Источники: 1) Личные сведения. 2) Сочинения Козьмы Пруткова. 3) «Некролог Козьмы Петровича Пруткова» в журн. «Современник», 1863 г., кн. IV, за подписью К. И. Шерстобитова. 4) «Корреспонденция» г. Алексея Жемчужникова, в газ. «С.-Петербургские ведомости» 1874 г., № 37, по поводу изданной г. Гербелем «Христоматии для всех». 5) Статьи: «Защита памяти Козьмы Пруткова», в газ. «Новое время» 1877 г., № 892, и 1881 г., № 2026, за подписью «Непременный член Козьмы Пруткова». 6) Письмо к редактору журнала «Век» от г. Владимира Жемчужникова, в газетах: «Голос» 1883 г., № 40, и «Новое время», 1883 г., № 2496. 7) Статья: «Происхождение псевдонима Козьмы Пруткова» г. А. Жемчужникова, помещенная в «Новостях», 1883 г., № 20.
Козьма Петрович Прутков провел всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, в государственной службе: сначала по военному ведомству, а потом по гражданскому. Он родился 11 апреля 1803 г.; скончался 13 января 1863 г.
В «Некрологе» и в других статьях о нем было обращено внимание на следующие два факта: во-первых, что он помечал все свои печатные прозаические статьи 11-м числом апреля или иного месяца: и во-вторых, что он писал свое имя: Козьма, а не Кузьма. Оба эти факта верны; но первый из них истолковывался ошибочно. Полагали, будто он, помечая свои произведения 11-м числом, желал ознаменовать каждый раз день своего рождения; на самом же деле он ознаменовывал такою пометою не день рождения, а свое замечательное сновидение, вероятно только случайно совпавшее с днем его рождения и имевшее влияние на всю его жизнь. Содержание этого сновидения рассказано далее, со слов самого Козьмы Пруткова. Что же касается способа писания им своего имени, то в действительности он писался даже не «Козьма», но Косьма, как знаменитые его соименники: Косьма и Дамиан, Косьма Минин, Косьма Медичи и немногие подобные.
В 1820 г. он вступил в военную службу, только для мундира, и пробыл в этой службе всего два года с небольшим, в гусарах. В это время и привиделся ему вышеупомянутый сон. Именно: в ночь с 10 на 11 апреля 1823 г., возвратясь поздно домой с товарищеской попойки и едва прилегши на койку, он увидел перед собой голого бригадного генерала, в эполетах, который, подняв его с койки за руку и не дав ему одеться, повлек его молча по каким-то длинным и темным коридорам, на вершину высокой и остроконечной горы, и там стал вынимать перед ним из древнего склепа разные драгоценные материи, показывая их ему одну за другою и даже прикидывая некоторые из них к его продрогшему телу. Прутков ожидал с недоумением и страхом развязки этого непонятного события; но вдруг от прикосновения к нему самой дорогой из этих материй он ощутил во всем теле сильный электрический удар, от которого проснулся весь в испарине. Неизвестно, какое значение придавал Козьма Петрович Прутков этому видению. Но, часто рассказывая о нем впоследствии, он всегда приходил в большое волнение и заканчивал свой рассказ громким возгласом: «В то же утро, едва проснувшись, я решил оставить полк и подал в отставку; а когда вышла отставка, я тотчас определился на службу по министерству финансов, в Пробирную Палатку, где и останусь навсегда!» - Действительно, вступив в Пробирную Палатку в 1823 г., он оставался в ней до смерти, т. е. до 13 января 1863 года. Начальство отличало и награждало его. Здесь, в этой Палатке, он удостоился получить все гражданские чины, до действительного статского советника включительно, и наивысшую должность: директора Пробирной Палатки; а потом- и орден св. Станислава 1-й степени, который всегда прельщал его, как это видно из басни «Звезда и брюхо».
Вообще он был очень доволен своею службою. Только в период подготовления реформ прошлого царствования он как бы растерялся. Сначала ему казалось, что из-под него уходит почва, и он стал роптать, повсюду крича о рановременности всяких реформ и о том, что он «враг всех так называемых вопросов!». Однако потом, когда неизбежность реформ сделалась несомненною, он сам старался отличиться преобразовательными проектами и сильно негодовал, когда эти проекты его браковали по их очевидной несостоятельности. Он объяснял это завистью, неуважением опыта и заслуг и стал впадать в уныние, даже приходил в отчаяние. В один из моментов такого мрачного отчаяния он написал мистерию: «Сродство мировых си л», впервые печатаемую в настоящем издании и вполне верно передающую тогдашнее болезненное состояние его духа . Вскоре, однако, он успокоился, почувствовал вокруг себя прежнюю атмосферу, а под собою - прежнюю почву. Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления, и они принимались с одобрением. Это дало ему основание возвратиться к прежнему самодовольству и ожидать значительного повышения по службе. Внезапный нервный удар, постигший его в директорском кабинете Пробирной Палатки, при самом отправлении службы, положил предел этим надеждам, прекратив его славные дни. В настоящем издании помещено в первый раз его «Предсмертное» стихотворение, недавно найденное в секретном деле Пробирной Палатки.
Но как бы ни были велики его служебные успехи и достоинства, они одни не доставили бы ему даже сотой доли той славы, какую он приобрел литературною своею деятельностью. Между тем он пробыл в государственной службе (считая гусарство) более сорока лет, а на литературном поприще действовал гласно только пять лет (в 1853-54 и в 1860-х годах).
До 1850 г., именно до случайного своего знакомства с небольшим кружком молодых людей, состоявшим из нескольких братьев Жемчужниковых и двоюродного их брата, графа Алексея Константиновича Толстого,- Козьма Петрович Прутков и не думал никогда ни о литературной, ни о какой-либо другой публичной деятельности. Он понимал себя только усердным чиновником Пробирной Палатки и далее служебных успехов не мечтал ни о чем. В 1850 г. граф А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, не предвидя серьезных последствий от своей затеи, вздумали уверить его, что видят в нем замечательные дарования драматического творчества. Он, поверив им, написал под их руководством комедию «Фантазия», которая была исполнена на сцене С.-Петербургского Александрийского театра, в высочайшем присутствии, 8 января 1851 г., в бенефис тогдашнего любимца публики, г. Максимова 1-го. В тот же вечер, однако, она была изъята из театрального репертуара, по особому повелению; это можно объяснить только своеобразностью сюжета и дурною игрою актеров. Она впервые печатается лишь теперь.
Эта первая неудача не охладила начинавшего писателя ни к его новым приятелям, ни к литературному поприщу. Он, очевидно, стал уже верить в свои литературные дарования. Притом упомянутый Алексей Жемчужников и брат его Александр ободрили его, склонив заняться сочинением басен. Он тотчас же возревновал славе И. А. Крылова тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки»; они были напечатаны в журн. «Современник» (1851 г., кн. XI, в «Заметках Нового Поэта») и очень понравились публике. Известный литератор Дружинин поместил о них весьма сочувственную статью, кажется, в журнале «Библиотека для чтения».
Делая эти первые шаги в литературе, Козьма Петрович Прутков не думал, однако, предаться ей. Он только подчинялся уговариваниям своих новых знакомых. Ему было приятно убеждаться в своих новых дарованиях, но он боялся и не желал прослыть литератором; поэтому он скрывал свое имя перед публикою. Первое свое произведение, комедию «Фантазия», он выдал на афише за сочинение каких-то «Y и Z»; а свои первые три басни, названные выше, он отдал в печать без всякого имени. Так было до 1852 г.; но в этом году совершился в его личности коренной переворот под влиянием трех лиц из упомянутого кружка: графа А. К. Толстого, Алексея Жемчужникова и Владимира Жемчужникова. Эти три лица завладели им, взяли его под свою опеку и развили в нем те типические качества, которые сделали его известным под именем Козьмы Пруткова. Он стал самоуверен, самодоволен, резок; он начал обращаться к публике «как власть имеющий»; и в этом своем новом и окончательном образе он беседовал с публикою в течение пяти лет, в два приема, именно: в 1853-54 годах, помещая свои произведения в журн. «Современник», в отделе «Ералаш», под общим заглавием: «Досуги Козьмы Пруткова»; ив 1860-64 годах, печатаясь в том же журнале в отделе «Свисток», под общим заглавием: «Пух и перья (Daunen und Federn)». Kpoме того, в течение второго появления его перед публикою некоторые его произведения (см. об этом в первой выноске настоящего очерка) были напечатаны в журн. «Искра» и одно в журн. «Развлечение», 1861 г., № 18. Промежуточные шесть лет, между двумя появлениями Козьмы Пруткова в печати, были для него теми годами томительного смущения и отчаяния, о коих упомянуто выше.
В оба свои кратковременные явления в печати Козьма Прутков оказался поразительно разнообразным, именно: и стихотворцем, и баснописцем, и историком (см. его «Выдержки из записок деда»), и философом (см. его «Плоды раздумья»), и драматическим писателем. А после его смерти обнаружилось, что в это же время он успевал писать правительственные проекты, как смелый и решительный администратор (см. его проект: «О введении единомыслия в России», напечатанный без этого заглавия, при его некрологе, в «Современнике», 1863 г., кн. IV). И во всех родах этой разносторонней деятельности он был одинаково резок, решителен, самоуверен. В этом отношении он был сыном своего времени, отличавшегося самоуверенностью и неуважением препятствий. То было, как известно, время знаменитого учения: «усердие все превозмогает». Едва ли даже не Козьма Прутков первый формулировал это учение в означенной фразе, когда был еще в мелких чинах? По крайней мере, оно находится в его «Плодах раздумья» под № 84. Верный этому учению и возбужденный своими опекунами, Козьма Прутков не усомнился в том, что ему достаточно только приложить усердие, чтобы завладеть всеми знаниями и дарованиями. Спрашивается, однако: 1) чему же обязан Козьма Прутков тем, что, при таких невысоких его качествах, он столь быстро приобрел и доселе сохраняет за собою славу и сочувствие публики? и 2) чем руководились его опекуны, развив в нем эти качества?
Для разрешения этих важных вопросов необходимо вникнуть в сущность дела, «посмотреть в корень», по выражению Козьмы Пруткова; и тогда личность Козьмы Пруткова окажется столь же драматичною и загадочною, как личность Гамлета. Они обе не могут обойтись без комментариев, и обе внушают сочувствие к себе, хотя по различным причинам. Козьма Прутков был, очевидно, жертвою трех упомянутых лиц, сделавшихся произвольно его опекунами или клевретами. Они поступили с ним как «ложные друзья», выставляемые в трагедиях и драмах. Они, под личиною дружбы, развили в нем такие качества, которые желали осмеять публично. Под их влиянием он перенял от других людей, имевших успех: смелость, самодовольство, самоуверенность, даже наглость и стал считать каждую свою мысль, каждое свое писание и изречение - истиною, достойною оглашения. Он вдруг счел себя сановником в области мысли и стал самодовольно выставлять свою ограниченность и свое невежество, которые иначе остались бы неизвестными вне стен Пробирной Палатки. Из этого видно, впрочем, что его опекуны, или «ложные друзья», не придали ему никаких новых дурных качеств: они только ободрили его и тем самым они вызвали наружу такие его свойства, которые таились до случая. Ободренный своими клевретами, он уже сам стал требовать, чтобы его слушали; а когда его стали слушать, он выказал такое самоуверенное непонимание действительности, как будто над каждым его словом и произведением стоит ярлык: «все человеческое мне чуждо».
Самоуверенность, самодовольство и умственная ограниченность Козьмы Пруткова выразились особенно ярко в его «Плодах раздумья», т. е. в его «Мыслях и афоризмах». Обыкновенно форму афоризмов употребляют для передачи выводов житейской мудрости; но Козьма Прутков воспользовался ею иначе. Он в большей части своих афоризмов или говорит с важностью «казенные» пошлости, или вламывается с усилием в открытые двери, или высказывает такие «мысли», которые не только не имеют соотношения с его временем и страною, но как бы находятся вне всякого времени и какой бы ни было местности. При этом в его афоризмах часто слышится не совет, не наставление, а команда. Его знаменитое «бди!» напоминает военную команду: «Пли!» Да и вообще Козьма Прутков высказывался так самодовольно, смело и настойчиво, что заставил уверовать в свою мудрость. По пословице: «смелость города берет», Козьма Прутков завоевал себе смелостью литературную славу. Будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты; не имея ни образования, ни хотя бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления.- «Усердие все превозмогает!»...
Упомянутые трое опекунов Козьмы Пруткова заботливо развили в нем такие качества, при которых он оказывался вполне ненужным для своей страны; и, рядом с этим, они безжалостно обобрали у него все такие, которые могли бы сделать его хотя немного полезным. Присутствие первых и отсутствие вторых равно комичны, а как при этом в Козьме Пруткове сохранилось глубокое, прирожденное добродушие, делающее его невинным во всех выходках, то он оказался забавным и симпатичным. В этом и состоит драматичность его положения. Поэтому он и может быть справедливо назван жертвою своих опекунов: он бессознательно и против своего желания забавлял, служа их целям. Не будь этих опекунов, он едва ли решился бы, пока состоял только в должности директора Пробирной Палатки, так откровенно, самоуверенно и самодовольно разоблачиться перед публикою.
Но справедливо ли укорять опекунов Козьмы Пруткова за го, что они выставили его с забавной стороны? Ведь только через это они доставили ему славу и симпатию публики; а Козьма Прутков любил славу. Он даже печатно отвергал справедливость мнения, будто «слава - дым». Он печатью сознавался, что «хочет славы», что «слава тешит человека». Опекуны его угадали, что он никогда не поймет комичности своей славы и будет ребячески наслаждаться ею. И он действительно наслаждался своею славою с увлечением, до самой своей смерти, всегда веря в необыкновенные и разнообразные свои дарования. Он был горд собою и счастлив: более этого не дали бы ему самые благонамеренные опекуны.
Слава Козьмы Пруткова установилась так быстро, что в первый же год своей гласной литературной деятельности (в 1853 г.) он уже занялся приготовлением отдельного издания своих сочинений с портретом. Для этого были тогда же приглашены им трое художников, которые нарисовали и перерисовали на камень его портрет, отпечатанный в том же 1853 году в литографии Тюлина, в значительном количестве экземпляров Тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета, вследствие этого не состоялось и все издание. В следующем году оказалось, что все отпечатанные экземпляры портрета, кроме пяти, удержанных издателями тотчас по отпечатании, пропали, вместе с камнем, при перемене помещения литографии Тюлина; вот почему при настоящем издании приложена фотогиалотипная копия, в уменьшенном формате, с одного из уцелевших экземпляров того портрета, а не подлинные оттиски.
Дорожа памятью о Козьме Пруткове, нельзя не указать и тех подробностей его наружности и одежды, коих передачу в портрете он вменял художникам в особую заслугу; именно: искусно подвитые и всклокоченные, каштановые, с проседью волоса; две бородавочки: одна вверху правой стороны лба, а другая вверху левой скулы; кусочек черного английского пластыря на шее, под правою скулой, на месте постоянных его бритвенных порезов; длинные, острые концы рубашечного воротника, торчащие из-под цветного платка, повязанного на шее широкою и длинною петлею; плащ-альмавива, с черным бархатным воротником, живописно закинутый одним концом за плечо; кисть левой руки, плотно обтянутая белою замшевою перчаткою особого покроя, выставленная из-под альмавивы, с дорогими перстнями поверх перчатки (эти перстни были ему пожалованы при разных случаях).
Когда портрет Козьмы Пруткова был уже нарисован на камне, он потребовал, чтобы внизу была прибавлена лира, от которой исходят вверх лучи. Художники удовлетворили это его желание, насколько было возможно в оконченном уже портрете; но в уменьшенной копии с портрета, приложенной к настоящему изданию, эти поэтические лучи, к сожалению, едва заметны.
Козьма Прутков никогда не оставлял намерения издать отдельно свои сочинения. В 1860 г. он даже заявил печатно (в журн. «Современник», в выноске к стихотворению «Разочарование») о предстоящем выходе их в свет; но обстоятельства мешали исполнению этого его намерения до сих пор. Теперь оно осуществляется, между прочим, и для охранения типа и литературных прав Козьмы Пруткова, принадлежащих исключительно литературным его образователям, поименованным в настоящем очерке.
Ввиду являвшихся в печати ошибочных указаний на участие в деятельности Козьмы Пруткова разных других лиц, представляется нелишним повторить сведения о сотрудничестве их!
Во-первых: литературную личность Козьмы Пруткова создали и разработали три лица, именно: граф Алексей Константинович Толстой, Алексей Михайлович Жемчужников и Владимир Михайлович Жемчужников.
Во-вторых: сотрудничество в этом деле было оказано двумя лицами, в определенном здесь размере, именно:
1) Александром Михайловичем Жемчужниковым, принимавшим весьма значительное участие в сочинении не только трех басен: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки», но также комедии «Блонды» и недоделанной комедии «Любовь и Силин» (см. о ней в начальной выноске), и
2) Петром Павловичем Ершовым, известным сочинителем сказки «Конек-горбунок», которым было доставлено несколько куплетов, помещенных во вторую картину оперетты: «Черепослов, сиречь Френолог» .
И в-третьих: засим, никто - ни из редакторов и сотрудников журнала «Современник», ни из всех прочих русских писателей - не имел в авторстве Козьмы Пруткова ни малейшего участия.
Примечания:
В таком же состоянии духа он написал стихотворение «Перед морем житейским», тоже впервые печатаемое в настоящем издании.
Художники эти - тогдашние ученики Академии художеств, занимавшиеся и жившие вместе: Лев Михайлович Жемчужников,
Александр Егорович Бейдеман и Лев Феликсович
Лагорио. Подлинный их рисунок сохранился до сих пор у Л. М. Жем-
чужникова. Упоминаемая здесь литография Тюлина находилась в С.-Петербурге на Васильевском острову по 5-й линии, против Академии художеств.
Так было объявлено г, Тюлиным В. М. Жемчужникову в 1854 г. в новом помещении литографии. Впоследствие некоторые лица приобретали эти
пропавшие экземпляры покупкой на Апраксином дворе.
П. П. Ершов лично передал эти куплеты В. М. Жемчужникову в Тобольске, в 1854 г., заявив желание: «Пусть ими воспользуется Козьма Прутков, потому что сам я уже ничего не пишу». Кстати заметить: в биографии П. П. Ершова, напечатанной г. Ярославцевым в 1872 г., на стр. 49 помещен отрывок из письма Ершова от 5 марта 1837 г., в котором он упоминает о «куплетцах» для водевиля «Черепослов», написанного приятелем его «Чижовым». Не эти ли «куплетцы» и были в 1854 г. переданы П. П. Ершовым? При них было и заглавие «Черепослов».
Краткий некролог и два посмертные произведения Козьмы Петровича Пруткова
Ужасное горе постигло семейство, друзей и ближних Кузьмы Петровича Пруткова, но еще ужаснее это горе для нашей отечественной литературы... Да, его не стало! Его уже нет, моего миленького дяди! Уже не существует более этого доброго родственника, этого великого мыслителя и даровитейшего из поэтов; этого полезного государственного деятеля, всегда справедливого, но строгого относительно своих подчиненных!.. Драгоценнейший мой дядюшка Кузьма Петрович Прутков всегда ревностно занимался службой, отдавая ей большую часть своих способностей и своего времени; только часы досуга посвящал он науке и музам, делясь потом с публикой плодами этих трудов невинных. Начальство ценило его ревность и награждало его по заслугам: начав службу в 1816 году юнкером в одном из лучших гусарских полков, Кузьма Петрович Прутков умер в чине действительного статского советника, со старшинством пятнадцати лет и четырех с половиною месяцев, после двадцатилетнего (с 1841 года) безукоризненного управления Пробирной Палаткой! Подчиненные любили, но боялись его. И долго еще, вероятно, сохранится в памяти чиновников Пробирной Палатки величественная, но строгая наружность покойного: его высокое, склоненное назад чело, опушенное снизу густыми рыжеватыми бровями, а сверху осененное поэтически всклоченными, шантретовыми с проседью волосами; его мутный, несколько прищуренный и презрительный взгляд; его изжелта-каштановый цвет лица и рук; его змеиная саркастическая улыбка, всегда выказывавшая целый ряд, правда, почерневших и поредевших от табаку и времени, но все-таки больших и крепких зубов; наконец - его вечно откинутая назад голова и нежно любимая им альмавива... Нет, такой человек не может скоро изгладиться из памяти знавших его!
Кузьма Петрович Прутков на 25-м году жизни соединил судьбу свою с судьбою любезной моей тетушки Антониды Платоновны, урожденной Проклеветантовой. Неутешная вдова оплакивает своего мужа, от которого имела множество детей, кроме находящихся в настоящее время в живых четырех дочек и шести сыновей. Дочки ее, любезные моему сердцу племянницы, отличаются все приятной наружностью и высоким образованием, наследованным от покойного отца; они уже в зрелых летах и - смело скажу - могут составить несомненное счастье четырех молодых людей, которым посчастливится соединить свою судьбу с их судьбою! Шесть сыновей покойного обещают твердо идти по следам своего отца, и я молю небо о даровании им необходимых для этого сил и терпения!..
Кузьма Петрович, любезный и несравненный мой дяденька, скончался после долгих страданий на руках нежно любившей его супруги, среди рыдания детей его, родственников и многих ближних, благоговейно теснившихся вокруг страдальческого его ложа... Он умер с полным сознанием полезной и славной своей жизни, поручив мне передать публике, что «умирает спокойно, будучи уверен в благодарности и справедливом суде потомства; а современников просит утешиться, но почтить, однако, его память сердечной слезою»... Мир праху твоему, великий человек и верный сын своего отечества! Оно не забудет твоих услуг. Нет сомнения, что недалеко то время, когда исполнится пророческий твой стих:
В портфелях покойного дяденьки найдено много неизданных его сочинений, не только стихов, философских изречений и продолжения исторического труда, столь известного публике под заглавием «Выдержки из записок моего деда», но также и драматических произведений. В особом портфеле, носящем золотую печатную надпись: «Сборник неконченого (d"inacheve)», находится множество весьма замечательных отрывков и эскизов покойного, дающих полную возможность судить о неимоверной разносторонности его дарования и о необъятных сведениях этого, столь рано утраченного нами поэта и мыслителя! Из этих-то последних отрывков я извлекаю пока один и возлагаю его на алтарь отечества, как ароматический цветок в память драгоценного моего дядюшки... Надеюсь и вполне уверен, что из груди каждого патриота вырвется невольный крик удивления при чтении этого отрывка и что не одной слезой благодарности и сожаления почтится память покойного!.. Вот этот отрывок.
Здесь рукопись прерывается... К сожалению, смерть не допустила Кузьму Петровича Пруткова вполне развить и довести до конца это в высшей степени замечательное произведение, вплетающее новую роскошную ветвь в лавровый венок моего бессмертного дядюшки!..
Произведение это помечено так: «11-го декабря 1860 года (annus, i)». Исполняя духовное завещание покойного, я поставляю священным для себя долгом объяснить, для сведения будущих библиографов, что Кузьма Петрович Прутков родился 11-го апреля 1801 года, недалеко от Сольвычегодска, в деревне Тентелевой; поэтому большая часть его сочинений, как, вероятно, заметили сами читатели, носит пометку 11-го числа какого-либо месяца. Твердо веря, подобно прочим великим людям, в свою звезду, достопочтеннейший мой дяденька никогда не заканчивал своих рукописей в другое число, как в 11-е. Исключения из этого весьма редки, и покойный не хотел даже признавать их.
Искреннейший племянник Кузьмы Петровича Пруткова и любимейший родственник его:
Калистрат Иванович Шерстобитов.
Второе посмертное произведение Кузьмы Петровича Пруткова
Для вящей характеристики Кузьмы Петровича Пруткова, как государственного человека и верного сына отечества, я привожу здесь еще один отрывок из портфеля, наполненного множеством неоконченных произведений покойного (d"inacheve). Это- проект, не вполне отделанный, на котором сделана пометка: «Подать в один из торжественных дней на усмотрение». Проект этот был написан в 1859 году, но был ли он подан и принят, мне не может быть известно по весьма малому моему чину.
Отставной поручик Воскобойников.
Примечание. На полях этого замечательного проекта, доказывающего светлый взгляд, государственный ум и беспредельную преданность покойного Кузьмы Петровича Пруткова нашему общему престол-отечеству,- сохранились драгоценные заметки, которые даровитый писатель и слуга намеревался развить при окончательной отделке своего предположения. Так, сбоку трактата о невозможности правильно судить правительственные мероприятия без наставнического указания верховного начальства, находится следующая заметка: «Подобно сему неопытный ребенок, будучи временно оставлен без руководителя и увлекаемый между тем прохладной тенью близлежащего леса, опрометчиво устремляется в оный от дому, не рассудив - о, несчастный!- что у него недостанет ни ума, ни соображения для отыскания обратной дороги. NB. Развить это прекрасное сравнение, особенно остановившись на трогательной картине, изображающей плачущих родителей, отчаяние провинившегося пестуна и раскаяние самого ребенка, страдающего в лесу от голода и холода». Из других замечаний почтеннейшего Кузьмы Петровича видно, между прочим, что он, исчисляя доход редакции с проектированного им официального издания и предполагая пустить оное по дешевой цене, вместе с тем признавал необходимым: «1) с одной стороны, сделать подписку на сие издание обязательною для всех присутственных мест; 2) с другой стороны - велеть всем издателям и редакторам частных печатных органов перепечатывать руководящие статьи из официального органа, дозволяя себе только повторение и развитие их; 3) сверх того, наложить на них денежные штрафы в пользу редакции официального органа за все те мнения, кои окажутся противоречащими мнениям, признаваемым господствующими, и 4) вместе с тем вменить всем начальникам отдельных частей управления в обязанность неусыпно вести и постоянно сообщать в одно центральное место списки всех, служащих под их ведомством, лиц, с обозначением: кто из них какие получает журналы и газеты, и не получающих официального органа, как не сочувствующих благодетельным видам правительства, отнюдь не повышать ни в должности, ни в чины и не удостаивать ни наград, ни командировок»... «Таким образом,-заключает достоуважаемый Кузьма Петрович Прутков,- правительство избегнет опасности ошибочно помещать свое доверие».
Надеюсь, что редакция не откажется поместить этот верный исторический документ в назидание потомства...
Искренне преданный и нежно любимый племянник покойного
Тимофей Шерстобитов.
От Козьмы Пруткова к читателю
С улыбкой тупого сомненья, профан, ты Взираешь на лик мой и гордый мой взор; Тебе интересней столичные франты, Их пошлые толки, пустой разговор. Во взгляде твоем я, как в книге, читаю, Что суетной жизни ты верный клеврет, Что нас ты считаешь за дерзкую стаю, Не любишь; Но слушай, что значит поэт. Кто с детства, владея стихом по указке, Набил себе руку и с дестких же лет Личиной страдальца, для вящей огласки, Решился прикрыться,- тот истый поэт! Кто, всех презирая, весь мир проклинает, В ком нет состраданья и жалости нет, Кто с смехом на слезы несчастных взирает,- тот мощный, великий и сильный поэт! Кто любит сердечно былую Элладу, Тунику, Афины, Ахарны, Милет, Зевеса, Венеру, Юнону, Палладу,- Тот чудный, изящный, пластичный поэт! Чей стих благозвучен, гремуч, хоть без мысли, Исполнен огня, водометов, ракет, Без толку, но верно по пальцам расчислен,- Тот также, поверь мне, великий поэт!.. Итак, не пугайся, встречаяся с нами, Хотя мы суровы и дерзки на вид И высимся гордо над вами главами; Но кто ж нас иначе в толпе отличит?! В поэте ты видишь презренье и злобу; На вид он угрюмый, больной, неуклюж; Но ты загляни хоть любому в утробу,- Душой он предобрый и телом предюж.
Отрывок из поэмы «Медик» (Лукавый врач...)
Лукавый врач лекарства ищет, Чтоб тетке сторожа помочь, Лекарства нет; в кулак он свищет, А на дворе давно уж ночь. В шкафу нет склянки ни единой, Всего там к завтрашнему дню Один конверт с сухой малиной И очень мало ревеню. Меж тем в горячке тетка бредит, Горячкой тетушка больна... Лукавый медик все не едет, Давно лекарства ждет она!.. Огнем горит старухи тело, Природы странная игра! Повсюду сухо, но вспотела Одна лишь левая икра... Вот раздается из передней Звонок поспешный динь-динь-динь, Приехать бы тебе намедни! А что?- Уж тетушке аминь! «Помочь старухе нету средства» - Так злобный медик говорит,- «Осталось ли у ней наследство? Кто мне заплатит за визит?»-
Память прошлого
Как будто из Гейне Помню я тебя ребенком, Скоро будет сорок лет; Твой передничек измятый, Твой затянутый корсет. Было в нем тебе неловко; Ты сказала мне тайком: "Распусти корсет мне сзади; Не могу я бегать в нем". Весь исполненный волненья, Я корсет твой развязал... Ты со смехом убежала, Я ж задумчиво стоял.
Сочинения Козьмы Пруткова. Минск: Народная Асвета, 1987.
Пастух, молоко и читатель
Басня Однажды нес пастух куда-то молоко, Но так ужасно далеко, Что уж назад не возвращался. Читатель! он тебе не попадался?
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Перед морем житейским
Все стою на камне,- Дай-ка брошусь в море... Что пошлет судьба мне, Радость или горе? Может, озадачит... Может, не обидит... Ведь кузнечик скачет, А куда - не видит. * Напоминаем, что это стихотворение написано Козьмою Прутковым в момент отчаяния и смущения его по поводу готовившихся правительственных реформ. (См. об этом выше, в "Биографических сведениях").
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Письмо из Коринфа
Древнее греческое (посвящено г. Щербине) Я недавно приехал в Коринф... Вот ступени, а вот колоннада! Я люблю здешних мраморных нимф И истмийского шум водопада. Целый день я на солнце сижу, Трусь елеем вокруг поясницы, Между камней паросских слежу За извивом слепой медяницы. Померанцы растут предо мной, И на них в упоеньи гляжу я. Дорог мне вожделенный покой. "Красота, красота!"- все твержу я. А на землю лишь спустится ночь, Мы с рабыней совсем обомлеем... Всех рабов высылаю я прочь И опять натираюсь елеем.
Русские поэты. Антология русской поэзии в 6-ти т. Москва: Детская литература, 1996.
Поездка в Кронштадт
Посвящено сослуживцу моему по министерству финансов, г. Бенедиктову Пароход летит стрелою, Грозно мелет волны в прах И, дымя своей трубою, Режет след в седых волнах. Пена клубом. Пар клокочет. Брызги перлами летят. У руля матрос хлопочет. Мачты в воздухе торчат. Вот находит туча с юга, Все чернее и черней... Хоть страшна на суше вьюга, Но в морях еще страшней! Гром гремит, и молньи блещут... Мачты гнутся, слышен треск... Волны сильно в судно хлещут... Крики, шум, и вопль, и плеск! На носу один стою я*, И стою я, как утес. Морю песни в честь пою я, И пою я не без слез. Море с ревом ломит судно. Волны пенятся кругом. Но и судну плыть нетрудно С Архимедовым винтом. Вот оно уж близко к цели. Вижу,- дух мой объял страх - Ближний след наш еле-еле, Еле видится в волнах... А о дальнем и помину, И помину даже нет; Только водную равнину, Только бури вижу след!.. Так подчас и в нашем мире: Жил, писал поэт иной, Звучный стих ковал на лире И - исчез в волне мирской!.. Я мечтал. Но смолкла буря; В бухте стал наш пароход, Мрачно голову понуря, Зря на суетный народ: "Так,- подумал я,- на свете Меркнет светлый славы путь; Ах, ужель я тоже в Лете Утону когда-нибудь?!" * Здесь, конечно, разумеется нос парохода, а не поэта; читатель сам мог бы догадаться об этом. Примечание К. Пруткова.
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Помещик и садовник
Басня Помещику однажды в воскресенье Поднес презент его сосед. То было некое растенье, Какого, кажется, в Европе даже нет. Помещик посадил его в оранжерею; Но как он сам не занимался ею (Он делом занят был другим: Вязал набрюшники родным), То раз садовника к себе он призывает И говорит ему: "Ефим! Блюди особенно ты за растеньем сим; Пусть хорошенько прозябает". Зима настала между тем. Помещик о своем растенье вспоминает И так Ефима вопрошает: "Что? хорошо ль растенье прозябает?" "Изрядно, - тот в ответ, - прозябло уж совсем!" Пусть всяк садовника такого нанимает, Который понимает, Что значит слово "прозябает".
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Помещик и трава
Басня На родину со службы воротясь, Помещик молодой, любя во всем успехи, Собрал своих крестьян: "Друзья, меж нами связь - Залог утехи; Пойдемте же мои осматривать поля!" И, преданность крестьян сей речью воспаля, Пошел он с ними купно. "Что ж здесь мое?" - "Да все, - ответил голова, - Вот тимофеева трава..." "Мошенник! - тот вскричал, - ты поступил преступно! Корысть мне недоступна; Чужого не ищу; люблю свои права! Мою траву отдать, конечно, пожалею; Но эту возвратить немедля Тимофею!" Оказия сия, по мне, уж не нова. Антонов есть огонь, но нет того закону, Чтобы всегда огонь принадлежал Антону.
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Предсмертное
Найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в делах сей последней Вот час последних сил упадка От органических причин... Прости, Пробирная Палатка, Где я снискал высокий чин, Но музы не отверг объятий Среди мне вверенных занятий! Мне до могилы два-три шага... Прости, мой стих! и ты, перо! И ты, о писчая бумага, На коей сеял я добро! Уж я потухшая лампадка Иль опрокинутая лодка! Вот, все пришли... Друзья, бог помочь!.. Стоят гишпанцы, греки вкруг... Вот юнкер Шмидт... Принес Пахомыч На гроб мне незабудок пук... Зовет Кондуктор... Ах!.. Необходимое объяснение
Это стихотворение, как указано в заглавии оного, найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в секретном деле, за время управления сею Палаткою Козьмы Пруткова. Сослуживцы и подчиненные покойного, допрошенные господином ревизором порознь, единогласно показали, что стихотворение сие написано им, вероятно, в тот самый день и даже перед самым тем мгновением, когда все чиновники Палатки были внезапно, в присутственные часы, потрясены и испуганы громким воплем: "Ах!", раздавшимся из директорского кабинета. Они бросились в этот кабинет и усмотрели там своего директора, Козьму Петровича Пруткова, недвижимым, в кресле перед письменным столом. Они бережно вынесли его, в этом же кресле, сначала в приемный зал, а потом в его казенную квартиру, где он мирно скончался через три дня. Господин ревизор признал эти показания достойными полного доверия по следующим соображениям: 1) почерк найденной рукописи сего стихотворения во всем схож с тем несомненным почерком усопшего, коим он писал свои собственноручные доклады по секретным делам и многочисленные административные проекты; 2) содержание стихотворения вполне соответствует объясненному чиновниками обстоятельству и 3) две последние строфы сего стихотворения писаны весьма нетвердым, дрожащим почерком, с явным, но тщетным усилием соблюсти прямизну строк, а последнее слово "Ах!" даже не написано, а как бы вычерчено густо и быстро, в последнем порыве улетающей жизни. Вслед за этим словом имеется на бумаге большое чернильное пятно, происшедшее явно от пера, выпавшего из руки. На основании всего вышеизложенного господин ревизор, с разрешения министра финансов, оставил это дело без дальнейших последствий, ограничившись извлечением найденного стихотворения из секретной переписки директора Пробирной Палатки и передачею оного совершенно частно, через сослуживцев покойного Козьмы Пруткова, ближайшим его сотрудникам. Благодаря такой счастливой случайности это предсмертное знаменательное стихотворение Козьмы Пруткова делается в настоящее время достоянием отечественной публики. Уже в последних двух стихах 2-й строфы несомненно, выказывается предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного, а читая третью строфу, мы как бы присутствуем лично при прощании поэта с творениями его музы. Словом, в этом стихотворении отпечатлелись все подробности любопытного перехода Козьмы Пруткова в иной мир, прямо с должности директора Пробирной Палатки.
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Простуда
Увидя Юлию на скате Крутой горы, Поспешно я сошел с кровати, И с той поры Насмо рк ужасный ощущаю И лом в костях, Не только дома я чихаю, Но и в гостях. Я, ревматизмом наделенный, Хоть стал уж стар, Но снять не смею дерзновенно Папье файяр.
Козьма Прутков. Полное собрание сочинений. Москва, Ленинград: Academia, 1933.
Путник
Баллада Путник едет косогором; Путник по полю спешит. Он обводит тусклым взором Степи снежной грустный вид. "Ты к кому спешишь навстречу, Путник гордый и немой?" "Никому я не отвечу; Тайна то души больной! Уж давно я тайну эту Хороню в груди своей И бесчувственному свету Не открою тайны сей: Ни за знатность, ни за злато, Ни за груды серебра, Ни под взмахами булата, Ни средь пламени костра!" Он сказал и вдоль несется Косогором, весь в снегу. Конь испуганный трясется, Спотыкаясь на бегу. Путник с гневом погоняет Карабахского коня. Конь усталый упадает, Седока с собой роняет И под снегом погребает Господина и себя. Схороненный под сугробом, Путник тайну скрыл с собой. Он пребудет и за гробом Тот же гордый и немой.
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Пятки некстати
Басня У кого болит затылок, Тот уж пяток не чеши! Мой сосед был слишком пылок. Жил в деревне он, в глуши, Раз случись ему, гуляя, Головой задеть сучок; Он, недолго размышляя, Осердяся на толчок, Хвать рукой за обе пятки - И затем в грязь носом хвать!.. _____ Многие привычки гадки, Но скверней не отыскать Пятки попусту хватать!
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
Разница вкусов
Басня* Казалось бы, ну как не знать Иль не слыхать Старинного присловья, Что спор о вкусах - пустословье? Однако ж раз, к какой-то праздник, Случилось так, что с дедом за столом, В собрании гостей большом, О вкусах начал спор его же внук, проказник. Старик, разгорячась, сказал среди обеда: "Щенок! тебе ль порочить деда? Ты молод: все тебе и редька и свинина; Глотаешь в день десяток дынь; Тебе и горький хрен - малина, А мне и бланманже - полынь!" Читатель! в мире так устроено издавна: Мы разнимся в судьбе, Во вкусах и подавно; Я это басней пояснил тебе. С ума ты сходишь от Берлина; Мне ж больше нравится Медынь. Тебе, дружок, и горький хрен - малина, А мне и бланманже - полынь! * В первом издании (см. журнал "Современник", 1853 г.) эта басня была озаглавлена: "Урок внучатам",- в ознаменование действительного происшествия в семье Козьмы Пруткова.
Сочинения Козьмы Пруткова. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1996.
В русской литературе есть некий таинственный классик. Его полное собрание сочинений (с обязательным приложением портрета) постоянно переиздаётся, биография досконально изучена; ему посвящены солидные литературоведческие труды. Известен и адрес в Санкт-Петербурге: Казанская, 28 (в советское время - Плеханова), в здании Пробирной палатки горного департамента Министерства финансов (ныне здесь Инспекция пробирного надзора Министерства финансов РФ). Знаменитый литератор занимал в этом доме казённую квартиру из восемнадцати комнат, поскольку являлся директором указанного государственного учреждения. Казанская улица берёт своё начало от Казанского собора на Невском проспекте. Следовательно, речь идёт о самом центре столицы империи. На доме давно пора бы установить мемориальную доску. Очевидно, сдерживает лишь то, что этого литератора никогда не существовало. Многие наверняка уже догадались, что речь идёт о Козьме Петровиче Пруткове.
Впервые это имя прозвучало в печати в 1854 году. Но и ранее, как следует из прилагаемой к полному собранию сочинений биографии, Козьма Прутков много писал «в стол», не мечтая о литературной славе. Выпустить в свет свои сочинения его побудило случайное знакомство с четырьмя молодыми людьми: Алексеем Толстым и его двоюродными братьями - Владимиром, Александром и Алексеем Жемчужниковыми. Обстоятельства их сближения чрезвычайно интересны и требуют подробного рассказа.
В 1850 году Козьма Петрович Прутков взял продолжительный отпуск с намерением поехать за границу (конечно, прежде всего, в Париж). После некоторого раздумья он решил в целях экономии подыскать себе спутника, владеющего иностранными языками. Соответствующее объявление было помещено в «Северной пчеле». В ту же ночь, часу в четвёртом, он был разбужен камердинером, доложившим, что какие-то молодые люди (двое из них - в придворных мундирах) требуют генерала. Пришлось подняться с постели и в халате и ночном колпаке выйти в прихожую, где Козьму Петровича действительно ждали незнакомцы: рослый богатырь в расшитом золотом мундире представился графом Толстым, остальные - Жемчужниковыми. Один из них осведомился, не объявление ли почтенного хозяина дома он прочитал сегодня в газете. Козьма Прутков подтвердил, что именно его. В ответ молодой человек заявил, что они специально приехали, дабы сказать, что никто из них в данный момент ехать за границу не может. После таких слов посетители вежливо откланялись и вышли.
Понятно, что Козьме Петровичу было уже не до сна. Утром он припомнил, что граф Толстой - ближайший друг наследника престола, а братья Жемчужниковы - сыновья сенатора и тайного советника. Впрочем, тем же вечером все четверо явились к нему с извинениями за свою проделку. Просто накануне вечером они были на придворном балу и никак не могли расстаться, пока Александр Жемчужников не вспомнил об объявлении в «Северной пчеле», которое случайно попалось ему на глаза. Козьма Петрович пригласил молодых людей в гостиную и за чаем прочёл им несколько своих стихотворений. Они были восторженно приняты. Молодые люди единодушно стали уверять Козьму Петровича, что такой талант просто преступно зарывать в землю.
Сразу же стоит заметить, что директор Пробирной палатки всегда именовал себя Козьмой (даже Косьмой), а не как принято - Кузьмой. Этим он словно подчёркивал, что он из той же породы, что и святые Косьма и Дамиан или Косьма Минин.
Один из братьев Жемчужниковых - Алексей Михайлович - впоследствии (как и Толстой) стал известным поэтом, но «в классики не вышел». Остальные братья - Александр и Владимир - также писали стихи, но это было всего лишь данью молодости. В истории русской литературы они остались единственно «создателями Козьмы Пруткова». Впоследствии Владимир Жемчужников писал известному историку и литературоведу Александру Николаевичу Пыпину:
«Все мы тогда были молоды, и „настроение кружка“, при котором возникли творения Пруткова, было весёлое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие „казённости“ в нас самих, и, вследствие этого, большая чуткость ко всему „казённому“. Эта черта помогла нам - сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, - создать тип Козьмы Пруткова, который до того казённый, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая, так называемая злоба дня, если на неё не обращено внимания с казённой точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: „всё человеческое - мне чуждо“. Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казённый характер его стал подчёркиваться. Так, в своих „прожектах“ он является сознательно казённым человеком».
Надо сказать, что для своей мистификации молодые люди сделали, можно сказать, гениальную находку. Пробирное дело (определение примесей в драгоценных металлах и нанесение специальных клейм на них) было учреждено указом Петра I от 13 февраля 1700 года. За клеймо взималась пошлина, чем и должна была заниматься Пробирная палатка. Известный экономист А. Н. Гурьев в своё время разъяснил, почему на месте руководителя этого учреждения мог оказаться такой комический персонаж, как Козьма Петрович Прутков:
«В старом министерском строе назначались директора только департаментов, „дураками“ они не были. Прутковской компании нужен был „авторитетный дурак“, и замечательно правильно и остроумно остановили они свой выбор на директоре Пробирной палатки. Уже словесный состав этого названия умаляет в глазах читателя „директора палатки“, а для людей, знакомых с бюрократическими учреждениями, оно било не в бровь, а в глаз. Дело в том, что почти в каждом министерстве, помимо учреждений, входивших в состав центрального управления, имелись ещё особые учреждения, тоже центрального характера, но с функциями чисто исполнительными. Они не занимались самым главным делом министерств (и, следовательно, директоров департаментов) - проектированием законов, а вели заведённое дело. В Министерстве финансов такими учреждениями были Пробирная палатка и Комиссия погашения государственных долгов. Оба учреждения находились на Казанской улице в казённых домах, с огромными квартирами для начальствующих генералов. Директорами этих учреждений делали заслуженных дураков, которых нельзя было пропустить в директора департаментов. Генеральский чин, большой оклад содержания и огромная квартира в восемнадцать комнат, разумеется, делали этих заслуженных дураков весьма авторитетными» .
Итак, уже мелькнуло выражение «прутковская компания», но в литературоведении более привычно говорить о «прутковском кружке»; этого определения и будем придерживаться далее. «Прутковский кружок» представлял собой своеобразный «весёлый союз» четырёх молодых людей. Об их проделках рассказывали множество анекдотов, большинство которых дошло до нашего времени (конечно, благодаря славе Козьмы Пруткова). Вообще-то такой кружок вполне соответствовал духу первой половины XIX века, когда даровитая дворянская молодёжь «куролесила» и таким образом находила выход своим молодым нерастраченным силам. В 1820-е годы «проказили» Пушкин, Антон Дельвиг и Павел Нащокин, в 1830-е - Лермонтов и Алексей Столыпин-Монго. Близкие друзья великих поэтов и вспоминаются ныне как бесшабашные удальцы, в любую минуту готовые принять участие во всяком рискованном похождении. В семействе Перовских склонность к «проказам», можно сказать, была наследственной. Внимательный свидетель эпохи Пётр Андреевич Вяземский вспоминал в «Старой записной книжке»:
«Алексей Перовский (Погорельский) был… удачный мистификатор. Он однажды уверил сослуживца своего (который позднее сделался известен несколькими историческими сочинениями), что он великий мастер какой-то масонской ложи и властью своею сопричисляет его к членам её. Тут выдумывал он разные смешные испытания, через которые новообращённый покорно и охотно проходил. Наконец заставил он его расписаться в том, что он бобра не убил .
Перовский написал амфигури (amphigouri), шуточную, весёлую чепуху. Вот некоторые стихи из неё:
Авдул-визирь
На лбу пузырь
И холит и лелеет;
А Папий сын.
Взяв апельсин,
уже не помню, что из него делает. Но такими стихами написано было около дюжины куплетов. Он приносит их к Антонскому, тогдашнему ректору университета и председателю Общества любителей словесности, знакомит его с произведением своим и говорит, что желает прочесть свои стихи в первом публичном заседании Общества. Не должно забывать, что в то время граф Алексей Кириллович Разумовский был попечителем Московского университета или уже министром народного просвещения. Можно вообразить себе смущение робкого Антонского. Он, краснея и запинаясь, говорит: „Стишки-то ваши очень-то милы и замысловаты-то; но, кажется, не у места читать их в учёном собрании-то“. Перовский настаивает, что хочет прочесть их, уверяя, что в них ничего противоценсурного нет. Объяснения и пререкания продолжались с полчаса. Бедный Антонский бледнел, краснел, изнемогал чуть не до обморока.
А вот ещё проказа Перовского. Приятель его был женихом. Вотчим невесты был человек так себе. Перовский уверил его, что и он страстно влюблён в невесту приятеля своего, что он за себя не отвечает и готов на всякую отчаянную проделку. Вотчим, растроганный и перепуганный таким признанием, увещевает его образумиться, одолеть себя. Перовский пуще предаётся своим сетованиям и страстным разглагольствованиям. Вотчим не отходит от него, сторожит, не спускает его с глаз, чтобы вовремя предупредить какую-нибудь беду. Раз всё семейство гуляло в саду. Вотчим идёт рука под руку с Перовским, который продолжает нашёптывать ему свои жалобы и отчаянные признания; наконец вырывается из рук и бросается в пруд, мимо которого они шли. Перовский знал, что этот пруд был не глубок, и не боялся утонуть; но пруд был грязный и покрытый зелёною тиною. Надобно было видеть, как вылез он из него русалкою и как Ментор ухаживал за своим злополучным Телемаком: одел его своим халатом, поил тёплою ромашкою и так далее и так далее» .
Вяземский приводит по памяти лишь один куплет (да и то неверно) из довольно большого стихотворения Алексея Перовского. Полностью оно звучит так:
Абдул-визирь
На лбу пузырь
Свой холит и лелеет.
Bayle геометр.
Взяв термометр,
Пшеницу в поле сеет.
А Бонапарт
С колодой карт
В Россию поспешает.
Садясь в баллон,
Он за бостон
Папу приглашает.
Но Папин сын,
Взяв апельсин,
В нос батюшки швыряет.
А в море кит
На них глядит
И в ноздрях ковыряет.
Тут Магомет,
Надев корсет
И жаждою терзаем,
Воды нагрев
И к ним подсев,
Их подчивает чаем.
То зря, комар
На самовар
Вскочив, в жару потеет.
Селена тут,
Взяв в руки жгут,
Его по ляжкам греет.
Станища мух,
Скрепя свой дух,
Им хлопает в ладоши,
А Епиктет,
Чтоб менует
Плясать, надел калоши.
Министр Пит
В углу сидит
И на гудке играет.
Но входит поп
И, сняв салоп.
Учтиво приседает.
Вольтер старик.
Свой сняв парик,
В нём яицы взбивает,
А Жан Расин,
Как добрый сын,
От жалости рыдает.
Кажется, что именно с этих стихов в русскую поэзию вошла «прутковщина». Но зачинателем её следует признать не Алексея Перовского, а знаменитого московского острослова Сергея Алексеевича Неёлова. Он устно отзывался стихами на любое событие, произошедшее в Москве. Неёлов сыпал экспромтами всюду - и в Английском клубе, и на балах, и в холостяцких застольях. Его стихи подчас были «не для печати» и редко записывались. Часто они представляли собой пародии на популярные произведения известных поэтов. Пушкин и Вяземский отдавали должное его отточенному языку. Подлинными последователями Неёлова стали Сергей Соболевский и особенно Иван Мятлев, поэмой которого «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею» в XIX веке зачитывались. Друг Пушкина Соболевский вошёл в историю русской литературы своими устными эпиграммами. Мятлев был мастером так называемого «макаронического стиха», в равной степени бывшего двуязычным; в русские стихи вставлялись иностранные (чаще всего французские) слова и фразеологизмы. Это производило большой комический эффект, поскольку, как в поэме о тамбовской помещице госпоже Курдюковой, стихи вкладывались в уста человеку, толком не знавшему ни того, ни другого языка.
Главным заводилой «прутковского кружка» был Александр Жемчужников. Впоследствии он дослужился до крупных чинов, но до конца жизни пребывал едким острословом и шутником, не оставлявшим без внимания ни единой из встречавшихся ему нелепостей. Вот примеры его шалостей, которые приводит князь Владимир Мещерский в мемуарах (объектами шутовства молодого человека были всесильные министры юстиции и финансов - Виктор Никитич Панин и Фёдор Павлович Вронченко):
«Каждый Божий день по Невскому проспекту, в пятом часу дня, можно было встретить высокого старика, прямого как шест, в пальто, в цилиндре на небольшой длинноватой голове, с очками на носу и с палкою всегда под мышкою. Прогулка эта тем интереснее, что все видели графа Панина, но он никого никогда не видел, глядя прямо перед собой в пространство: весь мир для него не существовал во время этой прогулки, и когда кто ему кланялся, граф машинально приподнимал шляпу, но, не поворачивая и не двигая головою, продолжал смотреть вдаль перед собою. Отсюда стал ходить в то время анекдот про знаменитого комика Жемчужникова, который однажды осмелился решиться нарушить однообразие прогулки графа Панина: видя его приближение, притворился, будто что-то ищет на тротуаре, до того момента, пока граф Панин не дошёл до него и, не ожидая препятствия, вдруг был остановлен в своём ходе и, конечно, согнувшись, перекинулся через Жемчужникова, который затем как ни в чём не бывало снял шляпу и, почтительно извиняясь, сказал, что искал на панели уроненную булавку.
Не менее комичен анекдот про Жемчужникова, касающийся ежедневных прогулок министра финансов Вронченко. Он гулял ежедневно по Дворцовой набережной в 9 часов утра. Жемчужникову пришла фантазия тоже прогуливаться в это время, и, проходя мимо Вронченко, которого он лично не знал, он останавливался, снимал шляпу и говорил: министр финансов, пружина деятельности - и затем проходил далее.
Стал он проделывать это каждое утро, до тех пор, пока Вронченко не пожаловался обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки вменено было более его превосходительство министра финансов не тревожить» .
Приведённый выше рассказ о первом знакомстве «прутковского кружка» с директором Пробирной палатки чрезвычайно напоминает их затею, жертвой которой стал известный военный писатель и придворный историограф Александр Иванович Михайловский-Данилевский (кстати, хороший знакомый отца братьев Жемчужниковых). Однажды, глубокой ночью, они подняли его с постели и заявили, что прибыли из дворца, дабы сообщить ему, что Николай I требует завтра к утреннему выходу представить ему экземпляр «Истории Отечественной войны 1812 года»; и это должен исполнить сам автор (то есть Михайловский-Данилевский).
В другой раз один из «прутковцев» в мундире флигель-адъютанта объехал всех известных петербургских архитекторов с приказом явиться утром в Зимний дворец, поскольку Исаакиевский собор рухнул и император в страшном гневе.
Вот ещё один анекдотический случай. На спектакли заезжей немецкой труппы «прутковцы» приходили с огромными словарями и во время действия шумно шелестели страницами, как бы выискивая непонятное слово. Иногда один из них в полный голос кричал в направлении сцены «Warten Sie»: (погодите. - В. Н.). Вообще, немцам особенно доставалось. Ночью шалуны объезжали немецких булочников и будили вопросом: есть ли у них пеклеванный хлеб? Услышав утвердительный ответ, глубокомысленно изрекали, что это замечательно, поскольку множество людей вообще лишены куска хлеба.
Хронологически первым произведением Козьмы Пруткова, включённым в его полное собрание сочинений, является одноактная буффонная пьеса «Фантазия», которой даже довелось увидеть огни рампы императорской сцены. «Фантазия» - плод совместного творчества Алексея Толстого и Алексея Жемчужникова (уже пробившего на сцену Александринского театра свою «комедию из великосветской жизни» «Странная ночь»).
Для А. К. Толстого это был отнюдь не первый опыт подобного сочинительства. В 1837–1838 годах он в письма из Красного Рога своему приятелю Николаю Адлербергу включил целый ряд шуточных драматических сценок с многочисленными намёками на большой свет, ныне расшифровке не поддающихся. В одном письме он даже просит «уничтожить сии строки по прочтении оных, ибо я могу нажить себе врагов среди наиболее видных фамилий империи».
По словам Алексея Жемчужникова, писали они «Фантазию» в одной комнате за разными столами. Соавторы разбили пьесу на равное число сцен; первую половину взял себе Толстой, вторую - Жемчужников. Последний вспоминал:
«Дело не обошлось без затруднений. Представьте, что во время считки два явления, из которых одно принадлежало Толстому, а другое - мне, оказались неудобными для постановки. Вы помните, конечно, в „Фантазии“ маленький антракт, когда сцена остаётся несколько времени пуста, набегают тучи, гроза, затем через сцену пробегает моська, буря утихает и на сцену являются действующие лица. Антракт этот был сделан вследствие того, что у Толстого явление кончалось уходом всех действующих лиц, тогда как следующее за тем моё явление начиналось появлением на сцене их снова всех вместе. Мы долго думали, как быть, и, наконец, придумали этот антракт» . Финал пьесы (вероятно, заключительный монолог Кутило-Завалдайского) был дописан Владимиром Жемчужниковым.
По-видимому, именно в это время возник и псевдоним «авторского коллектива». Алексей Жемчужников продолжает свои воспоминания:
«Когда мы уже всё дописали, мы не знали, каким псевдонимом подписать эту общую нашу пьесу. Служил тогда у нас камердинером Кузьма Фролов, прекрасный старик, мы все его очень любили. Вот мы с братом Владимиром и говорим ему: „Знаешь что, Кузьма, мы написали книжку, а ты дай нам для этой книжки своё имя, как будто ты её сочинил… А всё, что мы выручим от продажи этой книжки, мы отдадим тебе“. Он согласился. „Что ж, говорит, я, пожалуй, согласен, если вы так очень желаете… А только, говорит, дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет?“ Мы все так и прыснули со смеха. „О нет! говорим: книга глупая, преглупая“. Смотрим, наш Кузьма нахмурился. „А, коли, говорит, книга глупая, так я, говорит, не желаю, чтобы моё имя под ей было подписано. Не надо мне, говорит, и денег ваших…“ А? Как вам это понравится? Когда брат Алексей (гр. А. Толстой) услыхал этот ответ Кузьмы, так он чуть не умер от хохота и подарил ему 50 рублей. „На, говорит, это тебе за остроумие“. Ну, вот мы тогда втроём и порешили взять себе псевдоним не Кузьмы Фролова, а Кузьмы Пруткова. С тех пор мы и начали писать всякие шутки, стишки, афоризмы под одним общим псевдонимом Кузьмы Пруткова. Вот вам и происхождение нашего псевдонима» .
С первого взгляда кажется, что это просто «литературное предание». Так, не вполне понятно: почему, если была написана пьеса, далее речь идёт о книге. (Можно предположить, что у «прутковцев» уже были далекоидущие планы.) Однако Кузьма Фролов - реальное лицо. Он упоминается в дневнике Алексея Жемчужникова. Кроме того, в известных лишь фрагментарно мемуарах Софьи Хитрово, племянницы Софьи Андреевны Толстой, об этом старом камердинере, вместе с Владимиром Жемчужниковым гостившем зимой 1865 года в Красном Роге, говорится именно как о Кузьме Пруткове .
«Фантазия» была скоропалительно создана в декабре 1850 года. 23 декабря пьеса была представлена в дирекцию императорских театров, 29-го одобрена цензурой, передана режиссёру Куликову и 8 января следующего года поставлена на сцене. По нынешним временам - головокружительные темпы!
Представление закончилось скандалом. Присутствующий в театре Николай I, едва на сцене начали бегать собаки, демонстративно поднялся с места и уехал. При выходе изложи он сказал директору императорских театров А. М. Гедеонову, что подобной чепухи он никогда ранее не видел, хотя ему и пришлось сталкиваться с множеством глупостей. После ухода императора в зрительном зале поднялся гвалт. Положение спас любимец публики Александр Мартынов , произнёсший заключительный монолог (кстати, присутствовавшие приняли его за актёрскую импровизацию и проводили Мартынова аплодисментами). Как бы то ни было, «Фантазия» была сразу же изъята из репертуара.
Спустя более тридцати лет Алексей Жемчужников рассказывал о произошедшем в своём дневнике: «Государь Николай Павлович был на первом представлении „Фантазии“, написанной Алексеем Толстым и мною. Эта пьеса шла в бенефис Максимова. Ни Толстой, ни я в театре не были. В этот вечер был какой-то бал, на который мы оба были приглашены и на котором быть следовало. В театре были: мать Толстого и мой отец с моими братьями. Воротясь с бала и любопытствуя знать: как прошла наша пьеса, я разбудил брата Льва и спросил его об этом. Он ответил, что пьесу публика ошикала и что государь в то время, когда собаки бегали по сцене во время грозы, встал со своего места и уехал из театра. Услышавши это, я сейчас же написал письмо режиссёру Куликову, что, узнав о неуспехе нашей пьесы, я прошу его снять её с афиши и что я уверен в согласии с моим мнением графа Толстого, хотя и обращаюсь к нему с моей просьбою без предварительного с гр. Толстым совещания. Это письмо я отдал Кузьме, прося снести его завтра пораньше к Куликову. На другой день я проснулся поздно, и ответ от Куликова был уже получен. Он был короток: „Пьеса ваша и гр. Толстого уже запрещена по Высочайшему повелению“» . Обратим внимание, что и в этом рассказе фигурирует камердинер Кузьма Фролов.
Причин провала было множество. Прежде всего - плохая игра актёров, своих ролей не знавших и надеявшихся на суфлёра. Куликов был опытным режиссёром, но он считал «Фантазию» всего лишь пустяковым водевилем, какие десятками проходили через его руки; поэтому репетировали один-два раза, не более. Но главное, «Фантазия» оказалась злой и меткой, хотя и грубоватой, пародией на драматическую продукцию того времени, основанную на многочисленных нелепостях положений и лиц. В «Фантазии» всё было доведено до абсурда, хотя любое отдельно взятое явление повторяло то, что легко можно было отыскать в водевилях, имевших успех. Но театральная публика хотела видеть на сцене именно такие водевили, и поэтому пародия на них была обречена на негодующие свистки и шиканье.
Как и полагалось в то время, «Фантазия» была представлена вместе с другими водевилями; их было пять и пьеса «прутковцев» шла четвёртой по счёту. Первые три водевиля вполне отвечали вкусу публики, и естественно, что после них «Фантазия» показалась несусветной глупостью. Демонстративный отъезд из театра Николая I стал сигналом к взрыву возмущения. Возможно, он был бы ещё оглушительнее, если бы публика поняла, что авторы намеренно над ней смеются; но их сочли просто бездарностями.
Вновь злополучная «Фантазия» была поставлена только 23 апреля 1909 года Николаем Евреиновым на сцене театра В. Ф. Комиссаржевской в Петербурге. Спектакль был выдержан в стиле изящного гротеска и на этот раз вполне удовлетворил зрительный зал. Характерно, что афиша извещала: «На сцене будут бегать живые собаки». Больше (насколько известно) попыток поставить «Фантазию» не было, но, несмотря на её неудачную сценическую судьбу, этой пародийной пьесе довелось сыграть роль, схожую с ролью других попавших под запрет произведений русской литературы. А. К. Толстой и А. М. Жемчужников первыми высмеяли нелепый тогдашний репертуар отечественной сцены и едкими шутками поставили серьёзный вопрос о необходимости его обновления.
Первые стихи Козьмы Пруткова появились на страницах некрасовского «Современника» осенью 1851 года. Это были басни «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул», «Цапля и беговые дрожки». Надо сказать, что басни были напечатаны в тексте статьи одного из редакторов журнала - Ивана Панаева «Заметки Нового Поэта о русской журналистике». Панаев писал, что из числа многочисленных стихов, получаемых редакцией, он их особо выделил как произведения истинно замечательные. Басни были сочинены братьями Жемчужниковыми летом того же года в усадьбе Павловка Орловской губернии. Сначала Александр Жемчужников разразился басней «Незабудки и запятки», считая её просто обычной шуткой; остальные стали уже плодами коллективного творчества. О печатании никто не думал. Но «прутковцы» были вхожи в круг «Современника», где неоднократно их декламировали при всеобщем восторге. Басни вызывали гомерический хохот и сами собой просились на страницы журнала. Расхожей шуткой стали чьи-то слова, будто басни Жемчужникова превосходят басни Крылова. Но, конечно, не басни великого Крылова! К этому времени басенный жанр выродился и стал уделом второстепенных стихотворцев, не блещущих дарованием. Особняком стоят басни Мятлева, они уж совсем «прутковские».
Затем наступил перерыв на три года. Владимир Жемчужников вспоминал в письме Александру Николаевичу Пыпину:
«Эти басни уже зародили кое-какие мысли, развившиеся впоследствии в брате моём Алексее и во мне до личности Пруткова; именно: когда писались упомянутые басни, то в шутку говорилось, что ими доказывается излишество похвал Крылову и др., потому что написанные теперь басни не хуже тех. Шутка эта повторялась и по возвращении нашем в СПб. и вскоре привела меня с бр. Алексеем и гр. А. Толстым (брат Александр был в то время на службе в Оренбурге) к мысли писать от одного лица, способного во всех родах творчества. Эта мысль завлекла нас, и создался тип Козьмы Пруткова. К лету 1853 г., когда мы снова проживали в елецкой деревне, набралось уже очень достаточно таких произведений; а летом прибавилась к ним комедия „Блонды“, написанная бр. Александром при содействии бр. Алексея и моём. Осенью, по соглашению с А. Толстым и бр. моим Алексеем, я занялся окончательно редакциею всего подготовленного и передал это Ив. Ив. Панаеву для напечатания в „Современнике“».
На протяжении 1854 года опусы Козьмы Пруткова публиковались в этом самом популярном в России журнале из номера в номер, притом не только стихи, но и «Плоды раздумья» и «Выдержки из записок моего деда». Успех превзошёл все ожидания. Русская литература не знает другого примера столь поразительного творческого союза литераторов, сумевших подчинить единой цели свои индивидуальности.
Козьма Прутков появился в нужный момент, когда Бенедиктов (сегодня этого поэта редко вспоминают и почти всегда как эпигона романтизма) своей популярностью заслонил Пушкина. Случилось нечто поразительное. Ныне объекты пародий Козьмы Пруткова давно забыты; их упоминают только в комментариях. Но сами прутковские стихи живут и воспринимаются как нетленный литературный памятник. Обращаясь к читателям, директор Пробирной палатки обижался на критику, утверждавшую, что он сочиняет пародии. Нет, отвечал Козьма Прутков, я пишу то же самое, что и другие, а если они поэты, то и я поэт. Козьма Прутков стал равным в ряду стихотворцев средней руки своего времени, но ведь они и формировали литературный процесс. Впрочем, оговоримся. Козьма Прутков был далеко не равным в их ряду; он их превзошёл. Недаром Алексей Жемчужников под конец жизни сетовал, что творения Козьмы Пруткова расходятся гораздо лучше его собственных произведений.
Почти половина всего прутковского корпуса была опубликована в пяти номерах «Современника» за 1854 год в разделе «Литературный ералаш» под рубрикой «Досуги Козьмы Пруткова». В некрасовском кругу последние семь лет царствования Николая I (1848–1855) воспринимались как эпоха безвременья. После европейских революций 1848 года и дела петрашевцев никакие социальные вопросы обсуждать было невозможно, даже то, о чём свободно говорилось несколько лет назад. Оставалось только злословить в своём достаточно узком кругу. Но царившее мрачное настроение не могло быть постоянным; оно неизбежно прерывалось шутками и розыгрышами, которые чаще всего облекались в стихотворную форму. Создалась целая рукописная библиотека подобных «шалостей». Творения Козьмы Пруткова пришлись как нельзя кстати.
Неизбежен законный вопрос: насколько велик вклад А. К. Толстого в коллективный компендиум? Среди стихов ему полностью принадлежат: «Эпиграмма № 1 („Вы любите ли сыр“…)», «Юнкер Шмидт», «Письмо из Коринфа», «Древний пластический грек», «Память прошлого», «Мой портрет», «Философ в бане». Совместно с Алексеем Жемчужниковым написаны: «Осада Памбы», «Доблестные студиозусы», «Желание быть испанцем», «Звезда и брюхо»; с Владимиром Жемчужниковым - «На взморье». Короче, всё наиболее художественное из стихотворений Козьмы Пруткова. Что касается пародий на современных поэтов, то А. К. Толстой пародирует только полузабытого «грека с берегов Днепра» Николая Щербину; большая часть остальных опусов (в том числе знаменитый «Юнкер Шмидт») - «подражания» многочисленным русским провинциальным эпигонам Генриха Гейне. О пьесе «Фантазия» уже говорилось ранее.
Судя по всему, А. К. Толстому принадлежит идея цикла «Выдержки из записок моего деда». Скорее всего, именно он - замечательный мастер стилизации - написал большую часть «Выдержек». Надо сказать, что эта пародия на устарелый стиль «записок прошлого» была в то время также злободневна. Подобные извлечённые из пыльных сундуков «исторические материалы» переполняли журнал «Москвитянин», издаваемый Михаилом Погодиным. Маститый историк их просто обожал. Кстати, при первой публикации в четвёртом номере «Современника» за 1854 год «Выдержки из записок моего деда» были посвящены Погодину.
Трудно сказать, знал ли Фёдор Достоевский о творческом содружестве А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых и был ли он посвящён в тайну творений Козьмы Пруткова; но этому литератору он отдал должное в «Зимних заметках о летних впечатлениях»:
«Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Кузьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал ещё полного собрания своих сочинений. Ну так вот, раз напечатал он в смеси в „Современнике“ очень давно уже „Записки моего деда“. Вообразите, что мог записать тогда этот дебелый, семидесятилетний, екатерининский дед, видавший виды, бывавший на куртагах и под Очаковым, воротившись в свою вотчину и принявшись за свои воспоминания. То-то, должно быть, интересно было записать. Чего-чего не перевидал человек! Ну так вот у него всё состоит из следующих анекдотов:
„ Остроумный ответ кавалера де Монбазона. Некогда одна молодая и весьма пригожая девица кавалера де Монбазона в присутствии короля хладнокровно спрашивала: ‘Государь мой, что к чему привешено, собака к хвосту или хвост к собаке?’ Но что сей кавалер, будучи в отповедях весьма искусен, нисколько не смятенным, но, напротив, постоянным голосом ответствовал: ‘Никому, сударыня, собаку за хвост, как и за голову, взять невозбранно’. Сей ответ оному королю большое удовольствие причинивши, и кавалер тот не без награды за него остался“.
Вы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда на свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатерининского времени, в которой и прочёл следующий анекдот. Я тогда же его затвердил наизусть - так он приманил меня - и с тех пор не забыл.
„ Остроумный ответ кавалера де Рогана. Известно, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло. Однажды, присутствуя при пробуждении принца де Конде, сей последний сказал ему: ‘Отстранитесь, кавалер де Роган, ибо от вас весьма дурно пахнет’. На что сей кавалер немедленно ответствовал: ‘Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаёте с постели’“.
То есть вообразите себе этого помещика, старого воина, пожалуй ещё без руки, со старухой помещицей, с сотней дворни, с детьми Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения; и вот он, в очках на носу, важно и торжественно читает по складам подобные анекдоты, да ещё принимает всё за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе. И что за наивная тогдашняя вера в дельность и необходимость подобных европейских известий… Напяливали шёлковые чулки, парики, привешивали шпажонки - вот и европеец. И не только не мешало всё это, но даже нравилось. На деле же всё оставалось по-прежнему: так же отложив де Рогана (о котором, впрочем, только всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) в сторону и сняв очки, расправлялись со своей дворней, так же патриархально обходились с семейством, так же драли на конюшне мелкопоместного соседа, если сгрубит, так же подличали перед высшим лицом».
При первых залпах Крымской войны Козьма Прутков замолчал почти на пять лет. Его создателям было уже не до шуток и литературной игры.
В дальнейшем Алексея Константиновича Толстого увлекли новые замыслы. Он фактически отошёл от «прутковского кружка». Среди произведений Козьмы Пруткова, появившихся на рубеже 1850–1860-х годов, уже нет - кроме двух-трёх мелких стихотворений - ничего существенного, что можно было бы приписать перу А. К. Толстого; всё прочее принадлежит Жемчужниковым.
Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 313.
См. пословицу: «Убить бобра - не видать добра».
Вяземский П. А. Старая записная книжка. М., 2000. С. 206–207.
Мещерский В. П. Воспоминания. М., 2001. С. 52.
Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 184.
Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 213–214.
См.: Лукьянов С. М. Вл. Соловьёв в его молодые годы. Пг., 1921. Кн. III. Вып. 1. С. 238.
Александр Евграфович Мартынов (1816–1860) - выдающийся актёр, игравший на сцене Александринского театра в водевилях, пьесах А. Н. Островского, И. С. Тургенева и др.; считается одним из основоположников русской школы сценического реализма. - Прим. ред.
Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 185–186.
Козьма Петрович Прутков провел всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, в государственной службе: сначала по военному ведомству, а потом по гражданскому. Он родился 11 апреля 1803 г.; скончался 13 января 1863 г.
В «Некрологе» и в других статьях о нем было обращено внимание на следующие два факта: во-первых, что он помечал все свои печатные прозаические статьи 11-м числом апреля или иного месяца; и во-вторых, что он писал свое имя: Козьма, а не Кузьма. Оба эти факта верны; но первый из них истолковывался ошибочно. Полагали, будто он, помечая свои произведения 11-м числом, желал ознаменовать каждый раз день своего рождения; на самом же деле он ознаменовывал такою пометою не день рождения, а свое замечательное сновидение, вероятно только случайно совпавшее с днем его рождения и имевшее влияние на всю его жизнь. Содержание этого сновидения рассказано далее, со слов самого Козьмы Пруткова. Что же касается способа писания им своего имени, то в действительности он писался даже не «Козьма», но Косьма, как знаменитые его соименники: Косьма и Дамиан, Косьма Минин, Косьма Медичи и немногие подобные.
В 1820 г. он вступил в военную службу, только для мундира, и пробыл в этой службе всего два года с небольшим, в гусарах. В это время и привиделся ему вышеупомянутый сон. Именно: в ночь с 10 на 11 апреля 1823 г., возвратясь поздно домой с товарищеской попойки и едва прилегши на койку, он увидел перед собой голого бригадного генерала, в эполетах, который, подняв его с койки за руку и не дав ему одеться, повлек его молча по каким-то длинным и темным коридорам, на вершину высокой и остроконечной горы, и там стал вынимать перед ним из древнего склепа разные драгоценные материи, показывая их ему одну за другою и даже прикидывая некоторые из них к его продрогшему телу. Прутков ожидал с недоумением и страхом развязки этого непонятного события; но вдруг от прикосновения к нему самой дорогой из этих материй он ощутил во всем теле сильный электрический удар, от которого проснулся весь в испарине. Неизвестно, какое значение придавал Козьма Петрович Прутков этому видению. Но, часто рассказывая о нем впоследствии, оп всегда приходил в большое волнение и заканчивал свой рассказ громким возгласом: «В то же утро, едва проснувшись, я решил оставить полк и подал в отставку; а когда вышла отставка, я тотчас определился на службу по министерству финансов, в Пробирную Палатку, где и останусь навсегда!»
Действительно, вступив в Пробирную Палатку в 1823 г., он оставался в ней до смерти, т. е. до 13 января 1863 года. Начальство отличало и награждало его. Здесь, в этой Палатке, он удостоился получить все гражданские чины, до действительного статского советника включительно, и наивысшую должность: директора Пробирной Палатки; а потом – и орден св. Станислава 1-й степени, который всегда прельщал его, как это видно из басни «Звезда и брюхо».
Вообще он был очень доволен своею службою.
Только в период подготовления реформ прошлого царствования он как бы растерялся. Сначала ему казалось, что из-под него уходит почва, и он стал роптать, повсюду крича о рановременности всяких реформ и о том, что он «враг всех так называемых вопросов!». Однако потом, когда неизбежность реформ сделалась несомненною, он сам старался отличиться преобразовательными проектами и сильно негодовал, когда эти проекты его браковали по их очевидной несостоятельности. Он объяснял это завистью, неуважением опыта и заслуг и стал впадать в уныние, даже приходил в отчаяние. В один из моментов такого мрачного отчаяния он написал мистерию: «Сродство мировых сил», впервые печатаемую в настоящем издании и вполне верно передающую тогдашнее болезненное состояние его духа1
В таком же состоянии духа он написал стихотворение «Перед морем житейским», тоже впервые печатаемое в настоящем издании
Вскоре, однако, он успокоился, почувствовал вокруг себя прежнюю атмосферу, а под собою – прежнюю почву. Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления, и они принимались с одобрением. Это дало ему основание возвратиться к прежнему самодовольству и ожидать значительного повышения по службе. Внезапный нервный удар, постигший его в директорском кабинете Пробирной Палатки, при самом отправлении службы, положил предел этим надеждам, прекратив его славные дни. В настоящем издании помещено в первый раз его «Предсмертное» стихотворение, недавно найденное в секретном деле Пробирной Палатки.
Но как бы ни были велики его служебные успехи и достоинства, они одни не доставили бы ему даже сотой доли той славы, какую он приобрел литературного своею деятельностью. Между тем он пробыл в государственной службе (считая гусарство) более сорока лет, а на литературном поприще действовал гласно только пять лет (в 1853 – 54 и в 1860-х годах).
До 1850 г., именно до случайного своего знакомства с небольшим кружком молодых людей, состоявшим из нескольких братьев Жемчужниковых и двоюродного их брата, графа Алексея Константиновича Толстого, – Козьма Петрович Прутков и не думал никогда ни о литературной, ни о какой-либо другой публичной деятельности. Он понимал себя только усердным чиновником Пробирной Палатки и далее служебных успехов не мечтал ни о чем. В 1850 г. граф А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, не предвидя серьезных последствий от своей затеи, вздумали уверить его, что видят в нем замечательные дарования драматического творчества. Он, поверив им, написал под их руководством комедию «Фантазия», которая была исполнена на сцене С. – Петербургского Александрийского театра, в высочайшем присутствии, 8 января 1851 г., в бенефис тогдашнего любимца публики, г. Максимова 1-го. В тот же вечер, однако, она была изъята из театрального репертуара, по особому повелению; это можно объяснить только своеобразностью сюжета и дурною игрою актеров.
Она впервые печатается лишь теперь.
Эта первая неудача не охладила начинавшего писателя ни к его новым приятелям, ни к литературному поприщу. Он, очевидно, стал уже верить в свои литературные дарования. Притом упомянутый Алексей Жемчужников и брат его Александр ободрили его, склонив заняться сочинением басен. Он тотчас же возревновал славе И. А. Крылова, тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни! «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки»; они были напечатаны в журн. «Современник» (1851 г., кн. XI, в «Заметках Нового Поэта») и очень понравились публике. Известный литератор Дружинин поместил о них весьма сочувственную статью, кажется, в журнале «Библиотека для чтения».
Делая эти первые шаги в литературе, Козьма Петрович Прутков не думал, однако, предаться ей. Он только подчинялся уговариваниям своих новых знакомых. Ему было приятно убеждаться в своих новых дарованиях, но он боялся и не желал прослыть литератором; поэтому он скрывал свое имя перед публикою.
Первое свое произведение, комедию «Фантазия», он выдал на афише за сочинение каких-то «Y и Z»; а свои первые три басни, названные выше, он отдал в печать без всякого имени. Так было до 1852 г.; но в этом году совершился в его личности коренной переворот под влиянием трех лиц из упомянутого кружка: графа А. К. Толстого, Алексея Жемчужникова и Владимира Жемчужникова. Эти три лица завладели им, взяли его под свою опеку и развили в нем те типические качества, которые сделали его известным под именем Козьмы Пруткова. Он стал самоуверен, самодоволен, резок; он начал обращаться к публике «как власть имеющий»; и в этом своем новом и окончательном образе он беседовал с публикою в течение пяти лет, в два приема, именно: в 1853 – 54 годах, помещая свои произведения в журн. «Современник», в отделе «Ералаш», под общим заглавием: «Досуги Козьмы Пруткова»; и в 1860 – 64 годах, печатаясь в том же журнале в отделе «Свисток», под общим заглавием «Пух и перья (Daunen und Federn)». Кроме того, в течение второго появления его перед публикою некоторые его произведения (см. об этом в первой выноске настоящего очерка) были напечатаны в журн. «Искра» и одно в журн. «Развлечение», 1861 г., N 18. Промежуточные шесть лет, между двумя появлениями Козьмы Пруткова в печати, были для него теми годами томительного смущения и отчаяния, о коих упомянуто выше.
В оба свои кратковременные явлений в печати Козьма Прутков оказался поразительно разнообразным, именно: и стихотворцем, и баснописцем, и историком (см. его «Выдержки из записок деда»), и философом (см. его «Плоды раздумья»), и драматическим писателем. А после его смерти обнаружилось, что в это же время он успевал писать правительственные проекты, как смелый и решительный администратор (см. его проект: «О введении единомыслия в России», напечатанный без этого заглавия, при его некрологе, в «Современнике», 1863 г., кн. IV). И во всех родах этой разносторонней деятельности он был одинаково резок, решителен, самоуверен. В этом отношении он был сыном своего времени, отличавшегося самоуверенностью и неуважением препятствий. То было, как известно, время знаменитого учения: «усердие все превозмогает». Едва ли даже не Козьма Прутков первый формулировал это учение в означенной фразе, когда был еще в мелких чинах? По крайней мере, оно находится в его «Плодах раздумья» под N 84. Верный этому учению и возбужденный своими опекунами, Козьма Прутков не усомнился в том, что ему достаточно только приложить усердие, чтобы завладеть всеми знаниями и дарованиями. Спрашивается, однако: 1) чему же обязан Козьма Прутков тем, что, при таких невысоких его качествах, он столь быстро приобрел и доселе сохраняет за собою славу и сочувствие публики? и 2) чем руководились его опекуны, развив в нем эти качества?
Для разрешения этих важных вопросов необходимо вникнуть в сущность дела, «посмотреть в корень», по выражению Козьмы Пруткова; и тогда личность Козьмы Пруткова окажется столь же драматичною и загадочною, как личность Гамлета. Они обе не могут обойтись без комментариев, и обе внушают сочувствие к себе, хотя по различным причинам. Козьма Прутков был, очевидно, жертвою трех упомянутых лиц, сделавшихся произвольно его опекунами или клевретами. Они поступили с ним как «ложные друзья», выставляемые в трагедиях и драмах. Они, под личиною дружбы, развили в нем такие качества, которые желали осмеять публично. Под их влиянием он перенял от других людей, имевших успех: смелость, самодовольство, самоуверенность, даже наглость и стал считать каждую свою мысль, каждое свое писание и изречение – истиною, достойною оглашения. Он вдруг счел себя сановником в области мысли и стал самодовольно выставлять свою ограниченность и свое невежество, которые иначе остались бы неизвестными вне стен Пробирной Палатки. Из этого видно, впрочем, что его опекуны, или «ложные друзья», не придали ему никаких новых дурных качеств: они только ободрили его и тем самым они вызвали наружу такие его свойства, которые таились до случая. Ободренный своими клевретами, он уже сам стал требовать, чтобы его слушали; а когда его стали слушать, он выказал такое самоуверенное непонимание действительности, как будто над каждым его словом и произведением стоит ярлык; «все человеческое мне чуждо».
Самоуверенность, самодовольство и умственная ограниченность Козьмы Пруткова выразились особенно ярко в его «Плодах раздумья», т. е. в его «Мыслях и афоризмах». Обыкновенно форму афоризмов употребляют для передачи выводов житейской мудрости; но Козьма Прутков воспользовался ею иначе. Он в большей части своих афоризмов или говорит с важностью «казенные» пошлости, или вламывается с усилием в открытые двери, или высказывает такие «мысли», которые не только не имеют соотношения с его временем и страною, но как бы находятся вне всякого времени и какой бы ни было местности. При этом в его афоризмах часто слышится не совет, не наставление, а команда. Его знаменитое «Бди!» напоминает военную команду: «Пли!» Да и вообще Козьма Прутков высказывался так самодовольно, смело и настойчиво, что заставил уверовать в свою мудрость. По пословице: «смелость города берет», Козьма Прутков завоевал себе смелостью литературную славу. Будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты, не имея ни образования, ни хотя бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления. – «Усердие все превозмогает!..»
Упомянутые трое опекунов Козьмы Пруткова заботливо развили в нем такие качества, при которых он оказывался вполне ненужным для своей страны; и, рядом с этим, они безжалостно обобрали у него все такие, которые могли бы сделать его хотя немного полезным. Присутствие первых и отсутствие вторых равно комичны, а как при этом в Козьме Пруткове сохранилось глубокое, прирожденное добродушие, делающее его невинным во всех выходках, то он оказался забавным и симпатичным. В этом и состоит драматичность его положения. Поэтому он и может быть справедливо назван жертвою своих опекунов: он бессознательно и против своего желания забавлял, служа их целям. Не будь этих опекунов, он едва ли решился бы, пока состоял только в должности директора Пробирной Палатки, так откровенно, самоуверенно и самодовольно разоблачиться перед публикою.
Но справедливо ли укорять опекунов Козьмы Пруткова за то, что они выставили его с забавной стороны? Ведь только через это они доставили ему славу и симпатию публики; а Козьма Прутков любил славу. Он даже печатно отвергал справедливость мнения, будто «слава – дым». Он печатно сознавался, что «хочет славы», что «слава тешит человека». Опекуны его угадали, что он никогда не поймет комичности своей славы и будет ребячески наслаждаться ею.
И он действительно наслаждался своею славою с увлечением, до самой своей смерти, всегда веря в необыкновенные и разнообразные свои дарования. Он был горд собою и счастлив: более этого не дали бы ему самые благонамеренные опекуны.
Слава Козьмы Пруткова установилась так быстро, что в первый же год своей гласной литературной деятельности (в 1853 г.) он уже занялся приготовлением отдельного издания своих сочинений с портретом. Для этого были тогда же приглашены им трое художников, которые нарисовали и перерисовали на камень его портрет, отпечатанный в том же 1853 году, в литографии Тюлина, в значительном количестве экземпляров2
Художники эти – тогдашние ученики Академии художеств, занимавшиеся и жившие вместе: Лев Михайлович Жемчужников, Александр Егорович Вейдеман и Лев Феликсович Лагорио. Подлинный их рисунок сохранился до сих пор у Л. М. Жемчужникова. Упоминаемая здесь литография Тюлина находилась в С.-Петербурге на Васильевском острову по 5-й линии, против Академии художеств
Тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось и все издание. В следующем году оказалось, что все отпечатанные экземпляры портрета, кроме пяти, удержанных издателями тотчас по отпечатании, пропали, вместе с камнем, при перемене помещения литографии Тюлина в 1854 г. в новом помещении литографии. Впоследствии некоторые лица приобрели эти пропавшие экземпляры покупкой на Апраксином дворе; вот почему при настоящем издании приложена фотогиалотипная копия, в уменьшенном формате, с одного из уцелевших экземпляров того портрета, а не подлинные оттиски.
Дорожа памятью о Козьме Пруткове, нельзя не указать и тех подробностей его наружности и одежды, коих передачу в портрете он вменял художникам в особую заслугу; именно: искусно подвитые и всклоченные, каштановые, с проседью, волоса; две бородавочки: одна вверху правой стороны лба, а другая вверху левой скулы; кусочек черного английского пластыря на шее, под правою скулой, на месте постоянных его бритвенных порезов; длинные, острые концы рубашечного воротника, торчащие из-под цветного платка, повязанного на шее широкою и длинною петлею; плащ-альмавива, с черным бархатным воротником, живописно закинутый одним концом за плечо; кисть левой руки, плотно обтянутая белою замшевого перчаткою особого покроя, выставленная из-под альмавивы, с дорогими перстнями поверх перчатки (эти перстни были ему пожалованы при разных случаях).
Когда портрет Козьмы Пруткова был уже нарисован на камне, он потребовал, чтобы внизу была прибавлена лира, от которой исходят вверх лучи.
Художники удовлетворили это его желание, насколько было возможно в оконченном уже портрете; но в уменьшенной копии с портрета, приложенной к настоящему изданию, эти поэтические лучи, к сожалению, едва заметны.
Козьма Прутков никогда не оставлял намерения издать отдельно свои сочинения. В 1860 г. он даже заявил печатно (в журн. «Современник», в выноске к стихотворению «Разочарование») о предстоящем выходе их в свет; но обстоятельства мешали исполнению этого его намерения до сих пор. Теперь оно осуществляется, между прочим, и для охранения типа и литературных прав Козьмы Пруткова, принадлежащих исключительно литературным его образователям, поименованным в настоящем очерке.
Ввиду являвшихся в печати ошибочных указаний на участие в деятельности Козьмы Пруткова разных других лиц, представляется нелишним повторить сведения о сотрудничестве их:
Во-первых: литературную личность Козьмы Пруткова создали и разработали три лица, именно: граф Алексей Константинович Толстой, Алексей Михайлович Жемчужников и Владимир Михайлович Жемчужников.
Во-вторых: сотрудничество в этом деле было оказано двумя лицами, в определенном здесь размере, именно:
1) Александром Михайловичем Жемчужниковым, принимавшим весьма значительное участие в сочинении не только трех басен: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки», но также комедии «Блонды» и недоделанной комедии «Любовь и Силин» (см. о ней в начальной выноске), и
2) Петром Павловичем Ершовым, известным сочинителем сказки «Конек-горбунок», которым было доставлено несколько куплетов, помещенных во вторую картину оперетты: «Черепослов, сиречь Френолог»3
П. П. Ершов лично передал эти куплеты В. М. Жемчужникову в Тобольске, в 1854 г., заявив желание: «Пусть ими воспользуется Козьма Прутков, потому что сам я уже ничего не пишу». Кстати заметить: в биографии П. П. Ершова, напечатанной г. Ярославцевым в 1872 г., на стр. 49 помещен отрывок из письма Ершова от 5 марта 1837 г., в котором он упоминает о «куплетцах» для водевиля «Черепослов», написанного приятелем его «Ч-жовым». Не эти ли «куплетцы» и были в 1854 г. переданы П. П. Ершовым? При них было и заглавие «Черепослов».
И в-третьих: засим, никто – ни из редакторов и сотрудников журнала «Современник», ни из всех прочих русских писателей – не имел в авторстве Козьмы Пруткова ни малейшего участия.
«Досуги» и «Пух и перья»4
Заголовок «Досуги» и «Пух и перья» объединяет заглавия двух публикаций в 1854 («Литературный ералаш») и 1860 («Свисток»).
Предисловие5
Впервые опубликовано в «Современнике», 1854, № 2.
Читатель, вот мои «Досуги»… Суди беспристрастно! Это только частица написанного. Я пишу с детства. У меня много неконченного (d’inachev?). Издаю пока, отрывок. Ты спросишь: Зачем? Отвечаю: я хочу славы. – Слава тешит человека. Слава, говорят, «дым»; это неправда. Я этому не верю!
Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тож!.. Суди, говорю, сам. Да суди беспристрастно. Я ищу справедливости; снисхождения не надо, я не прошу снисхожденья!..
Читатель, до свидания! Коли эти сочинения понравятся, прочтешь и другие.
Запас у меня велик, материалов много; нужен только зодчий, нужен архитектор; я хороший архитектор!
Читатель прощай! Смотри же читай со вниманием, да не поминай лихом!
Твой доброжелатель – Козьма Прутков.
Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту6
Полное название – Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С-Петербургских ведомостей» (1854 г.) по поводу статьи сего последнего, впервые – в «Современнике», 1854, № 6.
Фельетонист, я пробежал твою статейку в № 80 «С.-Петербургских ведомостей». Ты в ней упоминаешь обо мне; это ничего. Но ты в ней неосновательно хулишь меня! За это не похвалю, хотя ты, очевидно, домогаешься моей похвалы.
Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда ты взял, будто я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными все во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени. Слышишь ли? – «подражание», а не пародию!.. Откуда же ты взял, будто я пишу пародии?!
В этом направлении написан мною и «Спор древних греческих философов об изящном». Как же ты, фельетонист, уверяешь, будто для него «нет образца в современной литературе»? Я, твердый в своем направлении, как кремень, не мог бы и написать этот «Спор», если бы не видел для него «образца в современной литературе»!.. Тебе показалась устарелою форма этого «Спора»; и тут не так! Форма самая обыкновенная, разговорная, драматическая, вполне соответствующая этому, истинно драматическому, моему созданию!.. Да и где ты видел, чтобы драматические произведения были написаны не в разговорной форме?!
Затем ты, подобно другим, приписываешь, кажется, моему перу и «Гномов» и прочие «Сцены из обыденной жизни»? О, это жестокая ошибка! Ты вчитайся в оглавление, вникни в мои произведения и тогда поймешь, как дважды два четыре: что в «Ералаши» мое и что не мое!..
Послушай, фельетонист! – я вижу по твоему слогу, что ты еще новичок в литературе, однако ты уже успел набить себе руку; это хорошо! Теперь тебе надо добиваться славы; слава тешит человека!.. Слава, говорят, «дым», но это неправда! Ты не верь этому, фельетонист! – Итак, во имя литературной твоей славы, прошу тебя: не называй вперед моих произведений пародиями! Иначе я тоже стану уверять, что все твои фельетоны не что иное, как пародии; ибо они как две капли воды похожи на все прочие газетные фельетоны!
Между моими произведениями, напротив, не только нет пародий, но даже не всё подражание; а есть настоящие, неподдельные и крупные самородки!.. Вот ты так пародируешь меня, и очень неудачно! Напр., ты говоришь: «Пародия должна быть направлена против чего-нибудь, имеющего более или менее (!) серьезный смысл; иначе она будет пустою забавою». Да это прямо из моего афоризма: «Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою!..»
Сочинения Козьмы Пруткова
Биографические сведения о Козьме Пруткове
Источники:
1) Личные сведения.
2) Сочинения Козьмы Пруткова.
Сочинения Козьмы Пруткова сначала печатались исключительно в журн. «Современник» 1851, 1853– 1854 и 1860–1864 гг. (в 1851 г. там помещены только три его басни, без подписи, в «Заметках Нового Поэта»). Впоследствии в первых 1860-х гг. несколько (преимущественно слабейших) его произведений было напечатано в журн. «Искра»; а в 1861 г. была помещена в журн. «Развлечение», № 18, комедия его «Любовь и Силин». Затем в 1881 г. напечатана в первый раз в газ. «Новое время», № 2026, басня «Звезда и брюхо». Вот все издания, в которых были напечатаны сочинения Козьмы Пруткова.
В настоящее Полное собрание сочинения Козьмы Пруткова вошло все, что было им когда-либо напечатано, кроме следующего: а) стихотворений: «Возвращение из Кронштадта», «К друзьям после женитьбы», «К толпе», эпиграмма о Диогене, то же о Лизимахе и басня «Пятки некстати», б) нескольких афоризмов, в) нескольких «выдержек из записок деда», г) комедии «Любовь и Силин» и д) проекта: «О введении единомыслия в России». Из числа этих, не вошедших в настоящее издание произведений К. Пруткова, стихотворения, афоризмы и рассказы деда исключены им самим из подготовляющегося собрания его сочинений по их слабости; ком. «Любовь и Силин» исключена им потому, что была напечатана без его ведома, ранее окончательной ее отделки; а проект «о единомыслии» исключен издателями потому, что составляет служебное, а не литературное произведение К. Пруткова. Но, кроме напечатанных прежде сочинений Козьмы Пруткова, в настоящее издание вошло немало таких, которые еще не были в печати.
3) «Некролог Козьмы Петровича Пруткова», в журн. «Современник», 1863, кн. IV, за подписью К. И. Шерстобитова [В «С.-Петербургских ведомостях» 1876 г. были напечатаны вымышленные сведения о Козьме Пруткове, неправильно подписанные тоже фамилиею К. И. Шерстобитова]
4) «Корреспонденция» г. Алексея Жемчужникова, в газ. «С.-Петербургские ведомости», 1874, № 37, по поводу изданной г. Гербелем «Хрестоматии для всех». 5) Статьи: «Защита памяти Козьмы Пруткова», в газ. «Новое время», 1877, № 892 и 1881, № 2026, за подписью: «Непременный член Козьмы Пруткова». 6) Письмо к редактору журнала «Век» от г. Владимира Жемчужникова, в газ.: «Голос», 1883, № 40 и «Новое время», 1883, № 2496. 7) Статья: «Происхождение псевдонима Козьмы Пруткова» г. А. Жемчужникова, помещенная в «Новостях», 1883, № 20.
Козьма Петрович Прутков провел всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, в государственной службе: сначала по военному ведомству, а потом по гражданскому. Он родился 11 апреля 1803 г.; скончался 13 января 1863 г.
В «Некрологе» и в других статьях о нем было обращено внимание на следующие два факта: во- первых, что он помечал все свои печатные прозаические статьи 11-м числом апреля или иного месяца; и во-вторых, что он писал свое имя: Козьма, а не Кузьма. Оба эти факта верны; но первый из них истолковывался ошибочно. Полагали, будто он, помечая свои произведения 11-м числом, желал ознаменовать каждый раз день своего рождения; на самом же деле он ознаменовывал такою пометою не день рождения, а свое замечательное сновидение, вероятно только случайно совпавшее с днем его рождения и имевшее влияние на всю его жизнь. Содержание этого сновидения рассказано далее, со слов самого Козьмы Пруткова. Что же касается способа писания им своего имени, то в действительности он писался даже не «Козьма», но Косьма, как знаменитые его соименники: Косъма и Дамиан, Косъма Минин, Косъма Медичи и немногие подобные.
В 1820 г. он вступил в военную службу, только для мундира, и пробыл в этой службе всего два года с небольшим, в гусарах. В это время и привиделся ему вышеупомянутый сон. Именно: в ночь с 10 на И апреля 1823 г., возвратясь поздно домой с товарищеской попойки и едва прилегши на койку, он увидел перед собой голого бригадного генерала, в эполетах, который, подняв его с койки за руку и не дав ему одеться, повлек его молча по каким-то длинным и темным коридорам, на вершину высокой и остроконечной горы, и там стал вынимать перед ним из древнего склепа разные драгоценные материи, показывая их ему одну за другою и даже прикидывая некоторые из них к его продрогшему телу. Прутков ожидал с недоумением и страхом развязки этого непонятного события; но вдруг от прикосновения к нему самой дорогой из этих материй он ощутил во всем теле сильный электрический удар, от которого проснулся весь в испарине. Неизвестно, какое значение придавал Козьма Петрович Прутков этому видению. Но, часто рассказывая о нем впоследствии, оп всегда приходил в большое волнение и заканчивал свой рассказ громким возгласом: «В то же утро, едва проснувшись, я решил оставить полк и подал в отставку; а когда вышла отставка, я тотчас определился на службу по министерству финансов, в Пробирную Палатку, где и останусь навсегда!» - Действительно, вступив в Пробирную Палатку в 1823 г., он оставался в ней до смерти, т. е. до 13 января 1863 года. Начальство отличало и награждало его. Здесь, в этой Палатке, он удостоился получить все гражданские чины, до действительного статского советника включительно, и наивысшую должность: директора Пробирной Палатки; а потом - и орден св. Станислава 1-й степени, который всегда прельщал его, как это видно из басни «Звезда и брюхо».
Вообще он был очень доволен своею службою. Только в период подготовления реформ прошлого царствования он как бы растерялся. Сначала ему казалось, что из-под него уходит почва, и он стал роптать, повсюду крича о рановременности всяких реформ и о том, что он «враг всех так называемых вопросов!». Однако потом, когда неизбежность реформ сделалась несомненною, он сам старался отличиться преобразовательными проектами и сильно негодовал, когда эти проекты его браковали по их очевидной несостоятельности. Он объяснял это завистью, неуважением опыта и заслуг и стал впадать в уныние, даже приходил в отчаяние. В один из моментов такого мрачного отчаяния он написал мистерию: «Сродство мировых сил», впервые печатаемую в настоящем издании и вполне верно передающую тогдашнее болезненное состояние его духа [В таком же состоянии духа он написал стихотворение «Перед морем житейским», тоже впервые печатаемое в настоящей издании]. Вскоре, однако, он успокоился, почувствовал вокруг себя прежнюю атмосферу, а под собою - прежнюю почву. Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления, и они принимались с одобрением. Это дало ему основание возвратиться к прежнему самодовольству и ожидать значительного повышения по службе. Внезапный нервный удар, постигший его в директорском кабинете Пробирной Палатки, при самом отправлении службы, положил предел этим надеждам, прекратив его славные дни. В настоящем издании помещено в первый раз его «Предсмертное» стихотворение, недавно найденное в секретном деле Пробирной Палатки.
Но как бы ни были велики его служебные успехи и достоинства, они одни не доставили бы ему даже сотой доли той славы, какую он приобрел литературного своею деятельностью. Между тем он пробыл в государственной службе (считая гусарство) более сорока лет, а на литературном поприще действовал гласно только пять лет (в 1853-54 и в 1860-х годах).
До 1850 г., именно до случайного своего знакомства с небольшим кружком молодых людей, состоявшим из нескольких братьев Жемчужниковых и двоюродного их брата, графа Алексея Константиновича Толстого, - Козьма Петрович Прутков и не думал никогда ни о литературной, ни о какой- либо другой публичной деятельности. Он понимал себя только усердным чиновником Пробирной Палатки и далее служебных успехов не мечтал ни о чем. В 1850 г. граф А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, не предвидя серьезных последствий от своей затеи, вздумали уверить его, что видят в нем замечательные дарования драматического творчества. Он, поверив им, написал под их руководством комедию «Фантазия», которая была исполнена на сцене с. - петербургского Александрийского театра, в высочайшем присутствии, 8 января 1851 г., в бенефис тогдашнего любимца публики, г. Максимова 1-го. В тот же вечер, однако, она была изъята из театрального репертуара, по особому повелению; это можно объяснить только своеобразностью сюжета и дурною игрою актеров. Она впервые печатается лишь теперь.
