Читать обломов 1 часть в сокращении. Онлайн чтение книги Обломов I

Ниже Вы найдете краткое содержание «Обломов» Гончарова И.А.. Сам роман может показаться школьникам немного скучным и унылым из-за особенности повествования автора, но, безусловно, заслуживает прочтения.

Часть 1

Глава 1

Роман начинается с описания главного героя – дворянина Ильи Ильича Обломова. Ему тридцать лет; характер у него мягкий и доверчивый, большую часть времени он проводит в мечтах и безделье. Пару лет назад он получил письмо, в котором староста его родового имения – Обломовки – говорит о том, что нужно приехать туда и заняться обустройством хозяйства, однако поехать в Обломовку Илья Ильич так и не собрался. Хозяину квартиры, в которой он живет, понадобилось его жилье; главному герою нужно съехать.

Глава 2

Днем к Обломову приходят гости – Волков, Судьбинский и Пенкин; они предлагают ему съездить куда-нибудь, но он отказывается. Потом заходит Алексеев, который приглашает Обломова в Екатерингоф, но ему лень. Главный герой ценит Алексеева за его умение слушать и долго находиться в комнате в ожидании его внимания. Илья Ильич рассказывает гостю о том, что его расстроило письмо старосты, сообщающее, что в нынешнем году его имение терпит двухтысячный убыток.

Главы 3-4

После Алексеева квартиру Обломова посещает Тарантьев, который, напротив, был шумным человеком и мог вывести Илью Ильича из его статичного состояния. Мужчина прячется от гостя под одеялом, ведь тот пришел с улицы, а там холодно. Обломов и с ним обсуждает письмо старосты; Тарантьев считает, что староста – мошенник, советует его сменить и просит денег за свою помощь. Также Тарантьев предлагает Илье Ильичу переехать в квартиру его кумы.

Главы 5-7

Далее в романе следует описание жизни главного героя. В Петербурге Обломов живет уже двенадцать лет; на службе имеет чин коллежского секретаря. Поместье перешло в его владение после смерти родителей. Служба Ильи Ильича длилась чуть более двух лет; однажды он ошибся с адресом отправления важной бумаги, после чего больше не появлялся на рабочем месте, испугавшись недовольства со стороны начальства. Через некоторое время он подал в отставку, обленился и почти прекратил общение с друзьями. Самым близким товарищем Обломова был Андрей Штольц – его друг детства, практичный человек, который постоянно занимается саморазвитием, ставит перед собой разные цели и добивается их. К учебе Илья Ильич никогда не питал страсти; только поэзия будила в нем интерес. Дальние поездки также не прельщали главного героя; он ездил только в Москву и в Обломовку. В мечтах Илья Ильич придумывает интересные моменты своей жизни и представляет себя великим человеком, однако все это не выходит за пределы его грез. Захар – слуга Обломова – довольно неуклюжий и ленивый человек; он очень предан барину, который находится рядом с ним с раннего детства.

Главы 8-9

Когда гости ушли, Илья Ильич стал мечтать о счастливой жизни в имении. Эти мысли сделали его счастливым; он решил позавтракать и написать письмо старосте. Однако письмо выходило нескладным, и Обломов разорвал его. После этого Захар предлагает ему на время покинуть дом, чтобы не мешать слугам переносить вещи для переезда, но Илья Ильич не желает менять квартиру. Они ссорятся, и барин ложится спать, попросив Захара разбудить его вечером.

Во сне Обломов видит себя в детстве; с ним его мама и старая нянька, рассказывающая ему сказки. Будни родственников Ильи Ильича складывались из сменяющих друг друга обрядов и пиров – похорон, свадеб, рождений. В остальное время все вели незначительные, почти бессмысленные разговоры, зевали и дремали. Хлопоты и переживания были чужды тем, кто жил в Обломовке.

Главы 10-11

В это время Захар во дворе жалуется слугам на своего барина, однако, когда те стали с ним соглашаться, начинает хвалить и Обломова, и самого себя. Потом он намеревается разбудить Илью Ильича, но тот отказывается вставать и ругает его. За ними наблюдает приехавший к Обломову Штольц.

Часть 2

Главы 1-2

Штольц, в отличие от Ильи, в детстве был активным, подвижным ребенком; любил учиться и трудиться. Штольц не любит мечтать; он с удивительной практичностью добивается поставленных перед собой целей. Однако он ценит во всем противоположного ему друга.

Главы 3-4

Обломов делится содержанием письма старосты и со Штольцем, который предлагает открыть в Обломовке школу, но хозяин поместья с ним не соглашается. Также Илья Ильич жалуется на необходимость переезда; Андрей не видит в этом ничего катастрофического и поражается лени друга. Штольц запрещает Захару пускать в квартиру Тарантьева, который имеет привычку брать в долг вещи и деньги Обломова и не возвращать их. После этого, также по настоянию Андрея, друзья ездят по различным обществам. Илья Ильич недоволен: его утомляют скопления людей, шум и необходимость долго ходить в сапогах. Он случайно рассказывает другу о том, что идеал жизни для него – Обломовка. На вопрос Штольца о том, почему бы ему туда не переехать, у главного героя имеется множество отговорок. Андрей считает жизнь в поместье друга не настоящей жизнью, а «обломовщиной», и говорит, что необходимо трудиться, сначала посетить заграницу, а потом уже ехать в имение.

Главы 5-9

Разговоры с приятелем подействовали на Обломова; он решил начать действовать, собрал все необходимое для поездки во Францию. Но уехать ему не удалось: в один из вечеров Штольц познакомил его с Ольгой Сергеевной Ильинской, и главный герой влюбился в девушку; он даже выкупил дачу напротив дома ее тёти. Илье Ильичу очень нравилось слушать пение Ольги; во время одной песни он забылся и вскрикнул, что ощущает любовь. После этого он смутился и убежал из комнаты. Потом Обломов сказал девушке, что это было увлечение музыкой, и она ответила, что простила его. Тем временем Захар взял в жены Анисью – активную женщину, благодаря которой устоявшиеся в доме Обломова порядки начали изменяться.

Илью Ильича приглашают на ужин к тете Ольги, и он начинает бояться, что девушка лишь кокетничает с ним. Целый день он проводит с ее тетей, которая была авторитетом для племянницы. Вечером приходит Ольга; она ведет себя сдержанно. Обломов просит ее спеть, но не слышит в голове того чувства, которое было раньше. Дома он терзается сомнениями насчет поведения девушки; в это время она через Захара назначает Обломову свидание. В парке он разговаривает с Ольгой о бесполезности его существования, а потом – об их чувствах; девушка подает ему руку, и счастливый Илья Ильич всю прогулку радостно думает: «Это все мое!». После этого Обломов становится более активным и постоянно думает об Ольге, жизнь которой также наполнилась особенным смыслом благодаря его любви. Однажды главный герой спрашивает девушку, почему она не говорит ему о своей любви, она отвечает, что любит его по-особенному, когда расставаться ненадолго жаль, а надолго – больно.

Главы 10-12

На следующий день Обломов размышляет над отношением к нему Ольги; ему не нравится пассивность ее любви. Илья Ильич пишет письмо, в котором говорит о неистинности их чувств, о том, что он – не тот человек, который нужен Ольге, и сказанные ей слова любви не являются правдой. Письмо он передает девушке через горничную и наблюдает за читающей письмо Ольгой в парке. Увидев ее слезы, Илья Ильич догоняет девушку; она упрекает его в эгоизме, в том, что он не любит ее и не способен на настоящее чувство. Он просит прощения, говорит, что совершил ошибку, написав письмо. Вскоре Ольга прощает его, сказав, что увидела в письме любовь и нежность.

Часть 3

Главы 1-3

Проводя все дни со своей возлюбленной, Обломов совсем не думает о решении проблем своего поместья; Штольц в письмах напоминает ему о них, но главному герою не до этого. Ему не нравится, что они с Ольгой видятся втайне ото всех, и они думают, что вскоре нужно объявить о своих отношениях. Однако девушка считает, что до этого нужно уладить ситуацию в Обломовке и построить там дом. Обломов едет в квартиру кумы Тарантьева, где видит сваленные в кучу вещи и встречает хозяйку – Агафью Матвеевну. Ее брат говорит, что нужно заплатить 800 рублей за то время, когда в помещении находились вещи; у Ильи Ильича есть только 300 рублей, и он не понимает, куда были потрачены остальные деньги. Вскоре он въезжает в эту квартиру; Агафья Матвеевна заботится о том, чтобы ему жилось хорошо. Обломов наконец посылает письмо старосте; его свидания с Ольгой продолжаются.

Главы 4-7

Однажды Захар интересуется у барина, когда они будут играть свадьбу; оказывается, об отношениях Ильи Ильича сплетничают все слуги. Он отвечает, что это требует слишком много хлопот. Ольга назначает Обломову свидание и встречается с ним, надев вуаль. Мужчине не нравится то, что ей приходится обманывать родственников; девушка говорит, что можно рассказать все тете на следующий день. Но Илья Ильич хочет сначала получить ответ от старосты, поэтому назавтра не приходит к Ольге, сказавшись больным. Он остается в квартире целую неделю; девушка заходит его проведать и сразу видит, что он ее обманул. Ольга приглашает его пойти в Смольный вместе с ней и ее тетей; Обломов радуется предстоящей встрече.

Главы 8-12

Вскоре он получает письмо; сосед пишет, что Обломовка совсем не приносит прибыли, и для исправления дел нужно, чтобы Илья Ильич сам приехал в имение. Обломов расстраивается, ведь из-за этого придется перенести свадьбу. Брат Агафьи Матвеевны, желающий разбогатеть за счет квартиранта, предлагает Илье Ильичу сделку: вместо него в поместье поедет его знакомый Затертый. Обломов говорит Ольге, что теперь ему не нужно отправляться в имение, но женитьбу все-таки необходимо отложить на год. Девушка, надеявшаяся сыграть свадьбу в ближайшее время, падает в обморок. Придя в себя, она упрекает Илью Ильича в том, что он нерешительный, и считает, что через год ничего не изменится. Влюбленные расстаются. Обломов допоздна бродит по городу; придя домой, он долго сидит неподвижно, а утром у него начинается горячка.

Часть 4

Главы 1-3

Проходит год. Илья Ильич живет на том же месте и незаметно для себя испытывает теплые чувства к Агафье Матвеевны, окружившей его заботой. Затертый прислал Обломову деньги, полученные с продажи хлеба, и барин доволен, что ему не пришлось ехать в имение. На Иванов день приходит Штольц, который сообщает, что Ольга, уехавшая с тетей в Париж, не может забыть Обломова. Андрей пытается забрать друга с собой, но он отказывается, обещав приехать позже. Брат Агафьи вместе с Тарантьевым, который был с ним заодно, переживают, что Штольц может узнать их тайну: они присвоили себе оброк, собранный с поместья Обломова.

Глава 4

Далее в романе описываются события, происходившие год назад в Париже. Там Штольц встретил Ольгу, и перемена в ее характере удивила мужчину. Он начал часто видеться с ней, советовать ей интересные книги. Вскоре Андрей понял, что влюбился в девушку; Ольга также чувствовала симпатию к нему. По просьбе Штольца рассказать о ее несчастной любви девушка призналась, что у нее были отношения с Обломовым. Андрей позвал ее замуж, и Ольга согласилась.

Главы 5-8

Через полтора года после Иванова дня жизнь Ильи Ильича стала еще хуже; целыми днями он ленится, совершенно ничем не интересуясь. Его деньгами занимается брат Агафьи Матвеевны, после женитьбы которого прибыль с имения совсем перестала поступать. Переживая за квартиранта, Агафья закладывает свой жемчуг. Вскоре Обломова снова навещает Штольц, который рассказывает, что женился на Ольге; друг его поздравляет. Андрей приглашает Илью Ильича поехать с ним, но тот просит отсрочку на месяц. Перед отъездом Штольц говорит приятелю о том, что его чувства к хозяйке весьма заметны. После этого Андрей не приезжает в Петербург несколько месяцев. Однажды он разговаривает с Ольгой об Обломове; она хочет увидеться с Ильей Ильичом, когда будет в городе.

Глава 9

Штольц занялся делами Обломовки, и поместье стало приносить большой доход; у главного героя появились деньги, и он купил Агафье Матвеевне много нарядов. Однако Илья Ильич продолжает сутками лежать на диване, смотря за тем, как хозяйка делает что-то в доме. Как-то раз у Обломова случается удар; врач говорит о необходимости смены образа жизни, но он не следует его рекомендации и продолжает лежать и лениться. Снова приезжает Штольц, который приглашает друга в гости. После отказа он говорит, что в карете ждет Ольга; тогда Обломов сообщает, что женат на Агафье Матвеевне и у них есть сын Андрей, которого назвали в честь Штольца, а покидать квартиру у него нет желания. Андрей уезжает и говорит Ольге, что в жилище приятеля царит «обломовщина».

Главы 10-11

Проходит пять лет. Обломов умер от удара три года назад; Штольц забрал его сына на воспитание. Агафья скучает по мальчику, но не хочет ехать в поместье Андрея. Как-то раз на прогулке Штольц видит Захара, просящего милостыню; он зовет слугу к себе, но мужчина не хочет оставлять могилу своего барина. Знакомый Штольца спрашивает его, кто такой Обломов и почему он пропал, на что Андрей говорит - «Причина… какая причина! Обломовщина!».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В Петербурге, на Гороховой улице, в такое же, как и всегда, утро, лежит в постели Илья Ильич Обломов - молодой человек лет тридцати двух, не обременяющий себя особыми занятиями. Его лежание - это определённый образ жизни, своего рода протест против сложившихся условностей, потому Илья Ильич так горячо, философски осмысленно возражает против всех попыток поднять его с дивана. Таков же и слуга его, Захар, не обнаруживающий ни удивления, ни неудовольствия, - он привык жить так же, как и его барин: как живётся...

Этим утром к Обломову один за другим приходят посетители: первое мая, в Екатерингоф собирается весь петербургский свет, вот и стараются друзья растолкать Илью Ильича, растормошить его, заставив принять участие в светском праздничном гулянии. Но ни Волкову, ни Судьбинскому, ни Пенкину это не удаётся. С каждым из них Обломов пытается обсудить свои заботы - письмо от старосты из Обломовки и грозящий переезд на другую квартиру; но никому нет дела до тревог Ильи Ильича.

Зато готов заняться проблемами ленивого барина Михей Андреевич Тарантьев, земляк Обломова, "человек ума бойкого и хитрого". Зная, что после смерти родителей Обломов остался единственным наследником трёхсот пятидесяти душ, Тарантьев совсем не против пристроиться к весьма лакомому куску, тем более что вполне справедливо подозревает: староста Обломова ворует и лжёт значительно больше, чем требуется в разумных пределах. А Обломов ждёт друга своего детства, Андрея Штольца, который единственный, по его мысли, в силах помочь ему разобраться в хозяйственных сложностях.

Первое время, приехав в Петербург, Обломов как-то пытался влиться в столичную жизнь, но постепенно понял тщетность усилий: ни он никому не был нужен, ни ему никто не оказывался близок. Так и улёгся Илья Ильич на свой диван... Так и улёгся на свою лежанку необычайно преданный ему слуга Захар, ни в чём не отстававший от своего барина. Он интуитивно чувствует, кто может по-настоящему помочь его барину, а кто, вроде Михея Андреевича, только прикидывается другом Обломову. Но от подробного, с взаимными обидами выяснения отношений спасти может только сон, в который погружается барин, в то время как Захар отправляется посплетничать и отвести душу с соседскими слугами.

Обломов видит в сладостном сне свою прошлую, давно ушедшую жизнь в родной Обломовке, где нет ничего дикого, грандиозного, где всё дышит спокойствием и безмятежным сном. Здесь только едят, спят, обсуждают новости, с большим опозданием приходящие в этот край; жизнь течёт плавно, перетекая из осени в зиму, из весны в лето, чтобы снова свершать свои вечные круги. Здесь сказки почти неотличимы от реальной жизни, а сны являются продолжением яви. Всё мирно, тихо, покойно в этом благословенном краю - никакие страсти, никакие заботы не тревожат обитателей сонной Обломовки, среди которых протекало детство Ильи Ильича. Этот сон мог бы длиться, кажется, целую вечность, не будь он прерван появлением долгожданного друга Обломова, Андрея Ивановича Штольца, о приезде которого радостно объявляет своему барину Захар...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Андрей Штольц рос в селе Верхлёве, некогда бывшем частью Обломовки; здесь теперь отец его служит управляющим. Штольц сформировался в личность, во многом необычную, благодаря двойному воспитанию, полученному от волевого, сильного, хладнокровного отца-немца и русской матери, чувствительной женщины, забывавшейся от жизненных бурь за фортепьяно. Ровесник Обломова, он являет полную противоположность своему приятелю: "он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента - посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу - выбирают его. Между тем он ездит и в свет, и читает; когда он успевает - Бог весть".

Первое, с чего начинает Штольц - вытаскивает Обломова из постели и везёт в гости в разные дома. Так начинается новая жизнь Ильи Ильича.

Штольц словно переливает в Обломова часть своей кипучей энергии, вот уже Обломов встает по утрам и начинает писать, читать, интересоваться происходящим вокруг, а знакомые надивиться не могут: "Представьте, Обломов сдвинулся с места!" Но Обломов не просто сдвинулся - вся его душа потрясена до основания: Илья Ильич влюбился. Штольц ввёл его в дом к Ильинским, и в Обломове просыпается человек, наделенный от природы необыкновенно сильными чувствами, - слушая, как Ольга поёт, Илья Ильич испытывает подлинное потрясение, он наконец-то окончательно проснулся. Но Ольге и Штольцу, замыслившим своего рода эксперимент над вечно дремлющим Ильей Ильичом, мало этого - необходимо пробудить его к разумной деятельности.

Тем временем и Захар нашёл своё счастье - женившись на Анисье, простой и доброй бабе, он внезапно осознал, что и с пылью, и с грязью, и с тараканами следует бороться, а не мириться. За короткое время Анисья приводит в порядок дом Ильи Ильича, распространив свою власть не только на кухню, как предполагалось вначале, а по всему дому.

Но всеобщее это пробуждение длилось недолго: первое же препятствие, переезд с дачи в город, превратилось постепенно в ту топь, что и засасывает медленно, но неуклонно Илью Ильича Обломова, не приспособленного к принятию решений, к инициативе. Долгая жизнь во сне сразу кончиться не может...

Ольга, ощущая свою власть над Обломовым, слишком многого в нём не в силах понять.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Поддавшись интригам Тарантьева в тот момент, когда Штольц вновь уехал из Петербурга, Обломов переезжает в квартиру, нанятую ему Михеем Андреевичем, на Выборгскую сторону.

Не умея бороться с жизнью, не умея разделаться с долгами, не умея управлять имением и разоблачать окруживших его жуликов, Обломов попадает в дом Агафьи Матвеевны Пшеницыной, чей брат, Иван Матвеевич Мухояров, приятельствует с Михеем Андреевичем, не уступая ему, а скорее и превосходя последнего хитростью и лукавством. В доме Агафьи Матвеевны перед Обломовым, сначала незаметно, а потом всё более и более отчетливо, разворачивается атмосфера родной Обломовки, то, чем более всего дорожит в душе Илья Ильич.

Постепенно все хозяйство Обломова переходит в руки Пшеницыной. Простая, бесхитростная женщина, она начинает управлять домом Обломова, готовя ему вкусные блюда, налаживая быт, и снова душа Ильи Ильича погружается в сладостный сон. Хотя изредка покой и безмятежность этого сна взрываются встречами с Ольгой Ильинской, постепенно разочаровывающейся в своем избраннике. Слухи о свадьбе Обломова и Ольги Ильинской уже снуют между прислугой двух домов - узнав об этом, Илья Ильич приходит в ужас: ничего ещё, по его мнению, не решено, а люди уже переносят из дома в дом разговоры о том, чего, скорее всего, так и не произойдёт. "Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, всё волнения и тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?" - размышляет Обломов, понимая, что всё происходящее с ним есть не более чем последние конвульсии живой души, готовой к окончательному, уже непрерывному сну.

Дни текут за днями, вот уже и Ольга, не выдержав, сама приходит к Илье Ильичу на Выборгскую сторону. Приходит, чтобы убедиться: ничто уже не пробудит Обломова от медленного погружения в окончательный сон. Тем временем Иван Матвеевич Мухояров прибирает к рукам дела Обломова по имению, так основательно и глубоко запутывая Илью Ильича в своих ловких махинациях, что вряд ли уже сможет выбраться из них владелец блаженной Обломовки. А в этот момент ещё и Агафья Матвеевна чинит халат Обломова, который, казалось, починить уже никому не по силам. Это становится последней каплей в муках сопротивления Ильи Ильича - он заболевает горячкой.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Год спустя после болезни Обломова жизнь потекла по своему размеренному руслу: сменялись времена года, к праздникам готовила Агафья Матвеевна вкусные кушанья, пекла Обломову пироги, варила собственноручно для него кофе, с воодушевлением праздновала Ильин день... И внезапно Агафья Матвеевна поняла, что полюбила барина. Она до такой степени стала предана ему, что в момент, когда нагрянувший в Петербург на Выборгскую сторону Андрей Штольц разоблачает темные дела Мухоярова, Пшеницына отрекается от своего брата, которого ещё совсем недавно так почитала и даже побаивалась.

Пережившая разочарование в первой любви, Ольга Ильинская постепенно привыкает к Штольцу, понимая, что её отношение к нему значительно больше, чем просто дружба. И на предложение Штольца Ольга отвечает согласием...

А спустя несколько лет Штольц вновь появляется на Выборгской стороне. Он находит Илью Ильича, ставшего "полным и естественным отражением и выражением [...] покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и всё более и более обживаясь в нём, он, наконец, решил, что ему некуда больше идти, нечего искать...". Обломов нашел свое тихое счастье с Агафьей Матвеевной, родившей ему сына Андрюшу. Приезд Штольца не тревожит Обломова: он просит своего старого друга лишь не оставить Андрюшу...

А спустя пять лет, когда Обломова уже не стало, обветшал домик Агафьи Матвеевны, и первую роль в нём стала играть супруга разорившегося Мухоярова, Ирина Пантелеевна. Андрюшу выпросили на воспитание Штольцы. Живя памятью о покойном Обломове, Агафья Матвеевна сосредоточила все свои чувства на сыне: "она поняла, что проиграла и просияла её жизнь, что Бог вложил в её жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло навсегда..." И высокая память навсегда связала её с Андреем и Ольгой Штольцами - "память о чистой, как хрусталь, душе покойника".

А верный Захар там же, на Выборгской стороне, где жил со своим барином, просит теперь милостыню...

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.

Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.

Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.

Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.

Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.

По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.

Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.

С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает думать и лежа.

Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.

Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.

– Что ж это я в самом деле? – сказал он вслух с досадой, – надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и…

Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в комнату - и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.

Тарантьев стал расспрашивать Обломова, почему он до сих пор ни разу не наведался на свою новую квартиру, напомнил ему о подписанном на целый год контракте и потребовал восемьсот рублей - за полгода вперед. Обломов же объявил, что не собирается ни селиться на Выборгской стороне, ни платить, и поспешил выпроводить Тарантьева.

Когда Тарантьев ушел, Обломов задумался, и почувствовал, что «светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь становилась долгом…, и начинала линять, терять радужные краски». «Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заседания в суде». И он решил пойти к Ольге и рассказать ее тетке о помолвке. Но Ольга потребовала, чтобы он никому не говорил ни слова, пока не заверит в палате доверенность на управление имением, чтобы деревенский сосед Обломова смог разобраться с его хозяйственными делами, построил дом, нашел квартиру, написал Штольцу…

«Что ж это такое? - печально думал Обломов. - Ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату, на квартиру - точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!»

На следующий день он нехотя отправился в палату, но перед этим решил заехать к знакомому спросить, как лучше оформить дело. Разговор затянулся до трех часов, в палату ехать было уже поздно, а завтра была суббота, и дело пришлось отложить до понедельника.

Обломов отправился на Выборгскую сторону, в дом вдовы коллежского секретаря Пшеницыной, кумы Тарантьева.

Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.

Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию.

От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено...

Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.

Он привстал и поклонился.

Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? - спросил он.

Да-с, - отвечала она. - Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? - нерешительно спросила она. - Они в должности, раньше пяти часов не приходят.

Нет, я с вами хотел видеться, - начал Обломов...

«У ней простое, но приятное лицо, - снисходительно решил Обломов, - должно быть, добрая женщина!»

Обломов сказал Пшеницыной, что собирается искать квартиру в другой части города, и не собирается жить у нее. Она выслушала его и сообщила, что все дела решает ее братец, который служит в канцелярии и которого сейчас нет. От Пшеницыной Обломов узнал, что она живет одна, с двумя детьми от покойного мужа и больной бабушкой. Часто заезжает Михей Андреич Тарантьев, иногда гостит по месяцу. Хозяйка редко выходит из дома, редко ездит в гости, все больше занимается хозяйством, продает кур и цыплят. Обломов не стал дожидаться прихода братца и попросил передать, что квартира ему не нужна и он просит передать ее другому жильцу, сам же он тоже поищет жильца. Обломов простился и поспешил домой. По дороге ему подумалось, что нужно посмотреть другую квартиру, но для этого нужно было возвращаться назад, и он решил отложить это дело до следующего раза.

Август подходил к концу, пошли дожди, дачи пустели. Обломов редко выезжал в город, в один из дней съехали с дачи и Ильинские. Он решил пожить на Выборгской стороне, пока не найдет квартиру. Вечера он проводил у Ольги, но это уже были не летние вечера в парке и роще, он уже не мог так часто видеть Ольгу, и «вся эта летняя цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания». Они реже разговаривали, чаще молчали. Обломов обещал Ольге скоро переехать на новую квартиру и обосноваться там, как дома. Он все чаще чувствовал себя неловко, особенно когда им с Ольгой попадались знакомые. Он настаивал на том, чтобы рассказать об их отношениях тетке, но Ольга была непреклонна. А дела не двигались. Чтобы не подавать поводов для разговоров, они назначали свидания в театре, в Летнем саду.

На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.

Захар по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями...

Какой славный кофе! Кто это варит? - спросил Обломов.

Сама хозяйка, - сказал Захар, - шестой день все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!»

Славный, - повторил Обломов, наливая другую чашку. - Поблагодари ее...

В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.

Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!

Ну, уж, я думаю, хорош пирог! - небрежно сказал Обломов. - С луком да с морковью...

Пирог не хуже наших обломовских, - заметил Захар, - с цыплятами и с свежими грибами.

Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная баба-то?

Куда ей! - с презрением сказал Захар. - Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.

Через пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.

Покорно благодарю, - ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась.

Я не пью; покорно благодарю, - еще ласковее сказал Обломов. - У вас какая?

Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, - говорил голос.

Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!

Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилось.

Очень благодарен, - говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась...

Братец хозяйки, Иван Матвеевич, был человек лет сорока, «с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках», он как будто стыдился своих рук и когда говорил, старался их спрятать за спину или за пазуху. Из разговора с ним выяснилось, что Илья Ильич, не прочитав, подписал подсунутый ему Тарантьевым контракт, который предусматривал солидную неустойку в случае, если Обломов захочет съехать с квартиры раньше установленного срока. Илья Ильич пообещал найти другого жильца, но, пересчитав оставшиеся у него деньги, обомлел. Он начал вспоминать, куда их потратил, но, так ничего не вспомнив, решил ехать к Ольге обедать.

Обломов сказал Ольге, что поговорил с братом хозяйки и что на этой неделе постарается передать квартиру. Когда она уехала с теткой в гости до обеда, он отправился посмотреть квартиры, которые сдавались поблизости. Суммы, которые за них просили, казались Обломову огромными. Прибавив к ним деньги, которые он должен был отдать вдове Пшеницыной, он испугался и побежал к Ольге.

Там было общество. Ольга была одушевлена, говорила, пела и произвела фурор.

Только Обломов слушал рассеянно, а она говорила и пела для него, чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб все говорило и пело беспрестанно в нем самом.

Приезжай завтра в театр, у нас ложа, - сказала она.

«Вечером, по грязи, этакую даль!» - подумал Обломов, но, взглянув ей в глаза, отвечал на ее улыбку улыбкой согласия.

Абонируйся в кресло, - прибавила она, - на той неделе приедут Маевские; ma tante пригласила их к нам в ложу.

И она глядела ему в глаза, чтоб знать, как он обрадуется.

«Господи! - подумал он в ужасе. - А у меня всего триста рублей денег».

Вот, попроси барона; он там со всеми знаком, завтра же пошлет за креслами.

И она опять улыбнулась, и он улыбнулся глядя на нее, и с улыбкой просил барона; тот, тоже с улыбкой, взялся послать за билетом.

Теперь в кресле, а потом, когда ты кончишь дела, - прибавила Ольга, - ты уж займешь по праву место в нашей ложе.

И окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно счастлива.

Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!

В обществе Ольги Обломов забыл о деньгах, и вспомнил о них только тогда, когда увидел Ивана Матвеевича. Дела с доверенностью затянулись, поиск новой квартиры откладывался, Обломов успокоился и продолжал жить на Выборгской стороне. «Оно бы и тут можно жить, - думал он, - да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство идет славно». По утрам «кофе все такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые». После завтрака Обломов курил сигары и слушал, как кудахчет наседка, пищат цыплята, трещат канарейки и чижи, и все это напоминало ему родную Обломовку. Сидя на диване, он читал книги, иногда к нему приходила дочка хозяйки, Маша.

Сама хозяйка была все время занята работой: что-то готовила, гладила, толкла. Обломов иногда с книгой заглядывал к хозяйке поговорить. В хорошую погоду он надевал фуражку, обходил окрестности и возвращался домой, где «уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное, подано чисто». «Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно!» - говорил он, уезжая в оперу. Однажды, вернувшись на Выборгскую сторону из театра, он долго не мог достучаться, сильно замерз и рассердился. И на следующий день заявил, что в скором времени съедет отсюда. Но проходили дни, а он все не съезжал.

Ему было скучно без Ольги, ее пения, и когда она была рядом, он смотрел ей в глаза и заслушивался ее пением. Но время шло к зиме, и их свидания становились все реже. У Ильинских часто было много гостей, и им редко удавалось побыть наедине, оставалось лишь обмениваться усталыми взглядами. Приезжая домой, он ложился на диван, но не спал, а мечтал об Ольге, рисовал в своем воображении картины мирной семейной жизни, «где будет сиять Ольга и все засияет около нее».

Однажды, когда Илья Ильич лежал на диване, вошел Захар и спросил, нашел ли барин квартиру и когда будет свадьба.

Какая свадьба? - вдруг встав, спросил Обломов.

Известно какая: ваша! - отвечал Захар положительно, как о деле давно решенном. - Ведь вы женитесь?

Я женюсь! На ком? - с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара изумленными глазами.

На Ильинской барыш... - Захар еще не договорил, а Обломов был у него почти на носу...

Цссс!.. - зашипел на него Обломов, подняв палец вверх и грозя на Захара. - Ни слова больше!

Разве я выдумал? - говорил Захар.

Ни слова! - повторил Обломов, грозно глядя на него, и указал ему дверь...

«Поэтический миг», о котором так часто думал Обломов, вдруг потерял для него всю прелесть. То, что дворовым известно о его отношениях с Ольгой, привело его в ужас. Через час он позвал Захара, чтобы убедить его в том, что он не собирается жениться. Расспросив Захара, откуда пошли слухи о нем и госпоже Ильинской, он стал объяснять ему, что такое свадьба: человек перестает называться своим именем, а называется «жених»; каждый день нужно ездить к невесте и выглядеть веселым - не есть, не пить, а так, «ветром жить да букетами»; беготня, суета, денежные издержки… А денег и дома нет… Приказав Захару прекратить распространять нелепые слухи, он велел позвать Анисью, продолжил расспрос, и узнал от нее, что Ильинские бедны, на этой неделе даже заложили серебро.

Счастье, счастье! - едко проговорил он потом. - Как ты хрупко, как ненадежно! Покрывало, венок, любовь, любовь! А деньги где? а жить чем? И тебя надо купить, любовь, чистое, законное благо.

С этой минуты мечты и спокойствие покинули Обломова. Он плохо спал, мало ел, рассеянно и угрюмо глядел на все.

Он хотел испугать Захара и испугался сам больше его, когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это, конечно, поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьезной действительности и к ряду строгих обязанностей...

Все вспомнил, и тогдашний трепет счастья, руку Ольги, ее страстный поцелуй... и обмер: «Поблекло, отошло!» - раздалось внутри его.

Что же теперь?..

Обломов решил отложить свидание с Ольгой. Он не хотел говорить ей о разговорах, ходивших вокруг них, но и притворяться не мог: она безошибочно определяла все его сокровенные настроения и желания. Он успокоился и написал второе письмо в деревню соседу, своему поверенному, прося его поспешить с ответом. Через день пришло письмо от Ольги, в котором она писала, что ждет его завтра в Летнем саду. «Опять поднялась тревога со дна души, опять он начал метаться от беспокойства», не зная, как разговаривать с Ольгой и что сказать ей. Потом успокоил себя тем, что Ольга придет не одна, а с теткой или знакомой, и приготовился быть разговорчивым и любезным.

Лишь только он вошел в длинную аллею, он видел, как с одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью...

Как ты сюда, каким образом? - спрашивал он растерявшись.

Оставь; что за дело, что за расспросы? Это скучно! Я хотела видеть тебя и пришла - вот и все!..

В эти минуты лицо ее дышало такою детскою доверчивостью к судьбе, к счастью, к нему... Она была очень мила.

Ах, как я рада! Как я рада! - твердила она, улыбаясь и глядя на него.

Я думала, что не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась - не знаю, отчего, и я написала. Ты рад?

Она заглянула ему в лицо.

Что ты такой нахмуренный сегодня? Молчишь? Ты не рад? Я думала, ты с ума сойдешь от радости, а он точно спит. Проснитесь, сударь, с вами Ольга!

Она, с упреком, слегка оттолкнула его от себя...

Пойдем к Неве, покатаемся в лодке...

Что ты? Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели...

Я тоже в ваточном платье. Что за нужда. Пойдем, пойдем.

Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однакож надо было сесть в лодку и поехать...

Послушай, Ольга, - заговорил он наконец торжественно, - под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однакож, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.

Что сказать? - спросила она с нетерпением.

Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

Ты говорил это еще на даче, - сказала она в раздумье.

Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я... как будто... обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство...

Но ведь мы - жених и невеста! - возразила она.

Да, да, милая Ольга, - говорил он, пожимая ей обе руки, - и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг...

Это правда, - вздрогнув, сказала она. - Слушай же, - прибавила решительно, - скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас...

Обломов побледнел.

Что ты? - спросила она.

Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. - поспешно прибавил он...

У самого дрожали губы.

Прощаясь, Ольга пригласила Обломова приехать завтра к обеду. Но он пообещал приехать послезавтра, в пятницу или в субботу, отговорившись тем, что ждет письмо из деревни.

Вернувшись домой, Обломов заснул крепким сном. Вспомнив на следующий день, что нужно ехать к Ольге, он содрогнулся. Он представил, как люди будут смотреть на него, провожать дружелюбными взглядами.., а у него нет денег и даже дома в деревне. И он решил не видеться с Ольгой до тех пор, пока не дождется хороших новостей из деревни. Он не брился, не одевался, лениво листал газеты, занимался с хозяйскими детьми. Агафья Матвеевна все также хлопотала по хозяйству, готовила вкусные обеды, штопала его чулки, достала из чулана его халат, чтобы постирать его и починить. Через несколько дней он получил письмо от Ольги, в котором она спрашивала, почему он не приезжает, писала, что проплакала целый вечер и не спала всю ночь. «Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения и тревоги!..» - восклицал Обломов. Он написал Ольге, что простудился в Летнем саду, должен просидеть два дня дома, но уже почти выздоровел и надеется скоро приехать. Она написала ему ответ, похвалила за осторожность и посоветовала беречься. Он обрадовался предложению Ольги поберечься и еще несколько дней просидел дома, пил кофе и ел горячие пироги.

Вскоре появился еще один законный предлог не ездить к Ольге: Нева замерзала, сняли мостки. Так проходили дни, Илья Ильич скучал, читал присланные с Ольгой книги, ходил по улице, заглядывал с визитами к хозяйке.

Прошла неделя. Каждый день Обломов интересовался, не наведены ли мосты через Неву, и когда узнавал, что нет, успокаивался. Книги стал читать реже, зато чаще занимался с детьми хозяйки и беседовал с ней самой. В один из дней Захар доложил, что мосты через Неву наведены, и от мысли, что завтра нужно будет ехать к Ольге, терпеть любопытные взгляды окружающих и объясняться с теткой, у Обломова екнуло сердце. Он опять решил отложить поездку, подождать еще несколько дней письма из деревни.

Ольга все это время каждое утро спрашивала у горничной, наведены ли мосты, а когда узнала что наведены, принялась оживленно готовиться к приезду Обломова, и попросила тетку поехать с ней завтра в церковь, которую указал ей Илья Ильич, чтобы помолиться за него и за их любовь. В воскресенье Ольга устроила обед так, как любил Обломов, причесалась, как ему нравилось, и надела белое платье. Барон, занимавшийся имением Ольги, сообщил ей, что дела почти завершены, и она в будущем месяце сможет переехать в деревню, в свое имение. Ольга обрадовалась, но решила не говорить об этом Обломову. Она хотела проследить до конца, «как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет, как он не устоит перед близким счастьем, получит благоприятный ответ из деревни и, сияющий, прибежит, прилетит и положит его к ее ногам, как они оба вперегонки бросятся к тетке, и потом… она вдруг скажет ему, что и у нее есть деревня». Но Обломов опять не приехал. Она вначале рассердилась, но потом подумала, что он болеет и не может писать, и решила поехать к нему сама.

В понедельник утром хозяйка сообщила Илье Ильичу, что к нему приехала барышня. Он быстро оделся, отослал по делам Анисью и Захара, бросился к калитке и «почти в объятьях донес Ольгу до крыльца». Ольга сразу поняла, что он не болел, и попросила его ответить, почему он не приезжал к ним все это время. Обломов ответил, что боялся слухов и разговоров.

Она взяла со стола книгу и посмотрела на развернутую страницу: страница запылилась.

Ты не читал! - сказала она.

Нет, - отвечал он.

Она посмотрела на измятые, шитые подушки, на беспорядок, на запыленные окна, на письменный стол, перебрала несколько покрытых пылью бумаг, пошевелила перо в сухой чернильнице и с изумлением поглядела на него.

Что ж ты делал? - повторила она. - Ты не читал и не писал?

Времени мало было, - начал он запинаясь, - утром встанешь, убирают комнаты, мешают, потом начнутся толки об обеде, тут хозяйские дети придут, просят задачу поверить, а там и обед. После обеда... когда читать?

Ты спал после обеда, - сказала она так положительно, что после минутного колебания он тихо отвечал:

Зачем же?

Чтоб не замечать времени: тебя не было со мной, Ольга, и жизнь скучна, несносна без тебя.

Он остановился, а она строго глядела на него.

Илья! - серьезно заговорила она. - Помнишь, в парке, когда ты сказал, что в тебе загорелась жизнь, уверял, что я - цель твоей жизни, твой идеал, взял меня за руку и сказал, что она твоя, - помнишь, как я дала тебе согласие?

Да разве это можно забыть? Разве это не перевернуло всю мою жизнь? Ты не видишь, как я счастлив?

Нет, не вижу; ты обманул меня, - холодно сказала она, - ты опять опускаешься...

Глаза заблистали у него, как бывало в парке. Опять гордость и сила воли засияли в них.

Я сейчас готов идти, куда ты велишь, делать, что хочешь. Я чувствую, что живу, когда ты смотришь на меня, говоришь, поешь...

Ольга с строгой задумчивостью слушала эти излияния страсти.

Послушай, Илья, - сказала она, - я верю твоей любви и своей силе над тобой. Зачем же ты пугаешь меня своей нерешительностью, доводишь до сомнений? Я цель твоя, говоришь ты и идешь к ней так робко, медленно; а тебе еще далеко идти; ты должен стать выше меня. Я жду этого от тебя! Я видала счастливых людей, как они любят, - прибавила она со вздохом, - у них все кипит, и покой их не похож на твой; они не опускают головы; глаза у них открыты; они едва спят, они действуют! А ты... нет, не похоже, чтоб любовь, чтоб я была твоей целью... Она с сомнением покачала головой.

Ты, ты!.. - говорил он, целуя опять у ней руки и волнуясь у ног ее. - Одна ты! Боже мой, какое счастье! - твердил он, как в бреду. - И ты думаешь - возможно обмануть тебя, уснуть после такого пробуждения, не сделаться героем! Вы увидите, ты и Андрей, - продолжал он, озираясь вдохновенными глазами, - до какой высоты поднимает человека любовь такой женщины, как ты! Смотри, смотри на меня: не воскрес ли я, не живу ли в эту минуту? Пойдем отсюда! Вон! Вон! Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне душно, гадко! - говорил он, с непритворным отвращением оглядываясь вокруг. - Дай мне дожить сегодня этим чувством... Ах, если б этот же огонь жег меня, какой теперь жжет, - и завтра, и всегда! А то нет тебя - я гасну, падаю! Теперь я ожил, воскрес. Мне кажется, я... Ольга, Ольга! - Ты прекраснее всего в мире, ты первая женщина, ты... ты...

Он припал к ее руке лицом и замер. Слова не шли более с языка. Он прижал руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.

«Нежен, нежен, нежен!» - мысленно твердила Ольга, но со вздохом, не как бывало в парке, и погрузилась в глубокую задумчивость.

Мне пора! - очнувшись, сказала она ласково...

Она подала ему руку и без трепета, покойно, в гордом сознании своей невинности, перешла двор, при отчаянном скаканье на цепи и лае собаки, села в карету и уехала.

Из окон с хозяйской половины смотрели головы; из-за угла, за плетнем, выглянула из канавы голова Анисьи...

Когда скрип кареты затих, беспокойство Обломова прошло, его глаза были влажны от счастья, по телу разлилась бодрость и теплота. И опять ему захотелось действовать: ехать к Штольцу, с Ольгой в деревню, прочитать новую книгу, трудиться в кабинете… «Как полон день! Как легко дышится в этой жизни, в сфере Ольги, в лучах ее девственного блеска.., бодрых сил… и здравого ума! Он ходит, точно летает; его как будто кто-то носит по комнате». Он огляделся вокруг, и все в комнате показалось ему гадким. Когда хозяйка заглянула в комнату и предложила ему посмотреть полотно, которое привезли продавать, он сухо поблагодарил ее и сказал, что очень занят. Потом углубился в воспоминания о лете и наслаждался, перебирая в уме все подробности. Он был сам не свой: пел, ласково разговаривал с Анисьей, шутил, играл с дочкой хозяйки.

С таким же настроением Обломов провел следующий день. Они были с Ольгой в опере, пели, потом пили чай у Ольгиной тетки, вели задушевный разговор, и Илья Ильич чувствовал себя членом этого приятного семейства и решил покончить с одинокой жизнью: теперь «есть у него свет и тепло - как хорошо жить с этим!» В эту ночь он почти не спал, читал присланные Ольгой книги.

Следующий день Обломов снова провел у Ольги, а вернувшись домой, нашел у себя на столе письмо из деревни. Сосед, его поверенный, писал, что не хочет брать на себя управление запущенным имением Ильи Ильича, и настоятельно советует приехать в деревню ему самому. К письму прилагалась записка с подробным изложением всех хозяйственных подробностей. И снова все «в виде призраков обступило Обломова». Он как будто ночью очутился в лесу, среди этих призраков, и не мог заставить себя взглянуть на них. Он надеялся на то, что в письме будет определенно сказано, сколько дохода он будет получать, что дом находится в нормальном состоянии и в нем можно будет жить, пока не построят новый, что поверенный пришлет ему денег. Словом, все будет так же хорошо, ясно и просто, как в отношениях с Ольгой. Мысль о том, что свадьбу снова придется отложить на неопределенный срок, повергла его в уныние. Он застонал и собрался лечь, но тут же встал и решил обратиться за помощью к брату хозяйки.

Иван Матвеевич внимательно выслушал Обломова, прочитал письмо из деревни и тоже посоветовал Обломову самому съездить в имение. «Я отвык совсем ездить… Притом же в деревне одному очень скучно…» - сказал Обломов. Задав еще несколько вопросов, касающихся положения дел в Обломовке, Иван Матвеевич посоветовал поручить во всем разобраться его сослуживцу, Исаю Фомичу Затертому, деловому и знающему человеку, и доверенность перевести на него. На том и остановились: привезти его сюда, дать денег на жизнь и дела, а по окончании дела вручить вознаграждение. Иван Матвеевич пообещал познакомить Обломова со своим сослуживцем за завтрашним обедом.

Обломов был дворянского рода, имел чин коллежского секретаря и двенадцать лет безвыездно жил в Петербурге. Когда были живы родители, он занимал только две комнаты. Прислуживал ему вывезенный из деревни слуга Захар. После смерти отца и матери он получил в наследство триста пятьдесят душ в одной из отдаленных губерний. «Тогда он еще был молод и, если нельзя сказать, чтоб он был жив, то по крайней мере живее, чем теперь; еще он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя…» Он много думал о роли в обществе и рисовал в своем воображении картины семейного счастья.

Но годы шли - «пушок обратился в жесткую бороду, лучи глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы стали немилосердно лезть». Ему исполнилось тридцать лет, а он в своей жизни ни на шаг не продвинулся вперед - только собирался и готовился начать жить. Жизнь в его понимании разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки, другая - из покоя и мирного веселья.

«Служба на первых порах озадачила его самым неприятным образом». Воспитанный в провинции, среди родных, друзей и знакомых, он был «проникнут семейным началом», будущая служба представлялась ему каким-то семейным занятием. Чиновники на одном месте, по его мнению, составляли дружную семью, заботящуюся о взаимном спокойствии и удовольствии. Он думал, что ходить на службу каждый день не обязательно, и такие причины, как плохая погода или скверное настроение могут быть веской причиной к отсутствию на месте. Какого же было его удивление, когда он понял, что здоровый чиновник может не прийти на службу, только если случится землетрясение или наводнение.

«Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное , когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно насмех, называли записками ; притом все требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались…» Даже ночью его поднимали и заставляли писать записки. «Когда жить? Когда жить? - твердил он. Начальника он представлял кем-то вроде второго отца, который всегда заботится о подчиненных и входит в их положение. Однако в первый же день ему пришлось разочароваться. С приездом начальника все начинали бегать, сбивая друг друга с ног, и старались показаться как можно лучше.

Первый начальник Ильи Ильича был добрым и приятным человеком, никогда не кричал и ни о ком не говорил плохо. Все подчиненные были им довольны, но почему-то в его присутствии всегда робели и на все его вопросы отвечали не своим голосом. Илья Ильич в присутствии начальника тоже робел, и разговаривал с ним «тоненьким и гадким» голосом. Нелегко ему служилось при добром начальнике, и неизвестно, что бы с ним случилось, если бы он попал к строгому начальнику.

Кое-как Обломов прослужил года два, и если бы не произошел один непредвиденный случай, служил бы дальше. Однажды он случайно отправил какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск, и испугался, что придется отвечать. Не дождавшись наказания, он ушел домой, прислал на службу медицинское свидетельство о болезни, а затем подал в отставку.

«Так кончилась - и потом уже не возобновлялась - его государственная деятельность. Роль в обществе удавалась ему лучше». В первые годы его пребывания в Петербурге, когда он был молод, «глаза его подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы». Но то было давно, когда человек в любом другом человеке видит только хорошее и влюбляется в любую женщину, и любой готов предложить руку и сердце.

На долю Ильи Ильича в прежние годы выпало немало «страстных взглядов», «многообещающих улыбок», рукопожатий и поцелуев, но он никогда не отдавался в плен красавицам и даже никогда не был их «прилежным поклонником», потому что ухаживание всегда сопровождается хлопотами. Обломов же предпочитал поклоняться издали. Женщины, в которых бы он мог сразу влюбиться, попадались ему в обществе редко, слишком пылких дев он избегал, поэтому его любовные отношения никогда не развивались в романы, а останавливались в самом начале. «Душа его была еще чиста и невинна; она, может быть, ждала своей любви, своей опоры, своей страсти, а потом, с годами, кажется, перестала ждать и отчаялась».

Друзей у Ильи Ильича с каждым годом становилось все меньше. После того, как староста прислал первое письмо о недоимках в деревне, он своего первого друга, повара, заменил кухаркой, затем продал лошадей и распростился с прочими друзьями. «Его почти ничто не влекло из дома», и он с каждым днем все реже выходил из квартиры. В первое время ему было тяжело целый день ходить одетым, потом он постепенно обленился обедать в гостях, и ходил только к близким друзьям, у которых можно было освободиться от тесной одежды и немного поспать. Вскоре ему надоело каждый день надевать фрак и бриться. И только его другу Штольцу удавалось выводить его в люди. Но Штольц часто был в разъездах, и, оставаясь один, Обломов «ввергался весь по уши в свое уединение, из которого его могло вывести только что-нибудь необыкновенное», но такого не предвиделось. К тому же с годами он стал более робким и ждал зла от всего, с чем сталкивался дома, например, от трещины на потолке. «Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству, к суете». Иногда впадал в состояние нервического страха, пугался тишины. На все надежды, которые несла юность, и на все светлые воспоминания он лениво махнул рукой.

«Что же он делал дома? Читал? Писал? Учился?»

Если попалась под руки книга или газета, он читал. Если услышит о каком-нибудь замечательном произведении - появится желание познакомиться с ним. Он попросит принести и, если принесут быстро, начнет читать. Сделай он хоть какое-нибудь усилие - и овладел бы предметом, о котором идет речь в книге. Но он, так и не дочитав книгу, откладывал ее в сторону, ложился и смотрел в потолок.

Учился он, как все, до пятнадцати лет в пансионе. Затем родители послали его в Москву, «где он волей-неволей проследил курс наук до конца». Лень и капризы в годы учебы не показывал, слушал, что говорили ему учителя, и с трудом учил задаваемые уроки. «Все это вообще он считал за наказание, ниспосланное небом за наши грехи». Больше того, чем задавали учителя, он не читал и не учил и пояснений не требовал. Когда же Штольц приносил ему книги, которые нужно было прочитать сверх выученного, Обломов долго смотрел на друга, но все же читал. «Серьезное чтение утомляло его». В какой-то момент он увлекся поэзией, и Штольц постарался продлить это увлечение подольше. «Юношеский дар Штольца заражал Обломова, и он сгорал от жажды труда, далекой, но обаятельной цели». Однако в скором времени Илья Ильич отрезвился, и лишь изредка, по совету Штольца, лениво пробегал строчки. Он с трудом осиливал книги, которые ему приносили и часто засыпал даже на самых интересных местах.

Окончив учебу, он уже не стремился что-либо узнать. Все то, что он узнал за время учебы, хранилось в его голове в виде «архива мертвых дел». Учение подействовало на Илью Ильича странным образом: «у него между наукой и жизнью лежала целая бездна, которую он не пытался перейти». Он прошел весь курс судопроизводства, но когда в его доме что-то украли и нужно было написать какую-то бумагу в полицию, он послал за писарем.

Все дела в деревне, в том числе и денежные, вел староста. Сам же Обломов «продолжал чертить узор собственной жизни». Думая о цели своего существования, он пришел к выводу, что смысл его жизни кроется в нем самом, что ему досталось «семейное счастье и заботы об имении». До этого времени он и не знал всех своих дел, потому что о них заботился Штольц. Со времени смерти родителей дела в имении с каждым годом шли все хуже. Обломов понимал, что нужно поехать туда и самому во всем разобраться, но «поездка была для него подвигом». В своей жизни Илья Ильич совершил только одно путешествие: из своей деревни в Москву, «среди перин, ларцов, чемоданов, окороков, булок… и в сопровождении нескольких слуг». И теперь, лежа на диване, он составлял в уме «новый, свежий план устройства имения и управления крестьянами». Идея этого плана сложилась уже давно, оставалось лишь кое-что подсчитать.

Он, как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрет голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага.

Тогда только решается он отдохнуть от трудов и переменить заботливую позу на другую, менее деловую и строгую, более удобную для мечтаний и неги.

Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире.

Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц.

Сладкие слезы потекут по щекам его...

Но ближе к вечеру «клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам…» Илья Ильич задумчиво переворачивался на спину, устремлял печальный взгляд в небо и с грустью провожал глазами солнце. Но наступал следующий день, и вместе с ним возникали новые волнения и мечты. Ему нравилось воображать себя непобедимым полководцем, великим художником или мыслителем, выдумывать войны и их причины. В горькие минуты он переворачивался с боку на бок, ложился лицом вниз, иногда вставал на колени и горячо молился. И на это уходили все его нравственные силы.

Никто не знал и не видел этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали.

О способностях его, об его внутренней вулканической работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц, но Штольца почти никогда не было в Петербурге.

Один Захар, обращающийся всю жизнь около своего барина, знал еще подробнее весь его внутренний быт; но он был убежден, что они с барином дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует.

Захару было за пятьдесят лет. Он преданно служил своему хозяину, и при этом лгал ему на каждом шагу, понемножку воровал, любил выпить с приятелями, иногда распускал про барина какую-нибудь небывальщину, но иногда, на сходках у ворот, начинал вдруг возвышать Илью Ильича, и «тогда не было конца восторгам».

Захар неопрятен. Он бреется редко и хотя моет руки и лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два красными, а потом опять черными.

Он очень неловок: станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну половинку, другая затворяется; побежит к той, эта затворяется.

Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять.

Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого же шага верхние вещи начинают дезертировать на пол. Сначала полетит одна; он вдруг делает позднее и бесполезное движение, чтоб помешать ей упасть, и уронит еще две. Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не на те, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, - и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось в руках.

Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.

У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения с ними, - и все по милости Захара.

Он свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого различия в способе обращения с той или другой вещью.

Велят, например, снять со свечи или налить в стакан воды: он употребит на это столько силы, сколько нужно, чтоб отворить ворота.

Не дай бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывало конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, падение разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и проклятиями.

К счастью, он очень редко воспламенялся таким усердием.

Причиной всех этих неприятностей было воспитание Захара, которое он получил в деревне, на вольном воздухе, а не в тесных кабинетах. Он привык служить, ничем не стесняя своих движений, и обращаться с солидными вещами - ломом, лопатой, массивными стульями.

Захар составил себе определенный круг деятельности, за который по своему желанию не переступал. Утром он ставил самовар и чистил платье, которое просил барин, и никогда не чистил то, которое он не просил. Потом он подметал комнату (причем не каждый день), не добираясь до углов, и вытирал пыль только с того стола, на котором ничего не стояло. После этого он, не обремененный заботами, дремал на лежанке или болтал с дворней у ворот. Если нужно было сделать что-то помимо этого, Захар всегда делал неохотно, и ничего нельзя было добавить к тем обязанностям, которые установил для себя сам Захар.

Но, несмотря на все свои недостатки, Захар был предан своему барину, и если бы потребовалось, не задумываясь сгорел или утонул бы за него. Он не размышлял о своих чувствах к барину, они шли от сердца. Захар умер бы вместо барина, считая это своим долгом. Но если бы понадобилось просидеть всю ночь у постели Ильи Ильича, и от этого зависело здоровье или жизнь барина, Захар обязательно бы заснул.

Чувства Захара по отношению к барину не проявлялись, он обращался с ним грубо и фамильярно, сердился на него за всякую мелочь и злословил у ворот, но его чувство преданности к Илье Ильичу и ко всему тому, что было связано с Обломовыми, не ослабевало. «Захар любил Обломовку, как кошка свой чердак».

Прислуживая в деревне, в барском доме в Обломовке, ленивый от природы Захар разленился еще больше. Большую часть времени он дремал в прихожей или болтал с другими слугами. «И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома!» Так и не смирившись с этим до конца, он стал угрюмым и жестоким. «От этого он ворчал всякий раз, когда голос барина заставлял его покидать лежанку».

Несмотря, однакож, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их мирит, дразнит, устраивает игры или просто сидит с ними, взяв одного на одно колено, другого на другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь шалун руками или треплет его за бакенбарды.

И так Обломов мешал Захару жить тем, что требовал поминутно его услуг и присутствия около себя, тогда как сердце, сообщительный нрав, любовь к бездействию и вечная, никогда не умолкающая потребность жевать влекли Захара то к куме, то в кухню, то в лавочку, то к воротам.

Давно знали они друг друга и давно жили вдвоем. Захар нянчил маленького Обломова на руках, а Обломов помнит его молодым, проворным, прожорливым и лукавым парнем.

Старинная связь была неистребима между ними. Как Илья Ильич не умел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть перед ним.

Захар, закрыв дверь за Тарантьевым и Алексеевым, не отправился на лежанку. Он остался ждать, когда его позовет барин, потому что слышал, что Илья Ильич собирался писать. Но в кабинете барина все было тихо. Заглянув в дверную щель, Захар увидел, что Обломов лежал на диване, опершись головой на ладонь, и читал книгу. Он напомнил барину, что он собирался умываться и писать. Обломов, отложив книгу, зевнул и снова стал думать о своих несчастьях, «его клонило к неге и мечтам».

«Нет, прежде дело, - строго подумал он, - а потом…» Он лег на спину и стал представлять себе план нового деревенского дома и фруктового сада. Он представил, как сидит летним вечером на террасе, за чайным столом, в тени деревьев и наслаждается тишиной и прохладой. У ворот слышатся веселые голоса дворни, вокруг него резвятся малютки, а «за самоваром видит царица всего окружающего, его божество… женщина! жена!» Захар накрывает стол в столовой, и все, в том числе и друг детства Штольц, садятся за ужин. И так ярка и жива была эта мечта, что лицо Обломова озарилось счастьем, и «он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья.., своего дома, жены и детей. “Боже, боже!” - произнес он от полноты счастья и очнулся».

Но раздававшиеся с улицы голоса и шум вернули его в действительность, и в его памяти возникли прежние заботы: план дома, староста, квартира... Обломов быстро поднялся на диване, сел и позвал Захара. Когда слуга пришел, он снова впал в раздумье, начал подтягиваться, зевать… Захар рассказал, что снова приходил управляющий, велел на будущей неделе съезжать. После очередной перебранки со слугой, Обломов сел писать письмо домовладельцу. Письмо получалось нескладным, а тут еще Захар со своими счетами… «Это разорение! Это ни на что не похоже» - говорил Обломов, отталкивая замасленные тетрадки со счетами, а Захар, «зажмуриваясь и ворча» объяснял ему, откуда взялись долги.

Наконец Илья Ильич прогнал Захара, уселся на стуле, подобрав под себя ноги, и в этот момент раздался звонок. Это пришел доктор, низенький человек, с лысиной, румяными щеками и заботливо-внимательным лицом.

Доктор! Какими судьбами? - воскликнул Обломов, протягивая одну руку гостю, а другою подвигая стул.

Я соскучился, что вы все здоровы, не зовете, сам зашел, - отвечал доктор шутливо. - Нет, - прибавил он потом серьезно, - я был вверху, у вашего соседа, да и зашел проведать.

Благодарю. А что сосед?

Что: недели три-четыре, а может быть, до осени дотянет, а потом... водяная в груди: конец известный. Ну, вы что?

Обломов печально тряхнул головой:

Плохо, доктор. Я сам подумывал посоветоваться с вами. Не знаю, что мне делать. Желудок почти не варит, под ложечкой тяжесть, изжога замучила, дыханье тяжело... - говорил Обломов с жалкой миной.

Дайте руку, - сказал доктор, взял пульс и закрыл на минуту глаза. - А кашель есть? - спросил он.

По ночам, особенно когда поужинаю.

Гм! Биение сердца бывает? Голова болит?

И доктор сделал еще несколько подобных вопросов, потом наклонил свою лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял голову и решительным голосом сказал:

Если вы еще года два-три проживете в этом климате да будете все лежать, есть жирное и тяжелое - вы умрете ударом.

Обломов встрепенулся.

Что ж мне делать? Научите, ради бога! - спросил он.

То же, что другие делают: ехать за границу.

За границу! - с изумлением повторил Обломов.

Да; а что?

Помилуйте, доктор, за границу! Как это можно?

Отчего же не можно?

Обломов молча обвел глазами себя, потом свой кабинет и машинально повторил:

За границу!

Что ж вам мешает?

Как что? Все...

Господи!.. - простонал Обломов.

Наконец, - заключил доктор, - к зиме поезжайте в Париж и там, в вихре жизни, развлекайтесь, не задумывайтесь: из театра на бал, в маскарад, за город с визитами, чтоб около вас друзья, шум, смех...

Не нужно ли еще чего-нибудь? - спросил Обломов с худо скрытой досадой.

Доктор задумался...

Разве попользоваться морским воздухом: сядьте в Англии на пароход да прокатитесь до Америки...

Он встал и стал прощаться.

Если вы все это исполните в точности... - говорил он...

Хорошо, хорошо, непременно исполню, - едко отвечал Обломов, провожая его.

Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе руки на голову, сжался на стуле в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя.

Проводив доктора, Обломов снова начал браниться с Захаром. Причины разлада были все те же: неприятности, связанные с переездом и письмо старосты. Когда же Захар смиренно заметил: «Другие, не хуже нас, да переезжают, так и нам можно…», Илья Ильич вышел из себя. То, что Захар сравнил его с другими, он счел за оскорбление. Он повелительно указал Захару на дверь и еще долго не мог успокоиться. Спустя некоторое время он позвал слугу, чтобы объяснить ему всю гнусность его поступка. Так и не поняв друг друга, барин и слуга помирились.

Надеюсь, что ты понял свой проступок, - говорил Илья Ильич, когда Захар принес квасу, - и вперед не станешь сравнивать барина с другими. Чтоб загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином, чтоб мне не переезжать. Вот как ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь новой полезной мысли. А у кого отнял? У себя же; для вас я посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти... Ну, да бог с тобой! Вон, три часа бьет! Два часа только до обеда, что успеешь сделать в два часа? - Ничего. А дела куча. Так и быть, письмо отложу до следующей почты, а план набросаю завтра. Ну, а теперь прилягу немного: измучился совсем; ты опусти шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали; может быть, я с часик и усну; а в половине пятого разбуди.

Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все двери и ушел к себе.

Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! - ворчал он, отирая следы слез и влезая на лежанку. - Право, леший! Особый дом, огород, жалованье! - говорил Захар, понявший только последние слова. - Мастер жалкие-то слова говорить: так по сердцу точно ножом и режет... Вот тут мой и дом, и огород, тут и ноги протяну! - говорил он, с яростью ударяя по лежанке. - Жалованье! Как не приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что купить, и куму нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!.. Подумаешь, смерть-то нейдет!

Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал, думал, волновался, волновался...

Два несчастья вдруг! - говорил он, завертываясь в одеяло совсем с головой. - Прошу устоять!

Но в самом-то деле эти два несчастья, то есть зловещее письмо старосты и переезд на новую квартиру, перестали тревожить Обломова и поступали уже только в ряд беспокойных воспоминаний...

«А может быть, еще Захар постарается так уладить, что и вовсе не нужно будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или совсем отменят перестройку; ну, как-нибудь да сделают! Нельзя же, в самом деле... переезжать!..»

Так он попеременно волновался и успокоивался, и, наконец, в этих примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь Обломов нашел и на этот раз, как находил всегда, целый ковчег надежд и утешений, как в ковчеге завета отцов наших, и в настоящую минуту он успел оградить себя ими от двух несчастий...

Почти погрузившись в сон, Илья Ильич вдруг открыл глаза, задумался и понял, что все то, что он собирался сегодня сделать, - план имения, письмо к исправнику… - закончить не получилось. «А ведь другой смог бы все исполнить…» - подумал он и зевнул. «Настала одна из ясных сознательных минут в жизни Обломова». В его голове возникли вопросы о человеческой судьбе и назначении. Ему стало стыдно и больно за то, как он живет - не развивается, никуда не стремится… «И зависть грызла его, что другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования…» Он с совершенной ясностью понял, что многие стороны его души так и не проснулись, и все хорошее, что было в нем, не проявилось. И выхода не было: «лес в душе все чаще и темнее». Вспомнив недавнюю сцену с Захаром, он вдруг ощутил жгучий стыд. Так, вздыхая и проклиная себя, он продолжал ворочаться до тех пор, пока сон не остановил поток его мыслей.

IX. Сон Обломова

Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!.. Нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого. Небо там ближе жмется к земле..; оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтобы уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод. Солнце там ярко и жарко светит около полугода... Горы там - это ряд отлогих холмов, с которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них смотреть в раздумье на заходящее солнце. Река бежит весело, шаля и играя... Все сулит там покойную, долговременную жизнь... Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг... Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю... Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок!.. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати. Таков был уголок, куда вдруг перенесся во сне Обломов.

Одна из деревень была Сосновка, другая Вавиловка. Располагались они в версте друг от друга и обе принадлежали Обломовым, поэтому были известны под общим именем Обломовки.

«Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке. Ему только семь лет. Ему легко и весело». Няня ждет его пробуждения, а потом одевает, умывает, расчесывает и ведет к матери. Мать страстно целует его, подводит к образу и молится. Мальчик рассеянно повторяет за ней слова молитвы. После они идут к отцу, а затем к чаю. За столом собралось много людей: дальние родственники отца, престарелая тетка, немного помешанный деверь матери, заехавший в гости помещик и еще какие-то старушки и старички. Все осыпают Илью Ильича ласками и поцелуями, а после кормят булочками, сухариками и сливочками.

Потом мать отпускала его гулять в сад, по двору и на луг, строго приказывая няньке не оставлять ребенка одного, не допускать его к лошадям и собакам, на уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг - самое страшное место в околотке, о котором ходили дурные слухи. Но ребенок не дождался предостережений матери, и давно убежал во двор. С радостным изумлением обежал он весь родительский дом, и собрался взбежать по ветхим ступеням на галерею, чтобы оттуда посмотреть на речку, но няня успела поймать его.

Смотрит ребенок, как и что делают взрослые в это утро, и ни одна мелочь не ускользает от его взгляда - «неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта». Из людской раздается шум веретена и голос бабы. На дворе, как только Антип вернулся с бочкой, из разных углов устремились к ней бабы и кучера. Старуха несет из амбара чашку с мукой и яйца… Сам старик Обломов целое утро сидит у окна и наблюдает за всем, что делается во дворе, и, в случае чего, принимает меры против беспорядков. И жена его тоже занята: три часа болтает с портным, потом пойдет в девичью, затем осматривать сад…

«Но главною заботой были кухня и обед». Что готовить на обед, решали всем домом. «Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке». К праздникам специально откармливали телят, индеек и цыплят. «Какие запасы там были варений, солений, печений! Какие меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке!» «И так до полудня все суетилось и заботилось, все жило такою полною, муравьиною, такою заметною жизнью». А в воскресенье и праздничные дни все суетилось еще больше: ножи на кухне стучали чаще и сильнее, пекли исполинский пирог… И ребенок, наблюдающий за всем этим, видел, как после хлопотливого утра наступал полдень и обед. В доме воцарялась мертвая тишина - наступал час послеобеденного сна.

Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита - все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле свой пешни, и кучер спал на конюшне.

Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все легли вповалку, по лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо не на кого было лаять.

Можно было пройти по всему дому насквозь и не встретить ни души; легко было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто не помешал бы, если б только водились воры в том краю.

Это был какой-то всепоглощающий, ничем не победимый сон, истинное подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное храпенье на все тоны и лады.

Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит бессмысленно, с удивлением на обе стороны и перевернется на другой бок или, не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то под нос себе, опять заснет.

А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель как подстреленный.

А ребенок все наблюдал да наблюдал.

Когда начинало смеркаться, у ворот собиралась дворня, слышался смех. Солнце опускалось за лес, и все сливалось в серую, а потом в темную массу. Все смолкало, на небе появлялись первые звезды.

Вот день-то и прошел, и слава богу! - говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. - Прожили благополучно; дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!

«Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стране, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса.., а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать». Ребенок слушал рассказ, «навострив уши и глаза», а няня рассказывала ему о подвигах Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях, о чудовищах и оборотнях. Слушая нянины сказки, мальчик то воображал себя героем подвига, то страдал за неудачи молодца. «Рассказ лился за рассказом», и наполнилось воображение мальчика странными призраками, страх поселился в его душе. Осматриваясь вокруг и видя в жизни вред, он мечтает о той волшебной стране, где нет зла, где хорошо кормят и одевают даром…

«Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть». Все в Обломовке верили в существование оборотней и мертвецов.

Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в балаган, и разбойников - в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки, то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.

Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть - едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.

«Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати». Он учится в селе Верхлеве, у тамошнего управляющего, немца Штольца, вместе с его собственным сыном Андреем. «Может быть… Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлева». Ведь это село тоже было некогда Обломовкой, и все здесь, «кроме дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью». Обломовцы и не ведали о тех заботах, отдающих жизнь труду, не знали тревог и как огня боялись страстей. Жизнь они понимали как идеал покоя и бездействия, который изредка нарушают мелкие неприятности, например болезни и ссоры. Они никогда не задавали себе туманные вопросы и поэтому выглядели здоровыми и цветущими; не говорили с детьми о предназначении жизни, а дарили ее готовую, такую, какую сами получили от своих родителей. И ничего им не было нужно: «жизнь, как покойная река, текла мимо них; им оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждым из них».

Перед воображением спящего Обломова открылись «три главных акта его жизни», которые разыгрываются в каждом семействе: родины, свадьба, похороны; а потом потянулись веселые и печальные ее подразделения: крестины, именины, семейные праздники, шумные обеды, поздравления, слезы и улыбки. Знакомые лица проплывали перед его мысленным взором. Все в Обломовке свершалось по установленным правилам, но правила эти затрагивали лишь внешнюю сторону жизни. Когда появлялся на свет ребенок, все заботились лишь о том, чтобы он вырос здоровым, хорошо кушал; затем искали невесту и справляли веселую свадьбу. Так и шла жизнь своим чередом, пока не прерывалась могилой. Однажды в доме Обломовых обрушилась ветхая галерея. Все начали думать, как можно исправить дело. Недели через три велели мужикам оттащить доски к сараям, чтобы они не лежали на дороге. Там они и лежали до весны. Старик Обломов, каждый раз видя их в окно, думал о том, что же можно сделать. Позовет к себе плотника и обсуждает с ним, а потом отпускает его со словами: «Поди себе, а я подумаю». В конце концов центральную часть галереи решили подпереть пока старыми обломками, что и сделали к концу месяца. В один из дней старик Обломов собственными руками поднял в саду плетень и приказал садовнику подпереть его жердями. Благодаря предусмотрительности отца Ильи Ильича плетень простоял так все лето, и только зимой его повалило снегом опять.

Наступает длинный зимний вечер.

Мать сидит на диване, поджав ноги под себя, и лениво вяжет детский чулок, зевая и почесывая по временам спицей голову.

Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и, уткнув носы в работу, прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его, или для самих себя.

Отец, заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.

В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось только в зимние и осенние вечера. В летние месяцы все старались ложиться и вставать без свечей, при дневном свете.

Это частью делалось по привычке, частью из экономии.

На всякий предмет, который производился не дома, а приобретался покупкою, обломовцы были до крайности скупы...

Вообще там денег тратить не любили, и как ни необходима была вещь, но деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами, воплями и бранью.

Обломовцы соглашались лучше терпеть всякого рода неудобства, даже привыкали не считать их неудобствами, чем тратить деньги.

От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Иваныча только называется кожаным, а в самом-то деле оно - не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством...

На креслах в гостиной, в разных положениях, сидят и сопят обитатели или обычные посетители дома.

Между собеседниками по большей части царствует глубокое молчание: все видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно исчерпаны и изведаны, а новостей извне получается мало.

Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником, да порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.

Так иногда пройдет полчаса, разве кто-нибудь зевнет вслух и перекрестит рот, примолвив: «Господи помилуй!»

За ним зевает сосед, потом следующий, медленно, как будто по команде, отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха в легких обойдет всех, причем иного прошибет слеза.

Или Илья Иванович пойдет к окну, взглянет туда и скажет с некоторым удивлением: «Еще пять часов только, а уж как темно на дворе!»

Да, - ответит кто-нибудь, - об эту пору всегда темно; длинные вечера наступают.

А весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А спросите-ка, зачем им эти длинные дни, так они и сами не знают.

И опять замолчат...

Видит Илья Ильич во сне не один, не два такие вечера, но целые недели, месяцы и годы так проводимых дней и вечеров. Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы не тяготились ею, потому что и не представляли себе другого житья-бытья... Другой жизни и не хотели... Зачем им разнообразие, перемены, случайности..? Ведь они требуют забот, хлопот, беготни...

Они продолжали целые сутки сопеть, дремать и зевать, или заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в кружок, рассказывали, что кто видел ночью во сне.

Однажды однообразное течение жизни нарушил необычный случай. Один из обломовских мужиков привез со станции письмо. Это событие взволновало все семейство - хозяйка даже изменилась немного в лице. Однако письмо вскрыли не сразу - четыре дня гадали, от кого оно могло быть. Но любопытство оказалось сильнее. На четвертый день, собравшись толпой, распечатали письмо. В нем знакомый семейства просил прислать ему рецепт пива, которое особенно хорошо варили в Обломовке. Решено было послать. Но писать не торопились: долго не могли найти рецепт, а после решили не тратить сорок копеек на почтовое отправление, а передать письмо с оказией. Дождался ли автор письма с рецептом или нет - неизвестно.

Чтение Илья Иванович считал роскошью - делом, без которого можно и обойтись, а на книгу смотрел как на вещь, предназначенную для развлечения. «Давно не читал книги» - скажет он, и если случайно увидит доставшуюся ему после брата стопку книг, вынет, что попадется, и читает «с ровным удовольствием». По понедельникам, когда нужно было ехать к Штольцу, на Илюшу нападала тоска. Кормили его в это утро булочками и крендельками, давали в дорогу варенья, печенья и другие лакомства. Но поездка Илюши часто откладывалась из-за праздника или мнимой болезни, родители находили любой предлог, чтобы оставить сына дома. «За предлогами, и кроме праздников, дело не вставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает…»

«Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду». Они понимали, что в люди можно выйти только путем ученья, но о самой потребности ученья они имели смутное представление, «оттого им хотелось уловить для своего Илюши пока некоторые блестящие преимущества… Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого им хотелось достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями.., то есть например учиться слегка, не до изнурения души и тела.., а так, чтобы только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства ».

Нежная заботливость родителей иногда надоедала Илюше. Побежит он по двору, а ему вслед несется: «Ах, ах! Упадет, расшибется!» Захочет открыть зимой форточку, опять: «Куда? Как можно? Убьешься! Простудишься!» И рос Илюша, «лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло».

А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.

Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.

Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в рот и горло пахнуло холодом, а грудь охватило радостью - он мчится, откуда ноги взялись, сам и визжит и хохочет.

Вот и мальчишки: он бац снегом - мимо: сноровки нет; только хотел захватить еще снежку, как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах...

А в доме гвалт: Илюши нет! Крик, шум. На двор выскочил Захарка, за ним Васька, Митька, Ванька - все бегут, растерянные, по двору.

За ними кинулись, хватая их за пятки, две собаки, которые, как известно, не могут равнодушно видеть бегущего человека.

Люди с криками, с воплями, собаки с лаем мчатся по деревне.

Наконец набежали на мальчишек и начали чинить правосудие: кого за волосы, кого за уши, иному подзатыльника; пригрозили и отцам их.

Потом уже овладели барчонком, окутали его в захваченный тулуп, потом в отцовскую шубу, потом в два одеяла и торжественно принесли на руках домой.

Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили господа бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки...

Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер барина на замок и отправился к воротам.

А, Захар Трофимыч: добро пожаловать! Давно вас не видно! - заговорили на разные голоса кучер, лакеи, бабы и мальчишки у ворот.

Пока Обломов спал, Захар сплетничал у ворот с кучерами, лакеями, бабами и мальчишками. Приврал, что Обломов напился, поэтому и спит в такое время, что барин может оскорбить любого ни за что ни про что… После повздорил с кучером и пообещал пожаловаться на него барину.

Ну, уж барин! - заметил язвительно кучер. - Где ты этакого выкопал?

Он сам, и дворник, и цирюльник, и лакей, и защитник системы ругательства - все захохотали.

Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то! - хрипел Захар.

А тебе, - сказал он, обращаясь к дворнику, - надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем приставлен здесь? - Порядок всякий исправлять. А ты что? Я вот скажу барину-то; постой, будет тебе!

Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! - говорил дворник, стараясь успокоить его, - что он тебе сделал?

Как он смеет так говорить про моего барина? - возразил горячо Захар, указывая на кучера. - Да знает ли он, кто мой барин-то? - с благоговением спросил он. - Да тебе, - говорил он, обращаясь к кучеру, - и во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка: дыр-то не сосчитаешь!..

Рассорившись со всеми, Захар отправился в пивную.

В начале пятого часа Захар осторожно, без шума, отпер переднюю и на цыпочках пробрался в свою комнату; там он подошел к двери барского кабинета и сначала приложил к ней ухо, потом присел и приставил к замочной скважине глаз.

В кабинете раздавалось мерное храпенье.

Спит, - прошептал он, - надо будить: скоро половина пятого.

Он кашлянул и вошел в кабинет.

Илья Ильич! А, Илья Ильич! - начал он тихо, стоя у изголовья Обломова.

Храпенье продолжалось.

Эк спит-то! - сказал Захар, - словно каменщик. Илья Ильич!

Захар слегка тронул Обломова за рукав.

Вставайте: пятого половина.

Илья Ильич только промычал в ответ на это, но не проснулся...

Ну, - говорил Захар в отчаянии, - ах ты, головушка! Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!

Вставайте, вставайте! - вдруг испуганным голосом заговорил он. - Илья Ильич! Посмотрите-ка, что вокруг вас делается.

Обломов быстро поднял голову, поглядел кругом и опять лег, с глубоким вздохом.

Оставь меня в покое! - сказал он важно. - Я велел тебе будить меня, а теперь отменяю приказание - слышишь ли? Я сам проснусь, когда мне вздумается.

Иногда Захар так и отстанет, сказав: «Ну, дрыхни, черт с тобой!» А в другой раз так настоит на своем, и теперь настоял.

Вставайте, вставайте! - во все горло заголосил он и схватил Обломова обеими руками за полу и за рукав.

Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на Захара.

Постой же, вот я тебя выучу, как тревожить барина, когда он почивать хочет! - говорил он.

Захар со всех ног бросился от него, но на третьем шагу Обломов отрезвился совсем от сна и начал потягиваться, зевая.

Дай... квасу... - говорил он в промежутках зевоты.

Тут же из-за спины Захара кто-то разразился звонким хохотом. Оба оглянулись.

Штольц! Штольц! - в восторге кричал Обломов, бросаясь к гостю.

Андрей Иваныч! - осклабясь, говорил Захар.

Штольц продолжал покатываться со смеха: он видел всю происходившую сцену.