Главным героем романа «Записки покойника» является Максудов. Повествование ведётся от первого лица. Некий незначительный сотрудник газеты «Вестник пароходства» отправил повествователю бандероль с письмом, а после этого кинулся с Цепного моста в Днепр.
В самом начале определена судьба главного героя. Уже читая первые строки романа, становится понятно, что он не жилец на этом свете. Образ Максудова имеет много общего с биографией автора. Дома Булгакова звали все Мака, что послужило причиной назвать героя Максудовым.
Прослеживается здесь и доминанта трагедии. В лексике рассказчика присутствует постоянно острый юмор, что позволяет со смехом описывать всех, даже себя. Максудов имеет удивительную способность, где он не только выступает персонажем в своём повествовании, но и может с лёгкостью узнать себя в рассказе друга Ликоспастова.
Больше всего на рождение романа оказало влияние театральное восприятие мира, как Максудовым, так и самим автором. Максудов не может принять жестокий мир, суетливую жизнь столицы, так как привык к жизни в естественных условиях. Жестокость и суета убивают в нём лучшие качества индивидуальности. Если у Мастера была Маргарита, то у Максудова её нет. Он совсем одинок, как и многие герои Булгакова. С сожалением герой вспоминает о далёком прошлом, где у него было всё: близкие и родные ему люди, любимый и такой родной город, музыка. Прошлое ушло безвозвратно. В настоящее время ближе к нему лишь актёр Бомбардов, наблюдательный и злой.
Только обретение нового мира может избавить Максудова от одиночества. После написания романа он оказывается в кругу писателей, но и здесь получает полнейшее разочарование. Однако бессонные ночи помогают оживить роман, на сцене появится настоящая жизнь, к которой ему необходимо будет приспособиться, чтобы потом восхищаться ею. Сцена создаёт новую жизнь, о которой мечтает герой, но за кулисы ему не удаётся попасть, чтобы ощутить реальность сцены. В представлении героя мир литературы полон фальши и пошлости. Он отвратителен герою, который живёт жизнью волка-одиночки. Даже другие писатели замечают в нём что-то волчье. В письме правительству Булгаков считает себя единственным литературным волком.
Театр оказался для героя губительным. Его так и не смогли переделать. Он нигде не находит себе места. Жизнь выпихивает его постоянно, и смерть его нельзя оценивать, как самоубийство. Он выбрал для своей смерти стихию воды, так как в мифах вода является символом женственного начала.
Максудов не способен быть лидером, ему это не дано. Водяная тема постоянно прослеживается в романе, то в виде дождя, то в ручьях растаявшего снега. Своё спасение герой находит в родной стихии. Возвращение в Киев и Днепр стали для героя настоящим блаженством.
Михаил Афанасьевич Булгаков
ЗАПИСКИ ПОКОЙНИКА
ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ СЛУШАТЕЛЕЙ
По городу Москве распространился слух, что будто бы мною сочинен сатирический роман, в котором изображается один очень известный московский театр.
Долгом считаю сообщить слушателям, что слух этот ни на чем не основан.
В том, что сегодня я буду иметь удовольствие читать, во-первых, нет ничего сатирического.
Во-вторых, это не роман.
И, наконец, и сочинено это не мною.
Слух же, по-видимому, родился при следующих обстоятельствах. Как-то, находясь в дурном расположении духа и желая развлечь себя, я прочитал отрывки из этих тетрадей одному из своих знакомых актеров.
Выслушав предложенное, гость мой сказал:
Угу. Ну, понятно, какой театр здесь изображен.
И при этом засмеялся тем смехом, который принято называть сатанинским.
На мой тревожный вопрос о том, что ему, собственно, сделалось понятно, он ничего не ответил и удалился, так как спешил на трамвай.
Во втором случае было так. Среди моих слушателей был десятилетний мальчик. Придя как-то в выходной день в гости к своей тетушке, служащей в одном из видных московских театров, мальчик сказал ей, улыбаясь чарующей детской улыбкой и картавя:
Слыхали, слыхали, как тебя в романе изобразили!
Что возьмешь с малолетнего?
Крепко надеюсь на то, что высококвалифицированные слушатели мои сегодняшние с первых же страниц разберутся в произведении и сразу поймут, что в нем и тени намека на какой-нибудь определенный московский театр нет и быть не может, ибо дело в том, что...
ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ
Предупреждаю читателя, что к сочинению этих записок я не имею никакого отношения и достались они мне при весьма странных и печальных обстоятельствах.
Как раз в день самоубийства Сергея Леонтьевича Максудова, которое произошло в Киеве весною прошлого года, я получил посланную самоубийцей заблаговременно толстейшую бандероль и письмо.
В бандероли оказались эти записки, а письмо было удивительного содержания:
Сергей Леонтьевич заявлял, что, уходя из жизни, он дарит мне свои записки с тем, чтобы я, единственный его друг, выправил их, подписал своим именем и выпустил в свет.
Странная, но предсмертная воля!
В течение года я наводил справки о родных или близких Сергея Леонтьевича. Тщетно! Он не солгал в предсмертном письме - никого у него не осталось на этом свете.
И я принимаю подарок.
Теперь второе: сообщаю читателю, что самоубийца никакого отношения ни к драматургии, ни к театрам никогда в жизни не имел, оставаясь тем, чем он и был, маленьким сотрудником газеты «Вестник пароходства», единственный раз выступившим в качестве беллетриста, и то неудачно - роман Сергея Леонтьевича не был напечатан.
Таким образом, записки Максудова представляют собою плод его фантазии, и фантазии, увы, больной. Сергей Леонтьевич страдал болезнью, носящей весьма неприятное название - меланхолия.
Я, хорошо знающий театральную жизнь Москвы, принимаю на себя ручательство в том, что ни таких театров, ни таких людей, какие выведены в произведении покойного, нигде нет и не было.
И наконец, третье и последнее: моя работа над записками выразилась в том, что я озаглавил их, затем уничтожил эпиграф, показавшийся мне претенциозным, ненужным и неприятным...
Этот эпиграф был:
«Коемуждо по делом его...» И кроме того, расставил знаки препинания там, где их не хватало.
Стиль Сергея Леонтьевича я не трогал, хотя он явно неряшлив. Впрочем, что же требовать с человека, который через два дня после того, как поставил точку в конце записок, кинулся с Цепного моста вниз головой.
[Часть первая]
НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Гроза омыла Москву 29-го апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось.
В сером новом моем костюме и довольно приличном пальто я шел по одной из центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором никогда еще не был. Причиной моего движения было лежащее у меня в кармане внезапно полученное письмо. Вот оно:
«Глубокопочитаемый
Сергей Леонтьевич!
До крайности хотел бы познакомиться с Вами, а равно также переговорить по одному таинственному делу, которое может быть очень и очень небезынтересно для Вас.
Если Вы свободны, я был бы счастлив, чтобы Вы пришли в здание Учебной сцены Независимого Театра в среду в 4 часа.
С приветом К. Ильчин».
Письмо было написано карандашом на бумаге, в левом углу которой было напечатано:
«Ксаверий Борисович Ильчин, режиссер Учебной сцены Независимого Театра».
Имя Ильчина я видел впервые, не знал, что существует Учебная сцена. О Независимом Театре слышал, знал, что это один из выдающихся театров, но никогда в нем не был.
Письмо меня чрезвычайно заинтересовало, тем более что никаких писем я вообще тогда не получал. Я, надо сказать, маленький сотрудник газеты «Пароходство». Жил я в то время в плохой, но отдельной комнате в седьмом этаже в районе Красных ворот у Хомутовского тупика.
Итак, я шел, вдыхая освеженный воздух, и размышлял о том, что гроза ударит опять, а также о том, каким образом Ксаверий Ильчин узнал о моем существовании, и как он разыскал меня, и какое дело может у него быть ко мне. Но сколько я ни раздумывал, последнего понять не мог и, наконец, остановился на мысли, что Ильчин хочет поменяться со мною комнатой.
Конечно, надо было Ильчину написать, чтобы он пришел ко мне, раз что у него дело ко мне, но надо сказать, что я стыдился своей комнаты, обстановки и окружающих людей. Я вообще человек странный и людей немного боюсь. Вообразите, входит Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит пружина, на лампочке над столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань Аннушки.
Я вошел в резные чугунные ворота, увидел лавчонку, где седой человек торговал нагрудными значками и оправой для очков.
Я перепрыгнул через затихающий мутный поток и оказался перед зданием желтого цвета и подумал о том, что здание это построено давно, давно, когда ни меня, ни Ильчина еще не было на свете.
Черная доска с золотыми буквами возвещала, что здесь Учебная сцена. Я вошел, и человек маленького роста, с бороденкой, в куртке с зелеными петлицами, немедленно преградил мне дорогу.
Вам кого, гражданин? - подозрительно спросил он и растопырил руки, как будто хотел поймать курицу.
Мне нужно видеть режиссера Ильчина, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал надменно.
Человек изменился чрезвычайно, и на моих глазах. Он руки опустил по швам и улыбнулся фальшивой улыбкой:
Ксаверия Борисыча? Сию минут-с. Пальтецо пожалуйте. Калошек нету?
Человек принял мое пальто с такой бережностью, как будто это было церковное драгоценное облачение.
Я подымался по чугунной лестнице, видел профили воинов в шлемах и грозные мечи под ними на барельефах, старинные печи-голландки с отдушниками, начищенными до золотого блеска.
Здание молчало, нигде и никого не было, и лишь с петличками человек плелся за мной, и, оборачиваясь, я видел, что он оказывает мне молчаливые знаки внимания, преданности, уважения, любви, радости по поводу того, что я пришел и что он хоть и идет сзади, но руководит мною, ведет меня туда, где находится одинокий, загадочный Ксаверий Борисович Ильчин.
И вдруг потемнело, голландки потеряли свой жирный беловатый блеск, тьма сразу обрушилась - за окнами зашумела вторая гроза. Я стукнул в дверь, вошел и в сумерках увидел наконец Ксаверия Борисовича.
Максудов, - сказал я с достоинством.
Тут где-то далеко за Москвой молния распорола небо, осветив на мгновение фосфорическим светом Ильчина.
Так это вы, достолюбезный Сергей Леонтьевич! - сказал, хитро улыбаясь, Ильчин.
И тут Ильчин увлек меня, обнимая за талию, на такой точно диван, как у меня в комнате, - даже пружина в нем торчала там же, где у меня, - посередине.
Вообще и по сей день я не знаю назначения той комнаты, в которой состоялось роковое свидание. Зачем диван? Какие ноты лежали растрепанные на полу в углу? Почему на окне стояли весы с чашками? Почему Ильчин ждал меня в этой комнате, а не, скажем, в соседнем зале, в котором в отдалении смутно, в сумерках грозы, рисовался рояль?
И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказал зловеще:
Я прочитал ваш роман.
Я вздрогнул.
Дело в том...
ПРИСТУП НЕВРАСТЕНИИ
Дело в том, что, служа в скромной должности читальщика в «Пароходстве», я эту свою должность ненавидел и по ночам, иногда до утренней зари, писал у себя в мансарде роман.
Михаил Афанасьевич Булгаков
ЗАПИСКИ ПОКОЙНИКА
Театральный роман
ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ СЛУШАТЕЛЕЙ
По городу Москве распространился слух, что будто бы мною сочинен сатирический роман, в котором изображается один очень известный московский театр.
Долгом считаю сообщить слушателям, что слух этот ни на чем не основан.
В том, что сегодня я буду иметь удовольствие читать, во-первых, нет ничего сатирического.
Во-вторых, это не роман.
И, наконец, и сочинено это не мною.
Слух же, по-видимому, родился при следующих обстоятельствах. Как-то, находясь в дурном расположении духа и желая развлечь себя, я прочитал отрывки из этих тетрадей одному из своих знакомых актеров.
Выслушав предложенное, гость мой сказал:
Угу. Ну, понятно, какой театр здесь изображен.
И при этом засмеялся тем смехом, который принято называть сатанинским.
На мой тревожный вопрос о том, что ему, собственно, сделалось понятно, он ничего не ответил и удалился, так как спешил на трамвай.
Во втором случае было так. Среди моих слушателей был десятилетний мальчик. Придя как-то в выходной день в гости к своей тетушке, служащей в одном из видных московских театров, мальчик сказал ей, улыбаясь чарующей детской улыбкой и картавя:
Слыхали, слыхали, как тебя в романе изобразили!
Что возьмешь с малолетнего?
Крепко надеюсь на то, что высококвалифицированные слушатели мои сегодняшние с первых же страниц разберутся в произведении и сразу поймут, что в нем и тени намека на какой-нибудь определенный московский театр нет и быть не может, ибо дело в том, что...
ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ
Предупреждаю читателя, что к сочинению этих записок я не имею никакого отношения и достались они мне при весьма странных и печальных обстоятельствах.
Как раз в день самоубийства Сергея Леонтьевича Максудова , которое произошло в Киеве весною прошлого года, я получил посланную самоубийцей заблаговременно толстейшую бандероль и письмо.
В бандероли оказались эти записки, а письмо было удивительного содержания:
Сергей Леонтьевич заявлял, что, уходя из жизни, он дарит мне свои записки с тем, чтобы я, единственный его друг, выправил их, подписал своим именем и выпустил в свет.
Странная, но предсмертная воля!
В течение года я наводил справки о родных или близких Сергея Леонтьевича. Тщетно! Он не солгал в предсмертном письме - никого у него не осталось на этом свете.
И я принимаю подарок.
Теперь второе: сообщаю читателю, что самоубийца никакого отношения ни к драматургии, ни к театрам никогда в жизни не имел, оставаясь тем, чем он и был, маленьким сотрудником газеты «Вестник пароходства», единственный раз выступившим в качестве беллетриста, и то неудачно - роман Сергея Леонтьевича не был напечатан.
Таким образом, записки Максудова представляют собою плод его фантазии, и фантазии, увы, больной. Сергей Леонтьевич страдал болезнью, носящей весьма неприятное название - меланхолия.
Я, хорошо знающий театральную жизнь Москвы, принимаю на себя ручательство в том, что ни таких театров, ни таких людей, какие выведены в произведении покойного, нигде нет и не было.
И наконец, третье и последнее: моя работа над записками выразилась в том, что я озаглавил их, затем уничтожил эпиграф, показавшийся мне претенциозным, ненужным и неприятным...
Этот эпиграф был:
«Коемуждо по делом его...» И кроме того, расставил знаки препинания там, где их не хватало.
Стиль Сергея Леонтьевича я не трогал, хотя он явно неряшлив. Впрочем, что же требовать с человека, который через два дня после того, как поставил точку в конце записок, кинулся с Цепного моста вниз головой.
[Часть первая]
НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Гроза омыла Москву 29-го апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось.
В сером новом моем костюме и довольно приличном пальто я шел по одной из центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором никогда еще не был. Причиной моего движения было лежащее у меня в кармане внезапно полученное письмо. Вот оно:
«Глубокопочитаемый
Сергей Леонтьевич !
До крайности хотел бы познакомиться с Вами, а равно также переговорить по одному таинственному делу, которое может быть очень и очень небезынтересно для Вас.
Если Вы свободны, я был бы счастлив, чтобы Вы пришли в здание Учебной сцены Независимого Театра в среду в 4 часа.
С приветом К. Ильчин».
Письмо было написано карандашом на бумаге, в левом углу которой было напечатано:
«Ксаверий Борисович Ильчин, режиссер Учебной сцены Независимого Театра».
Имя Ильчина я видел впервые, не знал, что существует Учебная сцена. О Независимом Театре слышал, знал, что это один из выдающихся театров, но никогда в нем не был.
Письмо меня чрезвычайно заинтересовало, тем более что никаких писем я вообще тогда не получал. Я, надо сказать, маленький сотрудник газеты «Пароходство» . Жил я в то время в плохой, но отдельной комнате в седьмом этаже в районе Красных ворот у Хомутовского тупика.
Итак, я шел, вдыхая освеженный воздух, и размышлял о том, что гроза ударит опять, а также о том, каким образом Ксаверий Ильчин узнал о моем существовании, и как он разыскал меня, и какое дело может у него быть ко мне. Но сколько я ни раздумывал, последнего понять не мог и, наконец, остановился на мысли, что Ильчин хочет поменяться со мною комнатой.
Конечно, надо было Ильчину написать, чтобы он пришел ко мне, раз что у него дело ко мне, но надо сказать, что я стыдился своей комнаты, обстановки и окружающих людей. Я вообще человек странный и людей немного боюсь. Вообразите, входит Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит пружина, на лампочке над столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань Аннушки .
Я вошел в резные чугунные ворота, увидел лавчонку, где седой человек торговал нагрудными значками и оправой для очков.
Я перепрыгнул через затихающий мутный поток и оказался перед зданием желтого цвета и подумал о том, что здание это построено давно, давно, когда ни меня, ни Ильчина еще не было на свете .
Черная доска с золотыми буквами возвещала, что здесь Учебная сцена. Я вошел, и человек маленького роста, с бороденкой, в куртке с зелеными петлицами, немедленно преградил мне дорогу.
Вам кого, гражданин? - подозрительно спросил он и растопырил руки, как будто хотел поймать курицу.
Мне нужно видеть режиссера Ильчина, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал надменно.
Человек изменился чрезвычайно, и на моих глазах. Он руки опустил по швам и улыбнулся фальшивой улыбкой:
Ксаверия Борисыча? Сию минут-с. Пальтецо пожалуйте. Калошек нету?
Человек принял мое пальто с такой бережностью, как будто это было церковное драгоценное облачение .
Публикации раздела Литература
«Этот мир мой…»
В истории отношений писателя Максудова с Независимым театром Булгаков зашифровал свой горький, но продолжительный и плодотворный роман со МХАТом . Описанный в «Записках покойника» (основное название «Театрального романа») процесс работы над спектаклем по пьесе «Черный снег», конечно же, воспроизводит историю постановки «Дней Турбиных».
Михаил Булгаков
В романе Булгакова запечатлены (естественно, под псевдонимами!) основоположники Художественного театра, знаменитые актеры, режиссеры, секретари, администраторы. Писатель уходил от прямых ответов на вопрос «А это кто?», но впоследствии его вдова Елена Сергеевна составила список прототипов героев романа. Пройдемся по нему. «Мхатчики» у Булгакова - существа далеко не идеальные, и все же писатель Максудов (читай - Булгаков) безнадежно влюбился в их театр при первом знакомстве. «Этот мир мой…» - шепнул я, не заметив, что начинаю говорить вслух».
Иван Васильевич, он же Константин Сергеевич
Константин Станиславский
«Он был точно такой же, как на портрете, только немножко свежее и моложе. Черные его, чуть тронутые проседью усы были прекрасно подкручены. На груди, на золотой цепи, висел лорнет. Иван Васильевич поразил меня очаровательностью своей улыбки» - так описывает Максудов первую встречу с отцом-основателем Независимого театра. Пройдет час-другой, и Максудов увидит другого Ивана Васильевича: «Улыбка постепенно сползала с его лица, и я вдруг увидел, что глаза у него совсем не ласковые…»
Константин Сергеевич Станиславский к пьесе Булгакова поначалу отнесся настороженно, даже назвал «агиткой» - возможно, в нем говорила ревность за «стариков» - актеров первого мхатовского поколения, ведь для них в «Днях Турбиных» просто не нашлось ролей... Когда же работа над спектаклем набрала ход, Станиславский принял в ней участие, дал некоторое количество показательных репетиций, которые стали скорее демонстрацией методов его системы, чем вызвали раздражение драматурга и череду подозрительных актерских отлучек «по болезни».
Аристарх Платонович, он же Владимир Иванович
Владимир Немирович-Данченко
«Портрет представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами по моде семидесятых годов» - вот и весь Аристарх Платонович в представлении Максудова. Дело в том, что второй отец-основатель Независимого театра уже давно находился в Индии, но его влияние на коллектив отнюдь не ослабевало. Он руководил театром через свою верную секретаршу Поликсену Торопецкую.
Владимир Иванович Немирович-Данченко действительно в годы работы над «Турбиными» находился в длительной заграничной командировке - сопровождал Музыкальную студию МХТ в гастролях по Европе и США, а потом еще полтора года трудился по контракту в Голливуде. Отношения двух руководителей МХАТа и вправду были к тому моменту уже очень сложными, а в «Театральном романе» приобрели совсем гротескный вид: «Они поссорились в 1885 году и с тех пор не встречаются, не говорят друг с другом даже по телефону».
Поликсена Торопецкая - Ольга Бокшанская
Ольга Бокшанская. Фотография из книги «Московский Художественный театр. 100 лет»
«Дама с великолепным цветом лица и в алом джемпере за желтой конторкой» , чьи ножки обуты в «заграничные туфли со стеклянными бриллиантами на пряжках» , Поликсена Торопецкая была хозяйкой «предбанника» - комнаты перед входом в дирекцию Независимого театра. А по штату и призванию она была секретарем Аристарха Платоновича. «Ужасная женщина, - сокрушался на ее счет Иван Васильевич. - Сидит за конторкой и на все способна. Сядете с ней чай пить, внимательно смотрите, а то она вам такого сахару положит в чаек...»
Ольга Сергеевна Бокшанская была действительно очень преданна своему патрону - Немировичу-Данченко и обладала огромным влиянием на судьбы людей театра. Пройдет несколько лет после прихода во МХАТ Булгакова, как ее младшая сестра Елена (по мужу Шиловская) станет женой и музой Михаила Афанасьевича.
Августа Менажраки - Рипсимэ Таманцова
Рипсимэ Таманцова. Фотография: mxat.ru
«Дама с властным лицом южного типа» Августа Менажраки - секретарь Ивана Васильевича, то есть конкурентка Торопецкой. «Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку» , - сообщает Максудов.
Рипсимэ Карповна Таманцова (или, как она подписывалась в письмах к Станиславскому, Рипси), судя по воспоминаниям современников, была менее изощренной интриганкой, нежели Бокшанская, но все равно умудрялась проводить в жизнь волю Станиславского, ставшего затворником в своем доме в Леонтьевском переулке (в романе великий режиссер обитает в Сивцевом Вражке).
Фома Стриж - Илья Судаков
Илья Судаков
«…И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною предстал коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами» - так Максудов встретил постановщика будущего спектакля по своей пьесе «Черный снег» Фому Стрижа. «Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь и не беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках» , - заверил автора режиссер.
Молодой и энергичный Илья Судаков, представитель молодого поколения МХТ, пугал «основоположников» своим напором, способностью работать быстро и умением исполнять запросы контролирующих театр партийных органов. «Дни Турбиных» стали его первой режиссерской работой на Большой сцене МХАТа. Спектакль шел с 1926 по 1941 год с неизменным успехом.
Людмила Сильвестровна Пряхина - Лидия Михайловна Коренева
Лидия Коренева
«Актриса, которая хотела изобразить плач угнетенного и обиженного человека и изобразила его так, что кот спятил и изодрал занавеску, играть ничего не может» , - высказался Максудов о любимой ученице Ивана Васильевича. Экзальтированная артистка Пряхина - пожалуй, самый смешной персонаж «Театрального романа». «О, боже мой! О, боже всемогущий! Что же будет с моими сундуками?! А бриллианты, а мои бриллианты!!» - вопила Людмила Сильвестровна, выполняя творческое задание Ивана Васильевича. Это был коллективный этюд на тему «Пожар».
В случае Лидии Кореневой сарказм Булгакова не так уж далеко простирался от истинного положения дел… «Актерская возбудимость Кореневой пленяла на сцене, но в жизни те же свойства сделали ее - по слову В.В. Шверубовича - самой капризной актрисой в истории МХТ» , - читаем у историка театра Инны Соловьевой.
Владычинский - Борис Ливанов, Патрикеев - Михаил Яншин
Борис Ливанов. Кадр из фильма «Адмирал Ушаков» (1953)
«Владычинский, атлетически сложенный человек, бледный от природы, а теперь еще более бледный от злобы, сжав кулаки и стараясь, чтобы его мощный голос звучал бы страшно, не глядя на Патрикеева, говорил:
- Я займусь вообще этим вопросом! Давно пора обратить внимание на циркачей, которые, играя на штампиках, позорят марку театра!
Комический актер Патрикеев, играющий смешных молодых людей на сцене, а в жизни необыкновенно ловкий, поворотливый и плотный, старался сделать лицо презрительное и в то же время страшное, отчего глаза у него выражали печаль, а лицо физическую боль, сиплым голоском отвечал:
- Попрошу не забываться! Я актер Независимого Театра, а не кинохалтурщик, как вы!»
В молодых склочниках видятся будущие классики советского театра и кино Борис Ливанов и Михаил Яншин. Оба, кстати, счастливо совмещали сценическую и кинокарьеры, но в середине 1920-х среди актеров первого театра страны съемки в кино еще считались халтурой.
