"Бог помочь вам, друзья мои..." (Левкович Я.Л.)
Лицейскую годовщину 1825 года Пушкин праздновал один, в Михайловской ссылке. Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен, -
писал он в своем первом стихотворении, посвященном 19 октября, дню, когда был открыт Лицей и когда под сводами дворцового флигеля прзвучала надолго запомнившаяся речь профессора А. П. Куницына. "Настанет время, когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо",- говорил Куницын. Идея служения на благо общества жила в сознании многих сокурсников Пушкина и после окончания Лицея. Старик Малиновский в письме к Горчакову по поводу 50-летия Лицея предлагает всем оставшимся в живых дать отчет о своей жизни. Как свое credo он цитирует строки из "Прощальной песни" Дельвига, написанной перед выпуском. Слова лицейского гимна переплетаются в его письме со стихами пушкинских лицейских "годовщин".
Дельвиг призывал товарищей:
Храните, о друзья, храните Ту ж дружбу с тою же душой, То ж к славе сильное стремленье, То ж правде - да, неправде - нет, В несчастьи - гордое терпенье, И в счастьи - всем равно привет!
"Гордое терпенье" из лицейского гимна перейдет потом в послание Пушкина декабристам.
Призыв хранить дружбу звучит в стихах Дельвига как клятва на верность лицейским идеалам. Эта клятва выдержала проверку временем.
В 1820 году (после доноса) начался усиленный надзор за Лицеем, а затем и полный разгром системы лицейского воспитания и образования. В 1823 году был уволен в отставку директор Е. А. Энгельгардт. Годовщины Лицея стали теперь фактором общественной жизни. Правительство стремилось к искоренению "лицейского духа"; годовщины были демонстрацией его живучести.
Обычай вспоминать день открытия Лицея общей дружеской встречей, по-видимому, установился у первых выпускников сразу после его окончания - в 1817 году. На этих первых встречах, несомненно, бывал и Пушкин, до того как в мае 1820 года его выслали из Петербурга. С первых лет выработался и ритуал празднования, почти обязательный для всех последующих годовщин. Это были вечера воспоминаний и дружеской переклички. Детали этих вечеров отражены в письмах Энгельгардта и первых выпускников, в "протоколах" годовщин, которые собирал хранитель лицейских преданий и устроитель сходок М. Л. Яковлев.
День 14 декабря 1825 года расколол общество на два лагеря - сочувствующих и осуждающих. Из бывших лицеистов двое - И. И. Пущин и В. К. Кюхельбекер - были объявлены "государственными преступниками", третий - В. Д. Вольховский - как "прикосновенный" к восстанию отправлен в действующую армию на Кавказ. Отсутствие трех ревностных участников годовщин не прервало традиции.
1826 год был особенно тягостен для жителей столицы. Правительство расправлялось с "бунтовщиками" - со всеми, кого сочли причастным к делу 14 декабря. Город жил страхами и слухами, надеждами, которым не суждено было сбыться. На Сенатской площади 14 декабря находился и Дельвиг. Он мог видеть Кюхельбекера, который размахивал пистолетом и целился в великого князя. Мог видеть он и Пущина. Не исключено, что там же, на площади, вместе с Дельвигом был еще кто-нибудь из лицеистов первого выпуска. А свидетелем казни пятерых пришлось стать еще и Вольховскому, который получил приказ стоять на карауле во время исполнения приговора.
В традиционном строе лицейского праздника 19 октября 1826 года впервые прозвучали грустные ноты. О том, как проходил этот праздник, известно из письма Энгельгардта Вольховскому от 21 октября 1826 года. Бывший директор Лицея писал: "19 октября мы собрались у Тыркова, имеющего довольно просторную квартиру. Нас было только 11 человек (Так.- Авт.): Корф, Малиновский, Комовский, Стевен, Дельвиг, Яковлев, Илличевский, Мартынов, Тырков и я. Мы были собраны в честь 19-го октября, поминали старину, пели в лицейской зале тишина, пели: они немножко гнилы, позвольте доложить и пр. Малиновский шумел, Илличевский острился и спрашивал невпопад, Яковлев паясил - но нельзя сказать, чтобы мы праздновали 19-го октября, что-то не праздновалось и веселость на все позывы не являлась". Настроение собравшихся передают и стихи Дельвига, написанные на эту годовщину:
На время омрачим Мы веселье, братья, Что мы двух друзей не зрим И не жмем в свои объятья. Нет их с нами, но в сей час В их сердцах пылает пламень, Верьте. Внятен им наш глас. Он проникнет твердый камень.
Дельвиг не ошибся. "Далекие" и "родные" всегда помнили лицейский день. 20 октября 1829 года Кюхельбекер писал Пушкину из Динабургской крепости: "Вчера был лицейский праздник, мы его праздновали не вместе, но одними воспоминаниями, одними чувствами". В 1832 году Энгельгардт получил письмо от жены декабриста Розена (она была сестрой И. В. Малиновского), которое содержало просьбу Пущина: "Передайте дружеский привет Ивана Ивановича всем верным союзу дружбы; охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями, он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах, старается возможно живее представить себе быт и круг действий каждого из них. Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и вероятно вечной разлуки. Воображение дополняет недостаток существенности". А 17 октября 1833 года служивший на Кавказе Вольховский в письме к Яковлеву, вспоминая товарищей, прибавлял: "Надеюсь, что получу от кого-нибудь реляцию о 19-м октября".
Мы не знаем точно, где происходило собрание 19 октября 1827 года - скорее всего, у Тыркова. Впервые после ссылки среди друзей появился Пушкин. За четыре дня до праздника, возвращаясь из Михайловского в Петербург, на станции Залазы Пушкин встретил Кюхельбекера, которого перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую. На следующий день, 16 октября, в Луге он описал эту встречу: " ..Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством - я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции я узнал, что их везут из Шлиссельбурга, - но куда же?"
Под впечатлением этой встречи было написано и стихотворение на лицейскую годовщину 1827 года. Связано оно с трагическими размышлениями о судьбах декабристов.
Бог помочь вам, друзья мои, В заботах жизни, царской службы, И на пирах разгульной дружбы И в сладких таинствах любви! Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море И в мрачных пропастях земли!
В стихотворении 1827 года впервые и единственный раз прозвучала мысль о том, что лицейское братство распадается. Жизненные пути лицеистов Корфа и Пущина разошлись и дошли до крайних точек социальной шкалы: преуспевающий чиновник и политический заключенный. Эти две социальные позиции - "царская служба" и "мрачные пропасти земли" - царская каторга, отразились в строфах стихотворения. Дважды повторенное обращение "Бог помочь вам, друзья мои" - создает параллелизм в композиции. Одна и та же тема благословения развивается в обеих строфах, но в первой смысловая доминанта - "царская служба", которая не исключает и "забот жизни", и "пиров разгульной дружбы", и "сладких таинств любви". Вторая строфа соединяет образы бытия, оторванного от привычной среды и повседневных связей. "В краю чужом, в пустынном море...". Эмоциональный настрой полностью раскрывается в заключительном аккорде стихотворения - в последней строке: "И в мрачных пропастях земли!"
Каждая строчка этого удивительного стихотворения подтверждается реальными событиями жизни лицеистов первого выпуска. "В краю чужом" в это время были дипломаты Ломоносов и Горчаков, в "пустынном море" - Матюшкин, который осенью 1827 года завершал кругосветное плавание на шлюпе "Кроткий", в "мрачных пропастях земли" - Пущин и Кюхельбекер. Однако жизненные судьбы предстают здесь в обобщенном виде, как разные аспекты социально-исторического бытия.
Стихотворение потрясло присутствующих. Оно быстро разошлось в копиях, и его сумели прочесть все, кому оно было адресовано. Тем, кто находился вдали от Петербурга,- Пущину, Вольховскому и Горчакову - рассылал текст стихотворения Энгельгардт. И. Пущин впоследствии рассказывал: "...в эту годовщину в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня и Вильгельма, заживо погребенных, которых они недосчитывали на лицейской сходке". От кого-то из лицейских узнал и переписал в свою тетрадь стихотворение Малиновский. Автограф до 1829 года был в руках у А. А. Корнилова. И это не случайно. Из всех присутствовавших на сходке Корнилов ближе всего стоял к "мрачным пропастям земли". Он был заподозрен в принадлежности к делу 14 декабря и арестован, но затем выпущен за недостаточностью улик.
В 1828 году годовщина Лицея праздновалась опять у Тыркова...
Годовщины 1829 и 1830 годов проходили снова без Пушкина. Конец октября 1829 года он проводил в Михайловском, а в 1830 году холерные карантины задержали его в Болдине (так же, в Болдине, провел он и годовщину 1833 года).
19 октября 1831 года товарищи собрались вновь, на этот раз у Яковлева. Пушкин за несколько дней до этого вернулся с женой из Царского Села в Петербург. К этому дню он написал стихотворение "Чем чаще празднует лицей...". Однако в протоколе годовщины (его вел Яковлев) записано: "Праздновали на квартире Яковлева (в казенном доме, на Литейной). Собрались: Илличевский, Корнилов, Стевен, Комовский, Данзас, Корф. Пушкин не был потому только, что не нашел квартиры". Последние два слова написаны вместо зачеркнутой фразы: "...не хотел до 19 октября увидеться с кем-либо из Лицейских товарищей 1-го выпуска". И дальше: "При заздравном кубке или заздравной чаше вспоминали певца 19 октября:
И первую полней, друзья, полней, И всю до дна в честь нашего союза! Благослови, ликующая муза. Благослови! да здравствует лицей!
Подписались: Корф (дьячок Мордан), Комовский (лиса-смола), Илличевский (Олосенька), Данзас (осада Данцига). Скрепил Яковлев (паяс 200 №№)".
Объяснение Пушкина не просто отговорка. Об этом свидетельствует автограф приготовленного для годовщины стихотворения. Оно переписано набело на отдельный листок бумаги; листок сложен пополам - такой согнутый листок вполне мог уместиться в кармане сюртука, - поэт явно готовился к встрече и действительно, не найдя новой квартиры Яковлева, вернулся домой, а при встрече не только поинтересовался протоколом годовщины, но настоял, чтобы там была правильно обозначена причина его отсутствия. В глазах потомства отступником от лицейской традиции он не хотел выглядеть.
В январе 1831 года умер Дельвиг. Пушкин тяжело пережил его смерть. Дельвиг воплощал творческое начало "лицейского союза".
Готовя годовщину 1831 года, Пушкин вернулся мысленно к пережитому горю, и все стихотворение звучит как реквием по ушедшим из жизни товарищам.
Шесть мест упраздненных стоят, Шести друзей не узрим боле, Они разбросанные спят - Кто здесь, кто там на ратном поле, Кто дома, кто в земле чужой, Кого недуг, кого печали Свели во мрак земли сырой, И надо всеми мы рыдали.
"На ратном поле" погиб полковник С. С. Есаков, застрелившийся во время кампании 1830-1831 годов из- за потери оружия - нескольких пушек. "В земле чужой" погребены умершие от чахотки за границей Н. А. Корсаков и П. Ф. Саврасов. "От недуга" скончались также Н. Г. Ржевский и К. Д. Костенский. "От печали" умер Дельвиг - после потрясения, вызванного грубостью и угрозами Бенкендорфа. И за всеми этими частными, единичными судьбами ушедших из жизни товарищей вторым планом стоят судьбы поколения, вступившего в жизнь в канун Отечественной войны, во время "дней Александровых прекрасного начала".
Плач о Дельвиге переходит у Пушкина в предчувствие своей скорой смерти:
И мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой, Товарищ песен молодых, Пиров и чистых помышлений, Туда, в толпу теней родных Навек от нас утекший гений.
Предчувствие не обмануло поэта. Следующим из лицеистов "в толпу теней родных" ушел именно он.
Последняя лицейская сходка, на которой присутствовал Пушкин, состоялась в 1836 году.
1836 год был для Лицея юбилейным. Предполагалось (это была идея Энгельгардта, поддержанная Корфом) торжественно отметить 19 октября, собрав вместе три первых выпуска. Мнение Корфа, высказанное в письме к Яковлеву, содержит подтекст, который еще раз подчеркивает политический характер лицейских сходок: "Лицейские воспоминания между всеми нами (тремя курсами.- Авт.) могут быть точно так же живы и громки, а о другом, постороннем, едва ли кто тут что и затеет, да и лета наши уже не те, чтобы опасаться иметь при нашем разговоре свидетелей". Яковлев возражал: "Пусть Егор Антонович... соединяет под свои знамена 2-й, 3-й и прочие выпуски, и воздает честь и хвалу существованию лицея, но пусть нас, стариков, оставит в покое".
К этому мнению решительно присоединился Пушкин: "Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи лицея, - написал он Яковлеву. - Это было бы худое предзнаменование, сказано, что и последний лицеист будет один праздновать 19 октября. Об этом не худо напомнить". "Худое предзнаменование" - это начало распада традиции, которое уловил Пушкин в мнении Корфа и которое вызвало раздраженный тон его записки.
В протоколе годовщины 1836 года отмечено, что "читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером". Старые письма Кюхельбекера в день 25-летия Лицея были прочитаны не случайно. Между двумя годовщинами - 1835 и 1836 годов - прошла еще одна - десятилетие декабрьского восстания. Кюхельбекер из крепости был отправлен на поселение. Это была одна из "милостей", оказанных Николаем I "государственным преступникам". В апреле 1836 года Пушкин получил от него письмо, а вслед за этим выговор от Бенкендорфа и требование доставить письмо в III отделение и указать, "через кого" оно было получено. Несмотря на предостережение, Пушкин ответил Кюхельбекеру (письмо это до нас не дошло) и предложил ему сотрудничать в "Современнике". Кюхельбекер послал для журнала свою поэму "Юрий и Ксения", но она была задержана III отделением.
Конечно же, о своих связях с "братом" Кюхельбекером Пушкин поделился с присутствовавшими, и его рассказ вызвал воспоминание о бывшем "Кюхле" и его письмах.
Перед тем как в этот день выйти из дома, Пушкин начал набрасывать черновое письмо Чаадаеву - ответ на его "Философическое письмо". Текст его был известен поэту еще в 1831 году, но после появления в журнале оно вызвало бурную реакцию в обществе. В письме Пушкина есть такие слова: "Действительно нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко".
В эти дни, после письма Чаадаева, так думал не один Пушкин. "Философическое письмо" и вызванные им размышления о "нашей общественной жизни" не могли не обсуждаться на годовщине. Тем более что и стихотворение, прочитанное Пушкиным, призывало к таким разговорам:
Припомните, о други, с той поры, Когда наш круг судьбы соединили, Чему, чему свидетели мы были! Игралища таинственной игры, Металися смущенные народы; И высились и падали дари; И кровь людей то славы, то свободы, То гордости багрила алтари, Вы помните: когда возник Лицей, Как царь для нас открыл чертог царицын. И мы пришли. И встретил нас Куницын Приветствием меж царственных гостей. Тогда гроза двенадцатого года Еще спала. Еще Наполеон Не испытал великого народа - Еще грозил и колебался он.
Последняя "годовщина" Пушкина - рассказ о том, "чему, чему свидетели мы были".
За 25 лет от основания Лицея его первые выпускники, готовые служить отечеству, стали деятелями на разных поприщах. Среди них был великий поэт, первые русские революционеры, талантливый военачальник, известный мореплаватель, дипломаты, были и такие, которые отдавали службе отечеству свое благородство и не только хранили "ту же дружбу с тою же душой", но умели, в случае необходимости, сказать "неправде - нет". Энгельгардт писал своему постоянному корреспонденту Матюшкину о Малиновском (в это время изюмском предводителе дворянства): "У меня на днях был мужичок тамошний и говорил про Ивана Васильевича: ну душа радуется, как он там при рекрутшине стоял за бедных и грызся с богатыми и с чиновниками".
Лицейский праздник 1836 года отделяли лишь две недели от того дня, когда Пушкин получил анонимный пасквиль. Кольцо клеветы давно сжималось вокруг поэта. Душевное состояние его 19 октября 1836 года передает рассказ одного из бывших на празднике лицеистов: поэт "...извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал, при всеобщей тишине, свою удивительную строфу: Была пора: наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался, как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван... Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину".
Последняя встреча Пушкина с некоторыми из лицейских состоялась у Яковлева, в день его именин, 8 ноября 1836 года. После обеда, когда пили шампанское, Пушкин вынул из кармана полученный км анонимный пасквиль и сказал: "Посмотрите, какую мерзость я получил". Сказав о пасквиле, он должен был сказать и о своих действиях - о вызове, посланном Дантесу. Жуковскому, который старался уладить конфликт с Геккернами, Пушкин обещал держать ход событий в тайне. Он так и поступал, сделав только два исключения: посвятил в историю с анонимным пасквилем ближайших друзей - Карамзиных и своих лицейских товарищей.
После смерти Пушкина Матюшкин писал Яковлеву из Севастополя: "Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев! Яковлев! Как мог ты это допустить?.." Но именно лицейские друзья, которым Пушкин раскрыл низость своих врагов, понимали, очевидно, что ход вещей неизбежно ведет к дуэли. Не случайно секундантом Пушкина был его лицейский друг Данзас. Сам поэт, уже на смертном одре, еще раз вспомнил "союз" лицейских: "Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать", - сказал он Данзасу.
«Пушкин убит! Яковлев, как ты мог это допустить! У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев!.. Как мог ты это допустить? Наш круг редеет: пора и нам убираться…».
Тот февральский день сначала ничем не отличался от других, похожих друг на друга, как корабельные будни в океанском плавании при добром пассате. Утром - корабль и экипаж, в полдень - обед, после - часы в библиотеке. Севастополь, окутанный сумерками, тонул в дожде и в тумане, но привычно согревало предчувствие оказаться на несколько часов в уютном тепле, среди книг и корабельных моделей. Вошел в зал, поздоровался весело - и почувствовал напряжённую тишину: все отводили от него глаза. «Да что случилось-то, господа? Павел Степанович…». - Нахимов, живший с ним второй год стенка о стенку, спросил осторожно: «А вы разве не знаете, Фёдор Фёдорович?». - «Нет…». - И пока перебирал все возможные варианты неприятностей, тот молча протянул ему номер «Русского инвалида».
С некрологом на смерть Пушкина.
Прочитал - раз, другой. И когда машинально стал перечитывать в третий, потемнело в глазах, в сердце вошла болью тупая ядовитая игла, а в ушах, словно сопротивляясь ей, зазвучал знакомый до последней нотки гортанный голос:
- Плыть хочется, и ты здесь?
Да, три месяца назад, да, у Яковлева…
Невесело они тогда встретились. Нет, Пушкин ни на что не жаловался, только анонимку друзьям показал. Больше молчал, казался отрешённым, усталым, даже каким-то постаревшим. Таким его Матюшкин не помнил даже перед ссылкой на юг, хотя и тогда хлебнул Александр немало горького. И тогда, и сейчас он сделал бы для него всё, что мог, но если б он знал - что… А Пушкин, перехватив его взгляд, вдруг заулыбался:
- А ты, Федернельке, все такой же… Не меняешься. Погоди, погоди... Ты же мальчишкой, в Лицее, светленьким был, русым, а потом уж потемнел. Поседел, что ли? Не рано ли? - И ответил сам же себе. - Море, да?
Матюшкин кивнул, а Пушкин стал говорить уже о Кавказе, о том, что «покатаешь, капитан, на своем корабле?» - Фёдор не стал уточнять, что военный фрегат - не увеселительная яхта, откликнулся охотно: «Только скажи - сразу паруса поднимем!». - «Кланяйся от меня, Федя, Чёрному морю. Может, еще свидимся…»
«Не свидимся…» - наконец понял Матюшкин.
… Что было потом - он помнил вперемешку и урывками… Как кто-то, кажется, Нахимов, взял его за плечи, вывел из библиотеки, набросил шинель, усадил на извозчика… Как страшно, до рвоты, рвался из груди сухой бесслёзный плач… Как глотал, давясь, прямо из горла водку - ни дать, ни взять матрос-забулдыга, заливающий свою каторжную жизнь… А больше ничего не отложилось в памяти, кроме неистовой, душу испепеляющей боли, безнадёжной и яростной. До того момента, как на другое утро выстроил на палубе фрегата команду, приспустил флаг - и над севастопольской бухтой тяжело ухнули залпы сорока четырёх орудий…
«Прощай, свободная стихия… В последний раз передо мной ты катишь волны голубые и блещешь гордою красой…»
Корабль вздрагивал - как раненый от боли.
«Как друга ропот заунывный, как зов его в прощальный час твой грустный шум, твой шум призывный услышал я в последний раз…».
Что небо, что море были в один цвет - сизый, безнадёжный…
«Мир опустел… Теперь куда же меня б ты вынес, океан? Судьба земли повсюду та же: где капля блага, там на страже уж просвещенье иль тиран…».
…Офицеры стояли со слезами на глазах: знали уже. Матросы, вытянувшись «во фрунт», смотрели на капитанский мостик с недоумением, тревогой и неприкрытым сочувствием. («Что это с нашим Фёдором Фёдорычем, братцы, а?»). На флагманском корабле взвились сигнальные флажки: «Что значит сия канонада ни свет, ни заря?»
«Прощай же, море! Не забуду твоей торжественной красы, и долго, долго слышать буду твой гул в вечерние часы…».
Перед Лазаревым за него заступались, кажется, тот же Нахимов, и непреклонный Михаил Петрович простил на сей раз нарушение морской дисциплины. «Не русский я, что ли? А горе у нас общее…». По крайней мере, кроме выговора, особых неприятностей не было. Плевать на выговор, всё равно он просчитался! В том смысле, что хотел хоть немного заглушить боль. Какое там…
- «Шесть мест упраздненных стоят, шести друзей не узрим боле…»
- Семь уже, Фёдор Фёдорыч...
- Говорят, младший Пушкин сейчас на Кавказе? - Матюшкин передал услышанный невзначай разговор на палубе. Вольховский кивнул.
- Я слышал, была такая история. Лёвушка дебошир, кутила, а человек честный и храбрый, и солдат своих в обиду не дает. Слух пошел, что хотел он после гибели Александра убийцу его на дуэль вызвать. Отговорили. Не велел тот мстить, Данзасу первому запретил.
- Костю до боли жалко... Каково ему?
- И врагу такого жребия не пожелаешь.
Помолчали опять.
- Сабля тупа рубить своих… - тяжело проговорил Матюшкин. - Мне кажется, что я сейчас этим и занимаюсь. Оставлю я службу, Володька. Не того хотел, когда о море в Лицее мечтал. Плавать по всему миру, открытия делать, а не...
- В греческую кампанию небось сам напросился, - осторожно заметил Вольховский.
- Сравнил... То - за свободу. А сейчас... всё Бразилию вспоминаю. Вот послушай…
Невольничий бриг стоял на рейде в Рио-де-Жанейро. Матюшкин отпросился туда у Головнина вместе с гардемарином Феопемтом Лутковским. Тот, помедлив, разрешил. (Старший офицер Муравьёв только пожал плечами: «Зачем вам это, господа?»). Казалось, после лавки, где продавали чернокожих рабов, удивляться было нечему. Ан нет! Стоило спуститься в трюм и увидеть ребятишек… Сердце оборвалось, когда встретил покорный, пустой не по-детски взгляд курчавого негритёнка лет десяти. Он как будто спрашивал: «А ты тут зачем? Поглядеть, да? Полюбопытствовать?»
«Фёдор, пойдем, - Лутковский сжал кулаки. - А то… не удержусь ведь…» - «Погоди», - негромко ответил Матюшкин. И обернулся к надсмотрщику-португальцу. «Зачем вы их так? За что?». Забывшись, сказал по-русски, потом повторил на трех языках (даже испанские слова наскреб в памяти). Тот пожал плечами: выгодно возить. Так, как будто говорил про кофе или табак.
Пришли в себя только на палубе «Камчатки». «Ну что, посмотрели?» - горько спросил Василий Михайлович. «Посмотрели… век бы не видать», - хмуро бросил Феопемт. Матюшкин промолчал. Прав был их лицейский профессор Куницын, ох как прав… Прав и Пушкин («увы, куда ни брошу взор везде бичи, везде железы…»). Если бы еще кто сказал, как всё это извести под корень… Головнин смотрел на него с печальным пониманием. «Я, Фёдор Фёдорович, так полагаю: ум и дарования даются равно всем смертным. Европейцы же считают, что негры либо индейцы - не человеки». - «Только ли?» - горько вырвалось у Матюшкина. Потом понял, что прозвучало двусмысленно: только ли негров не считают колонизаторы за людей, или только ли европейцы думают о пользе работорговли и подневольного труда. Наверное, потому капитан и не оборвал волонтера за крамольные мысли. А в его глазах Федор прочитал: рад бы возразить, да нечего.
-... Я понимаю, Федя. Но при чём здесь ты?
- А при том… - И выдал на-гора наболевшее (а кому еще можно?). Потому что Кавказ для России, как Бразилия для Португалии. Потому что даже Пушкину гневно ответил Вяземский на его «Смирись, Кавказ, идет Ермолов!» - «Политика - капризная дама, а поэзия – не союзница палачей». И помолчи уж лучше, генерал Вольховский, о государственной необходимости - ради хлеба насущного против собственной совести и убеждений служить горько.
- Куда же ты?
- Хотел жить в Петербурге, да финансы не позволяют. Впрочем, совестно дикарём явиться.
Вольховский негромко спросил:
- А море как же?
Матюшкин болезненно поморщился.
- А корабль твой?
- По больному бьёшь, брат. - Резко встал. - Коли такой разговор зашёл, то пойдем, покажу свое детище...
Много ли он смог показать в темноте южной ночи, много ли рассказать, пока вдруг не почувствовал: что-то не так... Вроде бы и небо было чистым, и море пока спокойным, а внутри просто заныла тревога. Ветер... да, ветер стал другим. Не таким ещё, чтобы тревожиться, но морскому инстинкту Фёдор Фёдорович привык доверять, а штормов у берега, тем более, у горного, тем более, с ранеными на борту, мореходцы всегда опасались справедливо. Все это виновато, быстро и скомкано объяснил Вольховскому. Тот развёл руками: что, мол, поделаешь...
- Пора? - спросил негромко.
- Да... Сейчас велю шлюпку готовить.
Ветер и правда незаметно свежел. Впрочем, об этом Матюшкин пока не думал. Его захватило горько-привычное ощущение близкой разлуки. И где-то в глубине души понимание, что сейчас-то он и найдёт решение. Сейчас прозвучат те слова, которые станут для него главными. Не зря же судьба привела на борт давнего лицейского друга.
Взяли друг друга за локти. Суворчик растерянно улыбнулся:
- Даже не знаю, что говорить... «Прощай» или «до свидания».
- Вот и я не знаю, - беспомощно сознался Фёдор Фёдорович. Никому в жизни он не показал бы эту беспомощность. Но Володе сейчас - можно.
- Не оставишь ты флот, Федя. - Вольховский сказал это со спокойной твёрдой уверенностью. (Когда-то он таким же тоном мог утихомирить в Лицее любого озорника; и слушались же его, мальчишку).
- Почему? - знал уже, что правда.
- Потому что вся жизнь твоя - в нем. И потому, что не только он тебе нужен, но и ты - ему.
И вдруг... нет, не прочитал - просто проговорил:
- «Бог в помощь вам, друзья мои, в заботах жизни, царской службы…»
- «И на пирах разгульной дружбы, и в сладких таинствах любви...»
- «Бог в помощь вам, друзья мои... И в бурях, и в житейском горе...»
- «В краю чужом, в пустынном море...»
- «И в мрачных пропастях земли»... Бог в помощь тебе… Плыть хочется.
Григорий Ганзбург
Известно, что стихотворение сочинено к годовщине основания Царскосельского Лицея и в авторском чтении на собрании лицеистов оно было воспринято как спонтанная импровизация. Е. А. Энгельгардт: «Пушкин [...] на лицейской сходке [...] сделал экспромт, который так мил, что я в прозаической своей памяти сохранил его [...]». Однако, глубокая продуманность композиции, отточенность формы и наличие разночтений между ранними списками и окончательной редакцией говорят о тщательной подготовленности этого «экспромта» и о длительном целенаправленном его совершенствовании. Обратимся к тексту окончательной редакции:
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в мрачных пропастях земли!
Текст содержит благословение и перечень ситуаций, в которых человеку нужна Божья помощь. Перечень этот дан в строго систематизированном виде.
В первой строфе названы благоприятные ситуации в порядке нарастания их субъективной значимости. Продвижение в карьере («царская служба») лучше и важнее, чем просто повседневная рутина («заботы жизни»), дружеские пиры на ценностной шкале выше карьеры, а любовь занимает максимально высокое положение.
Во второй строфе ситуации выстроены в порядке возрастания их неблагоприятного отрицательного значения: после абстрактно-неопределенного («бури») - следует «житейское горе», потом хуже - изгнание, еще хуже - одиночество среди враждебных стихий и, наконец, наихудшее: «мрачны пропасти земли», что надо понимать как могилы, где, собственно, и не остается ничего другого как уповать на помощь Бога.
КОНЦЕНТРИЧНОСТЬ СТРУКТУРЫ СОДЕРЖАНИЯ
Смысловыми парами, симметрично расположенными по обе стороны воображаемой центральной линии (оси симметрии) являются:
1) жизненные заботы - житейские бури;
2) продвижение по службе - житейское горе;
3) круг друзей - чужбина;
4) любовь - одиночество;
и, наконец, 5) «мрачны пропасти земли» - единственный смысловой элемент, не имеющий противоположного (парного) понятия на позитивной половине шкалы.
4 радости любви
+3 утехи в кругу друзей
+2 успехи в карьере
+1 заботы жизни
0
-1 {житейские} бури
-2 житейское горе
-3 чужбина
-4 одиночество
-5 СМЕРТЬ
Появление пятого, непарного элемента перегружает негативную сторону шкалы, как бы смещая центр тяжести, делает смысловую конструкцию асимметричной и опрокидывает ее в семантически-неведомые «мрачны пропасти» потустороннего мира, выходящие за грань рационально-познаваемого. (В конце возникает то сложное психологическое состояние, или даже своего рода ощущение, культивируемое в искусстве романтиков, которое можно определить как трепет в предчувствии потустороннего.)
Пушкин здесь уклоняется от использования ожидаемой оппозиции «любовь - смерть» и выстраивает принципиально иную оппозицию. Логика ее в том, что смерть противопоставлена не одному какому-либо этапу жизненного цикла, будь то «сладки таинства любви» или что-то другое, а всей человеческой жизни в целом. Поэтому в семантическом плане первые семь строк (из которых две - 1-я и 4-я - содержат формулу благословения, а остальные пять - перечень жизненных коллизий) - уравновешиваются всего одной последней строкой, где высказана надежда на помощь Бога после смерти. Наоборот, в композиционном плане (два четверостишия) и в фонетическом плане (созвучие 4-й и 8-й строк) - существует строгое равновесие, структурное соответствие между двумя строфами, двумя половинами стихотворения, как это бывает в пространственных искусствах при соблюдении принципа центральной симметрии (идеальная правильность конструкции воспринимается как «алмазная прочность» формы). Балансирование между симметрией и асимметрией, игра звуковыми и смысловыми оттенками словесной ткани - порождают здесь то свойство стихов, которому нет названия, и чтобы его передать, нам остается только воспользоваться выражением А. Ф. Лосева, сказавшего о переживании поэзии Платоном: поэзия - «легкий ветерок красоты».
ТОЛКОВАНИЕ ПОСЛЕДНЕЙ СТРОКИ
Относительно смысла заключительной строки стихотворения в литературе утвердилась трактовка, приписывающая фразе «в мрачных пропастях земли» конкретный злободневно-политический подтекст (как и всему восьмистишию в целом). Каждую сентенцию комментаторы относят к какому-то одному из лицеистов, жизненные обстоятельства которого в 1827 году соответствовали содержанию той или иной строки стихотворения. (Так, например, в качестве адресата 7‑й строки - «в пустынном море» -называют Ф. Ф. Матюшкина, находившегося в то время в кругосветном плаваньи.) Особо настойчиво многие авторы подчеркивают персональную адресованность последней, 8-й строки. Под мрачными пропастями земли принято понимать сибирские рудники, в которых работали осужденные на каторгу декабристы из числа лицейских соучеников Пушкина (таковыми называют И. И. Пущина и В. К. Кюхельбекера).
В этой трактовке пушкиноведы проявили удручающее единомыслие. Сравним, что пишут о стихотворении «19 октября 1827» (и специально о его последней строке) разные авторы.
Ю. Г. Оксман и М. А. Цявловский: «[...] в последнем стихе имеются в виду лицейские товарищи Пушкина, приговоренные к каторжным работам декабристы И. И. Пущин и В. К. Кюхельбекер»; И. И. Замотин: «В стихотворении "19 октября 1827 г." [...] Пушкин, обращаясь с приветом к своим товарищам по Лицею, разбросанным по разным местам и переживающим неодинаковую участь, вспоминает и декабристов его лицейского выпуска, томящихся на каторге в далекой Сибири»; Э. Э. Найдич: «Стихотворение Пушкина "19 октября 1827" [...] в последней своей строке содержит привет его товарищам-декабристам, находившимся в сибирской ссылке»; Б. Мейлах: «В написанном к лицейской годовщине стихотворении "19 октября 1827" вспоминаются друзья, находившиеся на каторге - "в мрачных пропастях земли"»; В. Г. Костин: «В двух четверостишиях дана яркая характеристика того положения, в котором находились друзья по лицею в годы реакции. Здесь сказано и о тех, в судьбе которых ничего не изменилось: они находились в обычных "заботах жизни, царской службы"; и о тех, которые за свою революционную деятельность были жестоко наказаны, томились в застенках и каторжных рудниках - "в мрачных пропастях земли". К последним относились декабристы Пущин и Кюхельбекер.»; Д. Благой: «[…]стихотворение "19 октября 1827", заканчивающееся, в прямой перекличке с посланием в Сибирь, новым задушевным приветом тем друзьям-декабристам, кто томится "в мрачных пропастях земли"»; Я. Л. Левкович: «[...] к каждой строке стихотворения может быть дан реальный комментарий. "В краю чужом" (в первоначальном варианте "в стране чужой") в это время были Ломоносов и Горчаков, в «пустынном море» - Матюшкин, который осенью 1827 г. завершил кругосветное плавание на шлюпе "Кроткий", "в мрачных пропастях земли" - Пущин и Кюхельбекер»; И. Ю. Юрьева: «[...] этой стихотворной молитвы за друзей-лицеистов, среди которых были и декабристы, заточенные "в мрачных пропастях земли"».
Однако то, что Пушкин был другом своих друзей, еще не значит, что он как поэт не мог иметь замыслов и идей, не связанных со злобой дня. Художественные намерения, философские мысли, религиозные чувства, наконец, особенности поэтической техники - не обязательно увязывать с жизненными обстоятельствами декабристов или иных лиц из окружения Пушкина. Как заметил М. Ф. Мурьянов, «биографические обстоятельства возникновения текста - это еще далеко не его объяснение».
В действительности, Пушкин в этом стихотворении перечисляет не разные жизненные пути его друзей-лицеистов, а светлые и темные фазы, составляющие полный цикл человеческого бытия вообще. Важно понять, что у каждой из строк этого текста не разные адресаты (как если бы, например, вторая строка посвящалась успешному карьеристу, четвертая - счастливому влюбленному, седьмая - неудачливому мореплавателю), а все строки вместе относятся к одному и тому же человеку, который в течение своей жизни поочередно пройдет через все эти состояния, и самое последнее из них он переживет в минуту смерти, удаляясь в «мрачны пропасти земли». При перечислении здесь происходит не «нанизывание», а целенаправленное развитие. Все названные в стихотворении фазы последовательно сменяются в жизни любого человека (не обязательно для этого быть декабристом), поэтому пушкинское благословение «Бог помочь вам...» может относиться к каждому (в том числе и к каждому из нас) как напутственное благословение на всю жизнь до самой смерти и после... Не только Пущин и Кюхельбекер, а каждый из нас, смертных, каждый читающий эти стихи (равно как и не читающий их), в неостановимом скольжении от одной жизненной фазы к другой, кончит тем, что отправится под землю, как раньше высокопарно выражались, в «страну мертвых», в «подземное царство», то есть «в мрачны пропасти земли».
Откуда пошла традиция трактовать «мрачны пропасти земли» как сибирские рудники? Несомненно, она восходит к фразе из воспоминаний И. И. Пущина: «И в эту годовщину в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня и Вильгельма, заживо погребенных, которых они не досчитывали на лицейской сходке». Однако справедливость требует признать, что эта мысль И. И. Пущина не столь прямолинейна, как последующие многочисленные повторения ее у пушкиноведов. Пущин как раз правильно истолковал выражение «мрачны пропасти земли» как могилы и грустно‑иронически оценил тогдашнее свое и Кюхельбекера положение как аналогичное гниению в могилах («заживо погребенные»). То есть, принимая последнюю строку стихотворения на свой счет, Пущин прочитывает текст метафорически, осуществляет перенос смысла, тогда как вторящие Пущину комментаторы самым курьезным образом поняли это его высказывание не в переносном смысле, а в прямом. Хуже того, они не учли, что ко времени создания стихотворения (т. е. 19.10.1827 г.) никто из лицеистов еще не побывал на сибирской каторге, тем более в подземных шахтах. И. И. Пущин в этот момент находится в дороге (отправлен из Шлиссенбурга в Сибирь 8.10.1827 г. и прибудет в Читинский острог в январе 1828 г., а в Петровский завод в сентябре 1830 г.); В. К. Кюхельбекер вместо Сибири отправлен в арестантские роты при Динабургской крепости, куда прибыл 17.10.1827 г. Следовательно, никакие подземные рудники (копи, шахты etc.) не были теми реалиями, на которые Пушкин мог бы намекать, если под «мрачными пропастями земли» он подразумевал бы места пребывания заключенных, а не «страну мертвых».
(Заметим в скобках, что тенденция политизированно трактовать слова поэта как якобы намек на сибирских каторжан - по какому-то странному совпадению - одинаково характерна и для советского литературоведения, и для бдительных «компетентных органов» пушкинского времени. Я. К. Грот в своих воспоминаниях немногословно, однако вполне определенно, сообщает со слов П. А. Плетнева, что за финальную строку восьмистишия «Пушкину были сделаны внушения».)
Максимально широкая, всечеловеческая адресованность этого пушкинского обращения к друзьям подкреплена силой трех содержательных компонентов, по которым всегда узнается поэзия. Три свойства, три неподдельные и неотъемлемые особенности, которые могут служить признаками настоящей поэзии, суть
- суггестивность (энергия волевого внушения),
- пророчество (приоткрытие тайн грядущего) и
- благословение (излучение доброты сквозь слово).
Эти три свойства можно сравнить с драгоценными редкоземельными элементами, что в микроскопических количествах удается отыскать (если удается) среди гор пустой породы (а в литературе - среди многих томов рифмованных и нерифмованных слов и фраз). Даже одного из этих свойств хватает, чтобы дать стихотворению высокую поэтическую силу. И здесь, у Пушкина, эти три качества, каждого из которых было бы достаточно для идеального поэтического произведения любых, сколь угодно громадных размеров, явились вместе, сойдясь на пространстве восьмистрочной миниатюры.
Смысл пушкинского благословения универсален, именно это во все времена дает возможность (и провоцирует) толковать его злободневно. Так, будучи произнесены в ХХ веке, слова второй строфы пушкинского стихотворения «19 октября 1827», звучали как ответ на блоковские предсмертные строки (которыми обреченный поэт, «уходя в ночную мглу», мысленно обратился к Пушкину за благословением - в стихах 1921 года «Пушкинскому Дому»).
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
Цит. по: Найдич Э. Э. Стихотворение «19 октября 1827» // Литературный архив: Материалы по истории литературного и общественного движения. Т. 3. / Под ред. М. П. Алексеева. - М. -Л., 1951. - С. 17.
Подобное выражение употребил Р. Шуман, говоря о впечатлениях от музыки Л. Бетховена. (См.: Шуман Р. О музыке и музыкантах: Собрание статей. Т. II‑А. - М. , 1978. - С. 54.)
Лосев А. Ф. История античной эстетики. [Т. 3. ]: Высокая классика. – М. , 1974. – С. 31.
См. Найдич Э. Э. Стихотворение «19 октября 1827» // Литературный архив: Материалы по истории литературного и общественного движения. Т. 3. / Под ред. М. П. Алексеева. - М. -Л. , 1951. - С. 18. ; Левкович Я. Л. Лицейские годовщины // Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов: История создания и идейно-художественная проблематика. - Л. , 1974. -С. 86.
Комментарий // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 9 томах. Т. 2. М. , 1935. -С. 526-527.
И. И. Замотин. А. С. Пушкин: Очерк жизни и творчества. Минск, 1937. - С. 121
Э. Э. Найдич. Стихотворение «19 октября 1827» // Лит. архив. Т. 3. М. -Л. , 1951. - С. 13.
Б. Мейлах. Пушкин и его эпоха. М. , 1958. - С. 381.
В. Г. Костин. Стихотворения Пушкина, посвященные лицейским годовщинам // Ученые записки. Т. 36. Калинин, 1963. -С. 62-63.
Благой Д. Творческий путь Пушкина (1826-1830). – М. , 1967. – С. 147.
Я. Л. Левкович. Лицейские годовщины // Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов: История создания и идейно-художественная проблематика. Л. , 1974. - С. 86.
И. Ю. Юрьева. Пушкин и христианство. - М. , 1999. - С. 15.
М. Ф. Мурьянов. Пушкинские эпитафии. М. , 1995. - С. 56.
И. Ю. Юрьева ставит последнюю строку в параллель к изречению из Литургии св. Василия Великого. (См. : Юрьева И. Ю. Пушкин и христианство. - М. , 1999. - С. 146.) Вопрос о том, повлекло ли отмеченное сходство выражений в пушкинском стихотворении и Литургии также и смысловое соответствие этих текстов, не решен и требует специального исследования.
Пущин И. И. Записки о Пушкине. - М. -Л. , 1937. - С. 96-97.
См.: Декабристы: Биографический справочник. - М. : Наука, 1988. - С. 149.
См.: Там же. - С. 95-96.
Цит. по: Найдич Э. Э. Стихотворение «19 октября 1827» // Литературный архив: Материалы по истории литературного и общественного движения. Т. 3. / Под ред. М. П. Алексеева. - М.-Л. , 1951. - С. 18.
О трактовке смысла этого стихитворения в романсе А. С. Даргомыжского "Бог помочь вам!.." см. в моей статье в журнале "Музыка и время" (Москва). - 2002. - №12. - С. 38-44.
Из книги Юрия Тынянова "ПУШКИН", глава "Лицей"
*
Он рос один, и ему трудно было теперь привыкнуть к товарищам. Горчаков изображал старичка:
Ах! Опять мои старинные болезни! - говорил он со вздохом и ковылял.
Мы, старички, - говорил он насмешливо. Всё давалось ему легко. Он гордился этим. У него были уже поклонники. Ломоносов и Корсаков во всем подражали ему. Профессора были к нему благосклонны: он сразу занял первое место; у него была память, которая без всяких усилий и понимания, как в зеркале, повторяла все, что он читал. Он учился усердно. Во всем остальном он был забывчив, особенно на имена, но, казалось, был даже доволен этим.
Этот... как его... да: Фома, никак не могу припомнить, - говорил он о дядьке Фоме и щелкал пальцами, как старик, может быть как его дядя, новгородский губернатор.
Александр завидовал ему и побаивался.
Вальховский ночей не спал и старался также занять первое место.
Броглио лучше всех подставлял подножку, и Александр дважды чуть не попался. Броглио и Данзас были отчаянные - так их аттестовал Мартин.
Они также соревновались между собою - в наказаниях. Данзас поставил себе за правило ухмыляться, когда делал ему замечания Мартин. Монах менялся в лице при этой наглой улыбке отчаянного воспитанника. Раз найдя уязвимое место инспектора, Данзас стал злоупотреблять своею смелостью. Обычные наказания на него не действовали, и для него было найдено новое: он был одет на сутки в свой старый детский сертук, в котором прибыл в лицей. Сертук был до того узок, беден, дурно сшит, что вызвал смех и произвел действие. Форма спасала их от бедности, младенческих сертучков и штанишек, скроенных родителями. Александр, поглядев на Данзаса, радостно засмеялся. Данзас был смешон, как шут. Но он очень скоро припомнил свой собственный наряд и притих: ему ни за что не хотелось, чтобы его одели в старый сертучок.
Они повторяли заданное всегда в классной комнате, каждый за отдельной конторкой. Посредине стоял черный стол. Данзас и Броглио в наказание за нескромное поведение и особенно странные, неприличные и бессмыслейные гримасы сажались гувернером Ильею за черный стол. В последнее время он перестал дожидаться с их стороны проступков и прямо усаживал их. Они привыкли к этому столу, и Данзас имел наглость заявлять, что за ним удобнее, чем за конторкой. За незнание немецких разговоров Дельвиг был однажды оставлен Гауеншилдом без завтрака, а в другой раз - за некое пренебрежение к урокам, которые не учил, дан ему за завтраком вместо чаю стакан воды с черным хлебом. Дельвиг в особенности был преследуем за лень.
Воспитанник Пушкин тоже бывал сажаем за черный стол в наказание за громкий смех в классе чистописания, чем г. Калинич был недоволен, и за пустые фигуры, которые чертил в классе немецкой словесности у г. Гауеншилда. Но у него не было дружбы с отчаянными. Он был угловат, диковат, ни с кем, кроме Пущина, пока не дружил.
У него не было княжества, он был не так силен, как Данзас и Броглио. Зато он говорил по-французски, как француз. У него были книжки, взятые из дому, - презабавные. Вечером его попросили прочесть что-нибудь. Он сначала отказался, но потом прочел им несколько стихотворений Вольтера; из них одно было забавное и, кажется, недозволенное, а другие не забавны, но, по-видимому, чем-то замечательны: он читал их с удовольствием, немного заунывно и улыбаясь неизвестно чему. Кой-кто зафыркал, он тотчас захлопнул книжку и взглянул исподлобья. Горчаков сказал, что у него есть вкус.
Вскоре все заметили: он грызет перья на уроках - что-то чертит и записывает; думали, что он записывает лекции. Пробовали приставать к нему после лекции, он выходил из себя и, не помня себя, готов был тут же подраться. Между тем гувернер, присутствовавший на лекциях, дважды сделал ему строгий выговор, и постепенно отчаянные стали его уважать. Он был занят на лекциях, видимо, чем-то посторонним и, кажется, ровно ничего не слушал. Однажды он не мог, да и не желал ничего повторить, когда его спросил Гауеншилд. Немец рассвирепел, но Пушкин не испугался; он, видимо, не боялся быть последним учеником, и у него были какие-то свои, посторонние занятия. Шалуны стали к нему присматриваться. Может быть, он писал стихи? Илличевский, рослый, но тщедушный, огорчился; он тоже писал стихи, но он не сердился, когда ему мешали. Он откидывал свои стихи в сторону, бегал, шел на прогулку, готовил упражнения, как все, - а потом, в свободное время, когда другие ходили по коридору, читали книги или рисовали, он писал стихи. В этом не было ничего странного или смешного. Яковлев передразнивал всех профессоров, Корсаков пробовал петь, Дельвиг врал, а Илличевский писал стихи. Это было провождение времени, забавное и даже чем-то полезное. Заставили его прочесть стихотворение, и оно понравилось: это была. басня, очень похожая на ту басню Дмитриева, которую им прочел в тот день Кошанский. Попросили прочесть Пушкина, и он отказался; вспыхнул, точно его ударили, и застыдился. Недаром он грыз перья - всем стало ясно, что он пишет хуже и у него ничего не выходит.
Потом обнаружилось, что Кюхельбекер, который почти не знает русского языка, тоже пишет стихи.
Номер четырнадцатый дичился; шалуны решили взяться за него. Однажды, когда Броглио припер его к стене, он вдруг побледнел, задохнулся и так грубо выругался, что Броглио смутился. Видимо, до лицея он уже кой-чему научился. Они не знали, что так почти всегда ругался его дядя Василий Львович. И они оставили его в покое.
Его знаний стали побаиваться: он был и чудак и шалун, хотя не такой, как Данзас и Броглио, а другой. Все по вечерам писали письма домой - некоторые каждый день; он не писал писем.
Однажды они пили вечерний чай, вошел своей быстрой походкой надзиратель Пилецкий и объявил им, что домой они отпускаться вовсе не будут, а родственники могут их посещать по воскресеньям и праздничным дням.
Сначала они не поняли. Корсаков и Стевен спросили, когда же их отпустят домой. Пилецкий ответил:
По окончании лицея.
Стало тихо. Корф всплакнул; все сидели, растерянно друг на друга поглядывая. Чай остыл. Кюхельбекер надулся, стараясь не плакать, и слезы капали у него в стакан. Александр с любопытством на них смотрел. Потом он вспомнил голую стену детской комнаты, угольки в печке, отца - нахмурился и допил свой стакан до дна. Вечером, ложась спать, он взял томик Вольтера, который сунула ему Арина, прочел краткое стихотворение о Фрероне, которого укусил змей, от чего издох змей, а не Фрерон, улыбнулся от удовольствия и прижал книгу к щеке. Она была в ветхом кожаном переплете; кожа была теплая, как старушечья щека. Он еще улыбнулся и заснул.
**************************************** **************************************** ***********************
Впервые он нашел товарищей. Ранее его звали Французом, потому что никто, даже Горчаков, не писал и не говорил по-французски, как он. Горчаков иногда мимоходом говорил своим клевретам, что Пушкин говорит не по-французски, а по-парижски, и только раз прибавил без всякой задней мысли: "Там на бульварах все так говорят". Еще его звали Обезьяной. Прозвище это, как и многие другие лицейские, первым пустил Миша Яковлев. Сам Миша Яковлев звался Паясом. У него был приятный голос; они с Корсаковым пели на. крылосе лицейской церкви, и дьячок Паисий говорил, что он далеко пойдет, если не будет возносить тоны слишком поспешно. Он имел особенное дарование и склонность к музыке. Новые романсы он схватывал на лету, но настоящий талант был у него в искусстве изображения людей; если бы существовало такое искусство, Яковлев был бы в нем со временем первый, несмотря на то, что в Петербурге давно гремела слава одного гвардейца, умевшего очень похоже представлять молнию во время грозы.
Миша Яковлев угадывал в походке и в незаметных привычках существо человека. На уроках, когда одни занимались разговорами, другие рисовали карикатуры и прочее, он неподвижно, косо посматривал на товарищей, профессора, гувернера, как смотрит художник на натуру, избирая черты для рисунка.
О Пушкине он сказал, что не Пушкин похож на обезьяну, но обезьяна на Пушкина. Так он и изобразил его: одиноко прыгающим по классной комнате, грызущим перья и внезапно, в задумчивости, видящим на кафедре профессора. Заодно он изображал профессора - Кошанского, скрестившего руки на груди и мрачно его озирающего.
В особенности хорошо удавался ему смех Пушкина: внезапный, короткий, обрывистый и до того радостный, что все смеялись.
Теперь, после выгона Пилецкого, Яковлев прозвал его Тигром: может быть, потому, что, когда он сердился, его походка становилась плавная, а шаги растягивались.
У Александра нашлись льстецы. Маленький Комовский, с лисьим личиком, верткий, хитрый и доброжелательный, ранее его горячо осуждавший, теперь оказывал полное внимание и ссужал своими тетрадками, затем что Пушкина тетради были не в порядке. Любил он только Дельвига. Дельвиг был ленивцем, во всем повторявшим древнего Диогена; на уроках созерцал учителя, не слушая, но и не болтая. О чем он думал? Взгляд его был туманный, но вдруг становился озорным: проказы его были замысловаты. Дельвиг писал унылые песни, которые были почти всегда приятны. Он с удовольствием их читал, но, кажется, не придавал важности ни своим песням, ни чему другому.
Малиновский был дюж, рассудителен и смешлив. Яковлев был шут. Кюхельбекер - ученый чудак и безумец. В поэзии его привлекал Шапелен, всеми осмеянный. Матюшкин был добрая душа. Пущин, с ним было поссорившийся, вдруг протянул руку, посмотрел на него ясным взглядом, и Александр его обнял.
*********************************
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
