М ир Вам, дорогие посетители православного островка “Семья и Вера”!
К ак Православие относится к театру? В древности актеров даже на кладбище не хоронили. А сейчас как?
Д остоин ли осуждения сам принцип игры, само лицедейство?
К акова нравственная оценка самого лицедейства: не разновидность ли это лжи?
Е сли двуличие — грех, то не грешит ли актер, вживаясь в роль, не утрачивает ли он искренность, а со временем, не перестает ли быть самим собой?
Отвечает протоиерей Александр Лебедев:
«В опрос не прост. Да, среди церковных правил есть осуждающие занятие актерством, посещение театра. Например, занимающийся такого рода деятельностью человек, в случае, если захочет стать священником, будет иметь к этому препятствие. Не абсолютное, но все же препятствие. Даже женатый на актрисе имеет такое препятствие.
Но нужно понимать, что во времена, когда эти правила утверждались, театр был явлением специфическим и далеко не совпадающим с тем театром Шекспира и Мольера, Чехова и Островского, который мы сейчас воспринимаем, как классический.
Дело в том, что в поздней античности (к этому времени относятся упоминавшиеся правила), занятие актерством было почти синонимично занятию развратом: такие были театры, такие были постановки и таков был образ жизни актеров. Встречающееся в правилах наименование профессии актрисы красноречиво говорит об этом: «Вземший в супружество вдову или отверженную от супружества, или блудницу, или рабыню, или позорищную не может быти епископ, ни пресвитер, ни диакон». «Позорищная» здесь — актриса. Контекст, в котором упомянута эта «позорищная», говорит о том, что девства и целомудрия в таких особах общественное мнение не предполагало. Именно поэтому актерство и театр осуждались.
Но означает ли это, что достоин осуждения сам принцип игры, само лицедейство? Однозначности здесь нет. Думается, если очистить театр от языческого наследия, то он перестанет быть осуждаемым. Если на сцене ставится Шекспир и Чехов, если в постановках поднимаются нравственные темы, если актеры на сцене играют, а не стриптизом занимаются — есть в этом грех или нет? Скорее нет, чем да.
Однако, остается сомнение в нравственной оценке самого лицедейства: не разновидность ли это лжи? Если двуличие — грех, то не грешит ли актер, вживаясь в роль, не утрачивает ли он искренность, а со временем, не перестает ли быть самим собой? Опасность такая, конечно, есть, и опасность серьезная. Она требует от актера особой нравственной чуткости. И понимания цели своего труда.
Цель архитектора — построение здания, цель рабочих завода или фабрики — создание продукта, цель актера — создание художественного образа. То, что создавать такие образы можно, показал Спаситель Своим примером. Множество таких образов содержится в евангельских притчах, где все действующие лица и ситуации вымышленные, однако, с помощью вымышленных персонажей, создается истинный образ: ведь, несомненно, все, что говорит Христос, — истина.
Так что, создавать художественные образы (я включаю сюда и сценические) можно. Но создаются они с определенной целью, и именно нравственная оценка цели творчества показывает, какой театр приемлем, а какой богопротивен.
Пользуясь случаем, нужно сказать и об ответственности актера за свой труд. Художественный образ может быть чрезвычайно долговечен, иметь огромное воздействие на человека, и актер несет ответственность за души тех, кто воспринимает созданные им образы. Сколько душ загубили и еще загубят актеры, создающие образ «хороших бандитов», показывающие привлекательность порока!
К слову будет упомянуть о том, что актер, создающий негативный образ, сам не избегает воздействия этого образа. Человек не труба, он не может просто пропустить через себя порцию информации и ощущений и остаться прежним, часть проходящего он впитывает. Поэтому, говорят, Шаляпин после каждого своего выступления в роли Мефистофеля, ходил в церковь на исповедь. Он был отпет и похоронен по православному чину».
10 сентября в Свято-Троицкой Сергиевой лавре режиссер Владимир Хотиненко начал съемку фильма «Наследники», который посвящен преподобному Сергию Радонежскому.
У фильма современный сюжет - после празднования 700-летия преподобного Сергия один из телеканалов собирает ток-шоу, посвященное преподобному.
Для съемок приглашаются люди от церкви, от политики и т. д. А дальше сюжет разворачивается не совсем обычно.
Примечательно, что в съемках нового фильма приняли участие студенты Московской духовной академии.
Всякое вхождение в роль определяется Святыми Отцами как бесовское лицедейство, запрещенное членам Христовой Церкви.
В толкованиях на правила епископа Никодима (Милаша)
сказано: «24-м правилом <...> Собора <Трулльского> воспрещено священнослужителям, под угрозой низложения, посещать театры и смотреть театральные представления; а этим правилом <51-м> воспрещаются вообще христианам представления комические, цирковые и балетные; за прегрешение против этого правила клирику угрожает извержение, а мирянину отлучение». «Актеры и комедианты приравниваются в <...> правиле <45-м пр. Карфагенского Собора> к отступникам от христианской веры».
Святыми Отцами Церкви лицедейство единогласно осуждено.
«Театр - школа мира сего и князя мира сего - диавола; а он иногда преобразуется в ангела светла, чтобы прельщать удобнее недальновидных, иногда ввернет, по-видимому, и нравственную пьеску, чтобы твердили, трубили про театр, что он пренравоучительная вещь, и стоит посещать его не меньше, а то, пожалуй, и больше церкви: потому-де, что в церкви одно и то же, а в театре разнообразие и пьес, и декораций, и костюмов, и действующих лиц», - пишет св. прав. Иоанн Кронштадтский.
«<Театр> - школа безнравственности, способная заморить в душе человека последние остатки нравственности, если она в нем есть. Оттого теперь и появляются люди - спорливые, упорные, раздражительные, - что они учатся нравственности в театрах, - утверждает преп. Амвросий Оптинский.
Шестой Вселенский собор
строго запрещает христианам и клирикам участие в зрелищах, как в качестве актеров, так и в качестве зрителей. В случае нарушения этого правила миряне отлучаются от Церкви, а клирики извергаются из священного сана.
Эти строгие меры касается и зрителей.
Православные христиане, заботящиеся о своем спасении, не могут игнорировать данное учение Святых Отцов. Все, что касается театра, в полной мере относится к художественному кино и киноактерам. Ибо художественное кино есть технически усовершенствованный театр.
Не хочется никого осуждать, тем более возможно будущих священнослужителей, но и молчать в таких случаях нельзя. Студенты духовной семинарии, по-видимому, не видят греха в данном лицедействе, так как оно связано с именем преподобного Сергия и не придают этому значения.
Но лицедейство нельзя делить на хорошее и плохое, как нельзя поделить воровство на доброе и недоброе. Грех есть грех.
Михаил Григорьевич Щепенко родился в 1945 году в Новокузнецке. Окончил Театральное училище им. Б. В. Щукина и Свято-Тихоновский богословский институт. С 1987 года возглавляет Театр русской драмы «Камерная сцена», где им было поставлено свыше тридцати спектаклей. Заслуженный деятель искусств России, лауреат премии Москвы в области литературы и искусства (1998) за постановку спектакля «Царь Федор Иоаннович». Доцент Ярославского театрального института.
Существует достаточно устойчивая концепция создания сценического образа. Я говорю о русской, «сердечной» школе театрального искусства. Напомню некоторые ее посылки. Нужно «влезать в шкуру» своей роли, говорил Щепкин. Нужно перевоплотиться. «Я есмь» - по Станиславскому - это сценическое состояние отождествления себя и персонажа. Раздвоенность - свойство актерской профессии. «Я», конкретный человек, имею в себе второе «я» - образ, и на сцене существую одновременно в двух ипостасях. «Стать другим, оставаясь самим собой» - всеобъемлющая формула актерского творчества. «Идти от себя к образу! Идти!»
Думаю, что школа представления, к которой можно отнести Коклена и Брехта, имеет те же основания (если это искусство!), что и школа переживания. Здесь мы сталкиваемся с разным расстоянием отстраненности актера от образа, но факт перевоплощения, то есть бытия второй личности в недрах первой, неоспорим.
Эта раздвоенность и есть тот грех лицедейства, который превращал театр в социальный феномен, категорически неприемлемый святыми отцами. Попытаемся рассмотреть, в чем же беда лицедейства. Я не говорю сейчас о стороне театра нового искусства, непомерно стимулирующем гордость и тщеславие, из которых произрастает огромный букет, состоящий из высокомерия, угодливости, зависти, осуждения, гнева, коварства и т. д. Я не говорю сейчас о гипертрофии своего «я», о превращении себя в идола. Я не говорю также о превращении в «идола» самого искусства и творчества, когда даже благодарные слова Станиславского «люби искусство в себе, а не себя в искусстве» имеют оттенок отношения к искусству как к высшей ценности в мире, той, что заменяет Бога, значит - к кумиру. Это огромное искушение для всякого художника. Но, повторяю, сейчас не об этом речь.
В чем же беда лицедейства? Во-первых, в амбивалентности: в раздвоенности, растроенности, раздесятеренности личности. Во-вторых, в несомненном проникновении личности образа в сокровенную среду личности актера и деформация ее. Особенно опасно влияние отрицательных персонажей. В-третьих, в страстной природе всякого светского искусства, и в особенности театра. В-четвертых, в существовании в вымышленном мире, когда жизнь на сцене становится реальнее жизни в жизни. В-пятых, в вовлечении зрителей в этот нереальный, подложный мир, уводящий от главной реальности - бытия души и проблемы согласия ее с Богом.
Проблема первая: амбивалентность личности актера. Создавая один, десятый, сотый образ, актер (если это настоящий актер, а не ремесленник) должен становиться той личностью, которую он воплощает в образе и которую несет сам образ. Возникает потеря целомудрия - целостности личности. Это и грех, и несчастье, и болезнь. Целомудрие - одна из безусловных духовных добродетелей, которую человечество практически утратило. Это трагедия последнего времени. «Муж двоедушен неустроен во всех путех своих», - говорит апостол Иаков. Иисус Христос учит: «Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6, 24). Прелюбодеяние запрещается сразу за заповедью «не убий», ибо убийственно для души любить жену и любовницу. Убийственно, потому что невозможно. Нельзя служить Богу и маммоне. Целомудрие, целостность, единство личности- это созвучие Богу, который Един. Отсутствие целостности ведет к распаду и хаосу - к исчезновению и смерти. Потеря целостности личности, без всяких преувеличений, есть смерть души. Получается, что актеры и есть эти смертники. Нам всем в нашем растленном мире невообразимо трудно сохранить целомудрие, а актерам, вероятно, катастрофически невозможно. И не устроен он «в путех своих», и нет ему спасения, и нет места ему в Царстве Божием... И действительно, сколько мы знаем актеров и актрис, которые все время (и в жизни) кого-то играют, изображают и не могут понять одного: где они сами. Кто же в таком случае предстанет перед Богом? Никто? Ничто? Ничтожество? Так оно и будет судимо как ничтожество.
Проблема вторая. Проникновение личности, особенно отрицательной, в личность актера. Эта проблема в некотором роде является разновидностью первой и ее следствием. Но возьмем крайний и наиболее опасный случай: проникновение в личность актера отрицательной личности. Псалтирь начинается словами: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не веде». Нам, увы, слабым духом существам, следует избегать дурного общества. Это известно всякой матери: с кем свяжется ее сын, тем и будет. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Нам всем известны случаи, когда, к примеру, славный юноша, имеющий доброе сердце и иные несомненные добродетели, превращался в эгоистичное существо после женитьбы и нескольких лет жизни с завистливой и недоброй женой.
Что же говорить об актере, вступающем в глубокий, сокровенный контакт с личностью, предположим, Ричарда III - с нечестивым, грешным, губителем? Эта близость сравнима в чем-то с очень глубокой дружбой или с браком. Особенно опасна она для талантливых, чутких людей. Как тут «стать другим, оставаясь самим собой»? Как согласовать это добровольное принятие в свою душу злых, часто очень злых, качеств, это присвоение чужих самых низких грехов с бытием своей души, которая по природе своей христианка (согласно святым отцам)? С душой, которая имманентно отторгает зло, а здесь намеренно вбирает его в себя? Я знаю актеров, которые, ощутив себя христианами и боясь за свою душу, отказываются играть отрицательные образы. Правильно ли и по-товарищески ли они поступают - это другой вопрос.
Но и положительные образы не так безопасны, как кажется. Дело в том, что мы все имеем естество падшее, полностью положительных людей нет. А поскольку мир Божий полон разнообразия, то мы, создавая образ положительного человека, неизбежно усваиваем и его индивидуальные грехи. А нам бы со своими разобраться. Тут опасен сам рецепт Станиславского: «играя злого, ищи, где он добр; играя доброго, ищи, где он зол». Ну, предположим, первая часть фразы не вызывает возражений, но вторая... Сосредоточиваясь на злом в добром человеке, мы воспринимаем то самое падшее начало его естества и соединяемся с ним. Нам всем хорошо известно, что злое прививается многократно проще, чем доброе. И сам этот ход, предложенный Станиславским, верный в эстетическом плане, толкает актера к некоей порче своей души. Да и возможно ли творчество без этой порчи?
Проблема третья. Страстная природа искусства. По отношению к сценическому искусству эта проблема особенно опасна в связи опять-таки с нераздельностью образа и художника. Церковь учит преодолевать страсти, освобождаться от них. Страсть есть синоним греха, овладевшего душой. Страсть есть служение «похоти плоти, похоти очес и гордости житейской». Страсть есть служение не-божьему в мире. Еще один синоним страсти - страдание. Церковь отвергала театр и по той причине, что он есть «училище страстей». Однако «истина страстей» объявляется Станиславским вслед за Пушкиным одной из главных целей драматического искусства. Нечто душевредное является целью нашего творчества! И действительно, если мы попытаемся создать театр бесстрастный, мы, как продавцы, лишимся покупателей - зрителей. Наш товар перестанет быть товаром, на него не будет спроса. Падший мир требует страстей. Без конфликта нет драмы. Без активного действия и страстного стремления преодолеть препятствия на пути к желанной цели нет конфликта. Если актер не обладает «крайней чувствительностью», он не пригоден к творчеству. Можно сравнить молитвенное состояние, мир в душе, благоговейное стояние в храме с переживаниями сценического персонажа (как комедийного, так и трагедийного плана), и очевидным станет глубокое качественное различие духовного и душевно-телесного бытия человека. Чтобы быть с Богом, надо принести в жертву все земные привязанности - страсти. А бедный актер самой спецификой своего творчества, как цепями, прикован только к душевно-телесному. И по этой причине путь спасения ему закрыт?
Проблема четвертая. Существование в вымышленном мире. Думаю, что творчество, которое невозможно без возбуждения фантазии и воображения, есть дар Божий, и человек, как образ Божий, отличается от всех прочих тварных существ и этим качеством. Вымысел необходим человеку как нравственная программа, как процесс освоения основ своего духовно-душевного существования. Однако сцена, в отличие от других искусств, настолько похожа на обычную жизнь, что в сознании актера (а главное, в подсознании) границы реального и вымышленного размываются. Более того, сцена дает человеку те сладости, которые он не имеет в обыденной жизни: на сцене можно многократно рождаться и умирать, пылко любить, изменять, убивать, быть палачом и жертвой, царем и изгоем и т. д. и т. п. И все это - при многолюдном внимании к тебе и восторге по отношению к твоей персоне. Разве все это не привлекательнее того, что происходит в обычной жизни, в которой надо быть самим собой - и только?! И рукоплескания толпы по этому поводу нет. Да, иллюзорная жизнь, оказывается, привлекательнее и слаще реальной. Что же в этом плохого? Ведь никому от этого ни холодно, ни жарко.
Но плохое есть. Иллюзия почти равнозначна лжи. А ложь всегда наказуема, потому что Господь есть Истина. Живя в иллюзорном мире, человек перестает быть каким-либо гражданином - мира, Отечества, рода, семьи. Жалоба Некрасова «довольно даже нам поэтов, но мало, мало нам граждан» актуальна во все времена. А сейчас, когда телевидение поработило человечество, превратив в стадо биороботов, актуальность проблемы сверхочевидна. Однако даже не это страшнее всего. Пребывая в ложном, иллюзорном мире, приносящем яркие эмоции и удовольствия, актер не слышит Слово Божие. Вспомним притчу Христову. «...Вышел сеятель сеять; и когда сеял, случилось, что... иное упало в терние, и терние выросло и заглушило семя, и оно не дало плода» (Мк. 4, 3-8). Далее Господь объясняет: «Посеяное в тернии означает слышащих слово, но в которых заботы века сего, обольщение богатством и другие пожелания, входя в них, заглушают слово, и оно бывает без плода» (Мк. 4, 18-19).
Бытие в иллюзорном мире и есть бытие, в котором Слово Божие полностью заглушается «заботами века сего». Каков же вывод? Самый печальный.
Проблема пятая. Вовлечение зрителей в этот нереальный, подложный мир. Эта проблема сродни четвертой, но здесь нужно осознать, как велика вина, как глубок грех артиста, ибо он искушает других людей. «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18, 7). «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф. 18, 16).
Вот как велика вина артиста, уводящего «малых сих» в мир иллюзий и лжи.
Да, ужасающая душу картина возникает перед внутренним взором, если, будучи христианином, попытаться честно взглянуть на предмет. Что делать? Бежать! Бежать из этого ада, в который известный демократ призывал прийти и умереть в нем. Какие-то уверовавшие артисты так и поступают, кто-то из них делается священником, кто-то готов играть только некоторые роли, кто-то просто уходит - и все. Кто-то возвращается, осознав, что театр - некая неизбежная форма человеческой коммуникации. А кто-то остается и пытается (часто лукавя) оправдать свою нежную и страстную любовь к театру служением великой идее...
Воистину, лишь великая идея, великая сверхзадача, которая может быть по большому счету только реализацией заповедей Божиих, дает право на театральное творчество.
Да, это так. Но мне крайне важно найти (не лукавя!) путь решения тех пяти проблем, которые связаны с феноменом лицедейства. Найти или хотя бы наметить ориентиры, потому что душа леденеет при мысли о том, что, возможно, дело наше небогоугодное и гибельное для души. Но почему-то хочется отстаивать право театра на существование. Словно бы есть подсознательная уверенность, что театр очень нужен, что без него нельзя. Но какой театр? Попытаюсь размышлять по той же схеме, в той же последовательности, что и прежде.
Вновь проблема первая: дробление личности в связи с созданием образов, потеря целостности, добровольная шизофрения.
Возможно ли избежать этой опасности? И если возможно, то как?
Сначала зададим ряд вопросов.
Разве мы, желая понять другого человека, не отождествляем в определенной степени себя с ним? Разве мы не способны ощущать чужую боль, как свою? Разве мы не способны, ставя себя на место другого человека, не только глубоко сочувствовать, но и понимать и прощать? И можно ли любить ближнего, как самого себя, не обладая качествами понимания и сочувствия?
Ответы на эти вопросы очевидны. Да, нам дарована Господом великая способность быть не обособленной личностью, а личностью, взаимодействующей и взаимопроникающей по отношению к другим личностям, дана великая способность понимать другого человека, который есть «тот же блин, только на другом блюде», как выразился Гоголь.
Таким образом, способность проникновения в другие личности не грешна, а, напротив, в ней заложено зерно избавления от эгоизма и осуществления великой заповеди любви к ближнему. Что же грешно? Где корень опасности в таком случае?
Думаю, что критерий - сохранение целостности своей личности. Нужно не потерять себя. Проникновение в другую личность необходимо и в жизни, и в искусстве, как мы поняли. Но до какой степени? Ясно же, что не до полного тождества. Иначе врач, помогающий больному, должен заболеть и помочь уже не сможет. Очевидно, что полное отождествление актера и образа есть профнепригодность; иначе актер, играющий Отелло, должен задушить актрису, играющую Дездемону. Дидро, как известно, решал эту проблему кардинально: отсутствие чувствительности при полном самообладании, утверждал он, дают гениального актера. А. П. Ленский, оппонируя Дидро, дал замечательную формулу: крайняя чувствительность при отсутствии самообладания, как и полное самообладание при отсутствии чувствительности, свидетельствует о бездарности артиста; средняя чувствительность при среднем самообладании дает среднего актера, а гениальный актер возможен при наличии крайней чувствительности и полного самообладания. Рассматривая эту проблему в нашем ракурсе, уже можно услышать ответ в самом слове «самообладание». Обладание собой, не-потеря своего «я», сохранение личности. Если говорить о создании образа, то нужно поставить под сомнение формулировку: «стать другим, оставаясь самим собой». Вызывает возражение цель: стать другим. Нужно ли это?
Думаю, что теперь уместно вспомнить о природе сценических переживаний. Очевидно, что они неравнозначны жизненным. Б. Е. Захава (насколько мне известно, не только он) указывал на то, что сценические переживания есть особый род чувствований, подобный эмоциям воспоминаний. Эта замечательная идея уже дает возможность сохранять дистанцию между собой и образом. Однако что же вспоминать актеру о прошлом, которое принадлежит другому существу? Да, все эти моменты - «что прошло, то стало мило», «увлечение тем, чего нет, но что было» - очень хорошие ориентиры для верной сценической эмоции. Но как же нам вспоминать то, чего не было?
У М. С. Щепкина есть эпитет, относящийся к актеру, который как-то мимолетно звучит в наших школах актерского мастерства. Щепкин называет истинного артиста сочувствующим артистом. Заметьте, не артистом «школы переживания», а сочувствующим, то есть сопереживающим. Казалось бы, близко. Но не совсем. Есть существенная разница между «я переживаю» и «я сочувствую». Переживаю - свое. Сочувствую - чужому. Векторы этих эмоций, можно сказать, качественно различны. Нас учили в театральной школе, что, стремясь «стать другим, оставаясь самим собой», нужно понимать, что наиболее важна первая часть формулы, поскольку самой собой остается и заурядность. А создание образа из самого себя - это и есть акт искусства. Смею заметить, что нужно не пересоздавать себя, а создавать «его». Не «я», а «он». Вторжение в личность до степени тождества и идентичности есть психический сдвиг, и поощрять подобные устремления (именно их), несомненно, душевредно.
Обращусь к своей личной актерской практике и сравню два образа, созданные мной, но созданные по двум разным принципам. Не для самоутверждения, а ради подтверждения весомости моих рассуждений скажу, что оба спектакля («Конь вороной» и «Царь Федор Иоаннович») имели высокую оценку зрителей, как «обычных», так и специалистов. За постановку «Царя Федора» и исполнение главной роли в спектакле я получил звание лауреата Москвы. Этим я подчеркиваю некую объективную значимость созданных мной образов, а не только субъективную (лично для меня важную).
Два образа. Два антипода. Полковник Юрий Николаевич - автопортрет Бориса Савинкова. Человек мощной воли, ярый революционер, глубоко переживающий за Россию, совершивший лично ряд убийств и толкнувший народ на массовые кровопролития. Человек, живущий по своей воле, а не по воле Господа.
Царь Федор - местночтимый московский святой на троне, молитвенник, которому не нужна земная цесарская власть, сердце которого принадлежит миру иному. Он чужд земным страстям, следствием реализации которых являются убийства, предательства и смуты. Он не пригоден к царской миссии, однако почему-то именно годы правления Федора отмечены для России внешним и внутренним благополучием...
Когда я работал над образом Юрия Николаевича, я просто не думал об опасности, которая мне грозит. Я честно, по школе Станиславского, стремился стать своим персонажем. Этому, вероятно, очень содействовала тема спектакля, больно задевающая меня. Содействовало и то, что наша эпоха и эпоха Савинкова непосредственно примыкают друг к другу, и первая вытекает из второй...
Во всяком случае, в процессе моей работы возникло это счастливое, по мнению Станиславского, состояние «я есмь». Границы между мной и образом исчезли, более того, образ стал преобладающим во мне, заслонил меня, подмял меня. Его гордость, сила, способность пролить кровь ради идеи, несомненное превосходство над окружающими, глубокая любовь к Ольге, несущей в себе некий символ той России, за которую сражается Юрий Николаевич, и плотское чувство к деревенской Груше - все это вошло в меня. Те демонические качества, которые имел в себе Савинков, были и здесь. Я был доволен собой. Я не понимал тогда сердцем, насколько страшна невидимая брань сил зла и добра, насколько реален главный лжец- дьявол, который, как сказал апостол Павел, ходит как рыкающий лев и ищет, кого поглотить.
Я не видел, что именно во мне идет это сражение, что душа моя может быть растоптана, я самоуверенно полагался на свои силы: уж я-то выплыву! Я не понимал тогда, что творчество - это процесс, происходящий в тонком мире, и какие сущности берут верх - ангельские? демонические? - осознать далеко не просто...
На самом деле этот образ странно со-звучал со мной. Я убежден, что мы, каждый из нас, несет в себе внушенный и внедренный в подсознание идеал личности, выработанный эпохами Возрождения и Просвещения, которые противопоставили христианскому аскетизму иное понимание свободы. Свобода отдельной личности была обожествлена. Западное общество стало либеральным (и до сих пор остается таковым). Мы примыкаем к западному человечеству, а в нынешнее время, кажется, уже почти согласились с тем, что западная система ценностей едва ли не единственно верная.
Либерализм, приравняв свободу к счастью, выработал концепцию свободной личности. Истинно свободный человек - это человек кипящих страстей, осуществляющий принцип своей свободы - без границ, через край; дерзновенный, раскрепощенный, добивающийся всего желанного, понимающий самоограничение как вид духовного рабства. Этот романтический образ либерального человека был неким идеалом Пушкина, Лермонтова, Герцена, демократов, социалистов и других революционеров. Бунтарь. Буревестник. Этот образ, сатанинский в своей основе, противостоит христианскому идеалу, зиждящемуся на смирении и осознании свободы как добровольного подчинения воли Божией.
К сожалению, этот идеал либеральной личности присвоен нашим подсознанием. Это богоборческий идеал. А поскольку удаление от Бога воспринимается душой как несчастье, человек, имеющий в себе этот идеал, фатально несчастлив. Все романтические герои (Вертер, Демон, Дон-Жуан, Юрий Николаевич) одиноки, разочарованы, равнодушные жизни, однако почему-то они так привлекательны! Они созвучат сатанинской гордости и той индивидуальной гордости, которая сидит в каждом нашем отдельном сердце...
Вот какие импульсы, порожденные моей личной гордостью, всколыхнул образ Юрия Николаевича. Я стал им, он стал мной. Мне, кажется, нужно было снять только ряд нравственных запретов (во имя искусства!) - и вот он, образ. И убедительный образ!
Однако, создавая его, я нравственно пал. Я перенес в жизнь, сам того не осознавая, то, что родил на сцене. Я долгое время жил, сохраняя взгляд своего героя на мир, я грешил, как он. И это страшно, так как много вреда я принес своей душе и душам тех, кто рядом...
«Царь Федор не таков». Да, эта личность вызывает умиление, светлую любовь, доверие, восхищение и в чем-то сожаление - и тем страшнее та социальная трагедия, в которую Федор оказывается втянутым.
И первым импульсом у исполнителя этой роли может стать радостное стремление слиться с образом, сделаться им. Это же, можно сказать, чудо - в своей грешной жизни стать святым царем! Разве есть здесь какой-либо отрицательный момент?
Сделаем шаг в сторону. Почему Церковь протестует или, во всяком случае, напряженно относится к сценическому воплощению образов святых и категорично отрицает создание образов богородицы и Иисуса Христа?
Христа и Богородицу нам постичь не дано - это выше человеческих возможностей. Поэтому всякая попытка воплотить их образ будет подделкой, искажением, ложью. Ложь по отношению к самому святому есть факт, уничтожающий сам феномен искусства.
Постичь святого? Может быть, эта задача в чем-то по плечу артисту, потому что святость святого человека есть результат неусыпной борьбы со своим греховным естеством. Недаром каждый святой почитал себя за наибольшего грешника. Возвыситься до святого, стать им - нам не по силам. Но потянуться, прикоснуться и понять- думаю, это возможно. И путь здесь один: сочувствие. Не «я», а «он».
Если же пойти по пути перевоплощения и сказать в конце концов: «Я- это он», то неизбежно впадение в прелесть. Прелесть, по православным нормам, есть ложь (лесть - синоним лжи) в превосходной степени (приставка пре-). Можно испытывать некое почти наркотическое наслаждение от состояния тождества, но это будет не более как гимн своему тщеславию и гордости. И может ли ложь в превосходной степени (прелесть) стать основой искусства, основным критерием которого является правда?
Создавая образ царя Федора, я, слава Богу, не пошел по пути перевоплощения. Общение с этим образом радостно. Его глубинное православие воспринимается мной как прекрасный, недосягаемый идеал.
Ведь здесь нет контакта с отрицательным, а, наоборот, мы подпадаем под влияние сверхположительного. Федор мне очень близок и дорог. Но он всегда оставался для меня тем, что можно назвать «он», а не «я». И принципом взаимодействия с ним было именно сочувствие, а не переживание за него и вместо него. Как это происходит, мне до конца не ведомо. Я искренне воспринимаю все испытания, которые легли на несильные плечи царя, я плачу вместе с ним, недоумеваю, совершаю открытия, делаю все то, что делает мой образ. Я ощущаю, как замирают зрители, как они доверяют мне, как плачут и потрясаются вместе со мной, но я никогда (ни в процессе создания образа, ни в процессе его сценического бытия) не становился им. Что же, я притворщик, имитатор? Но, по Станиславскому, актер школы представления должен пережить в процессе репетиций все то, что пережил образ. Со мной этого не было. А образ- я вижу, знаю - убедителен.
Как можно определить то, что я делаю? Я, можно сказать, показываю через некоторые знаки то, что я думаю и чувствую по поводу моего героя. Назвать этот процесс бесчувственным нельзя, потому что я умиляюсь на образ, любуюсь им, поддерживаю его, защищаю его - одним словом, сочувствую ему. Мои отношения с ним можно уподобить отношениям кукловода и куклы. Кукловод одушевляет куклу, но остается на расстоянии с ней, он играет ею (на то она и кукла) и может творить самые невероятные вещи. Актер, отождествляющий себя с образом, - это одно качество. Но иное качество - кукловод. Взгляните, как он внимателен к кукле, как он ее поддерживает, как он ее любит. Он и зритель, и художник одновременно. Он живет в ней, как мать живет в ребенке и помогает ему ходить, есть, учиться. Нечто подобное происходит с режиссером по отношению к артисту. Бывает гораздо интереснее смотреть не на сцену, а на режиссера, смотрящего на сцену: как он помогает, как сочувствует всему происходящему. Этот феномен можно назвать эффектом болельщика, который гораздо ярче выявляет свои чувства, чем футболист...
Актер, отождествляющий себя с образом, должен себя растерзать, разболтать психику, излить эту растерзанную психику на зрителя и своей энергетикой (о которой нынче модно говорить) довести его до экстаза. Когда актер корчится от страсти, это впечатляет, но как впечатляет? Не сродни ли это тому экстазу, который мы ощущаем на стадионах или на концертах рок-музыки? Спроси у зрителя после этого обвала эмоций: зачем тебе это, что ты получил? Что он ответит? «Я балдел». Или: «Я испытал потрясение». Но ради чего? Ради того, чтобы излить эмоции? Это, возможно, сколько-то нужно в физиологическом плане. Но при чем здесь искусство? Один мой коллега-режиссер сказал как-то следующее: «Сверхзадача театра в том, чтобы, как говорил Станиславский, по рельсам действия катился паровоз чувства». Но куда он катится? И на это «куда» актеру бывает крайне трудно дать ответ, ибо нет реально значимой сверхзадачи, кроме сверхзадачи нравиться, самоутверждаться, купаться в эмоциях.
Да, сценические (актерские и зрительские) страсти, к сожалению, выполняют, вероятно, роль слабительного, которую отводил театру Аристотель. Но, надо понимать, они, как наркотик, притягивают, и театр превращается в очень грешное заведение - в «училище страстей», по определению святых отцов.
Когда я играл Юрия Николаевича, я терял себя в образе, что душевредно.
Когда я играю царя Федора, я испытываю массу светлых эмоций по отношению к нему. Я люблю его не как себя, а как ближнего. Это иной принцип, принцип сочувствия, а не переживания, и он, на мой взгляд, не только не противоречит христианскому отношению к миру, но утверждает его, ибо в основе его любовь к другому существу.
Вновь проблема - проникновение отрицательной личности.
Эта проблема, как я уже говорил, вытекает из первой. И уже частично я попытался ее решить. Если мы сумеем относиться к образу как к «нему», а не как к «себе», то уже опасность проникновения прежде всего отрицательных свойств персонажа уменьшается. Однако надо понимать, что ты все равно находишься в теснейшем взаимодействии с иной личностью, и не только ты на нее, но и она на тебя оказывает сильнейшее влияние.
Возьмем опять-таки крайний случай - процесс создания отрицательного образа. Какие встают задачи? Нужно понять логику устремлений образа, относясь к нему как к положительному и усматривая в нем образ Божий. Понять, что специально зла никто (и он в том числе) не делает, потому что зло - это вред прежде всего себе, своей душе, которая и есть самая большая реальность в человеческом существе. Понять, в результате каких просчетов, нравственных неточностей, слабостей, малого (или никакого) упования на Господа данный человек пришел к преступлению. Понять, но не принять. Понять, что привело человека к злодейству, осудить злодейство, но продолжать любить этого человека и испытывать к нему огромное сочувствие: чем ниже падает нравственно человек, тем в более ужасном состоянии его душа, тем страшнее ее участь после ухода в иной мир. Нет, не становиться Годуновым, Печориным, Макбетом, а сочувствовать их муке, связанной с удаленностью от Бога, ненавидеть грех и любить героев. Понятно, что этот процесс доступен далеко не всем. Обыденное сознание толкает ненавидеть не грех, а негодяя. Обыденное актерское сознание толкает к полному оправданию негодяя. Неверно и то, и другое.
У меня до сих пор длится уже молчаливый спор с актером, который полностью оправдал своего отрицательного героя и убедился, что иначе, чем он поступал, поступать было невозможно. Актер хорошо понимает своего героя, действует на сцене логично, но... почему-то ощущается момент неполноценности образа. Думаю, что это связано с неточной позицией художника. Актеру должно никогда не оправдывать зло и всегда любить человека. Собственно, любовь к ближнему (ко всякому, в том числе и плохому) и есть тот ключ, которым можно открыть секрет постижения всякого образа.
Такой (очень христианский!) подход возможен, конечно, только при наличии духовной зрелости актера. А где она, духовная зрелость, в людях, барахтающихся в мире, отпавшем от Бога?
Однако если понимать свою деятельность как служение во славу Божию, то это возможно. Христианская жизнь есть подвиг. И служение сцене требует от актера-христианина подвига. Индивидуальное преодоление этих трудностей маловероятно. Нужна иная, чем устоявшаяся, актерская школа. Я все более определенно в этом убеждаюсь.
Вновь о страстной природе искусства. Взглянем на эту проблему несколько с иной стороны. Что значит бесстрастие христианских подвижников? Это что, расслабленность? Является ли ненависть ко греху грешной страстью? Что значат слова псалма: «гневайтесь, но не согрешайте»? Возможно ли апостольское, пророческое, даже миссионерское служение вне страсти?
Что тут ответить? Слово «страсть» имеет не только значение «служение греху» или «страдание». Страсть - это мощное, почти непреодолимое чувство. И если мы страстно, сильно, непреодолимо любим Бога, страстно стремимся нести добро ближнему, страстно ненавидим грех, то, думаю, такая страстность угодна Богу и служит во спасение души.
Бесстрастие христианского подвижника, конечно же, не есть расслабленность, а является покоем в напряжении, покоем и постоянством в страстном устремлении к Богу.
А кого убедит, кого обратит пророк или апостол, если он не будет страстно служить Богу и людям? И. А. Ильин писал: «...мы хорошо знаем, что всякое движение на земле поднимает “пыль”; что ничто великое на земле невозможно без страсти; что свят и совершенен только один Господь; и что одна из величайших радостей в жизни состоит в том, чтобы найти отпечаток гения в земном прахе и чтобы увидеть, узнать в пламени человеческой страсти очищающий ее огонь божественного вдохновения».
Таким образом, никакое человеческое служение не может осуществляться бесстрастно. Важно, чтобы, во-первых, положительная эмоция была возможно постоянней и чтобы, во-вторых, страсть не являлась рабством греху. Профессия актера-христианина в идеале должна стремиться претвориться в апостольское, пророческое служение. В идеале, подчеркиваю. Идеала достичь невозможно, но стремление к нему необходимо.
В мире, содержание которого определяется страстями, невозможно быть услышанным не на языке страсти. Страсти правят человечеством. Как писал Герцен, «если бы разум царил в мире, в нем ничего не происходило бы».
Однако нужны страсти иного, высшего порядка. Как к ним прийти?
Большинство людей к вере относится достаточно индифферентно. До тех пор, пока не грянет гром, то есть до тех пор, пока человек не ощутит себя несчастным, ограбленным, больным, убогим. Святые отцы говорят, что, когда человек не вразумляется, Господь ведет его к себе скорбями, то есть страданиями, то есть страстями. В чем тут дело? Думаю, что наибольшая опасность для души - пребывание в состоянии теплопрохладности. Известно, что Господь обрекает на смерть того, кто «не холоден и не горяч». Почему, спрашивается, пастырь оставляет стадо и идет искать заблудшую овцу? Почему так пышно отец встречает возвратившегося блудного сына?
Думаю, что все это случается по той причине, что заблудшая овца, блудный сын, тот, кто холоден (а не тепел), гораздо ближе к Богу, чем те, кто, не уклоняясь от стадных законов, не имеет «нищеты духа». Усредненное состояние гораздо опаснее крайнего, даже отрицательного. Христос говорит, что он пришел призвать к покаянию грешников, а не праведников. Общий путь (усредненный) - к погибели. Спасутся немногие, так говорит Господь, те, кто избирает узкий путь. Бунт поэта против толпы, против черни, есть в огромной степени услышанное пророческим слухом поэта и субъективно перетолкованное Слово Божие.
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь...
(А. Пушкин)
Но ненавистны полумеры...
Есть жвачка - и довольны вы...
(В. Брюсов)
Что же из всего этого следует? А то, что пребывание в бесстрастном болоте расслабленности - вот самый верный путь к погибели. Человеку должно бороться со страстями, и именно в этой борьбе он должен избрать сердцем, умом, «всей крепостью своею» страстное устремление к Богу. Искусство здесь может быть очень мощным средством, зовущим заблудших овец, блудных сынов, грешников к покаянию, к соединению во Христе.
Важно при этом, чтобы целью воспроизведения страстей и их вибраций было не стремление упиться этими страстями, насладиться, к примеру, убийством, то есть тем, чего ты не можешь испытать в реальной жизни. Целью воспроизведения страстей должно быть изжитие страстей греховных и утверждение страстной приверженности Богу и людям.
В искусстве дана человеку счастливая возможность преодолеть, изжить те страсти, которые в реальной жизни повлекли бы непоправимые утраты и неисправимые грехи - скорби, которыми Господь ведет человека к Себе. Искусство имеет здесь изумительные возможности дать скорби без непоправимых потерь и возбудить в душе человека страстный протест против злого и страстное стремление к доброму. Думаю, что в этом божественное предназначение искусства. Апостол Павел сказал: «Горе мне, аще не благовествую». Горе художнику, если он не благовествует: значит, не осознает своего предназначения.
Однако как быть актеру, который, чтобы быть убедительным, должен испытать эти страсти? Я уже писал об этом, рассуждая о первой проблеме: нужно не переживать, а сочувствовать, относиться к образу не как к «себе», а как к «нему».
Вновь об иллюзорном мире.
Я уже говорил, что фантазия и воображение - дар Божий человеку. Известно различие в подходе к строительству у пчелы и человека. Пчела не размышляет о том, как ей строить соты: в ней заложена программа этого строительства, и она действует по ней из рода в род. Человеку же необходимо до начала строительства создать образ будущего дома, что невозможно сделать, не включив фантазию и воображение. Думаю, что те из клириков, которые клеймят эти качества человеческой психики, имеют в виду «греховные мечтания». Фантазия и воображение, созидающие храм Божий, угодны Богу, а творящие программу растления на телевидении - богопротивны. Они вредны не сами по себе. Вредными их делает цель, то, ради чего они действуют.
Вымысел сродни замыслу. Вот мы замышляем жить гедонистически, стремясь ухватить максимум земных удовольствий - и возникает мир вымысла, то есть той душевной программы, которую наша похоть жаждет осуществить. Но вот мы замышляем жить по совести, по-христиански, и мы неизбежно воображаем и фантазируем, как это должно сделать. Фактор вымысла возрастает, когда мы хотим научить кого-то другого, например ребенка. Мы должны найти убедительную форму высказывания. Душа человека не откликается, если мы высказываемся правильно, но плоско. Известно, что актер должен говорить «не уху, а глазу партнера», то есть передавать свои «видения». Он должен увидеть сам и сделать так, чтобы увидел партнер. Однако это правило относится не только к актеру, к художнику, но и ко всякому говорящему человеку, а к проповеднику - особенно.
Художественный, вымышленный мир необходим человеку, необходим как сложная, глубокая и тонкая программа его душевно-духовного бытия. Этот вымышленный мир плох, если плоха цель программы, и, напротив, он хорош, если хороша цель. Сразу оговорюсь, что, помимо высокой цели и угодного Богу содержания, должна быть эстетическая убедительность высказывания художника. Неубедительное высказывание работает против благой цели; мы, имея благие намерения, можем выстлать ими дорогу в ад.
И конечно же, нет греха у актера, который погружает зрителя в мир своего вымысла во имя служения Богу и ближнему, поскольку - напротив!- он таким образом содействует обращению зрителя не к иллюзии и лжи, а к высшей реальности.
Да, думаю, что христианское бытие в театре возможно - через преодоление лицедейства и через последовательное и подвижническое служение великой цели.
«Люби искусство в себе». Но прежде искусства люби Бога и ближнего. Эта заповедь для актера-христианина должна быть основным критерием в решении вопроса «имею ли я право выходить на сцену?».
Только искреннее, неуклонное стремление выполнять эту заповедь дает право человеку идти в театр и умирать в нем, право пользоваться оружием колоссальной силы, превращая его из оружия убийства в оружие защиты нашего Небесного Отечества.
Михаил Григорьевич Щепенко — это единственный в России профессиональный режиссёр, который имеет богословское образование. Он руководит Московским театром русской драмы и стремится совместить православную веру с театральным искусством.
Без Бога — это душевредный путь
— Некогда лицедейство было не в чести у служителей церкви. Актёров даже хоронили за пределами церковного кладбища. Что вы об этом думаете?
— Это огромный вопрос. Да, Церковь относилась к театру отрицательно, в лучшем случае — настороженно. -Иоанн Златоуст говорил, что театр — училище страстей, отождествляя актрис с блудницами. Сейчас священство придерживается мнения, что театр Станиславского, то есть психологический театр, может быть школой жизни. Хотя -Иоанн Кронштадтский, во времена которого уже существовала система Станиславского, всё-таки считал, что театр — дело опаснейшее для души человека. И я убеждён в том, что если человек не имеет в сердце и в своём творчестве сверхзадачи, которая направлена к идеалу, к Богу, то это очень душевредный путь. У меня даже была публикация «Грех лицедейства».
— Вправе ли священство критиковать какие-то творческие работы в сфере кино, театра, живописи?
— А почему нет? Другое дело, что у Церкви нет прерогативы что-то запрещать. Каждый человек имеет право говорить то, что он думает. Хотя я лично сторонник того, что цензура необходима, и прежде всего нравственная цензура. Потому что сейчас любой безнравственный человек может делать в искусстве всё что угодно. И если цензурой является он сам, то результат его творчества может иметь очень негативное влияние на людей, особенно на молодёжь с ещё неустойчивой позицией в жизни. Цензура должна действовать — это тонкий вопрос, о нём ещё Пушкин говорил.
— Как сочетать театральный труд с верой в Бога?
— Я никогда не мыслил театр ради театра. То есть для многих нынешних художников искусство — это нечто вроде божества. Они считают, что искусство — это предел, а в конечном счёте кумиром делается и сам художник. Сегодня мы повсеместно видим поклонение художнику и искусству. Это стало некой нормой. И такое неоязычество, к сожалению, торжествует.
Для меня изначально, даже когда я не был религиозным человеком, искусство не было кумиром. Где-то в глубине души было стремление к какой-то последней правде, к безусловной истине.
Когда ум ищет божества, а сердце не находит
— И каким же был ваш путь к православной вере?
— Очень непростым. Я длительное время находился в положении, которое точно описал Пушкин: «Ум ищет божества, а сердце не находит». А далее возник путь — к сожалению, типичный для нашей интеллигенции — через восточные учения. Мы шли по нему с группой единомышленников, в которую входила и моя супруга — актриса, режиссёр и директор театра Тамара Сергеевна Баснина, и другие сотрудники театра. Это было очень серьёзное увлечение. В Театре-студии на улице Чехова мы ставили спектакли, в которых воплощались наши идеи. Спектакль «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» сделался нашим манифестом и имел огромный успех. Мы очень остро ощущали, что в нашей постановке есть свет, но холодный. И это настораживало. Мы попытались трансформировать спектакль в христианском духе, но не получилось. Уже потом, когда пришли к вере православной, поняли, что находились в состоянии прелести. А что такое прелесть по-христиански? «Лесть» по-церковнославянски — ложь; получается, что «прелесть» — ложь в превосходной степени. В конечном счёте стало очевидным, что совместить восточные учения с христианством невозможно. С тех пор у нас нет иного пути, кроме Христа.
Чудо в «Склифе»
— Доводилось ли вам ощущать благотворное воздействие молитвы, святого места?
— Конечно. Лет пятнадцать назад мы попали в аварию и чудом остались живы. На большой скорости про-изошло столкновение милицейского «Форда», он вылетел на встречную полосу, с нашим «жигулёнком». Все потеряли сознание. Очень сильно пострадали моя супруга Тамара Сергеевна и шофёр, которому в больнице им. Склифосовского консилиум поставил диагноз «перелом позвоночника и грудины». Он лежал в реанимации. В то время у нас в театре работала очень верующая женщина, которую между собой мы называли Маша Блаженная. Она привезла Тамаре Сергеевне святую воду из источника Василия Великого. Тамара Сергеевна сказала ей: «Вези воду Васе в Склифосовского. Это же его святой». Василий попил, а остатки вылил на себя крестообразно. Утром он встал и сам пошёл. Врачи его, конечно, отправили на рентген, а снимок показывает, что никаких переломов у Васи нет. Разве не чудо?! Были и другие случаи в нашей жизни.
— В каких святых местах бываете наиболее часто?
— Ежегодно мы заказываем автобус и всей нашей труппой едем по Сергиевым местам. Это и Троице-Сергиева лавра, и источник в Малинниках, и Радонеж, и Хотьково. Так получилось, что начало нашему театру было положено 7 октября 1974 года. Мы собрались на всенощную в канун преставления преподобного Сергия Радонежского. То есть Сергий Радонежский для нас не только игумен Русской земли, но и небесный покровитель нашего театра. Ну и, конечно, бываем мы в таких местах, как Пере-славль-Залесский, Боровск, Малоярославец, и многих других.
А любовь останется
— Кто ваши духовные наставники?
— Многие из наших артистов ходят в храм Покрова Пресвятой Богородицы на Лыщиковой горе. С приходом этого храма у нас долгое и тёплое взаимодействие. Настоятель — протоиерей Владимир Ригин. Нам он говорит: «Вы — наши, мы — ваши». Мы вместе проводим праздники, прихожане храма — наши зрители. Так же очень близки и оказали на нас большое влияние протоиерей Валериан, его брат Николай Кречетов, который служит в храме Спаса Преображения на Болвановке, и многие другие. Ещё мы тесно связаны с протоиереем Алексеем Бабуриным; он с церковных позиций проводит очень важную сегодня антиалкогольную, антинаркотическую работу с прихожанами.
— Какое из библейских выражений вам особенно близко и дорого?
— Для меня очень значима 13-я глава Первого послания к Коринфянам Павла — о любви. Никто о любви не говорил так, как апостол Павел. Тургенев по-своему перефразировал это, написав: «…Всё минется, одна любовь останется».
Беседовала Ирина Колпакова
«Театр усыпляет христианскую жизнь, уничтожает ее, сообщая жизни христиан характер жизни языческой», – писал святой Иоанн Кронштадтский. Известно, что вплоть до революции актеров даже хоронили за церковной оградой. Откуда возникло такое отношение и почему оно изменилось? Неужели сейчас театр внезапно стал «богоугодным»? Пошла ли Церковь на компромисс или изменилось само театральное искусство? Какого отношения заслуживает оно сегодня?
О мире театра, об актерской игре, об искусстве как таковом и об искусстве в свете веры мы решили побеседовать с руководителем московского театра «Камерная сцена» заслуженным деятелем искусств России, академиком РАЕН, профессором Михаилом Григорьевичем Щепенко.
От отрицания к лояльности
– Михаил Григорьевич, какого отношения заслуживает современный театр? Есть ли какая-то официальная позиция Церкви на этот счет?
– Официальной позиции, думаю, сейчас нет. Есть позиция, которая изложена в Социальной концепции РПЦ. Она отражает идеи нашего великого философа Ивана Александровича Ильина: искусство должно не уводить человека из мира, а вести человека в этом мире. В идеале культура – это переходная область бытия человеческой души, ведущая ее от мира в храм. Недаром Н.В. Гоголь называл искусство, театр ступенью к христианству. Во всяком случае, мне кажется, что в современной тяжелейшей социальной среде, которая человека развращает и повергает в полуживотное состояние, культура должна быть обязательной ступенью к духовному восхождению. И перепрыгивать, переступать через эту ступень – это преступление.
Я думаю, что призвание христианина в любой области быть миссионером в наибольшей степени должно быть свойственно тем, кто имеет в руках такое мощное средство воздействия на души, как искусство.
– Но некоторые святые отцы очень резко и категорично высказывались насчет театра, хотя сегодня к нему, можно сказать, лояльное отношение. Как это понимать, на Ваш взгляд?
– Есть разные позиции у людей, принадлежащих к Церкви. Категорическая позиция святых отцов претерпевала какие-то изменения, но все-таки была довольно устойчивой. Например, говорят, что при Иоанне Златоусте, в период упадка Римской империи, театр представлял собой абсолютно развратное зрелище, а сейчас он иной. Но дело в том, что святой Иоанн Кронштадтский, будучи как раз современником К.С.Станиславского, современником классического русского театра, тоже отрицательно относился к этому явлению.
– Почему? В чем здесь загвоздка?
– Искусство и театр – это изначально языческий феномен, поэтому если говорить о театре, как о явлении, то его надо отрицать с духовных позиций. На мой взгляд, театр может и должен осуществлять созидательную миссию, нести христианское служение, однако в большинстве случаев даже не пытается этого делать.
Но даже если такие попытки есть, как бы там ни было, актерская профессия опасна для души сама по себе. И эту опасность редко кто по-настоящему чувствует…
Не всякий свет – от Бога
– В чем, прежде всего, эта опасность?
– Их несколько.
Первая ловушка – это дилемма выбора источника, из которого черпается вдохновение. Дело в том, что истинное творчество без вдохновения не существует. Вот только откуда оно исходит, это вдохновение, наваждение?..
На последнем фестивале школьных театров «Русская драма», который мы организуем уже 10-й год подряд, был показан спектакль «Детство убежало от меня» о Нике Турбиной . Нике был дан гениальный дар, тяжкий крест, некое стихотворное наваждение, которое нашло, а затем кончилось: в итоге у неё был ряд покушений на самоубийство и, в конце концов, она погибла… Исполнительница роли Ники– 8-летняя девочка – играла, можно сказать, конгениально. Но было несколько жутковато, потому что здесь чувствовалось творчество со знаком «минус». Страшно, что она, эта удивительная девочка, тоже делается своего рода одержимой. Проблема очень серьезная…
Конечно же, источник творчества – Бог, но дальше может происходить страшная подмена. Об этом и Ф. Ницше писал: есть искусство от Бога, а есть искусство от дьявола. Марина Цветаева говорила: отдашься демону и ты поэт, а нет – всё, ты не поэт.
Что-то неоднозначное есть в творчестве – думаю, это связано именно с источником вдохновения.
– Но разве дьявол может быть творцом и источником творчества?
– Дьявол – обезьяна Бога, он не творец, но может, используя идущие от Бога дары, быть тем замутненным источником, из которого возникает искусство. И такое искусство губительно для души человека.
У А.Блока мы находим о его музе такие строчки:
«Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть».
Здесь очевидно присутствует сатанинское начало.
Каковы основополагающие лозунги сатанизма? Их два: «ничто не истина» и «всё дозволено». Эти две идеи привлекательны и искусительны для художника, потому что якобы дают свободу для самовыражения. Но принимая эти идеи, он оказывается в плену так называемой «своей истины», которая исключает абсолютную Истину, т.е. Христа. Чему и кому служит такое искусство, ясно без комментариев. И чем оно талантливее, тем больше его разрушительное влияние.
– Михаил Григорьевич, а Вам приходилось на практике сталкиваться с этой опасностью?
– Когда мы ещё не были последовательно православными людьми, у нас шел спектакль «Чайка по имени Джонатан Левингстон». Он оказался манифестом всех восточных учений и был очень интересно решен сценографически. Попасть на него было очень сложно, билеты мгновенно раскупались. Даже сейчас, когда мы уже 15 лет спектакль не играем, в театр звонят и просят его возобновить.
«Чайка…» оказалась светозарным спектаклем, но это был свет совершенно другого порядка – холодный, люцифериальный, потому что не всякий свет исходит от Бога. Мы ставили этот спектакль с горячим посылом и не сразу разглядели, что в литературной основе культ эго – значит, холод.
– А что должно быть в идеале?
– В идеале через творчество, через художника должен говорить Бог. Это огонь любви.
Подводные камни профессии
– Еще одна опасность в творчестве, неизбежное искушение, которого, наверное, не выдерживает никто, это искушение любоначалием. Любоначалие – это власть над людьми и наслаждение этой властью.
Тот же Ницше говорил, что всё в мире – это борьба за власть. Но если власть политическая, власть денег основана на насилии, принуждении, то у художника власть особая, основанная на добровольном подчинении зрителя, читателя, слушателя. То есть человек, как ни странно, хочет такой власти над собой.
И эта уточненная власть сладка: надо думать, что покривит душой тот художник, который скажет, что слава для него ничего не значит.
Это очень серьезное искушение. Когда поп-кумиры кричат на концертах: «Я люблю вас!», что они хотят этим сказать? Кого они любят? Эту массу, которая излучает на них поклонение. Здесь возникает ситуация подмены, когда Бог становится не нужен. Взаимодействие «кумира» и толпы – это своего рода пародия на то, что происходит в храме.
Ведь толпа – это страшное дело: она принижает человека до уровня животного, человек в толпе перестаёт быть умным и добрым. Так что эта опасность еще и взаимная – для тех, кто поклоняется, и для тех, кому поклоняются.
– А существуют ли какие-то специфические искушения, характерные именно для актерского ремесла?
– Лицедейство. Это особая тема.
Мы знаем, что целомудрие, целостность личности – не то качество, которое характеризует современных людей. У одного афонского старца спросили: каковы наибольшие утраты нынешнего века? Он ответил: чувство благодарности и целомудрие.
Это большая проблема, поскольку если человек не цел, он мертв – разделите какую-либо вещь на части, и она перестанет существовать.
Христианский подвиг в том и состоит, чтобы обрести целостность. Жизнь искушает нас: нам нужно в одном месте быть таким, в другом – этаким. Кто из нас не врет таким образом? Сложно обойтись без этого раздвоения, растроения… А актеру уже в силу своей профессии приходится раздваиваться, растраиваться и т.д. У человека может возникнуть ситуация, когда он не знает, кто он. Для актрис это более характерно, чем для актеров: они продолжают играть в жизни Офелию, Дездемону и т.п.
Это феномен перевоплощения на самом деле для души очень опасен, тем более, когда человек играет отрицательные роли.
– Как с этим справиться? Ведь никто не сможет гарантировать актеру, что он будет играть только положительных героев.
– У меня был этот негативный опыт: во мне начали возникать качества, присущие моему персонажу – преступнику. Но когда я стал играть «на расстоянии» от своего персонажа, то почувствовал, что те отрицательные качества, которые во мне пробудились в процессе работы над образом, отошли. Вроде бы все то же, но такой душевредности уже не было…
Есть еще смежная проблема, когда человек сам живет в виртуальном мире: для него то, что происходит на сцене, гораздо важнее самой жизни. Актер и других привлекает в этот виртуальный мир, уводя от реальности.
И еще не надо забывать, что наше искусство страстно. В противном случае мы были бы неубедительны, никто не стал бы это смотреть – воздействие на зрителя строится на конфликте.
Наверное, я даже не все опасности перечислил. Они достаточно реальны – особенно это ощущаешь, когда посвятил театру всю жизнь.
В нашей профессии есть подводные камни, о которые душа может разбиться вдребезги. Искушения очень велики. Но, в общем-то, они те же самые, что и в мирской, светской жизни, потому что те же подмостки существуют в любой деятельности. У.Шекспир недаром сказал, что вся жизнь – театр. Наверное, искушения тех, кто выходит на сцену, глубже, острее, сильнее.
«…Не бросайте. Бога не забывайте»
– Выходит, что эта работа особенно душевредная, и получается, от нее бежать надо верующему человеку – что называется, от греха подальше?..
– Для кого-то эта дилемма оборачивается трагедией на всю жизнь. Я долго мучился над этими вопросами, в свое время для нашего коллектива они очень остро стояли, мы обращались к старцам… К примеру, отец Иоанн Крестьянкин ответил в письме: «Я в этом вопросе некомпетентен. Будьте с Богом».
Очень интересная была встреча с блаженной Любушкой Рязанской. Мы подошли к ней после богослужения, рассказали, что работаем в театре. Она и говорит: «Плохая у вас работа, плохая, плохая». Я спросил тогда: «Что, бросать?» Она задумалась и ответила: «Нет, не бросайте, Бога не забывайте».
– Какой Вы в итоге для себя сделали вывод?
– Я понял, что театр – дело очень опасное для актерской души, но если в основе этого труда лежит идея служения, если есть высочайшее требование к себе, как к христианину и как к художнику, то такой театр может быть делом, угодным Богу. Это как раз тот случай, когда дух дышит, где хочет. Возникает целенаправленный импульс именно в сторону единения с Богом и ближним – я это знаю на практике. Искусство является мощным оружием, которое может быть употреблено как во зло, так и во благо, и отдавать это оружие тем, кто будет развращать, неправильно.
– А как же опасности актерской профессии – они неизбежны? Их не миновать даже христианину?
– Наше естество, увы, падшее. Но в нас заложено стремление к доброму, истинному и прекрасному. Так что нам надо мужественно противостоять искушениям, бороться и с помощью Божьей справляться. Если иметь сокровенное стремление к служению, стремление быть со Христом, быть созвучным, угодным Богу, тогда мы приобретаем это внутреннее право заниматься театром.
Христианство vs неоязычество
– Как Вы считаете, актеру, который пришел к вере, стоит продолжать играть исключительно в, так скажем, духовном театре или он может работать в театре обычном, черпая оттуда что-то благое?
– Это очень сложный вопрос, ведь актер – профессия подневольная. И если режиссер не христианин, а язычник, атеист, это не может обойти актера. В целом современный театральный мир является языческим или, скорее, неоязыческим, в основном ставятся пьесы, где преобладает отнюдь не христианское начало. Я знаю, как мучительно бывает актерам, которые приходят к христианству, как они задыхаются в этой атмосфере. Но в каждом конкретном случае по-разному решается этот вопрос.
– Осталась какая-то Божья искра в современных театрах? На Ваш взгляд, есть там достойные, осмысленные спектакли, которые действительно заставляют зрителя уходить с неким «грузом»?
– Думаю, да. Дело в том, что наша русская культура, наше искусство, так или иначе, существует в православной традиции. Мы не можем от нее оторваться. Советское искусство все равно остается в русле этой традиции, несмотря на то, что ее более 70 лет топтали, убивали, привносили туда что-то совершенно чужеродное. Но душу народа, его менталитет даже за столетие растоптать трудно, тем более такого народа, как русский, обладающего великой, глубочайшей культурой.
Конечно же, эта одухотворенность, глубина проявляется и сегодня – и в театре, и в кино тоже. Например, на меня колоссальное впечатление произвел фильм «Восхождение» Ларисы Шепитько, по повести Василя Быкова «Сотников». Тут было и нравственное, и религиозное, катартическое воздействие, что сейчас крайне редко можно встретить. У Фридриха Шиллера есть такая мысль: трагическое, возвышенное в искусстве связано с получением странного удовольствия, когда положительный герой гибнет. Что это за удовольствие?
Святитель Иоанн Шаховской говорил, что в предельном варианте это голгофская жертва Христа – т.е. когда герой гибнет, но идеал остается. Вот тогда и возникает момент особого очищения через страдание, а это и есть катарсис, как его понимал Шиллер. И я в большой степени согласен с ним.
– Катарсис – обязательный элемент в искусстве?
– Нет, искусство – дело непростое, здесь может быть всякое. Главное, чтобы это было служением нравственным, христианским началам.
Ника Турбина (1974 – 2002). Современная поэтесса с невероятной и трагической судьбой. Ее необычный дар обнаружился еще в раннем детстве: девочка писала совсем не детские, серьезные, порой жестокие стихи, будто бы надиктованные кем-то. В 11 лет получила самую престижную поэтическую премию «Золотой лев» в Венеции, стала известна на весь мир. В 16 лет Ники вышла замуж за 76-летнего богатого швейцарца и уехала с ним в Лозанну, но через год вернулась в Москву уже одна. Страдала от пристрастия к алкоголю. Погибла в возрасте 27 лет, выпав из окна 5-го этажа.
Продолжение следует…
