Харуки Мураками
Охота на овец
Часть первая
ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ
О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то.
Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется...
– Где будут похороны? – спросил я.
– Да откуда я знаю? – удивился он. – У нее, вообще, была семья-то?
* * *
Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в «старом городе», Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни. В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую реку, похоже, был разбит без особой цели, «на всякий случай»; глиняную жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей – семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком – и на редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями – странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим, пепельницы – неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра – Оэ Кэндзабуро, послезавтра – Аллен Гинзберг... В общем, было бы чтиво, а какое – неважно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, – от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить. То были времена «Дорз», «Роллинг Стоунз», «Бердз», «Дип Перпл», «Муди Блюз». Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть. Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом опускали свой занавес.
Я забыл ее имя.
Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о ее смерти. Только как ее звали – мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как оно когда-то звучало. Вот и все.
Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали ее.
Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии. И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю – спала она с подавляющим большинством.
"Охота на овец
" первая книга Мураками, которую я прочитала. О чем она? Как учили в школе - какова тема и идея произведения?Тема - главный Герой, от лица которого ведется повествование, получает от своего друга фотографию с просьбой разместить ее в любых изданиях, чтобы как можно большее количество людей ее увидело. И ее увидели. Секретарь Сэнсэя. В течение многих лет от просматривал периодическую прессу для Сэнсэя, и особое внимание, по желанию Сэнсэя, обращал на статьи про овец.Вот и на фото ему бросилась в глаза белая коротконогая овца среди черномордых саффолков. В ходе ряда манипуляций Секретарь заставляет Героя отправиться на поиски пейзажа на фото. Герой находит местность, изображенную на фото, а также встречается в последний раз со своим другом Крысой. После путешествия и встречи жизнь героя меняется, он бросает работу, теряет привлекательную для него девушку. Хотя на работе он и раньше чувствовал, что рано или поздно будут перемены. А девушка - все забывается, все меняется, нет ничего вечного.
А идея произведения? Идея - есть нечто, что формирует концепцию развития общества. "Концепция, управляющая пространством, временем и событийной вероятностью". Это нечто воплощено в Овце. Она выбирает тело, как одежду и дает "одежде"-человеку необычайные способности для осуществления своей Идеи, как думал Секретарь. Какая это Идея? Попробую понять. Овца вселяется в боевика "правых", сдавшего американцам свои связи в Китае. А до этого, по-видимому была в теле одного из убитых в Китае в годы русско-японской войны жителей Дзюнатаки. Может быть даже старшего сына юноши-айна, того самого, который пришел с поселенцами и который стал овцеводом. В книге все взаимосвязанно. Историю Дзюнатаки автор рассказывает не даром. Наверное, как и то, что раньше овец в Японии не было. Их завезли европейцы после уничтожения сёгуната, т.е после выбора Японией европейского пути развития. Может автор имеет ввиду, что вместе с овцами завезли и "европейские слабости"? Но вот Сэнсэй умирает, и Овца выбирает Крысу. Почему? У него есть слабости, были слабости и у Сэнсэя, сына крестьянина из Дзюнатаки. Но от пыток Сэнсэй, по-видимому, сошел с ума (сумасшедий - говорит о нем Крыса). И поэтому Овца использовала его только для создания Организации. Для того, чтобы получить власть, нужен другой. Крыса. Почему? Почему Крыса, а не Секретарь? Слабости в душе Крысы разрастались как гангрена. "Конечно, у каждого есть свои слабые стороны.Но настоящая Слабость, как и настоящая сила, встречается крайне редко.Всепожирающая слабость". Крыса решил поселиться подальше от людей, чтобы не показывать свою "гниль". Крыса слабый, но он не хочет подчиниться Овце, он не хочет, чтобы Овца питалась им. И он хочет уничтожить Овцу. А Секретарь хочет поймать Овцу. Зачем? По-видимому, он думает, что Овца наделяет человека какими-то сверхспособностями. Когда ее можно поймать? В тот момент, когда она только вселилась в душу нового "хозяина", но еще как бы "оглушенная". Может Овца - это некое существо "я есть Сущий" - не то Бог, не то Дьявол, а скорее "два в одном", Инь и Янь? Думаю, да. Недаром со смертью Сэнсэя (и гибелью Овцы) телефон Бога не отвечает. Может быть Бог довольно таки равнодушный, как Овца, которая покинула "одежду" и плевать, что человек мучается всю оставшуюся жизнь, от того, что не может сформулировать мысль. Как Профессор Овца. И находит успокоение, только когда Овца мертва.
Корма корабля еще скрыта в тумане. Я попыталась разглядеть ее сквозь туман.
Очень кратко Главный герой ищет друга, в которого вселился дух Овцы, желающий с его помощью создать Империю Абсолютной Анархии. Чтобы спасти мир, друг героя кончает с собой, надеясь, что Овца тоже умрёт.
Части 1-2
Повествование от первого лица. Герой узнаёт о смерти давней подруги, с которой у него была связь в 1970 году. Он вспоминает про развод с женой, про их совместную жизнь и удивляется тому, как бесследно исчезли чувства.
Очень тяжело, когда в молодости переживёшь и замужество, и развод...
Их брак погубила скука, бесперспективность и отсутствие взаимной любви.
Части 3-4
Герой знакомится с необычной девушкой с магическими ушами и экстрасенсорными способностями. Она предвидит будущее и предсказывает герою необыкновенные приключения.
До девяноста пяти процентов всей информации, которую воспринимают твои глаза и уши каждый день, заранее отобраны по чьей-то воле и оплачены из чьего-то кармана!...
Героя приглашают в дом к умирающему Сэнсею для делового предложения.
Часть 5
Друг детства и юности героя - Крыса - исчезает и пишет ему письма философского содержания. Крыса меняет образ жизни и путешествует по стране без определённой цели.
Мне просто, наверное, хочется узнать как можно больше людей. Может, так оно и приходит ко мне - понимание мира...
В одном из писем он присылает ему банальный снимок пейзажа с овцами и просит опубликовать его в рекламе. Герой показывает письма друга двум знакомым: немолодому приятелю - китайцу Джею, бармену, знавшему обоих друзей с юности, и девушке, любившей Крысу. В воспоминаниях Крыса предстаёт странным парнем.
Часть 6
Дома у Сэнсея его секретарь рассказывает герою об овцах. На рекламном фото они обнаруживают странную овцу неизвестной породы с пятном на спине. Секретарь посвящает героя в тайну хозяина дома - лидера правых, Сэнсея. Во время войны Японии с Китаем, в 1936 году, Сэнсей переродился в другого человека из посредственности, которой был, и у него в мозгу образовалась смертельная гематома.
Весь мир в принципе - одна сплошная посредственность; ты же представляешь собой посредственность, поскольку являешься частью этого мира.
Выйдя из тюрьмы, где он отбывал срок за бандитизм, Сэнсей изменил мировоззрение и стал теневым правым лидером. Создав свою Организацию, Империю, он тайно управлял обществом. Его методы - шантаж, коррупция, интриги, запугивание.
Начиная с 1936 года Овца являлась Сэнсею в галлюцинациях, её изображение он сделал своим гербом. Секретарь считает Овцу ипостасью, воплощением сущности Сэнсея, и требует от героя найти Овцу. Он считает: от Овцы зависит жизнь хозяина и процветание его Империи. Герой получает деньги на два месяца поисков. Подруга с волшебными ушами предлагает ехать с ним.
Часть 7
Герои приезжают в город Саппоро, останавливаются в отеле «Дельфин» и начинают поиски Овцы. Случайно они знакомятся с профессором Овцой - отцом хозяина отеля. Тот рассказывает свою историю знакомства с Овцой. Во время китайской кампании 1935 года в него, тогда молодого исследователя, заблудившегося в китайских лесах, вселилась Овца. В тех местах - на севере Китая и в Монголии - Овца нередко вселяется в человека.
Местные жители... свято верят, что тот, в кого входит овца, получает особое небесное благословение. Ещё в летописях... упоминается «звездоносный белый овен», вселявшийся в Чингисхана...
За тот год, что Овца просуществовала в учёном, он успешно занимался научной работой: этнографией и животноводством. Когда он вернулся в Японию, Овца покинула его. Профессор выяснил: эта овца бессмертна, и человек, в которого она входит, - тоже. «Всё решает сама овца. Нравится ей «хозяин» - она может оставаться в нем десятки лет. Станет ей что-нибудь не по нраву - прыг наружу, и поминай как звали! Людей, которых бросила овца, называют «обезовеченными». Профессор уверен, что, вселяясь в людей, Овца имеет определённую цель - «какой-то глобальный план по преобразованию человека и человечества». По словам профессора Овцы, «обезовеченный» человек утрачивает бессмертие и теряет покой и счастье.
Овца уходит, оставляя в голове человека голую Идею. Однако выразить эту Идею без самой овцы нет никакой возможности! В этом и состоит весь ужас «обезовеченности».
Профессор резюмирует: «Никого на свете овца ещё не сделала счастливым. А всё потому, что перед Овцой добро и зло в жизни человека утрачивают всякий смысл...». В финале беседы профессор признаётся, что недавно уже рассказывал всю эту историю незнакомцу. По фото он опознаёт Крысу. Профессор указывает место, где сфотографирована Овца; это далеко в горах, на овечьих пастбищах, рядом с виллой богача - отца Крысы. Герой с девушкой отправляются туда.
Часть 8
Герои приезжают в город Дзюнитаки («Двенадцать водопадов»). Когда-то профессор Овца разводил здесь овец, а позже продал эту землю отцу Крысы. С помощью местного пастуха-овчара герои добираются до старой виллы. От пастуха они узнают, что хозяин - Крыса - живёт здесь уже полгода. В доме видны следы пребывания Крысы, но нет его самого; герои остаются ждать его.
Главный герой обыскивает дом и гараж в поисках каких-либо знаков от Крысы, но находит только следы овечьей шерсти. В какой-то момент внезапно исчезает подруга, пообещав, что всё закончится хорошо.
Всё, от чего мог исходить хоть слабый её запах, растворилось бесследно. Мне почудилось даже, будто свои отпечатки она забрала с собой.
Ей на смену приходит Человек-Овца - немолодой дезертир с задержкой умственного развития, в одежде из овечьих шкур. Из его загадочных речей герой понимает, что тот знает Крысу и зачем-то выгнал его подругу. Человек-Овца временами навещает героя. Наконец, тот находит знак от Крысы, свидетельствующий, что друг специально завлёк его сюда. Крыса выяснил, что Сэнсей родом из Дзюнитаки, из чего наш герой понял, что Секретарь Сэнсея также знал заранее про все его шаги в поисках Овцы.
В очередной визит Человека-Овцы герой не обнаруживает его отражения в зеркале и назначает встречу Крысе. Ночью тот появляется и, невидимый, рассказывает другу, как Овца вселилась уже в него, заманив в пустующую отцовскую виллу. «О том, что случилось дальше, рассказывать очень жутко... Какими бы словами я ни описывал эту жуть, тебе её всё равно не постичь», - предупреждает Крыса, добавляя, что покончил с собой за неделю до приезда друга, чтобы уничтожить Овцу. По рассказу Крысы, Овца пыталась завладеть всем его существом из-за слабости духа и морали, которую он ещё с юности ощущал в себе. Эта слабость, которой он стыдился, заставила его уехать подальше от знакомых.
В плену у Овцы Крыса увидел «Горнило Вселенной, в котором переплавляется всё и вся», божественно прекрасное.
И в то же время - такое злое, дьявольское, что кровь в жилах стынет от ужаса... Стоит человеку погрузить туда своё тело - всё человеческое для него перестаёт существовать.
Крыса понял, что ранее Овца использовала тело Сэнсея для создания гигантской Машины Власти. Для воплощения же вселенской негативной идеи Сэнсэй не годился, потому что «это был полный ноль». И Овца выбрала Крысу... Если бы её замысел удался, то наступила бы «Империя Абсолютной Анархии. Когда все противоречия сваливаются в одно целое. А в центре - я с Овцой в голове».
В финале грустного разговора Крыса признаётся, что его жизнь была совершенно бессмысленна. По просьбе друга, герой утром заводит часы и подключает взрывное устройство. Спускаясь с гор, герой встречает Секретаря Сэнсея. Тот рассказывает, что устроил для героя это путешествие, чтобы он рассекретил Крысу - никому другому тот не поверил бы. Секретарь решил заменить Сэнсея в Организации-Империи, затем-то ему и нужен Крыса с Овцой внутри. Секретарь передаёт герою крупный денежный чек, направляется на виллу в горах, и там Крыса взрывает обоих.
Эпилог
Герой навещает бармена-китайца Джея и дарит ему полученный за Крысу чек. Плача в одиночестве на берегу реки, герой ощущает себя совершенно потерянным и опустошённым.
Харуки Мураками
Охота на овец
Часть первая
ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ
О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то.
Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется...
– Где будут похороны? – спросил я.
– Да откуда я знаю? – удивился он. – У нее, вообще, была семья-то?
* * *Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в «старом городе», Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни. В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую реку, похоже, был разбит без особой цели, «на всякий случай»; глиняную жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей – семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком – и на редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями – странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим, пепельницы – неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра – Оэ Кэндзабуро, послезавтра – Аллен Гинзберг... В общем, было бы чтиво, а какое – неважно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, – от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить. То были времена «Дорз», «Роллинг Стоунз», «Бердз», «Дип Перпл», «Муди Блюз». Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть. Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом опускали свой занавес.
Я забыл ее имя.
Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о ее смерти. Только как ее звали – мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как оно когда-то звучало. Вот и все.
Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали ее.
Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии. И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю – спала она с подавляющим большинством.
Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у нее об этих критериях.
– Ну-у-у, как тебе сказать... – ответила она и задумалась секунд на тридцать. – Конечно, не все равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли... Но знаешь – мне просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может, так оно и приходит ко мне – понимание мира...
– Из чьих-то постелей?
Наступил мой черед задуматься.
– Ну и... Ну и как – стало тебе понятнее?
– Чуть-чуть, – сказала она.
* * *С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте неприятностей личного плана.
Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого – кроме нее. Как и прежде, играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то, испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не изменился с прошлого года. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, еще один канул без вести... Так и поговорили.
– Ну а сам-то – как ты жил этот год? – спросила она у меня.
– По-разному, – ответил я.
– Стал мудрее?
– Чуть-чуть.
В эту ночь я спал с нею впервые.
Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал – то ли от кого-то из общих знакомых, то ли от нее самой между делом в постели. То, что еще старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно, из школы), – это точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась – этого не знал никто.
Дни напролет просиживала она на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в постель.
Вот и все, что я знал о ней.
Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела мою нехитрую стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по «Радио FEN» на полную катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ней в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в местной столовой. И уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и разглядывали небеса.
«Пикник среди недели», – называла это она.
– Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя будто на пикнике.
– На пикнике?
– Ну да. Куда ни глянь – трава. У людей вокруг счастливые лица...
Стоя в траве на коленях, она испортила несколько спичек, прежде чем наконец прикурила.
– Солнце подымается, потом садится; люди появляются и исчезают... Время течет, как воздух, – все как на настоящем пикнике, ведь правда? Через две-три недели мне стукало двадцать два. Ни надежды в ближайшее время закончить университет, ни причины бросать его на полдороге. На распутье сомнений и разочарований уже несколько месяцев кряду я не решался сделать в жизни ни шага.
Мир вокруг продолжал вертеться – только я, казалось, совершенно не двигался с места. Что бы ни являлось моим глазам в ту осень 70-го – все окутывалось странной дымкой печали, все сразу и с катастрофической быстротой увядало, теряя цвет. Лучи солнца, запах травы, еле слышные звуки дождя – и те раздражали меня. Неотвязно меня преследовал сон о ночном поезде. Всегда один и тот же. Поезд, полный табачного дыма и туалетной вони, набитый людьми так, что не продохнуть. В вагоне, где яблоку негде упасть, заблеванные простыни липнут к телу. Не в силах терпеть, я подымаюсь с полки, протискиваюсь к дверям и схожу на случайной станции. Местность заброшена и пустынна – ни огонька. На станции не видать даже стрелочника. Ни часов, ни расписания – ничего... Такой вот сон.
В то время, мне кажется, я во многом подходил ей. Пусть нелепо и болезненно, но был нужен ей именно таким, каким был. В чем подходил, чем был нужен – сейчас уже не припомню. Может, я был нужен лишь себе самому – и не больше, но ее это ничуть не смущало. А может быть, она просто так развлекалась, – но чем именно? Как бы там ни было, вовсе не жажда ласки-нежности притягивала меня к ней. И сейчас еще, стоит вспомнить ее, возвращается ко мне то странное, неописуемое ощущение. Одиночества и печали – словно от прикосновения чьей-то руки, вдруг протянутой сквозь невидимую в воздухе стену.
Крыса - 3
Часть первая
25.11.1970
ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ
О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то.
Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется...
Как рекламный стишок на задней обложке журнала.
- Где будут похороны? - спросил я.
- Да откуда я знаю? - удивился он. - У нее, вообще, была семья-то?
Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в «старом городе», Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни. В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую реку, похоже, был разбит без особой цели, «на всякий случай»; глиняную жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей - семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком - и на редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями - странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим, пепельницы - неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра - Оэ Кэндзабуро, послезавтра - Аллен Гинзберг... В общем, было бы чтиво, а какое - неважно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, - от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить. То были времена «Дорз», «Роллинг Стоунз», «Бердз», «Дип Перпл», «Муди Блюз».
