Простодушный штабс-капитан Максим Максимыч характеризует своего подчиненного Печорина так:
«Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…»
Максим Максимыч наблюдает парадоксальное поведение Печорина со своей возлюбленной Бэлой, попытки Печорина добиться Бэлы как можно скорее, любыми способами. Задумав «последнее» средство для покорения Бэлы, Печорин уже не разбирает, что хорошо, что плохо, что ложь и манипуляция, а что правда:
«Я виноват перед тобой и должен наказать себя; прощай, я еду – куда? почему я знаю? Авось недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня». – Он отвернулся и протянул ей руку на прощание. Она не взяла руки, молчала… Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал – и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя. Таков уж был человек, бог его знает!»
Впоследствие Печорин оправдывает свое охлаждение к Бэле особенностями своей личности:
«Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, – только мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня…»
Впечатление, которое Печорин производит на Максима Максимыча, старик может выразить кратко и просто:
«Только Григорий Александрович, несмотря на зной и усталость, не хотел воротиться без добычи, таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован…
А такое впечатление Печорин производит на автора:
«Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. В его улыбке было что-то детское…»
Печорин постоянно влезает в чужие судьбы, причем без спросу и без толку:
«Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!...»
Общение Печорина с Грушницким, на вид приятельское, содержит в себе целую реку подводных течений:
«Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя»
Печорин утверждает, что неспособен к дружбе и свои отношения с доктором Вернером характеризует так:
«Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!...»
Печорин считает, что равнодушие и усталость от жизни присущи всем умным людям, а не только ему:
«Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим… Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя»
Тем не менее, в душе Григория Печорина звучат отголоски всех чувств, ярких и сильных, которые он переживал когда-либо:
«Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!»
Когда-то Печорин разочаровался в любви:
«Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, – теперь я только хочу быть любимым…»
Его личная жизнь несчастлива, она не сложилась, несмотря на многочисленные любовные истории и романы:
«Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? – оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это – магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?»
Тем не менее, Печорин продолжает намеренно привлекать к себе людей, в том числе и женщин. Он вовлекается в приключения, интриги, опасности и противостояния, любовные истории с несчастливым концом:
«Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы… Первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти»
Счастье Печорин понимает так:
«А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви…»
Намеренно, чтобы потешить свою гордость, влюбив в себя юную девушку Мери, Печорин испытывает такие чувства:
«Я шел медленно; мне было грустно… Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя»
Но злой демон толкает героя продолжать игру:
«Она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира… А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!»
Перед дуэлью с Грушницким Печорин подводит итоги своей жизни, на тот случай, если она оборвется в поединке:
«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться…»
Печорин трезво понимает, каким опасным человеком он является для других:
«Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…»
Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается.
Любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему женщину не обязывает, тогда как слова…
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья - и никогда не мог насытиться.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь - из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство - истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности - только в невозможности достигнуть цели, то есть конца.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, - теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
И мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор - никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить - а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Печальное нам смешно, смешное - грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Я никогда сам не открываю своих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость.
*
Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!
*
Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурён, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..
*
Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!..
*
Меня невольно поразила способность русского человека применяться к
обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно
порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную
его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло
везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
*
Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство
красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас,
восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.
- Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? - сказал я ему.
- Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать
невольное биение сердца.
- Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже
приятна.
- Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что
сердце бьется сильнее. Посмотрите, - прибавил он, указывая на восток, - что
за край!
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть
*
Кстати, об
этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил
Император Петр I, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был только в
Дагестане, и, во-вторых, на кресте написано крупными буквами, что он
поставлен по приказанию г. Ермолова, а именно в 1824 году. Но предание,
несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить,
тем более что мы не привыкли верить надписям.
*
Извозчики с криком и бранью колотили лошадей, которые фыркали,
упирались и не хотели ни за что в свете тронуться с места, несмотря на
красноречие кнутов.
******
что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.
*
Вот об этом-то я и стал ему говорить. "Послушайте, Максим Максимыч, -
отвечал он, - у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким,
бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною
несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое
утешение - только дело в том, что это так. В первой моей молодости, с той
минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми
удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия
эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне
также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, - но их любовь
только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто... Я
стал читать, учиться - науки также надоели; я видел, что ни слава, ни
счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди -
невежды, а слава - удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда
мне стало скучно... Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое
время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями -
напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что,
право, обращал больше внимание на комаров, - и мне стало скучнее прежнего,
потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем
доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я,
глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою... Я
опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество
и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы
хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких,
я за нее отдам жизнь, - только мне с нею скучно... Глупец я или злодей, не
знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше,
нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце
ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к
наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно
средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь - только не в
Европу, избави боже! - поеду в Америку, в Аравию, в Индию, - авось
где-нибудь умру на дороге! По крайней мере я уверен, что это последнее
утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог". Так он говорил
долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я
слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в
последний...
*
Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет.
*
Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по
кремнистой дороге, - а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой
задумчивости.
- Да, - сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза
досады по временам сверкала на его ресницах, - конечно, мы были приятели, -
ну, да что приятели в нынешнем веке!.. Что ему во мне? Я не богат, не
чиновен, да и по летам совсем ему не пара... Вишь, каким он франтом
сделался, как побывал опять в Петербурге... Что за коляска!.. сколько
поклажи!.. и лакей такой гордый!.. - Эти слова были произнесены с
иронической улыбкой. - Скажите, - продолжал он, обратясь ко мне, - ну что вы
об этом думаете?.. ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно,
ей-богу, смешно!.. Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого
нельзя надеяться... А, право, жаль, что он дурно кончит... да и нельзя
иначе!.. Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей
забывает!.. - Тут он отвернулся, чтоб скрыть свое волнение, пошел ходить по
двору около своей повозки, показывая, будто осматривает колеса, тогда как
глаза его поминутно наполнялись слезами.
*
Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым,
сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или
от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею!
Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред
ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства
человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми,
не менее проходящими, но зато не менее сладкими... Но чем их заменить в лета
Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется...
*
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так
беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души
человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее
истории целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого
над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие
или удивление.
******
мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
*
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых,
глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда
есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как
будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
*
Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не
красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было
много породы... порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это
открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция,
большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много
значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось
не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей
только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то
золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно
правильный нос - все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных
взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то
неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с
ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его
немецкого воображения, - и точно, между ими было много сходства: те же
быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же
загадочные речи, те же прыжки, странные песни.
*
- "Скажи-ка мне, красавица, - спросил я, - что ты делала сегодня на
кровле?" - "А смотрела, откуда ветер дует". - "Зачем тебе?" - "Откуда ветер,
оттуда и счастье". - "Что же? разве ты песнею зазывала счастье?" - "Где
поется, там и счастливится". - "А как неравно напоешь себе горе?" - "Ну что
ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко". -
"Кто же тебя выучил эту песню?" - "Никто не выучил; вздумается - запою; кому
услыхать, то услышит; а кому не должно слышать, тот не поймет". - "А как
тебя зовут, моя певунья?" - "Кто крестил, тот знает". - "А кто крестил?" -
"Почему я знаю?" - "Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал". (Она не
изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не об ней дело). "Я
узнал, что ты вчера ночью ходила на берег". И тут я очень важно пересказал
ей все, что видел, думая смутить ее - нимало! Она захохотала во все горло.
"Много видели, да мало знаете, так держите под замочком". - "А если б я,
например, вздумал донести коменданту?" - и тут я сделал очень серьезную,
даже строгую мину. Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка,
выпугнутая из кустарника. Последние мои слова были вовсе не у места, я тогда
не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться.
*
Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный
круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я
встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!
*
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что
сталось с старухой и с бедным слепым - не знаю. Да и какое дело мне до
радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с
подорожной по казенной надобности!..
*
Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько
печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию
семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по
истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей;
видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на
меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их
в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием
отвернулись.
Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у
них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на
Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой
фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их
обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой
любезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я
обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после,
составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют -
однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и
жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец
кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят
светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они
исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о
столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.
*
Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают
неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в
неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой.
*
Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается;
*
- Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.
- В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих
пор молчал.
- В том, - отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное утро я
умру.
- Я богаче вас, сказал я, - у меня, кроме этого, есть еще убеждение -
именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее
этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто
сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно,
пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев
значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам
Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим
вечером.
*
- Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было бы на
свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране,
что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем
почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история;
видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам
смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно
равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не
может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не
хотим. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне
какую-нибудь новость.
******
я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их
отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них
отпереться.
*
Русские барышни
большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней
мысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная. Княжна,
кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты
сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно
возбуждать ее любопытство, твой разговор - никогда не удовлетворять его
вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя
пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это,
станет тебя мучить - а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст
тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два
выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что
она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что
небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель,
хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное...
*
Наконец губы наши
сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуи; ее руки были холодны как
лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые
на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить:
значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
*
Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
*
Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог догадаться по
одному сердитому, блестящему взгляду... О, я удивительно понимаю этот
разговор немой, но выразительный, краткий, но сильный!..
*
– Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает. То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков...
*
Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.
*
Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверный желудок. Но. музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я. люблю музыку в медицинском отношении.Вечером же она, напротив, слишком. раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно, или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины грустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишком большая веселость неприлична...
*
За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более, что это
одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими
слабостями, дурными страстями... Неужели зло так привлекательно?..
*
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой
девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему
это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить
когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может
быть, я бы завлекся трудностью предприятия... Но ничуть не бывало!
Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в
первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем
такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство -
истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией,
падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности - только в
невозможности достигнуть цели, то есть конца.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он вовсе ее
не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства,
которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь
мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему
он должен верить: "Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако,
я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и
слез!"
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва
распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется
навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им
досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту
ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на
страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу,
поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под
влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно
проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти,
а первое мое удовольствие - подчинять моей воле все, что меня окружает;
возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не есть ли первый
признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною
страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не
самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная
гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был
бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники
любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии
мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он
не захотел приложить ее к действительности: идеи - создания органические,
сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие;
тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от
этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с
ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и
скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное,
как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и
глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки
начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого
моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и
глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и
наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так
должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она
проникается своей собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, как
любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может
оценить правосудие божие.
*
Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать - и было
совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.
*
- Как ты думаешь, любит ли она тебя?
- Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. как можно так
скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет...
- Хорошо! И, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тоже
молчать о своей страсти?..
- Эх, братец! на все есть манера; многое не говорится, а
отгадывается...
- Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему
женщину не обязывает, тогда как слова...
*
- Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице
признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они
родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я
глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал
злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя
выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь
мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная
молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь
насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду -
мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я
стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы,
пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в
груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом
пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и
добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души
моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и
бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого
никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее
половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел
ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет,
особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас
разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна - пожалуйста,
смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
*
Она посмотрела на меня пристально, покачала головой - и опять впала в
задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала, с
чего начать; ее грудь волновалась... Как быть! кисейный рукав слабая защита,
и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти
начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина
любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они
приготовляют ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое
прикосновение решает дело.
*
Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле -
разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то
всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог
бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта;
невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на
это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и
семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей, например, для
"Библиотеки для чтения"?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь,
думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый
век остаются титулярными советниками?..
Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.
Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию
быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют
отпечаток лет.
*
- Зачем же подавать надежды?
- Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а
кто ж надеется?
*
У него
такой гордый и храбрый вид... Очень рад; я люблю врагов, хотя не
по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда
настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать
намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком
опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот
что я называю жизнью.
*
Любовь, как огонь, - без пищи гаснет.
*
Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу! Я помню,
одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее
женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того,
чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают
свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо
опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ
обыкновенный:
Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его
любить.
Способ женский:
Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, -
следовательно...
Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят
большею частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.
Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине? "Клевета!"
- закричит она с негодованием.
С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая
благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в
простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за
деньги величали Нерона полубогом...
*
Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как
я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и
постиг их мелкие слабости.
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором
рассказывает Тасс в своем "Освобожденном Ерусалиме". "Только приступи, -
говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси:
долг, гордость, приличие... Надо только не смотреть, а идти прямо, -
мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая
поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах
сердце дрогнет и обернешься назад!"
*
- Или вы меня презираете, или очень любите!
*
До самого дома она
говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное; На
меня не взглянула ни разу. Все заметили эту необыкновенную веселость. И
княгиня внутренно радовалось, глядя на свою дочку; а у дочки просто
нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать.
*
Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не
способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе.
Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune;14 но надо
мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни
любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней
жениться, - прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не
разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою,
даже честь поставлю на карту... но свободы моей не продам. Отчего я так
дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?..
Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое
предчувствие... Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов,
мышей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про
меня моей матери; она мне предсказала мне смерть от злой жены; это меня
тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к
женитьбе... Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по
крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.
*
Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я
жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было
мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...
Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и
неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил
навеки пыл благородных стремлений - лучший свет жизни. И с той поры сколько
раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на
голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления... Моя любовь
никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого
любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только
удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства,
их радости и страданья - и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в
изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина;
он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но
только проснулся - мечта исчезает... остается удвоенный голод и отчаяние!
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного
существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие
лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие -
мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все
живешь - из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно.
*
- Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.
- Нет.
- А если будете убиты?..
- Наследники отыщутся сами.
- Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее
прости?..
Я покачал головой.
- Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить
что-нибудь на память?..
- Хотите ли, доктор, - отвечал я ему, - чтоб я раскрыл вам мою душу?..
Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и
завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой
и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья,
которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает какие
небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб
не возбудить в нем ревности к усопшему, - бог с ними! Из жизненной бури я
вынес только несколько идей - и ни одного чувства. Я давно уж живу не
сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и
поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один
живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть
может, через час простится с вами и миром навеки, а второй... второй?
*
Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого
презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в
твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое
и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть
непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло
не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства,
никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может
быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается
уверить себя в противном.
*
Если б я могла быть
уверена, что ты всегда меня будешь помнить, - не говорю уж любить, - нет,
только помнить... Прощай; идут...
*
Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор;
в ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и
однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в
Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! - одну минуту, еще одну минуту
видеть ее, проститься, пожать ей руку... Я молился, проклинал плакал,
смеялся... нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При
возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете -
дороже жизни, чести, счастья! Бог знает, какие странные, какие бешеные
замыслы роились в голове моей...
*
я остался в степи один, потеряв
последнюю надежду; попробовал идти пешком - ноги мои подкосились; изнуренный
тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез
и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое
хладнокровие - исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в
эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.
*
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка,
помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства,
- а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел
смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже
самые добрые, самые умные!..
*
И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию
прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый
мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я
бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе
разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на
берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему
мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается
к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не
мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек,
желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу
отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной
пристани...
*
Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана
на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый
рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.
- Все это, господа, ничего не доказывает, - сказал старый майор, - ведь
никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете
свои мнения?
- Конечно, никто, сказали многие, - но мы слышали от верных людей...
- Все это вздор! - сказал кто-то, - где эти верные люди, видевшие
список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть
предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать
отчет в наших поступках?
*
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и
красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта
домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно,
когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила
небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за
какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их
мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с
прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как
огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли
придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на
них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие
потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и
страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном
конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни
даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно
переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного
заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того
неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во
всякой борьбе с людьми или судьбою...
И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал,
потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к
чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать
попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное
и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как
после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное
сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли,
необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже
мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание
давно ему известной книге.
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое
впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь
предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство
было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их
услужливой астрологией, попал невольно в их колею но я остановил себя
вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно
и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть
под ноги.
*
Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера - напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится - а смерти не минуешь!
). Как показывает само его заглавие, Лермонтов изобразил в этом произведении типичный образ, характеризующий современное ему поколение. Мы знаем, как невысоко ценил поэт это поколение («Печально я гляжу…»), – на такой же точке зрения стоит он и в своем романе. В «предисловии» Лермонтов говорит, что его герой – «портрет, составленный из пороков» людей того времени «в полном их развитии». [См. также статьи Образ Печорина в романе «Герой нашего времени» , Печорин и женщины .]
Впрочем, Лермонтов торопится сказать, что, говоря о недостатках своего времени, не берется читать современникам нравоучений – он просто рисует «историю души» «современного человека, каким он его понимает и, к его и несчастью других, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает»!
Лермонтов. Герой нашего времени. Бэла, Максим Максимыч, Тамань. Художественный фильм
Итак, героя своего автор не идеализирует: как Пушкин казнит своего Алеко , в «Цыганах », – так и Лермонтов в своем Печорине сводит с пьедестала образ разочарованного байрониста , – образ, когда-то близкий его сердцу.
Печорин не раз в своих записках и в беседах говорит о себе. Он рассказывает, как разочарования преследовали его с детства:
«Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца; они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой».
Он сделался «нравственным калекой» потому, что его «исковеркали» люди; они не поняли его, когда он был ребенком, когда сделался юношей и взрослым... Они навязали его душе двойственность, – и он стал жить двумя половинами жизни, – одной показной, для людей, другой – для себя.
«У меня несчастный характер, – говорит Печорин. – Воспитание ли меня создало таким, Бог ли так меня создал – не знаю».
Лермонтов. Герой нашего времени. Княжна Мери. Художественный фильм, 1955
Оскорбляемый пошлостью и недоверием людей, Печорин замкнулся в себе; он презирает людей и не может жить их интересами, – он все испытал: как Онегин, он наслаждался и суетными радостями света, и любовью многочисленных поклонниц. Занимался он и книгами, искал сильных впечатлений на войне, – но признал, что все это вздор, – и «под чеченскими пулями» так же скучно, как за книгами Он думал заполнить свою жизнь любовью к Бэле, но, как Алеко ошибся в Земфире, – так и он не сумел жить одной жизнью с первобытной женщиной, неиспорченной культурой.
«Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, – говорит он, – может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать».
В этих, словах обрисовывается во всю величину незаурядный человек, с сильной душой, но без возможности к чему-нибудь применить свои способности. Жизнь мелка и ничтожна, а сил в его душе много; смысл их неясен, так как некуда их приложить. Печорин – это тот же Демон , которому спутали его широкие, свободные крылья и облачили его в армейский мундир. Если в настроениях Демона выразились главные черты души Лермонтова – его внутренний мир, то в образе Печорина изобразил он себя в сфере той пошлой действительности, которая свинцом пригнетала его к земле, к людям… Недаром Лермонтова-Печорина тянет к звездам, – не раз он восторгается ночным небом, – недаром только свободная природа ему дорога здесь, на земле...
«Тоненький, беленький», но крепко сложенный, одетый, как «денди», со всеми манерами аристократа, с холёными руками, – он производил странное впечатление: в нем сила соединялась с какой-то нервическою слабостью». На его бледном благородном лбу – следы преждевременных морщин. Его красивые глаза «не смеялись, когда он смеялся». – «Это признак или злого нрава, или глубокой, постоянной грусти». В этих глазах «не было отражения жара душевного, или играющего воображения, – то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый». В этом описании Лермонтов заимствовал кое-какие черты из своей собственной внешности.
С презрением относясь к людям, и их мнениям, Печорин, однако, всегда, в силу привычки, – ломался. Лермонтов рассказывает, что даже он «сидел, как сидит Бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах, после утомительного бала».
Приучив себя не уважать других, не считаться с чужим миром, – он весь мир приносит в жертву своему эгоизму. Когда Максим Максимыч пытается задеть совесть Печорина осторожными намеками на безнравственность похищения Бэлы , Печорин спокойно отвечает вопросом: «да когда она мне нравится?» Он без сожаления «казнит» Грушницкого не столько за его подлость, сколько за то, что он, Грушницкий, осмелился попробовать одурачить его, Печорина!.. Самолюбие было возмущено. Чтобы потешиться над Грушницким («без дураков было бы на свете очень скучно!»), он увлекает княжну Мери; холодный эгоист, он, в угоду своему желанию «развлечься», вносит целую драму в сердце Мери. Он губит репутацию Веры и её семейное счастье все из того же безмерного эгоизма.
«Какое дело мне до радостей и бедствий человеческих!» – восклицает он. Но не одно холодное равнодушие вызывает у него эти слова. Хотя он и говорит, что «печальное – смешно, смешное – грустно, а, вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя» – это только фраза: Печорин не равнодушен к людям, – он им мстит , зло и беспощадно.
Он признает за собой и «мелкие слабости, и дурные страсти». Он готов свою власть над женщинами объяснять тем, что «зло привлекательно». Он сам находит в душе своей «скверное, но непобедимое чувство», – и он объясняет нам это чувство в словах:
«Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца, его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить по дороге: авось, кто-нибудь поднимет!»
Он сам осознает в себе наличность чуть ли не всех «семи смертных грехов»: у него «ненасытная жадность», которая все поглощает, которая на страдания и радости других смотрит только, как на пищу, поддерживающую душевные силы. У него бешеное честолюбие, жажда власти. «Счастье» – он видит в «насыщенной гордости». «Зло порождает зло: первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого» – говорит княжна Мери и, полушутя, полусерьезно, высказывает ему, что он – «хуже убийцы». Он сам признается, что «есть минуты», когда он понимает «Вампира» .Все это свидетельствует, что совершенного «равнодушия» к людям у Печорина нет. Как у «Демона», у него большой запас злобы, – и он может это зло делать то «равнодушно», то со страстью (чувства Демона при виде ангела).
«Я люблю врагов, – говорит Печорин, – хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда на страже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерение, разрушать заговоры, притворяться обманутым и вдруг, одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов – вот, что я называю жизнью ».
Конечно, это опять «фраза»: не вся жизнь Печорина ушла на такую борьбу с пошлыми людьми, в нем есть мир лучший, который часто заставляет его осуждать самого себя. Порою он «грустит», сознавая, что разыгрывает «жалкую роль палача, или предателя». Он презирает себя», – он тяготится пустотой своей души.
«Зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные . Но я не угадал этого назначения, – я увлекся приманками страстей, пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший цвет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы. Как орудие казни я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления. Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил; я любил для себя, для собственного удовольствия; я удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страдания – и никогда не мог насытиться». В результате – «удвоенный голод и отчаяние».
«Я, как матрос, – говорит он, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там, на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус». (Ср. стихотворение Лермонтова «Парус »).
Он тяготится жизнью, готов умереть и не боится смерти, и если не договаривается до самоубийства, то потому только, что еще «живет из любопытства», в поисках души, которая бы его поняла: «может быть, я завтра умру! И не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно!»
Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается.
Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает… То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков…
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему женщину не обязывает, тогда как слова…
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья - и никогда не мог насытиться.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени
Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью.
