Княжна мерри. Герой нашего времени

Роман «Герой нашего времени» был задуман молодым поэтом в 1836 году. Предполагалось, что действие его будет происходить в современном автору Петербурге.

Однако кавказская ссылка 1837 года внесла свои коррективы в первоначальные планы. Теперь главный герой Лермонтова, Печорин Григорий Александрович, оказывается на Кавказе, где попадает в весьма непростые ситуации. От разных персонажей произведения читатель слышит их краткое содержание. «Герой нашего времени» («Княжна Мери» в том числе) превращается в исследование души молодого человека, пытающегося найти свое место в жизни.

Композиция романа несколько необычна: он состоит из 5 повестей, объединенных образом Печорина. Самой объемной и значимой для понимания характера этого персонажа является глава «Княжна Мери».

Особенности повести

«Княжна Мери» в романе «Герой нашего времени» - по сути, исповедь Печорина. Она представляет собой дневниковые записи, сделанные во время пребывания на лечении в Пятигорске и Кисловодске.

По мнению современников, ее главные персонажи имели реальных прототипов, с которыми Лермонтов был лично знаком, что придает достоверность изображаемому. Так, главная героиня, по имени которой названа повесть, могла быть списана с сестры Н. С. Мартынова или знакомой поэта по Пятигорску Э. Клинберг. Чрезвычайно интересен образ самого Печорина. «Повесть «Княжна Мери» - краткое содержание его месячного пребывания на минеральных водах. За это время он очаровал молодую, наивную девушку, настроил против себя всех офицеров, убил на дуэли старого знакомого, навсегда потерял единственную женщину, которую любил.

Приезд Печорина в Пятигорск

Первая запись в дневнике главного героя помечена одиннадцатым мая. Накануне он прибыл в Пятигорск и снял квартиру на окраине, у самого Машука. Его привлек чудесный вид, открывавшийся на город и несколько сглаживавший недостатки нового жилья. В приподнятом, восторженном настроении Печорин отправляется утром следующего дня к источнику, чтобы увидеть здесь водяное общество. Колкие замечания, которые он адресует встречающимся по пути дамам и офицерам, характеризуют его как человека язвительного и непременно видящего во всем недостатки. Это начало повести «Княжна Мери», краткое содержание которой будет представлено дальше.

Одиночество героя, стоявшего у колодца и наблюдавшего за проходившими мимо людьми, прерывает Грушницкий, с которым он вместе когда-то воевал. Юнкер, всего год бывший на службе, носил толстую шинель, украшенную героическим крестиком - этим он пытался привлечь к себе внимание дам. Выглядел Грушницкий старше своих лет, что тоже считал достоинством, внешне был привлекателен и фигурист. Речь его зачастую включала высокопарные фразы, придававшие ему вид страстного и страдающего человека. На первый взгляд могло показаться, что эти двое были хорошими друзьями. На самом деле, их отношения были далеки от идеальных, о чем прямо говорит автор дневника: «Мы когда-нибудь с ним столкнемся…, и одному из нас несдобровать». Печорин еще при их знакомстве разгадал в нем фальшь, за что и недолюбливал. Так завязывается действие, которое будет разворачиваться на протяжении месяца, а проследить всю цепочку событий поможет читателю дневник Печорина - это их краткое содержание.

«Герой нашего времени» («Княжна Мери» - не исключение) интересен необычностью характера главного героя, не привыкшего лукавить даже перед самим собой. Он открыто посмеивается над Грушницким, который бросает фразу на французском именно в тот момент, когда мимо проходят мать и дочь Лиговские, чем, конечно же, привлекает их внимание. Чуть позже, отделавшись от старого знакомого, Печорин наблюдает еще одну интересную сцену. Юнкер «случайно» роняет стакан и все не может его поднять: мешают костыль и раненая нога. Молодая княжна быстро подлетела к нему, подала стакан и так же стремительно упорхнула, уверившись, что мать ничего не видела. Грушницкий был в восторге, однако Печорин тут же охладил его пыл, отметив, что не усмотрел в поведении девушки ничего необычного.

Так можно описать первый день пребывания героя в Пятигорске.

Двумя днями позже

Утро началось со встречи с доктором Вернером, который пришел навестить Печорина. Последний считал его человеком замечательным и даже предполагал, что они могли бы стать друзьями, если бы только Григорий Александрович был способен к таким отношениям в принципе. Они любили беседовать друг с другом на отвлеченные темы, что не раз можно будет видеть в повести «Княжна Мери». Краткое содержание их разговоров характеризует обоих как людей умных, честных и бескомпромиссных.

В этот раз они постепенно перешли к произошедшей накануне встрече бывших сослуживцев. Слова Печорина о том, что «завязка есть», и ему не будет здесь скучно, сразу вызвали отклик у доктора: «Грушницкий будет вашей жертвой». Затем Вернер сообщает, что в доме Лиговских уже заинтересовались новым отдыхающим. Он рассказывает собеседнику о княгине и ее дочери. Достаточно образованна, с презрением относится ко всем молодым людям, любит поговорить о страстях и чувствах, нелицеприятно отзывается о московском обществе - такой предстает со слов доктора княжна Мери. Краткое содержание разговоров в доме Лиговских позволяет также понять, что появление Печорина вызвало интерес у дам.

Упоминание Вернера о приехавшей родственнице княгини, хорошенькой, но действительно больной, заставляет героя заволноваться. В описании женщины Григорий Александрович узнает Веру, которую когда-то любил. Мысли о ней не оставляют героя и после ухода доктора.

Вечером, во время прогулки, Печорин вновь сталкивается с княжной и замечает, насколько сильно она завладела вниманием Грушницкого. На этом заканчивается еще один день Печорина, описанный в дневнике, включенном в повесть «Княжна Мери».

В этот день с Печориным произошло несколько событий. Разработанный им план относительно княжны начал действовать. Его безразличие вызвало в девушке ответную реакцию: при встрече она смотрела на него с ненавистью. Дошли до героя и сложенные ею эпиграммы, в которых он получал весьма не лестную оценку.

Печорин переманил к себе практически всех ее обожателей: бесплатное угощение и шампанское оказались лучше милой улыбки. И при этом постоянно подзадоривал Грушницкого, который был уже по уши влюблен.

Продолжить краткое содержание главы «Княжна Мери» следует описанием первой случайной встречи Печорина и Веры у колодца. Их чувства, вспыхнувшие с новой силой, определили дальнейшие действия любовников. Печорину необходимо познакомиться с престарелым мужем Веры, войти в дом Лиговских и приударить за княжной. Это даст им возможность чаще встречаться. Герой предстает в этой сцене несколько необычно: появляется надежда на то, что он действительно способен на искреннее чувство и не сможет предать любимую женщину.

После расставания Печорин, не в силах сидеть дома, отправляется верхом в степь. Возвращение с прогулки дарит ему еще одну неожиданную встречу.

Группа отдыхающих двигалась по дороге, вившейся меж кустарников. Среди них были Грушницкий и княжна Мери. Краткое содержание их разговора можно свести к описанию чувств юнкера. Печорин в черкесском наряде, неожиданно появившийся из кустов, нарушает их мирную беседу и вызывает у испуганной девушки сначала гнев, а после смущение.

Во время вечерней прогулки приятели встречаются. Грушницкий с сочувствием сообщает, что отношение княжны к Печорину окончательно испорчено. В ее глазах он выглядит дерзким, наглым и самовлюбленным, а это навсегда закрывает перед ним двери их дома. Понятно, что слова героя о том, что он хоть завтра может быть вхож в семейство, воспринимаются с сочувствием.

Происшествие на балу

Следующая запись - 21 мая - весьма незначительна. В ней лишь указывается, что за неделю Печорин так и не познакомился с Лиговскими, за что ему пеняла Вера. 22-го ожидался бал, на котором будет и княжна Мери.

Краткое содержание повести из романа продолжит происшествие, внесшее коррективы в установившийся ход событий. На балу, куда Грушницкому пока еще вход был закрыт, Печорин знакомится с княжной и даже защищает ее честь перед пьяным господином. Здесь явно был план, устроенный драгунским капитаном, еще одним давним знакомым Григория Александровича. Во время мазурки Печорин пленяет княжну, а также, как бы между прочим, сообщает, что Грушницкий - юнкер.

Уже на следующий день, вместе с приятелем, благодарившим его за поступок на балу, герой отправляется в дом Лиговских. Главное, что необходимо здесь отметить: он вызывает недовольство княжны тем, что недостаточно внимательно слушает ее пение после чая, и вместо этого наслаждается спокойным разговором с Верой. А в завершение вечера наблюдает триумф Грушницкого, которого избирает в качестве орудия мести княжна Мери.

Лермонтов М. Ю.: краткие содержания записей Печорина 29 мая и 3 июня

В течение нескольких дней молодой человек придерживается выбранной тактики, хотя время от времени задает себе вопрос: зачем он так упорно добивается любви молоденькой девушки, если заранее знает, что никогда на ней не женится. Тем не менее Печорин все делает для того, чтобы Грушницкий наскучил Мери.

Наконец юнкер появляется в его квартире счастливый - его произвели в офицеры. Всего через несколько дней будет сшит новенький мундир, и он предстанет перед возлюбленной во всей красе. Теперь же он больше не хочет смущать ее взгляд своей шинелью. В результате именно Печорин сопровождает княжну во время вечерней прогулки водяного общества к провалу.

Сначала злословие по поводу всех знакомых, затем злобные высказывания в их адрес и длинный, обличающий монолог «нравственного калеки», как он сам себя называет. Читатель замечает, как под воздействием услышанного меняется княжна Мери. Краткое содержание (Лермонтов нисколько не щадит своего героя) монолога можно передать так. Общество сделало Печорина тем, кем он стал. Был скромным - ему приписывали лукавство. Мог чувствовать зло и добро - его никто не любил. Ставил себя выше других - стали унижать. В результате непонимания научился ненавидеть, притворяться и лгать. А все лучшие качества, что изначально были ему присущи, так и остались похороненными в душе. Все, что осталось в нем, - это отчаяние и воспоминания о погибшей душе. Так судьба княжны была предопределена: завтра она пожелает вознаградить своего воздыхателя, к которому так долго относилась с холодностью.

И вновь бал

На следующий день произошли три встречи. С Верой - она упрекала Печорина в холодности. С Грушницким - его мундир почти готов, и завтра он появится в нем на балу. И с княжной - Печорин пригласил ее на мазурку. Вечер был проведен в доме Лиговских, где стали заметны изменения, произошедшие с Мери. Она не смеялась и не кокетничала, а весь вечер сидела с грустным видом и внимательно слушала необыкновенные истории гостя.

Продолжит краткое содержание «Княжны Мери» описание бала.

Грушницкий сиял. Его новый мундир с очень узким воротничком украшали бронзовая цепочка с лорнетом, большие эполеты, напоминавшие крылья ангелов, и лайковые перчатки. Скрип сапог, фуражка в руках и завитые кудри дополняли картину. Весь его вид выражал самодовольство и гордость, хотя со стороны бывший юнкер выглядел довольно смешно. Он был абсолютно уверен, что именно ему придется составить пару княжне в первой мазурке, и вскоре в нетерпении удалился.

Печорин, войдя в зал, застал Мери в обществе Грушницкого. Их разговор не клеился, так как ее взгляд все время блуждал по сторонам, словно искал кого-то. Очень скоро она смотрела на своего спутника почти с ненавистью. Известие о том, что княжна танцует мазурку с Печориным, вызвало в новоиспеченном офицере гнев, который вскоре вылился в заговор против соперника.

Перед отъездом в Кисловодск

6-7 июня становится ясно: Григорий Александрович добился своего. Княжна влюблена в него и страдает. Довершением всего становится новость, принесенная Вернером. В городе поговаривают, что Печорин женится. Уверения в обратном вызвали у доктора лишь усмешку: бывают случаи, когда брак становится неизбежным. Ясно, что слухи распустил Грушницкий. А это значит одно - развязка неизбежна.

На следующий день Печорин, полный решимости завершить дело, уезжает в Кисловодск.

Записи 11-14 июня

Три следующих дня герой наслаждается местными красотами, видится с приехавшей еще раньше Верой. Вечером 10-го числа появляется Грушницкий - он не кланяется и ведет разгульный образ жизни. Постепенно все пятигорское общество, включая Лиговских, перебирается в Кисловодск. Все так же бледна и так же страдает княжна Мери.

Краткое содержание - Лермонтов постепенно подводит действие повести к кульминации - стремительно развивавшихся отношений между офицерами и Печориным можно свести к тому, что все восстают против последнего. Сторону Грушницкого принимает драгунский капитан, имевший личные счеты с героем. Совершенно случайно Григорий Александрович становится свидетелем планируемого против него заговора. Суть была такова: Грушницкий находит предлог, чтобы вызвать Печорина на дуэль. Так как пистолеты будут разряжены, первому это ничем не грозит. Второй же, по их расчетам, должен струсить при условии стреляться на шести шагах, и честь его будет запятнана.

Компрометирующая встреча и дуэль

События 15-16 мая стали развязкой всего, что происходило с Печориным в течение месяца на минеральных водах. Вот их краткое содержание.

«Герой» нашего времени… Лермонтов («Княжна Мери» в этом плане играет немаловажную роль) не раз заставляет задуматься над вопросом: каков он на самом деле? Эгоистичный и бесцельно проживающий жизнь Печорин часто вызывает осуждение и автора, и читателя. Осуждающе звучит фраза Вернера в записке, переданной Григорию Александровичу уже после дуэли: «Можете спать спокойно… если можете…» Однако в данной ситуации симпатии все же оказываются на стороне Печорина. Это тот случай, когда он до конца остается честен и с самим собой, и с окружающими. И надеется пробудить совесть в бывшем приятеле, оказавшемся бесчестным и способным на низость и подлость по отношению не только к Печорину, но и к княжне.

Вечером накануне дуэли все общество собралось смотреть приехавшего фокусника. Дома остались княжна и Вера, на встречу с которой отправился герой. Вся компания, планировавшая его унижение, выследила незадачливого любовника и подняла шум в полной уверенности, что он посещал Мери. Печорин, которому удалось вырваться и достаточно быстро вернуться домой, встретил драгунского капитана с товарищами лежа в постели. Так первая попытка офицеров провалилась.

На следующее утро Григорий Александрович, отправившийся к колодцу, услышал рассказ Грушницкого, который якобы стал свидетелем того, как накануне вечером он выбирался через окно от княжны. Ссора закончилась вызовом на дуэль. В качестве секунданта Печорин пригласил Вернера, знавшего о заговоре.

Анализ содержания повести Лермонтова «Княжна Мери» показывает, насколько противоречив был главный герой. Вот и накануне дуэли, которая могла стать последней в его жизни, Печорин долго не может уснуть. Смерть его не страшит. Важно другое: каково было его предназначение на земле? Ведь родился-то он неспроста. И столько нерастраченных сил в нем еще осталось. Чем его вспомнят? Ведь никто так и не понял его до конца.

Нервы успокоились лишь к утру, и Печорин даже сходил в купальню. Бодрый и готовый ко всему, он отправился к месту дуэли.

Предложение доктора закончить все миром вызвало у драгунского капитана, секунданта противника, усмешку - он решил, что Печорин струсил. Когда все были готовы, Григорий Александрович выдвинул условие: стреляться на краю скалы. Это означало, что даже легкое ранение могло привести к падению и смерти. Но и это не заставило Грушницкого признаться в заговоре.

Первому выпало стрелять сопернику. Он долго не мог справиться с волнением, однако презрительный возглас капитана: «Трус!» - заставил его нажать на курок. Легкая царапина - и Печорин все же удержался, чтобы не упасть в пропасть. У него еще оставалась надежда образумить соперника. Когда же Грушницкий отказался признать клевету и извиниться, Печорин дал понять, что знает о заговоре. Дуэль закончилась убийством - Грушницкий только перед лицом смерти смог проявить твердость и непоколебимость.

Расставание

Днем Печорину принесли письмо, из которого он узнал, что Вера уехала. Тщетная попытка догнать ее закончилась неудачно. Он понял, что потерял любимую женщину навсегда.

На этом можно закончить краткое содержание «Княжны Мери». Остается лишь добавить, что последнее объяснение Печорина с главной героиней было коротким и прямолинейным. Нескольких слов оказалось достаточно, чтобы поставить точку в их отношениях. В момент, когда первое серьезное чувство девушки было растоптано, она смогла сохранить достоинство и не унизиться до истерики и рыданий. Ее светские манеры и презрительное отношение к окружающим скрывали глубокую натуру, которую и смог разглядеть Печорин. Научиться заново доверять людям и любить - это то, что должна будет сделать в будущем княжна Мери.

Характеристика литературного героя складывается из его поступков, мыслей, взаимоотношения с другими людьми. Печорин предстает в повести человеком неоднозначным. С одной стороны, он прекрасно анализирует ситуацию и оценивает ее последствия. С другой, он мало ценит свою жизнь и с легкостью играет судьбами других. Достижение цели - вот что влечет скучающего и не находящего применения своим талантам человека.

Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет; на север поднимается Машук; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, городок, шумят целебные ключи, – а там, дальше, на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное общество.

* * *

Я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп; то были большею частию семейства степных помещиков. Наконец вот и колодец… Среди людей было несколько раненых офицеров с костылями – бледные, грустные. На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус.

– Печорин! давно ли здесь?

Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий – юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.

Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!.. Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать.

Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического фанатизма. Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайной между им и небесами. Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен.

Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать.

– Мы ведем жизнь довольно прозаическую, – сказал он, – пьющие воду – вялы, как все больные, а пьющие вино– несносны, как все здоровые. Женские общества одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель – как печать отвержения.

В эту минуту прошли мимо нас две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Одеты были по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое серо-жемчужное платье и легкая шелковая косынка. Ботинки красновато-бурого цвета у щиколотки ее сухощавую ножку очень мило. Когда она прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка милой женщины.

– Вот княгиня Лиговская, – сказал Грушницкий, – и с нею дочь ее Мери, как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня. Признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких.

– А кто этот господин, который к ним подходит и так услужливо подает им стакан?

– О! – это московский франт Раевич! Он игрок.

В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне по-французски:

– Милый мой, я ненавижу людей, чтобы их не презирать, потому что иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом.

Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором.

– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно!

– Ты говоришь о женщине, как о лошади, – сказал Грушницкий с негодованием.

– Милый мой, я презираю женщин, чтобы не любить их, потому что иначе жизнь была бы слишком нелепой мелодрамой, – отвечал я ему, передразнивая.

Я повернулся и пошел от него прочь. Проходя мимо кислосерного источника, я стал свидетелем довольно любопытной сцены. Княгиня с московским франтом были заняты серьезным разговором. Княжна прохаживалась задумчиво у колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не было. Тут Грушницкий уронил свой стакан на песок и не мог его поднять: больная нога ему мешала. Княжна Мери к нему подскочила и подала стакан; когда Грушницкий открыл рот, чтоб поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с матерью и франтом.

Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.

– Ты видел? – сказал он, крепко пожимая мне руку, – это просто ангел!

– Она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку.

– И ты не был нисколько тронут, когда душа сияла на лице ее?..

Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало по моему сердцу — зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться.

Молча с Грушницким прошли мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий бросил на нее нежный взгляд. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..

Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский.

Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом… Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника. У него был злой язык.

Вернер был мал ростом, и худ, и слаб; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, показывая сильные неровности черепа. Черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный! Вот как мы сделались приятелями в одном разговоре молодежи:

– Что до меня касается, то я убежден только в том, – сказал доктор, – что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

– Я богаче вас, – сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

С этой минуты мы отличили в толпе друг друга.

Я лежал на диване, когда Вернер взошел в мою комнату.

– Заметьте, любезный доктор, – сказал я, – что без дураков было бы на свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне новость.

Он отвечал подумавши:

– В вашей галиматье, однако ж, есть две идеи. Скажите мне одну, я вам скажу другую.

– Хорошо, начинайте! – сказал я, улыбаясь.

– Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому что об вас там уже спрашивали.

– Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг друга. Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?

– Вы очень уверены, что это княгиня… а не княжна?.. Почему?

– Потому что княжна спрашивала об Грушницком.

– У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль..

– Завязка есть! – закричал я в восхищении, – об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.

– Я предчувствую, – сказал доктор, – что бедный Грушницкий будет вашей жертвой… Княгиня сказала, что ваше лицо и имя ей знакомо. Кажется, ваша история в Петербурге наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях… Дочка слушала с любопытством. Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.

– Достойный друг! – сказал я.

– Если хотите, я вас представлю…

– Помилуйте! – сказал я, всплеснув руками, – разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную…

– И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..

– Совсем напротив!.. Вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?

– Княгиня – женщина сорока пяти лет, – отвечал Вернер, – у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру. Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением. Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее… она была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.

Сегодня у них был один адъютант и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини, хорошенькая, но очень больная… Она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка.

– Родинка! – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели? Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину… Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.

Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!

После обеда я пошел на бульвар: там княгиня с княжной болтали в центре толпы. Я поместился на другой лавке, остановил двух знакомых офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, было смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие. Я продолжал увеселять публику до захождения солнца, переманив всех в мой кружок. Несколько раз взгляд княжны на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие…

Грушницкий следил за нею: бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно.

В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит; Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее обожателей и мне почти всегда удается.

Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковер так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; за это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон мою черкескую лошадь, покрытую этим ковром.

Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает.

– Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? – сказал он мне вчера.

– Решительно. А ты у них бываешь?

– Нет еще… Если б я носил эполеты…

– Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Солдатская шинель в глазах барышни тебя делает героем и страдальцем. Я уверен, что княжна в тебя уж влюблена!

Он покраснел до ушей.

О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..

– У тебя все шутки! – сказал он, будто сердится, – она меня еще так мало знает…

– Женщины любят только тех, которых не знают.

– А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?

– Как? она тебе уж говорила обо мне?..

– Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Мой друг, Печорин! я тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании…

Я принял серьезный вид и отвечал ему:

– Да, она недурна… только берегись, Грушницкий! Русские барышни большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве. Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно, потом просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй…

Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате.

Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего. Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, и тут-то я буду наслаждаться…

* * *

Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу – никого уже нет. Мне было грустно. Я думал о той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор… Зачем она здесь? И она ли? Размышляя таким образом, я подошел к самому гроту. Смотрю: сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на грудь.

– Вера! – вскрикнул я невольно.

Она вздрогнула и побледнела.

– Я знала, что вы здесь, – сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку.

– Мы давно не видались, – сказал я.

– Давно, и переменились оба во многом!

– Стало быть, уж ты меня не любишь?..

– Я замужем! – сказала она.

– Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем… – Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее запылали.

– Может быть, ты любишь своего второго мужа?.. Или он очень ревнив?

Молчание.

– Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься… – я взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах сверкали слезы.

– Скажи мне, – прошептала она, – тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий…

«Может быть, – подумал я, – ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»

Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй.

Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем – тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, – и будет обманывать, как мужа…

Муж Веры, Семен Васильевич Г…в, родственник княгини Лиговской. Вера часто бывает у княгини. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело…

Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими. Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? – оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу? или это – магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?

Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!..

Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую называют медленная горячка – болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.

Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не заставляла меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы расстались… Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, – я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть. Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, на веки: оба пойдем разными путями до гроба.

Наконец мы расстались. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обарадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять?

Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; на душе становится легко, усталость тела побеждает тревогу ума.

Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, по одежде приняли меня за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну для себя, трех для приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моих лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе. Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была измучена. Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это время показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада, впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.

Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывал меня от них. Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора:

– И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? – говорила княжна.

– Что для меня Россия! – здесь эта толстая шинель не помешала знакомству с вами…

– Напротив… – сказала княжна, покраснев.

– Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей.

В это время они поравнялись со мной; я выехал из-за куста…

– Боже мой, черкес!.. — вскрикнула княжна в ужасе.

– Не бойтесь, сударыня, я не более опасен, чем ваш кавалер. — я отвечал по-французски

Она смутилась, – но отчего? Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.

Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой аллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. Я чувствовал необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре… но с кем? «Что делает теперь Вера?» – думал я… Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку.

Вдруг слышу быстрые и неровные шаги… Верно, Грушницкий… Так и есть!

– От княгини Лиговской, – сказал он очень важно. – Как Мери поет!..

– Знаешь ли что? – сказал я ему, – я пари держу, что она не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный…

– Может быть! Какое мне дело!.. А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость.

– Она не ошибается… А ты не хочешь ли за нее вступиться?

– Мне жаль, что не имею еще этого права… Теперь тебе трудно познакомиться с ними, – а жаль! это один из самых приятных домов, какие я только знаю…

Я внутренне улыбнулся.

– Самый приятный дом для меня теперь мой. Если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини… Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной…

– Да, если она захочет говорить с тобой…

– Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит… Прощай!..

Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного случая. Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговоры бесконечны: когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания, потому что он не жених. Вот логика матерей!

Вчера у колодца в первый раз явилась Вера… Она, с тех пор как мы встретились в гроте, не выходила из дома. Она мне сказала шепотом:

– Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можем видеться…

Упрек! скучно! Но я его заслужил…

Кстати: завтра бал в зале ресторации, и я буду танцевать с княжной мазурку.

В девять часов все съехались на бал. Княгиня с дочерью явилась из последних; многие дамы посмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна Мери одевается со вкусом. Как быть? Где есть общество женщин – там сейчас явится высший и низший круг. Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой.

Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану:

– Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет… Уж ее надо бы проучить…

– За этим дело не станет! – отвечал услужливый капитан.

Я тотчас подошел к княжне, приглашая ее вальсировать. Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть торжество; ей удалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный вид: она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились. Я не знаю талии более сладострастной и гибкой! Я сделал три тура. Она запыхалась, глаза ее помутились…

После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид:

– Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе незнаком, я имел уже несчастье заслужить вашу немилость… что вы меня нашли дерзким… неужели это правда?

– И вам бы хотелось теперь меня утвердить в этом мнении?

– Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметь еще большую дерзость просить у вас прощения…

– Это будет трудно… Вы у нас не бываете, а эти балы не часто будут повторяться.

«Это значит, – подумал я, – что их двери для меня навеки закрыты».

В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин, и в их числе драгунский капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны. Вдруг из среды их отделился господин во фраке с длинными усами и красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне: он был пьян. Остановясь против, он произнес хриплым дишкантом:

– Позвольте!.. я просто ангажирую вас на мазурку…

– Что вам угодно? – произнесла она дрожащим голосом. Увы! ее мать была далеко.

– Что же? Вы, может, думаете, что я пьян? Это ничего!..

Я подошел к пьяному господину, взял его крепко за руку и попросил удалиться, – потому, прибавил я, что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною.

– Ну, нечего делать!.. в другой раз! – сказал он, засмеявшись, и удалился.

Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом. Княжна подошла к своей матери и рассказала, та отыскала меня в толпе и благодарила.

– Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, – прибавила она, – Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит ваш сплин… не правда ли?

Я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены на подобный случай.

Позже я не намекал княжне ни о пьяном господине, ни о прежнем моем поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело. Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.

– Вы странный человек! – сказала она потом.

– Я не хотел с вами знакомиться, – продолжал я, – потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть совершенно.

– Вы напрасно боялись! Они все прескучные…

– Все! Неужели все? Даже мой друг Грушницкий?

– Он, конечно, не входит в разряд скучных…

– Но в разряд несчастных, – сказал я смеясь.

– Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте…

– Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее время моей жизни!

– А разве он юнкер?.. – сказала она быстро и потом прибавила: – А я думала…

– Что вы думали?..

– Ничего!.. Кто эта дама?

Тут разговор переменил направление и к этому уж более не возвращался.

Вот мазурка кончилась, и мы распростились. Я пошел ужинать и встретил Вернера.

– А-га! – сказал он, – так-то вы! А еще хотели не иначе знакомиться с княжной, как спасши ее от верной смерти.

– Я сделал лучше, – отвечал я ему, – спас ее от обморока на бале!.. Отгадайте как, – о вы, отгадывающий все на свете!

Грушницкий подошел ко мне и сказал трагическим голосом:

– Благодарю тебя, Печорин… Ты понимаешь меня?.. Мери мне все рассказала…

– А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..

– Пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем… Видишь: я ее люблю до безумия… и я надеюсь, она также меня любит…

– Это, может быть, следствие действия вод, – отвечал я.

– Ты во всем видишь худую сторону… матерьялист!

В девятом часу мы вместе пошли к княгине. Вера тоже была. Я старался понравиться княгине, шутил.. Грушницкий, кажется, очень рад, что моя веселость ее не заражает.

– Довольна ль ты моим послушанием, Вера? – сказал я, проходя мимо ее.

Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности.

Между тем княжне мое равнодушие к ней было досадно, как я мог догадаться по одному сердитому, блестящему взгляду… Она запела: ее голос недурен, но поет она плохо… впрочем, я не слушал. Зато Грушницкий пожирал ее глазами.

– Послушай, – говорила мне Вера, – ты должен непременно понравиться княгине. Мы здесь только будем видеться… Я никогда не умела тебе противиться… и я буду за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере я хочу сберечь свою репутацию… не для себя: ты это знаешь очень хорошо!.. Я, может быть, скоро умру, но я думаю только о тебе.

Между тем княжна Мери перестала петь.

– Вы меня вовсе не слушали; вы не любите музыки?.. – спросила она меня.

– Напротив… после обеда особенно.

– Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические вкусы… и я вижу, что вы любите музыку в гастрономическом отношении…

– Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверный желудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она, напротив, слишком раздражает мои нервы.

Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого, и между ними начался какой-то сентиментальный разговор. Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тою же монетою, кольнуть мое самолюбие, – вам не удастся! Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет…

В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадою наконец удалился.

Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более, что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..

Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы. Княжне начинает нравиться мой разговор и она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Всякий раз, как Грушницкий подходит к ней, я оставляю их вдвоем; в первый раз была она этому рада или старалась показать; во второй – рассердилась на меня, в третий – на Грушницкого.

– Отчего вы думаете, что мне веселее с Грушницким? – сказала она мне вчера.

Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием…

– И моим, – прибавила она.

Вечером она была задумчива, утром когда я подошел к ней, она рассеянно слушала Грушницкого, но завидев меня, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто меня не примечает. Я отошел подальше и украдкой стал наблюдать за ней: она отвернулась от своего собеседника и зевнула два раза.

Решительно, Грушницкий ей надоел. Еще два дня не буду с ней говорить.

Я часто себя спрашиваю, зачем я добиваюсь любви молоденькой девочки, на которой никогда не женюсь? Вера меня любит больше. Если б княжна мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностью предприятия… Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та молодая беспокойная потребность любви, которая бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем такую, которая нас терпеть не может…

Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего?

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок; его надо сорвать и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает. Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идеи – создания органические: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы. Душа со временем узнает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, – лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие.

Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для себя, и, следовательно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.

* * *

Грушницкий был произведен в офицеры. Мы выпили шампанского.

– Я вас не поздравляю, – сказал Доктор Вернер Грушницкому. — Солдатская шинель к вам очень идет, и армейский пехотный мундир не придаст вам ничего интересного… Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете под общее правило.

– Толкуйте, доктор! вы мне не помешаете радоваться. Я ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир. И пожалуйста, не говорите ей… Я хочу ее удивить…

– Скажи мне, однако, как твои дела с нею?

Он смутился: ему хотелось похвастаться, солгать – и было стыдно признаться в истине.

– Как ты думаешь, любит ли она тебя?

– Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. как можно так скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет…

– Это правда… Только любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему женщину не обязывает, тогда как слова… Берегись, Грушницкий, она тебя надувает…

– Она?.. – отвечал он, подняв глаза к небу и улыбнувшись, – мне жаль тебя, Печорин!..

Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу. Я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки. Разговор наш начался злословием: я стал перебирать черты наших знакомых. Я начал шутя – и кончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.

– Вы опасный человек! – сказала она мне, –когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня. Вы хуже, чем убийца…

Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:

– Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины…

В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; ей было жаль меня! Сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины.

Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не покидала руки моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у которого она стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза. Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку…

– Не правда ли, я была очень любезна сегодня? – сказала мне княжна.

Мы расстались.

Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности… о, это первое, главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю– вот что скучно!

Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала, кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!

– Лучше скажи мне просто, что ты ее любишь., – говорила мне Вера.

– Но если я ее не люблю?

– То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше. Приедешь?..

Я обещал – и тот же день послал занять эту квартиру.

Грушницкий пришел ко мне и объявил, что завтра к балу будет готов его мундир.

– Когда же бал?

– Да завтра! Большой праздник, и здешнее начальство взялось его устроить…

Я ушел и, встретив Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась удивлена и обрадована. Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.

– Вы будете завтра приятно удивлены, – сказал я ей, — но это секрет…

Я окончил вечер у княгини; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть.

Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, прикрыв все это вымышленными именами. Я так живо изобразил мою нежность, я в таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была простить мне мое кокетство с княжной. Она встала, подсела к нам, оживилась.

За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол.

Он бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира был очень узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.

– Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? – сказал он.

– Где нам, дуракам, чай пить! – отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.

– Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Нет ли у тебя духов?

– Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой…

– Ничего. Дай-ка сюда…

Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.

– Ты будешь танцевать? – спросил он.

– Не думаю. А ты звал ее на мазурку? Смотри, чтоб тебя не предупредили…

– В самом деле! – Он схватил фуражку и побежал.

Через полчаса и я отправился. Я шел медленно; мне было грустно… Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? Судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм. Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя.

Войдя в залу, я начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам.

– Вы меня мучите, княжна! Вы так переменились – говорил Грушницкий.

– Вы также переменились, – отвечала она с тайной насмешкой.

– Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так часто, внимали благосклонно?..

– Потому что я не люблю повторений, – отвечала она, смеясь…

– О, я горько ошибся!.. Лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием…

– В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу…

В это время я подошел.

– Не правда ли, мсье Печорин, что шинель больше идет к мсье Грушницкому?..

– Я с вами не согласен, – отвечал я, – в мундире он еще моложавее.

Грушницкий не вынес этого. Он бросил бешеный взгляд и отошел прочь. Потом целый вечер преследовал княжну. После третьей кадрили она его уж ненавидела.

– Я этого не ожидал от тебя, ты с нею танцуешь мазурку? – спросил он торжественным голосом. – Она мне призналась… Уж я отомщу!

– Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?.. Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь – понимаю, а кто ж надеется?

– Ты выиграл пари – только не совсем, – сказал он, злобно улыбаясь.

Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня.

Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я прижал ее маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть. Я возвратился в залу очень доволен собой.

За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид… Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, – вот что я называю жизнью.

Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск.

Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, – больна. Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость.

Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!

В одиннадцать часов утра я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила. Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны.

Я тихо подошел к ней и сказал:

– Вы на меня сердитесь?..

Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками.

– Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня!..

Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:

– Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой раз не случится: я приму свои меры… Прощайте.

Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и, пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.

Ко мне зашел Вернер.

– Правда ли, – спросил он, – что вы женитесь на княжне Лиговской? Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью.

«Это шутки Грушницкого!» – подумал я.

– Чтоб вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю вам по секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск…

– Так вы не женитесь?..

– Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха?

– Я этого не говорю… но вы знаете, есть случаи… Итак, я вам советую, как приятель, быть осторожнее! Здесь, на водах, преопасный воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и уезжавших отсюда прямо под венец…

Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.

Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в городе разные дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!

Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на ее балкон; она давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся. Живительный горный воздух возвратил ей цвет лица и силы.

Мне часто кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико княжны. Уж много карет проехало по этой дороге, – а той все нет.

Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не кланяется. Он только вчера приехал, а успел уже поссориться с тремя стариками, которые хотели прежде его сесть в ванну: решительно – несчастия развивают в нем воинственный дух.

Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать.

Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от дочери… плохо! Зато Вера ревнует меня к княжне. Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; чтобы выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики.

Например, способ обыкновенный:

Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.

Способ женский:

Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, – следовательно…

Что, если когда-нибудь эти записки попадут женщине? «Клевета!» – закричит она.

С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают, их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…

Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, – мне, который, кроме их, на свете ничего не любил. Но все, что я говорю о них, есть только следствие

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.

Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Ерусалиме». «Только приступи и на тебя полетят такие страхи… Надо только идти прямо, – и открывается пред тобой тихая поляна и зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»

Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от Кисловодска есть скала, называемая Кольцом. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат. Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок вброд. Я взял под уздцы лошадь княжны; мы тихонько стали подвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери.

Мы были уж на середине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» – проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. «Смотрите наверх! – шепнул я ей, – это ничего, только не бойтесь; я с вами».

Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло пламенем.

– Что вы со мною делаете? Боже мой!..

Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не видал.

– Или вы меня презираете, или очень любите! – сказала она. – Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить? Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!.. – В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.

– Вы молчите? – продолжала она, – вы хотите, чтоб я первая сказала, что люблю?..

Я молчал…

– Хотите ли этого? – продолжала она.

– Зачем? – отвечал я, пожав плечами.

Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда она уж она присоединилась к остальному обществу.

Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. В одном из домов слободки заметил я чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики, изобличавшие военную пирушку. Я слез и подкрался к окну; неплотно притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслышать их слова. Говорили обо мне.

Драгунский капитан требовал внимания.

– Печорина надо проучить! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги.

– И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, – да, трус!

– Я думаю тоже, – сказал Грушницкий. – Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в шутку.

– Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него княжну, – сказал кто-то.

– Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, – о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! – сказал опять драгунский капитан. –Хотите испытать храбрость Печорина? Это нас позабавит… Грушницкий на него особенно сердит – ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит – на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?

Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».

Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть. «За что они все меня ненавидят? – думал я. – За что? — и я чувствовал, что ядовитая наполняла мою душу. «Берегись, господин Грушницкий! – говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. – Со мной этак не шутят.

Я не спал всю ночь. К утру я был желт, как померанец.

Поутру я встретил княжну у колодца.

– Вы больны? – сказала она, пристально посмотрев на меня.

– Я не спал ночь.

– И я также… я вас обвиняла… может быть, напрасно? Но объяснитесь, я могу вам простить все… только говорите правду… Видите ли, я много думала, старалась объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… я их упрошу. Она схватила меня за руки. Я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.

– Я вам скажу всю истину, – отвечал я княжне, – я вас не люблю…

Ее губы слегка побледнели…

– Оставьте меня, – сказала она едва внятно.

Я пожал плечами, повернулся и ушел.

Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе. Но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! свободы моей я не продам. Это какой-то врожденный страх… Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей… Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она мне предсказала мне смерть от злой жены … Что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.

Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. Все собираются идти смотреть удивительного фокусника; даже княгиня Лиговская.

Нынче после обеда я шел мимо окон Веры; она сидела на балконе одна; к ногам моим упала записка, чтобы во время представления я пришел к ней.

«А-га! – подумал я, – наконец-таки вышло по-моему».

В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Грушницкий сидел в первом ряду. Он мне не кланяется уж несколько времени, а нынче раза два посмотрел на меня довольно дерзко. Все это ему припомнится, когда нам придется расплачиваться.

В исходе десятого я встал и вышел.

На дворе было темно, хоть глаз выколи. Вдруг мне показалось, что кто-то идет за мной. Я остановился. В темноте ничего нельзя было разобрать; однако я из осторожности обошел, будто гуляя, вокруг дома. Проходя мимо окон княжны, я услышал снова шаги за собою; человек, завернутый в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило; однако я прокрался к крыльцу. Дверь отворилась; маленькая ручка схватила мою руку…

– Никто тебя не видал? – сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне.

– Теперь ты веришь ли, что я тебя люблю? О, я долго колебалась, долго мучилась…

Ее сердце сильно билось, руки были холодны как лед. Начались упреки ревности, жалобы, – она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался.

– Так ты не женишься на Мери? не любишь ее?.. А она думает…

* * *

Около двух часов я спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну. У княжны еще горел огонь. Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки. Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на столике была раскрыта книга, но мысли ее были далеко…

В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона на дерн. Невидимая рука схватила меня за плечо.

– Держи его крепче! – закричал другой, выскочивший из-за угла.

Это были Грушницкий и драгунский капитан.

Я ударил последнего по голове кулаком, сшиб его с ног и бросился в кусты. Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против наших домов, были мне известны.

Через минуту я был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой лакей запер дверь на замок, как ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.

– Печорин! вы спите? здесь вы?..– закричал капитан.

– У меня насморк, – отвечал я, – боюсь простудиться.

Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду. Тревога между тем сделалась ужасная.

Поутру только и было толков, что о ночном нападении черкесов. Я встретил мужа Веры и мы пошли в ресторацию завтракать. В ресторации я снова подслушал Грушницкого.

– Я вам расскажу всю историю, – отвечал Грушницкий, – вчера один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, как кто-то прокрался в дом к Лиговским.

Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные.

– Вот видите ли, – продолжал Грушницкий, – мы и отправились. До двух часов ждали в саду. Наконец сходит кто-то с балкона. Мы хотели его схватить, только он вырвался и, как заяц, деру! Вы не верите? Даю вам честное благородное слово, что все это сущая правда, и в доказательство я вам, пожалуй, назову этого господина – Печорин.

Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:

– Прошу вас, сейчас же отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что это выдумка. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.

Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении.

– Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов повторить…

– Хорошо, – отвечал я ему холодно и, взяв драгунского капитана, вышел из комнаты.

– Что вам угодно? – спросил капитан.

– Вы приятель Грушницкого – и, вероятно, будете его секундантом?

– Вы отгадали, – отвечал он, – я даже обязан быть его секундантом, потому что обида, нанесенная ему, относится и ко мне: я был с ним вчера ночью.

– А! так это вас ударил я так неловко по голове?

Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.

– Я буду иметь честь прислать к вам моего секунданта, – прибавил я.

На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.

– Благородный молодой человек! – сказал он. – Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Слава богу, у меня нет дочерей! Прощайте.

Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей…

Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все. Теперь дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки. Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на том, чтобы дело обошлось как можно секретнее.

После этого я пошел домой. Через час доктор вернулся из своей экспедиции.

– Против вас точно есть заговор, – сказал он. – Я нашел у Грушницкого драгунского капитана. У них был ужасный шум и спор… «Ни за что не соглашусь! – говорил Грушницкий, – он меня оскорбил публично; тогда было совсем другое…» – «Какое тебе дело? – отвечал капитан, – я все беру на себя. А зачем подвергать себя опасности, если можно избавиться?..» В эту минуту я взошел. Они замолчали. Переговоры наши продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах в пяти отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра, а мы выедем полчаса после них; стреляться будете на шести шагах – этого требовал Грушницкий. Убитого – на счет черкесов. Теперь вот какие у меня подозрения: они хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как вы думаете? Должны ли мы показать им, что догадались?

– Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.

– Что же вы хотите делать?

– Это моя тайна. Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы…

* * *

Два часа ночи… не спится… А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся… Но что, если моя звезда наконец мне изменит?.. И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле.

Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно.

Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения. Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя.

И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно. Смешно и досадно!

Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще долго жить. Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти!

Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.

Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка.

– Отчего вы так печальны, доктор? – сказал я ему. – Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в порядке вещей. Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?

Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.

Я не помню утра более голубого и свежего! Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Мы ехали молча.

– Написали ли вы свое завещание? – вдруг спросил Вернер.

– А если будете убиты?..

– Наследники отыщутся сами. Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут, женщины, которые будут смеяться надо мною,– бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его. Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..

Мы взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем.

– Мы давно уж вас ожидаем, – сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.

Я вынул часы и показал ему.

Он извинился, говоря, что его часы уходят.

Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его, обратясь к Грушницкому.

– Мне кажется, что вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.

– Я готов, – сказал я.

Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид.

– Объясните ваши условия, – сказал он.

– Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения…

– Мы будем стреляться…

– Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.

– Я желаю, чтобы это были вы…

– А я так уверен в противном…

Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались.

Ко мне подошел доктор.

– Послушайте, – сказал он с беспокойством, – вы, верно, забыли про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае… Что за охота! подстрелят вас как птицу…

– Господа, это становится скучно! – сказал я им громко, – драться так драться.

– Мы готовы, – отвечал капитан. – Доктор, извольте отмерить шесть шагов…

– Позвольте! – сказал я, – еще одно условие: мы будем драться насмерть, но секунданты не должны быть в ответственности. Согласны ли вы?.. Видите ли на вершине этой отвесной скалы, направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение, что иначе я не буду драться.

– Пожалуй! – сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то, но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой.

– Я вам удивляюсь, – сказал доктор, пожав мне крепко руку. – Дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно… только глаза блестят.

Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий споткнулся и скатился бы вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.

Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать…

– Бросьте жребий, доктор! – сказал капитан.

Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.

– Решетка! – закричал Грушницкий.

Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.

– Вы счастливы, – сказал я, – но если вы меня не убьете, то я не промахнусь.

Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного.

– Пора! – шепнул мне доктор, – если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего не скажете, то я сам…

– Ни за что на свете, доктор! – отвечал я, удерживая его за руку, – вы все испортите; вы мне дали слово не мешать… Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит…

– О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь…

Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…

Вдруг он опустил дуло пистолета и побледнел как полотно.

– Трус! – отвечал капитан.

Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено.

– Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! – сказал капитан, едва удерживаясь от смеха. – Не бойся, – прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого.

Я несколько минут смотрел Грушницкому пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.

– Я вам советую перед смертью помолиться богу, – сказал я ему тогда, – и вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?..

– Господин Печорин! – закричал драгунский капитан, – скорее.

– Хорошо, доктор, подойдите ко мне.

Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно.

– Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, – и хорошенько!

– Не может быть! – кричал капитан, – я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась… это не моя вина! – А вы не имеете права перезаряжать… я не позволю…

– Хорошо! – сказал я капитану, – тогда мы будем с вами стреляться … – Он замялся.

Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

– Оставь их! – сказал он наконец капитану, – ведь ты сам знаешь, что они правы.

Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне.

– Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено.

Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

– Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…

Я выстрелил… Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было…

– Комедия окончена! – сказал я доктору.

Он с ужасом отвернулся. Я пожал плечами и раскланялся с секундантами.

Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза… У меня на сердце был камень.

Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один.

Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от него, другую… от Веры. Я распечатал первую, она была следующего содержания:

«Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно… если можете… Прощайте…»

Я долго не открывал вторую записку… Тяжелое предчувствие волновало мою душу.

Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо врезалось в моей памяти:

«Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся. Ты не будешь презирать меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью. Я не стану обвинять тебя – ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла.

Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; ни в ком зло не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, так как никто столько не старается уверить себя в противном.

Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе покажется маловажна, потому что касается до одной меня.

Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким. Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально смотрел мне в глаза;; мне казалось, что я сойду с ума… но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по комнате; я не помню, что я ему отвечала… верно, сказала, что я тебя люблю… Помню только, что он оскорбил меня и вышел. Я слышала, как он велел закладывать карету… Карета почти готова… Прощай, прощай… Я погибла, – но что за нужда?.. Прощай; идут… я должна спрятать письмо…

Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете…»

Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно погонял измученного коня.

Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! Я молился, проклинал плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете! И между тем я все скакал, погоняя беспощадно. И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее дышит; он раза два уж спотыкнулся на ровном месте… Оставалось пять верст до Ессентуков – казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь.

Вдруг на крутом повороте, конь грянулся о землю. Я проворно соскочил. Через несколько минут он издох; я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.

И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли как дым.

Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно.

Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.

Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном Наполеона после Ватерлоо. Когда я проснулся, на дворе уж было темно.

Взошел доктор: он был нахмурен; и он, против обыкновения, не протянул мне руки.

– Откуда вы, доктор?

– От княгини Лиговской; дочь ее больна – расслабление нервов… Да не в этом дело, а вот что: начальство догадывается. Княгиня говорила, что вы стрелялись за ее дочь. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.

Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, и он вышел.

На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость Н., я зашел к княгине проститься. Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь важное? – я отвечал, что желаю ей быть счастливой.

– А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.

Я сел молча.

Она явно не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пальцы стучали по столу.

– Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек. Хотя ваше поведение несколько сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы должны теперь мне поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за нее, – следственно, рисковали жизнью… Не отвечайте, я знаю. Это до меня не касается, я не смею осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиною. Она мне все сказала… я думаю, все: вы изъяснились ей в любви… она вам призналась в своей. Но она больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной… Послушайте: вы, может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, – разуверьтесь! я хочу только счастья дочери. Говорите, что вас удерживает?.. Она заплакала.

– Княгиня, – сказал я, – позвольте поговорить с вашей дочерью наедине…

– Никогда! – воскликнула она, встав со стула в сильном волнении.

– Как хотите, – отвечал я, приготовляясь уйти.

Она задумалась, сделала мне знак рукою, чтоб я подождал, и вышла.

Прошло минут пять; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но старания мои были напрасны.

Вот двери отворились, и вошла она, Боже! как переменилась с тех пор, как я не видал ее, – а давно ли? Она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел ее до кресел.

Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду.

– Княжна, – сказал я, – я над вами смеялся.. Вы должны презирать меня. Следственно, вы меня любить не можете…

Она отвернулась, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.

– Боже мой! – произнесла она едва внятно.

Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.

– Итак, вы сами видите, – сказал я сколько мог твердым голосом, –не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?

Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.

– Я вас ненавижу… – сказала она.

Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.

Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска.

И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…

«Княжна Мэри» является наибольшей по объему повестью в романе Лермонтова « ». Стоит отметить, что эта глава написана в форме дневника главного героя . В «Княжне Мэри» Лермонтов попытался максимально точно показать нам «светскую жизнь» 30-х годов 19 столетия. В своем дневнике Печорин не проводит анализ своих поступков, он не дает оценку окружающим, он просто пересказывает нам происходящие события.

Действия главы «Княжна Мэри» разворачиваются на лечебных водах Пятигорска. Здесь Печорин встречает своего давнего знакомого Грушницкого. Грушницкий был юнкером, получившим ранение в ногу. Он был карьеристом по натуре, чем очень раздражал главного героя. Но, не смотря на негативное отношение, Печорин и Грушницкий проводят много времени вместе. Именно Грушницкий обратил внимание Печорина на княгиню Лиговскую и ее дочь . Позже главный герой заметил, что между Грушницкой и Мэри были теплые чувства. После этого он, ради забавы, решает завоевать любовь молодой девушки и показать всю ничтожность Грушницкого.

16 мая в своем дневнике Печорин сообщает нам, что дела по реализации его задумки продвигаются. Но его беззаботная задумка закончилась трагически. Чтобы защитить честь Мэри, он вызвал Грушницкого на дуэль. Там Печорин получает ранение в колено, а погибает. После этих событий Мэри серьезно заболевает. Княгиня Лиговская думает, что молодые люди стрелялись из-за ее дочери. По приезду в дом Лиговских княгиня сообщает Печорину, что теперь он может жениться на ее дочери. Но главный герой не любит Мэри, он сознается ей, что делал все ради смеха, чем окончательно разбивает сердце девушке.

В этой сцене Лермонтов показывает нам Печорина, как неоднозначную личность. С одной стороны главный герой смеется над чувствами девушки, а с другой – ему жалко это милое существо. Печорин сознается в своей низости, лицемерии и эгоизме. Он струсил поменять свою свободу на женитьбу. Чувства любви Мэри вмиг сменяются на чувства ненависти. Девушка получила первый тяжкий жизненный урок.

Позже мы узнаем, что за участие в дуэли, Печорин был сослан в крепость, где познакомился с Максимом Максимычем.

Немаловажным моментом в раскрытии личности Печорина в главе «Княжна Мэри» являются взаимоотношения главного героя и Веры. Со слов доктора Вернера Печорин узнает, что тоже находится в Пятигорске. Она была любовницей главного героя и, возможно, единственной женщиной, которая по-настоящему любила Печорина со всеми его недостатками и достоинствами. Кульминацией отношений между этими людьми стало последнее письмо Веры Печорину. В нем женщина в очередной раз признается главному герою в любви. Она понимает, что никогда не будет с ним рядом, но продолжает любить. Единственное, о чем Вера просит Печорина – не жениться на Мэри.

Прочитав это письмо, главный герой понял, что именно Вера была той женщиной, которую он искал всю жизнь, но было уже поздно.

Печорин приехал в Пятигорск, который славится (как и соседний Кисловодск) своими целебными водами. Описывается скучающая, приехавшая отдохнуть публика – мужчины, женщины, дети. Печорин идет к источнику и встречает там Грушницкого, с которым познакомился раньше в действующем отряде. Грушницкий – самовлюбленный, провинциальный юноша, который пошел на военную службу из романтических побуждений, был ранен в ногу и награжден Георгиевским крестом, так он оказался в Пятигорске.

Здесь Печорин встречает еще одного старого знакомого – доктора Вернера, умника и скептика. Обсуждая местную публику, они приходят к выводу, что самая интересная из «курортниц» - это княжна Мэри, единственная дочь московской княгини Лиговской. Мэри умна, красива, молода и стильно одевается. Печорин решил завоевать ее сердце, в первую очередь, назло заносчивому Грушницкому, хотя и ему самому девушка весьма симпатична.

Кампания Печорина оказалась успешной. Уже через одиннадцать дней на одном из публичных балов Печорин получает приглашение от Лиговской-старшей запросто бывать у них дома, после того, как спас ее дочь от приставаний пьяного мужлана. Обстоятельства усложнились, когда на воды приехала родственница княгини Вера, бывшая возлюбленная Печорина.

Вера замужем, богатый старый муж не оставляет ее без присмотра, а Вера все еще неравнодушна к Печорину. Мэри делится своими переживаниями с кузиной. Вера тайно ревнует Печорина и берет с него клятву, что он никогда не женится на Мэри, а взамен обещает ему ночное свидание в своем будуаре. Когда почти весь город идет на представление приехавшего мага и фокусника, Печорин пытается проникнуть к Вере, за ним следят Грушницкий со своим дружком, они поднимают шум, думая, что Печорин тайно встречается с Мэри. Весь курорт смакует сплетни, распускаемые Грушницким о княжне. Печорин вынужден вызвать его на дуэль. Грушницкий принимает вызов и задумывает коварный план убийства Печорина на дуэли, но погибает сам.

Его смерть не снимает напряжения в сложившейся ситуации. Муж Веры догадывается об ее отношении к Печорину и тут же увозит жену от греха подальше. Получив ее прощальную записку, Печорин пытается их догнать, осознав, что любит Веру по-настоящему. Загнав лошадь, он ни с чем возвращается обратно. Княгиня Лиговская, видя страдания дочери, предлагает Печорину жениться на Мэри. Он помнит свою клятву, которую дал Вере, идет к княжне и говорит, что волочился за ней от скуки, ради смеха. Он игрок по своей натуре и, не желая того, губит все живое на своем пути.

Пересказ для Вас подготовила nadezhda84

Меню статьи:

«Княжна Мери» – повесть из цикла «Герой нашего времени», написанного Михаилом Юрьевичем Лермонтовым в 1838-1840 годах. Данный цикл считается одним из первых образцов психологического романа в классической русской литературе.

Предлагаем вашему вниманию поэму М.Ю. Лермонтова “Мцыри”, где описана судьба мальчика-сироты, взятого в плен и впоследствии ставшего беглым монахом.

История, рассказанная в повести, происходит на Кавказе и подаётся читателю в виде дневника её главного героя – офицера российской армии, скандального сердцееда Печорина.

11 мая

Главный герой приехал в Пятигорск, снял квартиру и отправился осмотреть окрестности и публику, которая прохаживалась по улицам курортного городка. Внезапно раздумья его прервал знакомый голос. То был его товарищ по службе юнкер Грушницкий. Он получил ранение в ногу и прибыл на воды на неделю раньше Печорина.

Юнкер поведал, что из интересных личностей в городе лишь княгиня Лиговская из Москвы с прелестной молодой дочерью, которую она называет на английский манер Мери. Но Грушницкий к ним не вхож, потому что, по его словам, солдатская шинель – печать отторжения.

В это время московские аристократки, одетые по последней моде, появились в поле зрения товарищей. Печорин отметил, что молодая княжна действительно очень хороша собой, а Грушницкий сильно смутился при виде знатных дам.

После этого рассказчик продолжил свою прогулку в одиночестве, но возвращаясь обратно, застал занимательную сцену у колодца с минеральной водой. Грушницкий обронил на песок стакан и никак не мог поднять его, потому что опирался на костыль, и тут из-под арки, обрамляющей вход в беседку выпорхнула княжна Мери Лиговская. Она пришла на помощь юнкеру, неимоверно при этом смутившись, и поспешно удалилась обратно к своей матушке. После этого дамы проследовали в свой особняк. А Печорин снова подоспел к Грушницкому, осознавая, что симпатия юной княжны к юнкеру вызывает у него чувство зависти.

13 мая

В гости к Печорину зашёл доктор Вернер. Рассказчик весьма тепло описывает своего приятеля. Они познакомились на каком-то званом вечере во время дискуссии метафизического направления, где прониклись взаимным уважением в процессе длительного спора. Позже они сблизились и стали часто общаться и проводить вместе время.

Предлагаем ознакомиться с “Обзором стихов Михаила Юрьевича Лермонтова”, проявившего себя как художник слова, обладатель великого дарования.

Грушницким интересовалась княжна Мери, предположив, что столь благородный молодой человек был разжалован в солдаты из-за дуэли. А княгиня же напротив интересовалась Печориным. Когда доктор назвал ей его фамилию, то женщина вспомнила, сколько шуму он в своё время наделал в Петербурге своими похождениями. Мери слушала эти истории с интересом. Так же доктор сообщил, что в доме княгини встретил какую-то их родственницу, чьё имя запамятовал. У этой дамы была родинка на щеке. Упоминание об этом заставило офицера почувствовать волнение.

Вечером Печорин встретил Лиговских, сидящих на лавке в окружении многих молодых людей. Он пристроился поодаль, остановил двоих офицеров, которые проходили мимо и стал веселить их своими анекдотами. Со временем на лавку Печорина переметнулась вся молодежь из окружения аристократок. Это вызвало немалое раздражение и досаду у княжны Мери.

16 мая

Печорин продолжал свою тактику мелкого пакостничества юной княжне. Девушка всё чаще бросала на него презрительные гневные взгляды. Грушницкий, же в свою очередь, безумно влюбился в юную Мери. Всячески искал с ней встречи и мечтал быть приглашённым в княжий дом.

Во время вечерней прогулки наш герой размышлял о женщине с родинкой на щеке, воспоминания о ней заставляли его сердце трепетать. Дойдя до грота, Печорин, как по волшебству, встретил там эту женщину. Оказывается, что он не ошибся в своих предчувствиях – это была знатная дама по имени Вера, с которой у рассказчика были отношения несколько лет назад. Вера рассказала Печорину, что с тех пор она вышла замуж во второй раз, для благополучия сына. Муж её – старый богатый человек, дальний родственник княгини Лиговской. Печорин обещал представиться Лиговским, чтобы встречаться у них с Верой. Так же женщина попросила его волочиться за княжной, чтобы отвлечь внимание от их отношений, которые имели все шансы возобновиться.

После разговоров и пылких объятий, Вера отправилась домой. Печорин, чтобы привести в порядок мысли, оседлал горячего скакуна и отправился в степь. На обратном пути он повстречал процессию молодых людей под предводительством Грушницкого и княжны Мери. Выскочив им наперерез, Печорин испугал княжну, на секунду она решила, что он дикарь-черкес. Грушницкий был очень недоволен этой встречей.

Вечером того же дня юнкер важно сообщил Печорину, что был в гостиной княгини, и что Мэри весьма нелестно отзывалась о Печорине. В ответ на что молодой офицер его уверил, что при желании уже следующим вечером он будет в доме аристократок, и даже начнёт волочиться за юной княжной. Грушницкий отнёсся к этому заявлению с недоверием.

22 мая

Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. К девяти часам туда явилась вся знать, в том числе и княгиня с дочерью. Уже через несколько минут Печорин позвал Мери танцевать. Девушка вальсировала с офицером с едва скрываемым торжеством на лице. В процессе танца Печорин извинился перед княжной за то, что каким-то образом, даже не знакомясь, разгневал её. Мэри парировала, что ему едва ли выпадет шанс оправдаться, потому что он не бывает у них в гостях. И в тот момент, когда Печорин потерял всякую надежду протиснуться в гостиную Лиговских, ему представился случай изменить ситуацию.

К молодой княжне стал приставать очень пьяный офицер, очень нагло зазывая её на мазурку. Девушка была напугана и растеряна, на помощь ей никто не спешил. И тогда Печорин отделился от толпы и дал жёсткий отпор наглецу заставив его покинуть танцевальную залу. Мери обо всём рассказала матери. Та очень благодарила офицера за его поступок и пригласила в гости. А Печорин продолжал общаться с молодой княжной весь вечер, всячески намекая ей, что она ему уже давно нравится, а также упомянул, что один из её кавалеров, Грушницкий, вовсе не разжалован за дуэль, а просто носит юнкерское звание.

23 мая

На следующее утро Грушницкий горячо благодарил Печорина за спасение Мери на балу, куда он не был вхож. И отметил, что сегодня в разговоре с ним девушка была холодна, а глаза её тусклы. Он попросил Печорина понаблюдать за княжной вечером, когда они все вместе будут у неё в гостях.

По дороге в гостиную Лиговских Печорин увидел в окне Веру. Они обменялись быстрыми взглядами. Вскоре она тоже появилась у княгини, и их представили друг другу. Во время чаепития офицер пытался всячески понравится княгине: шутил, рассказывал анекдоты, заставляя благородную даму смеяться от души. Княжна Мери тоже готова была похохотать, но придерживалась выбранного томного образа.

После все перешли в комнату с фортепиано. Мери начала петь. Воспользовавшись моментом, Печорин отвёл в сторону Веру. Она сказала ему, что очень больна, но мысли её занимает не будущее, а лишь он один. Женщина попросила его видеться у Лиговских. Печорину не понравилась такая постановка вопроса, он хотел большего. Мери, меж тем, заметила, что Печорин не слушает её пение, и это её сильно разозлило. Княжна демонстративно удалилась и весь вечер общалась с Грушницким. Печорин, в свою очередь, вдоволь наболтался с Верой.

Выйдя на улицу, Грушницкий спросил, что Печорин думает о его перспективах с юной княжной, но тот лишь пожал плечами.

29 мая

Рассказчик чётко следовал своему плану по завоеванию сердца княжны Мери. Расчетливый опытный мужчина наблюдал, как реагирует на его поведение девушка. Кроме всего прочего, стало очевидно, что Грушницкий ей окончательно наскучил.

3 июня

Печорин долго размышлял о том, зачем он добивается любви молоденькой девочки, которую не хочет соблазнить и на которой никогда не женится. Его размышления прервал Грушницкий. Он пришёл, счастливый от того, что его произвели в офицеры. Печорин пытался ему сказать, что офицерские эполеты не помогут ему завоевать княжну, и что она морочит ему голову. Но влюблённый юноша не поверил этим словам.

Вечером того дня многочисленное общество отправилось к провалу, который считали кратером потухшего вулкана. Печорин помог Мери подняться на гору, и она не покидала его руку в продолжение целой прогулки. Мужчина весьма жёлчно отзывался об их общих знакомых, что немало удивило и напугало девушку. Тогда Печорин пустился в длительные разговоры о своём детстве и о том, почему он стал таким злым. В результате на глаза юной княжны навернулись слёзы жалости. Рассказчик рассудил, что женская жалость – верный путь к зарождающейся любви. Так же он заметил, что поведение Мери весьма предсказуемо, и ему становится от этого скучно.

4 июня

Вера стала изводить Печорина своей ревностью. Он всячески отрицал, что питает чувства к молодой княжне. Тогда Вера упросила его переехать вслед за нею в Кисловодск и снять квартиру неподалёку. Мужчина обещал так и сделать. Лиговские тоже должны били со временем туда переехать.

Грушницкий сообщил Печорину, что завтра будет бал, на котором он намерен весь вечер танцевать с Мери в своей новой офицерской шинели.

При встрече с юной княжной Печорин пригласил её заранее на мазурку и намекнул, что её ждёт приятный сюрприз.

Вечером в гостях у княгини наш герой растрогал Веру тем, что с нежностью пересказал собравшимся историю их встречи и любви. Он изменил имена и некоторые события, но женщина конечно же узнала себя в героине его рассказов. Её настроение от этого улучшилось, и она была весела и активна весь вечер.

5 июня

Грушницкий явился к Печорину за полчаса до бала. Он был разодет в новый пехотный мундир и очень напыщен. Вскоре он отправился поджидать княжну у подъезда к залу.

Печорин явился позже и нашёл Мери, которая откровенно скучала в обществе Грушницкого. Молодой человек весь вечер преследовал княжну. Печорин отметил, что к средине вечера она его уже откровенно ненавидела и вела себя с ним очень резко. В то же время девушка выказывала свою благосклонность нашему герою, хотя потанцевать или поговорить им так и не удалось.

Тем не менее Печорин проводил Мери до кареты и украдкой поцеловал её руку, что тоже было частью его хитроумного плана.

Вернувшись в зал к ужину, наш герой заметил, что против него зреет заговор во главе с Грушницким.

6 июня

Вера уехала в Кисловодск с мужем. В её прощальном взгляде Печорин прочитал упрёк. Он размышлял о том, что, возможно, чувство ревности заставит женщину дать согласие на встречи наедине. Княжна Мери в тот день не показывалась, сказавшись больной. Грушницкий со своей новообразовавшейся шайкой бродил по городу, и вид у него был весьма растрёпанный.

Печорин с удивлением отметил, что ему не хватает общества княжны Мэри, с которой ему не удалось увидеться, но не допускал и мысли, что это может быть влюблённость.

7 июня

Печорин узнал от своего друга Вернера, что по городу ширятся слухи о том, что он собирается женится на Мери. Мужчина сразу смекнул, что источником слухов является Грушницкий. Доктора же он уверил, что ни о какой свадьбе речь не идёт. На следующе утро он отправился в Кисловодск.

10 июня

Рассказчик сообщает, что он уже три дня в Кисловодске и регулярно видит Веру у источника. Она посвежела и набралась сил.

Один день назад в Кисловодск прибыл и Грушницкий со своей шайкой. Они постоянно бушевали в трактире. А Грушницкий стал вести себя очень воинственно по отношению к окружающим.

11 июня

В Кисловодск наконец-то прибыли Лиговские. Печорин встретил их с замиранием сердца и снова задался мыслью, не влюблён ли он в юную Мери. В тот день он обедал у них и заметил, что княгиня с ним очень нежна и всё время посматривает на дочь. Мужчине это показалось не очень хорошим знаком. Зато он увидел, что добился чего хотел – Вера в своей ревности практически доведена до отчаяния.

12 июня

Вечер был обилен происшествиями. Многочисленная кавалькада отправилась смотреть на закат солнца в горах. В числе компании были Лиговские и Печорин. Мужчина весь вечер провёл подле княжны. На обратном пути он помогал её лошади перебраться через горную реку, при взгляде на течение у Мери закружилась голова, тогда офицер подхватил её за талию и пользуясь случаем поцеловал в щёчку.

На другом берегу реки взволнованная девушка придержала свою лошадь, чтобы поговорить с Печориным. Но он упорно молчал и не желал объясняться. Тогда заговорила Мери: «…вы хотите, чтоб я первая сказала, что я вас люблю? Хотите ли этого?» Но расчётливый обольститель только пожал плечами и сказал: «Зачем?»

Эти слова вывели бедняжку из душевного равновесия, она ускакала вперёд и всю дорогу домой вела себя наиграно весело.

Печорин признался себе, что ему доставляет удовольствие мысль, что она проведёт ночь без сна и будет плакать. Меж тем он был взволнован, и проводив дам до дверей дома княгини, поскакал в горы развеять мысли.
В одном из домов над обрывом Печорин услышал шум армейской пирушки. Он подкрался к открытому окну и стал слушать о чём разговор. Говорили о нём. Офицер, от которого некогда Печорин защитил Мери на балу, кричал громче всех. Он предлагал публике проучить Печорина, обзывал его трусом. Результатом дискуссии стал план, в котором Грушницкий должен был вызвать Печорина на дуэль, но не зарядить пистоли. Пьяный офицер уверял, что Печорин просто струсит. Очередь была за Грушницким. Наш рассказчик тайно надеялся, что тот откажется от подлого плана. Но после секунды колебаний тот всё-таки согласился.

Печорин вернулся домой в крайнем волнении и не спал всю ночь. Утром вид его был очень болезненный, об этом ему сказала Мери у колодца. Далее она снова пыталась поговорить с ним о чувствах, просила прекратить мучить её и честно признаться, что у него на уме. На что мужчина ей отвечал: «Я вам скажу всю истину, не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков; я вас не люблю…»

Губы девушки побледнели, а Печорин лишь пожал плечами и ушёл.

14 июня

Рассказчик сообщает о том, что у него с детства сформировалось отвращение к женитьбе. Его матери гадалка предсказала смерть сына от злой жены. Это так поразило мальчика, что он стал отрицать брак, как таковой. Любая женщина, мечтающая затянуть его под венец, становилась ему неинтересна.

15 июня

В город приехал фокусник и должен был вечером давать представление. Муж Веры уехал в Пятигорск, и она, пользуясь случаем, пригласила Печорина к себе. Всем своим слугам и слугам Лиговских, с которыми они делили один особняк, Вера раздала билеты на выступление. Печорин воспользовался возможностью и пришёл на свидание. По дороге к Вере он чувствовал, что за ним следят. Началось долгожданное свидание со сцен ревности и упрёков. Но мужчине удалось убедить любимую, что он не собирается жениться на княжне.

Выходить из спальни Веры Печорину пришлось через окно, связав две шали. Путь его лежал через балкон спальни княжны. Мужчина с любопытством заглянул за шторку и увидел печальную отрешённую девушку, которая пыталась сосредоточиться на книге.

Едва коснувшись ногами земли, наш герой попал в засаду, устроенную Грушницким и его другом. Они пытались схватить и избить Печорина с криками: «…будешь у меня к княжнам ходить ночью!..» Печорину удалось отбиться и убежать домой. Офицеры же подняли на уши весь город, утверждая, что по улицам бегает грабитель черкес.

16 июня

Следующим утром в городе все только и говорили о черкесском набеге. Муж Веры пригласил Печорина на завтрак, он был крайне взволнован тем, что жена его была в прошлую ночь одна и подвергалась опасности. Придя в ресторацию, мужчины уселись за столик. За тонкой перегородкой сидела компания Грушницкого. Молодой человек громко рассказывал собравшимся, что на самом деле никаких черкесов не было в Кисловодске, просто княжна принимала у себя тайного посетителя. После небольшой паузы Грушницкий сообщил, что этим мужчиной был Печорин. Наш герой в этот момент неожиданно появился прямо перед носом бывшего товарища. Он обвинил Грушницкого в клевете и уже спустя минуту договаривался с его секундантом о будущей дуэли. Муж Веры был немало тронут таким смелым поведением Печорина и от души пожал его руку.

Печорин немедля отправился к Вернеру и как на духу признался ему во всех своих отношениях, а также рассказал о подслушанном на днях разговоре. Доктор согласился быть его секундантом и отправился к Грушницкому на переговоры. Вернувшись обратно, он высказал догадку, что против Печорина действительно существует заговор, но, скорее всего, теперь друзья Грушницкого хотят зарядить только один пистолет боевыми патронами, что больше смахивает на убийство. Наш герой отказал доктору в намерении признаться соперникам, что они разгадали их подлые планы. Он сказал, что сам со всем разберётся.

Печорин проводил ночь без сна. Ситуация была крайне опасная – стреляться договорились с расстояния шести шагов. Мужчина размышлял о перспективе возможной смерти, и она его не страшила. Но тем не менее он не собирался подставить свой лоб под пулю Грушницкого.

Наконец рассвело. Нервы его успокоились. Печорин освежился в холодной ванной и велел седлать лошадей.

Доктор Вернер прибыл к нему и был печален. Друзья двинулись к назначенному месту встречи и увидели три фигуры на скале. Это был Грушницкий с секундантами.

Вернер предложил решить спор полюбовно, на что Печорин с готовность согласился при условии, что Грушницкий публично откажется от своей клеветы и извинится. Молодой офицер не принял этих условий. Решено было стреляться у края отвесной скалы, чтобы побеждённый упал вниз, и его гибель можно было представить, как неудачный прыжок. Вид Грушницкого выдавал внутреннюю борьбу. Придя на край ущелья, соперники бросили жребий. Первому стрелять выпало Грушницкому. Руки его дрожали, ему было совестно стрелять в фактически безоружного человека. Но всё же выстрел раздался, он слегка оцарапал Печорину колено. Секунданты Грушницкого едва сдерживали улыбку, будучи уверенны, что их товарищу ничего не грозит. Печорин, в свою очередь, громко попросил Вернера перезарядить его пистолет. Секунданты соперника стали протестовать, но Грушницкий смирился со своей участью и велел противнику стрелять. Печорин ещё раз осведомился, не готов ли он отказаться от своей клеветы, но тот отказал. И Печорин выстрелил …

Когда дым рассеялся, Грушницкого уже не было на краю ущелья. Наш герой спустился к своей лошади, по пути увидев окровавленные останки соперника на камнях. Он отправился домой, на душе его был камень.

Домой Печорин вернулся только к вечеру. Там его ожидало две записки – одна от Вернера, а другая от Веры. Доктор писал, что всё устроено, как нельзя лучше и улик касательно дуэли нет никаких. Поэтому Печорин может быть спокоен.

Записку от Веры он долго не решался распечатать. Но всё же сделал это. Это было длинное проникновенное послание, в котором женщина описывала то, за что так сильно любит его. А потом сообщила, что испуганная будущей дуэлью, о которой ей рассказал муж, призналась ему в своей любви к Печорину. Муж был очень зол, обозвал её и поспешно повёз прочь из Кисловодска.

Печорин встрепенулся, выбежал из дома и поскакал в сторону Пятигорска на своём и без того уставшем за день коне.

Он непременно хотел догнать Веру, в тот момент она стала для него всем смыслом бытия. Но через пятнадцать вёрст бешенной скачки конь мужчины издох. Он остался один в степи, упал на землю и несколько часов рыдал, как ребёнок.

Придя в себя, Печорин отправился домой, потому что не видел больше смысла гнаться за своим утраченным счастьем. Он вернулся пешком и уснул сном Наполеона после Ватерлоо.

Вечером следующего дня к Печорину зашёл Вернер, сообщить что у Мэри нервное расстройство, а княгиня вполне уверена, что он стрелялся из-за её дочери. Слухи о дуэли могли навредить Печорину. Так и случилось. На следующее утро он получил приказ от командования отправится в крепость Н …

Наш герой зашёл проститься с княгиней. В разговоре с ним она расплакалась от жалости к дочери, которая чахла с каждым днём от своего душевного недуга. Несчастная мать прямым текстом предложила Печорину взять Мери в жёны. На что тот ответил, что хотел бы поговорить с девушкой наедине. Вскоре в комнату вошла княжна, она была бледна и даже как-то немного прозрачна. Печорин в очень сухих и прямолинейных выражениях сказал ей, что просто смеялся на нею и никогда не собирался жениться. Он порекомендовал ей просто презирать его. На что бедняжка отвечала, что она его теперь ненавидит. Печорин откланялся и вышел.

5 (100%) 9 votes