С нами еще одна женщина лет 35 (моя ровесница). Все познакомились. То да се, сутки едем, до Москвы еще 48 часов. Я на свободе первый раз за много лет. Муж дома, дочь дома, бытовых проблем нет, прямо как в сказке. Парень про себя расказал что год как из армии, его подруга вроде не дождалась, он развернулся и еще год остлужив сверхсрочную наконец успокоился и решил поехать домой. Пожалела его немного, о себе немного рассказала о дочкиных друзьях как переживаю что до свадьбы при нынешних нравах всякое может случиться, а для родителей это всегда сами понимаете как... Про литературу, про политику, про будущее, про прошедшее все оговорили. Едем как старые знакомые. Ближе к вечеру попутчица по купе встретила кого-то в соседнем вагоне, и ушла к ним. Остались мы вдвоем. Я чувствую - хочу. Моральный аспект конечно есть, но это не помогает, смотрю на него и думаю получится у нас что-то или нет. Если не сегодня, то все, рано утром поезд прибывает на Казанский, прощай как звали. Ну и ладно думаю, будь что будет, не вставать же мне на купейный столик и не устраивать стриптиз.
Сидим, чай принесли, мы напротив друг друга за этим столиком, и самок так получилось что я вытянула ноги, а он свои под столиком вокруг моих. Иначе просто не сядешь. Не убираем. Я пуговку на халате верхнюю расстегнула (жарко). Он конечно увидел, старается не смотреть, но результат достигнут - представляет что под платьем 100%. Что со мной случилось дальше не знаю, - сядь говорю со мной рядом. А он спрашивает зачем? Я говорю ну сядь. Сел, я его обняла и поцеловала. Он говорит дверь, дверь не закрыта. Защелку повернул, все. Разденься говорит. Я халатик сбросила, стою перед ним. Он за трусики вниз потянул, медленно так. И руку туда положил. У меня горячо все. Сними говорит все с себя. Я быстро белье скинула, кружевное свое, которое специально незадолго до этого на всякий случай сходила одела. Ложись, говорит. Легла вытянулась. Он начал меня гладить. Лицо, шею, грудь, руки, лобок, нежно так рукой складки мои перебирает. Я его руку своею накрыла и направляю как лучше, на клитор, внутрь...
Потом снял рубашку, джинсы. Смотрю он весь волнуется, но у него стоит, хотя удовольствия по моему он мало получает - расслабиться не может. Но ведь не будешь же теперь в вагон ресторан за вином его посылать, а потом все сначала начинать. Я присела, за талию его обняла, крем для рук выжала на ладонь и ему по члену начала водить вперед - назад. Сразу кончил - обрызгал меня на лицо и грудь. Извини говорит, не хотел. Я платком утерлась, ложись ты говорю на спину. Что со мной случилось не знаю, - без презерватива нельзя так с незнакомыми, а я взяла его в рот, и языком и губами водить. Чувствую, поднимается. На полке неудобно, говорит, и меня сзади обходит и за грудь и там обнимает, толкает при этом вперед к столику. Я нагнулась, чувствую - ищет тыкается сзади. Руку мою одну вывернул, я как бы и повернуться то не могу теперь, нашел вход и начал надавливать. Дальше было хорошо. Грудью на столик оперлась, он другой рукой меня за волосы взял и качает.
Через пару минут чувствую - остановился и выходит из меня. Все говорит, два раза подряд я больше не смогу. А я до финиша еще далеко не дошла. Потом, когда он уснул, я себе сама рукой помогла. Все следы нашей близости я подтерла. На утро все как обычно, будто ничего не случилось. Потом расстались, телефонами и адресами обменялись, но я свой неправильный ему дала, а его сразу выкинула. Без продолжения в общем получилась история. В жизни каждой женщины есть более чем один мужчина, и скорее всего наоборот тоже. Но в конце концов все проходит, а остается только то что создается и рождается вместе, в семье. Все остальное - от лукавого.
Рассказ
Мы ехали после окончания летного училища в город Н. по распределению. Колеса поезда выстукивали мотив «Прощания славянки». В окна купе врывался поток свежего воздуха. Сердце учащенно билось. Годы учебы позади, мы – штурманы гражданской авиации!
В купе нас трое выпускников и молоденькая хрупкая женщину с грудным ребенком. Высокий приземистый Вася Павленко то и дело оказывает ей всяческие любезности типа: «Вам чаю принести, девушка?» – «Может быть, окно закрыть, ребенка не просквозит?» – «Какой хорошенький мальчуган!..»
– Это Оксанка, молодой человек, – с улыбкой поправляет его молодая мама.
– Оксанка? Ха-ха!...Сразу и не поймешь! – в тон ей смеется Павленко. – А я – Вася, вот и познакомились. Ха-ха!.. Оксанка, как маму зовут? Ну-ка...
– Какие вы быстрые! – притворно грозит ему пальчиком женщина.
– Работа у нас такая. Так как вас зовут, девушка?
– Лёт-чик! – подмигиваю я садящему рядом Тарасу Крапивникову, четвертому обитателю нашего купе. Тарас силится изобразить на лице подобие улыбки. Я понимаю – завидует!
На первой же остановке из соседнего купе забежал Лёшка Горохов.
– Саня, айда чё-то скажу!
Я вышел.
– Санёк, стоянка, десять минут, узнал у проводницы. Погнали позырим по чём горючее!
Лёшка слыл в нашей группе отъявленным алкоголиком и забиякой, так что только чудом ему удалось дотянуть до выпускных.
Я скользнул вслед затаим из вагона. Предприимчивый Горохов, поискав немного глазами, подскочил к небритой, измятой личности с красной физиономией и огромным «фонарем» под глазом.
– Пахан, где гастроном?
– А нальешь? – оживился сразу небритый.
– Чёрт с тобой, веди, Сусанин! – согласился Алёшка...
Через пять минут мы уже тащили в вагон тяжело груженную сумку с «горючим», как любил выражаться Горохов.
Молодая мама пить наотрез отказалась и, чтобы не смущать своим присутствием так и пышущего жаром Васю Павленко, оставила наше приятное общество...
Сначала выпили за удачу. Тарас Крапивников заметно ожил и начал рассказывать какой-то длинный и несмешной анекдот, насыщенный, однако, довольно пошловатыми подробностями. Не слушая его, Павленко самодовольно хихикнул.
Голову на отсечение кладу, – ночью моя будет! Валентина... Муж в тюрьме, от него едет. Я ее – за талию, а она: «Как вам не совестно, молодой человек, приставать к незнакомым женщинам!». И на Крапиву глазками – шмыг, шмыг! Как мышка… Дайте, говорю, Оксанку подержать. А сам – по ножке ее! Так и задрожала...
– Это всё мура, Павел, – махнул на него Горохов и потянулся за начатой «Экстрой». – Проводница тут неплохая, усек, Христя? (Это в мой адрес).
– Кайф, Алик! – поддакнул я ему и взял со стола выпивку.
– За машек! – ехидно улыбаясь, объявил Тарас Крапивников.
– Ну их к бабушке, за авиацию! – перебил его Лёшка Горохов.
Я сразу же его поддержал. Вася Павленко поддержал почему-то Крапивникова. Пришлось пить за то и другое. Потом выпили за тех, кто в воздухе. Слабый на выпивку Павленко начал клевать носом.
– Один готов! – самодовольно объявил Лёшка и снова потянулся за бутылкой. – А нам татарам всё равно, что водка, что пулемет – лишь бы с ног сбивало!
Крапивников прыснул.
«Как девка», – отметил я, про себя. Я вообще порядком его недолюбливал, а сейчас мне и вовсе захотелось щелкнуть его по тонкому, хрящеватому носу. У Лёшки, видно, появилось такое же желание.
– Крапива, позови сюда, проводницу, пусть вмажет за наше здоровье! – отдал он короткое приказание.
– Не пойдет, Лёш, – заюлил под его пристальным взглядом Крапивников.
– Не понял?! Скажешь, что у Лёшки Горохова именины.
– Сегодня Сонечка справляет аманины, – запел вдруг дурным голосом Вася Павленко.
Крапивников тенью выскользнул в коридор.
– Атак, налей мне водочки! – оборвав на полуслове песню, попросил Вася.
Лёшка налил полный стакан. Вася долго цедил водку в себя, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник, и высоко запрокинув голову. Потом вдруг поперхнулся, закашлял и водка потекла из его рта обратно в стакан, смешиваясь с хлынувшими из глаз слезами. Я проворно вскочил и что есть силы хлопнул его кулаком по спине. Из Васиного рта с бульканьем полились не переваренные остатки сегодняшнего обеда. Лицо его позеленело как окрашенная стенка вагона.
– Умрет, – хладнокровно заключил Горохов и, подхватив Васю под руки, поволок в тамбур. Я уцепился за Васины ноги в огромных казенных ботинках-«гадах» сорок шестого размера.
Туалет как назло оказался занятым.
– Открывай, сволочь! – грохнул нагой в дверь Горохов. – Не понял что ли, козел, человек умирает!
– Чтоб ты усрался там! – поддержал я Лёшку.
Дверь тут же распахнулась и мне захотелось провалиться сквозь землю. Вернее, не сквозь землю, а сквозь пол вагона. Из туалета, вся бледная, выскочила молодая мама с ребенком.
– Извините, - промычал я, не глядя на нее, и вслед за Лёшкой втащил Васю в уборную. Из Васиного рта хлынуло целое море...
А в это время, как потом рассказывали очевидцы, в коридоре появился совершенно голый Крапивников. Он стал прыгать по вагону то на четвереньках, то на одной ноге и что-то показывать проносившимся в окнах ломам замусоренной деревеньки со стариками и старухами на завалинках. Его новенькая лётная форма грудой валялась в тамбуре. Когда надоело прыгать и скакать, Крапивников забежал в купе, но купе оказалось чужое. Порядочная семья только уселась за трапезу, когда это случилось. Женщины завизжали, увидев на пороге голого. Плешивый мужчина в очках подавился крутым яйцом, а голый Крапивников торжествующе захохотал и скрылся за дверью. Таким же эффектом он, видимо, хотел поразить и нас, но мы были заняты приведением в надлежащий вид Васи Павленко. Никого не застав в купе, Крапивников выпил стакан водки и залез на верхнюю полку. В это время вошла молодая мама с ребёнком. Крапивников, накрывшись одеялом до подбородка, притворно захрапел, подсматривая между тем, одним глазом.
Женщина, щелкнув замком на входной двери, поспешно расстегнула кофточку и, вытащив двумя тонкими пальцами за сосок полную, белую грудь, принялась кормить ребенка. То я дело она с тревогой косилась на Крапивникова. С ним творилось что-то неладное. Лицо его приняло цвет спелого помидора. Одеяло примерно на уровне пояса начало интенсивно подергиваться; потом и вовсе запрыгало, как будто там металась и никак не могла выпутаться пойманная в силок птица. По губам Крапивникова пробежала потусторонняя, дьявольская улыбка. Язык вывалился изо рта вместе, со струйкой липкой слюны.
Молодая мама вздрогнула и, устремив глаза кверху, с испугом задернула кофточку. Крапивников уже сидел, поджав под себя ноги по-турецки, и, закатив глаза, стонал как будто ему только что вырезали аппендицит, а теперь зашивали нитками рану.
– Караул! Помогите! – завизжала не своим голосом женщина и ударилась, позабыв о ребенке, о запертую дверь купе.
Крапивников отыскал ее ничего не видящими глазами и начал манить к себе левой рукой. Правая была занята...
– Нет, нет! А-а-а помогите, насилуют! – еще пуще завыла она и снова стукнулась в дверь всем своим хрупким тельцем так, что задрожала перегородка.
Из соседнего купе послышалось циничное высказывание плешивого гражданина в очках:
– Понапиваются до чертиков и буянят! Молодежь...
Мы уже вынесли из туалета бесчувственное тело Васи Павленко, когда нам повстречалась бледная, как полотно молодея мама.
– Там го... Там ваш товари-ищ... совершенно голый! – еле вымолвила она, заикаясь, и, закрыв руками лицо, побежала дальше.
Горохов понимающе подмигнул мне.
– Крапива дуркует!
В Купе нам предстало такое зрелище. Крапивников, едва не наступая немытой ногой на. ревущего, всеми покинутого ребенка, повернулся задом к окну и показывал эту свою достопримечательность подкатывавшему неторопливо вокзалу. Лицо его при этом изображало гримасу дикаря из племени Мумба-юмба. Поезд, замедляя ход, останавливался возле перрона.
– Всё ясненько, – объявил Лёшка Горохов и, бросив на нижнюю полку бесчувственного Васю Павленко, которого держал под мышки, подошел к Крапивникову.
Тот, узрев нас, проворно отскочил от окна и, чуть не сбив с ног подходившего к нему Лёшку, бросился к выходу. Я опешил, а когда пришел в себя, Крапивникова в купе уже не было.
– За ним! – зловеще приказал Лёшка.
В коридоре, между тем, послышался визг проводницы. На пол со звоном полетел поднос с дымящимся чаем...
Били Крапивникова втроем. Я, Лёшка Горохов и плешивый мужчина в очках. Били как есть, голого, стараясь попадать ногами по его прыщеватой заднице. Били за молодую маму с ребенком, за порядочную семейку плешивого, за проводницу и ее опрокинутый чай, за опозоренное лётное училище...
Изменить размер шрифта:
В вагоне
Почтовый поезд номер такой-то мчится на всех парах от станции «Веселый Трах-Тарарах» до станции «Спасайся, кто может!». Локомотив свистит, шипит, пыхтит, сопит… Вагоны дрожат и своими неподмазанными колесами воют волками и кричат совами. На небе, на земле и в вагонах тьма… «Что-то будет! что-то будет!» - стучат дрожащие от старости лет вагоны… «Огого-гого-о-о!» - подхватывает локомотив… По вагонам вместе с карманолюбцами гуляют сквозные ветры. Страшно… Я высовываю свою голову в окно и бесцельно смотрю в бесконечную даль. Все огни зеленые: скандал, надо полагать, еще не скоро. Диска и станционных огней не видно… Тьма, тоска, мысль о смерти, воспоминания детства… Боже мой!
Грешен!! - шепчу я. - Ох, как грешен!..
Кто-то лезет в мой задний карман. В кармане нет ничего, но все-таки ужасно… Я оборачиваюсь. Предо мной незнакомец. На нем соломенная шляпа и темно-серая блуза.
Что вам угодно? - спрашиваю я его, ощупывая свои карманы.
Ничего-с! Я в окно смотрю-с! - отвечает он, отдергивая руку и налегая мне на спину.
Слышен сиплый пронзительный свист… Поезд начинает идти всё тише и тише и наконец останавливается. Выхожу из вагона и иду к буфету выпить для храбрости. У буфета теснится публика и поездная бригада.
Гм… Водка, а не горько! - говорит солидный обер-кондуктор, обращаясь к толстому господину. Толстый господин хочет что-то сказать и не может: поперек горла остановился у него годовалый бутерброд.
Жиндаррр!!! Жиндаррр!!! - кричит кто-то на плацформе таким голосом, каким во время оно, до потопа, кричали голодные мастодонты, ихтиозавры и плезиозавры… Иду посмотреть, в чем дело… У одного из вагонов первого класса стоит господин с кокардой и указывает публике на свои ноги. С несчастного, в то время когда он спал, стащили сапоги и чулки…
В чем же я поеду теперь? - кричит он. - Мне до Ррревеля ехать! Вы должны смотреть!
Перед ним стоит жандарм и уверяет его, что «здесь кричать не приходится»… Иду в свой вагон № 224. В моем вагоне всё то же: тьма, храп, табачный и сивушный запахи, пахнет русским духом. Возле меня храпит рыженький судебный следователь, едущий в Киев из Рязани… В двух-трех шагах от следователя дремлет хорошенькая… Крестьянин, в соломенной шляпе, сопит, пыхтит, переворачивается на все бока и не знает, куда положить свои длинные ноги. Кто-то в углу закусывает и чамкает во всеуслышание… Под скамьями спит богатырским сном народ. Скрипит дверь. Входят две сморщенные старушонки с котомками на спинах…
Сядем сюда, мать моя! - говорит одна. - Темень-то какая! Искушение да и только… Никак наступила на кого… А где Пахом?
Пахом? Ах, батюшти! Где ж это он? Ах, батюшти!
Старушонка суетится, отворяет окно и осматривает плацформу.
Пахо-ом! - дребезжит она. - Где ты? Пахом! Мы тутотко!
Не пущают? Который это не пущает? Плюнь! Не может тебя никто не пустить, ежели у тебя настоящий билет есть!
Билеты уже не продают! Касс заперли!
По плацформе кто-то ведет лошадь. Топот и фырканье.
Сдай назад! - кричит жандарм. - Куда лезешь? Чего скандалишь?
Петровна! - стонет Пахом.
Петровна сбрасывает с себя узел, хватает в руки большой жестяной чайник и выбегает из вагона. Бьет второй звонок. Входит маленький кондуктор с черными усиками.
Вы бы взяли билет! - обращается он к старцу, сидящему против меня. - Контролер здесь!
Да? Гм… Это нехорошо… Какой?.. Князь?
Ну… Князя сюда и палками не загонишь…
Так кто же? С бородой?
Да, с бородой…
Ну, коли этот, то ничего. Он добрый человек.
Как хотите.
А много зайцев едет?
Душ сорок будет.
Ннно? Молодцы! Ай да коммерсанты!
Сердце у меня сжимается. Я тоже зайцем еду. Я всегда езжу зайцем. На железных дорогах зайцами называются гг. пассажиры, затрудняющие разменом денег не кассиров, а кондукторов. Хорошо, читатель, ездить зайцем! Зайцам полагается, по нигде еще не напечатанному тарифу, 75% уступки, им не нужно толпиться около кассы, вынимать ежеминутно из кармана билет, с ними кондуктора вежливее и… всё что хотите, одним словом!
Чтоб я заплатил когда-нибудь и что-нибудь!? - бормочет старец. - Да никогда! Я плачу кондуктору. У кондуктора меньше денег, чем у Полякова!
Дребезжит третий звонок.
Ах, матушки! - хлопочет старушонка. - Где ж это Петровна? Ведь вот уж и третий звонок! Наказание божие… Осталась! Осталась бедная… А вещи ее тут… Што с вещами-то делать, с сумочкой? Родимые мои, ведь она осталась!
Старушонка на минуту задумывается.
Пущай с вещами остается! - говорит она и бросает сумочку Петровны в окно.
Едем к станции Халдеево, а по путеводителю «Фрум - Общая Могила». Входят контролер и обер-кондуктор со свечой.
Вашшш… билеты! - кричит обер-кондуктор.
Ваш билет! - обращается контролер ко мне и к старцу.
Мы ёжимся, сжимаемся, прячем руки и впиваемся глазами в ободряющее лицо обер-кондуктора.
Получите! - говорит контролер своему спутнику и отходит. Мы спасены.
Ваш билет! Ты! Ваш билет! - толкает обер-кондуктор спящего парня. Парень просыпается и вынимает из шапки желтый билетик.
Куда же ты едешь? - говорит контролер, вертя между пальцами билет. - Ты не туда едешь!
Ты, дуб, не туда едешь! - говорит обер-кондуктор. - Ты не на тот поезд сел, голова! Тебе нужно на Живодерово, а мы едем на Халдеево! Вааазьми! Вот не нужно быть никогда дураком!
Парень усиленно моргает глазами, тупо смотрит на улыбающуюся публику и начинает тереть рукавом глаза.
