Фильм «72 метра» — в автономном плавании.

Офицера можно

Офицера можно лишить очередного воинского звания, или должности, или обещанной награды, чтоб он лучше служил.

Или можно не лишать его этого звания, а просто задержать его на время, на какой-то срок – лучше на неопределенный, – чтоб он все время чувствовал.

Офицера можно не отпускать в академию или на офицерские курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает – и все это для того, чтобы он ощутил, чтоб он понял, чтоб дошло до него, что не все так просто.

Можно запретить ему сход на берег, если, конечно, это корабельный офицер, или объявить ему лично оргпериод, чтоб он организовался, или спускать его такими порциями, чтоб понял он наконец, что ему нужно лучше себя вести в повседневной жизни.

А можно отослать его в командировку или туда, где ему будут меньше платить, где он лишится северных надбавок; а еще ему можно продлить на второй срок службу в плавсоставе или продлить ее ему на третий срок или на четвертый; или можно все время отправлять его в море, на полигон, на боевое дежурство, в тартарары или еще куда-нибудь, а квартиру ему не давать – и жена его, в конце концов, уедет из гарнизона, потому что кто же ей продлит разрешение на въезд – муж-то очень далеко.

Или можно дать ему квартиру: «Берите, видите, как о вас заботятся», – но не сразу, а лет через пять – восемь – пятнадцать – восемнадцать – пусть немного еще послужит, проявит себя.

А еще можно объявить ему, мерзавцу, взыскание – выговор, или строгий выговор, или там «предупреждение о неполном служебном соответствии» – объявить и посмотреть, как он реагирует.

Можно сделать так, что он никуда не переведется после своих десяти «безупречных лет» и будет вечно гнить, сдавая «на допуск к самостоятельному управлению».

Можно контролировать каждый его шаг и на корабле, и в быту; можно устраивать ему внезапные «проверки» какого-нибудь «наличия» или комиссии, учения, предъявления, тревоги.

Можно не дать ему какую-нибудь «характеристику» или «рекомендацию» – или дать, но такую, что он очень долго будет отплевываться.

Можно лишить его премии, «четырнадцатого оклада», полностью или частично.

Можно не отпускать его в отпуск – или отпустить, но тогда, когда никто из нормальных в отпуск не ходит, или отпустить его по всем приказам, а отпускной билет его у него же за что-нибудь отобрать и положить его в сейф, а самому уехать куда-нибудь на неделю – пусть побегает.

Или заставить его во время отпуска ходить на службу и проверять его там ежедневно и докладывать о нем ежечасно.

И в конце-то концов, можно посадить его, сукина сына, на цепь! То есть я хотел сказать – на гауптвахту, и с нее отпускать только в море! только в море!

Или можно уволить его в запас, когда он этого не хочет, или, наоборот, не увольнять его, когда он сам того всеми силами души желает, пусть понервничает, пусть у него пена изо рта пойдет.

Или можно нарезать ему пенсию меньше той, на которую он рассчитывал, или рассчитать ему при увольнении неправильно выслугу лет – пусть пострадает, или рассчитать его за день до полного месяца или до полного года, чтоб ему на полную выслугу не хватило одного дня.

И вообще, с офицером можно сделать столько! Столько с ним можно сделать! Столько с ним можно совершить, что грудь моя от восторга переполняется, и от этого восторга я просто немею.

Начало

На флоте ЛЮБОЕ НАЧИНАНИЕ всегда делится на четыре стадии:

первая – ЗАПУГИВАНИЕ;

вторая – ЗАПУТЫВАНИЕ;

третья – НАКАЗАНИЕ НЕВИНОВНЫХ;

четвертая – НАГРАЖДЕНИЕ НЕУЧАСТВУЮЩИХ.

Конец

– Что вы видели на флоте?

– Грудь четвертого человека.

– И чем вы все время занимались?

– Устранял замечания.

Атомник Иванов

Умер офицер, подводник и атомник Иванов.

Да и черт бы, как говорится, с ним, сдали бы по рублю и забыли, тем более что родственников и особой мебели у него не обнаружилось, и с женой, пожелавшей ему умереть вдоль забора, он давно разошелся. Но умер он, во-первых, не оставив посмертной записки – мол, я умер, вините этих, и, во-вторых, он умер накануне своей пятнадцатой автономки. Так бы он лежал бы и лежал и никому не был бы нужен, а тут подождали для приличия сутки и доложили по команде.

Вот тут-то все и началось. В квартиру к нему постоянно кто-то стучал, а остальной экипаж в свой трехдневный отдых искал его по сопкам и подвалам. Приятелей его расспросили – может, он застрял у какой-нибудь бабы. В общем, поискали, поискали, не нашли, выставили у его дверей постоянный пост и успокоились. И никому не приходило в голову, что он лежит в своей собственной квартире и давно не дышит.

Наклевывалось дезертирство, и политотдел затребовал на него характеристики; экипажная жизнь снова оживилась. В запарке характеристики ему дали как уголовнику; отметили в них, что он давно уже не отличник боевой и политической подготовки, что к изучению идейно-теоретического наследия относится отвратительно, а к последним текущим документам настолько прохладен, что вряд ли имеет хоть какой-нибудь конспект.

Долго думали: писать, что «политику он понимает правильно» и «делу» предан, или не писать, потом решили, что не стоит.

В копию его служебной карточки, для полноты его общественной физиономии, вписали пять снятых и двадцать неснятых дисциплинарных взысканий; срочно слепили две копии суда чести офицерского состава, а заместитель командира, заметив, что у него еще есть в графе место, пропустил его по всем планам политико-воспитательной работы как участника бесед о правовом воспитании воина.

Сдали все собранные документы в отдел кадров и, срочно прикомандировав вместо него какого-то беднягу прямо из патруля, ушли, от всей души пожелав ему угодить в тюрьму.

Отдел кадров, перепроверив оставленные документы, установил, что последняя аттестация у него положительная.

Аттестацию переделали. Сделали такую, из которой было видно, что он, конечно, может быть подводником, не без этого, но все-таки лучше уволить его в запас за дискредитацию высокого офицерского звания.

Прошло какое-то время, и кому-то пришло в голову вскрыть его квартиру. Вскрыли и обнаружили бренные останки атомника Иванова – вот он, родной.

Флагманскому врачу работы прибавилось. Нужно было оформить кучу бумаг, а тут еще вскрытие показало, что на момент смерти он был совершенно здоров. В общем, списать умершего труднее, чем получить живого.

Медкнижку его так и не нашли, она хранилась на корабле и ушла с кораблем в автономку. Сдуру бросились ее восстанавливать по записям в журналах, но так как журналы тоже не все отыскались, то все опомнились и решили, что обойдется и так.

Флагманский врач пристегнул к этому делу двух молодых, подающих большие надежды врачей, а сам в тот день, когда пристегнул, вздохнул с облегчением.

С помощью нашей удалой милиции удалось даже отыскать какую-то его двоюродную тетку Марию, которая жила, как выяснилось, в самой середине нашей необъятной карты, в селе Малые Махаловки.

– Только сейчас приехать не могу, – сразу же зателеграфировала тетка, – я одна, старая уже, у меня еще корова, как ее бросить, да и картошка подошла.

Из списанных с плавсостава подобрали надежного офицера, капитан-лейтенанта, и возложили на него похоронные обязанности.

Такие офицеры, списанные с плавсостава, у нас есть. Они строят подсобные хозяйства, дачи, роют рвы, канавы, собирают картошку в Белоруссии, бывают на целине в Казахстане, назначаются старшими на сене, проводят обваловку, руководят очисткой, раскладкой дерна, доводят все это до ума, ремонтируют подъезды и вообще приносят много пользы.

А этого офицера списали даже дважды. В первый раз по какой-то одной статье – то ли с язвой, то ли с какими-то камнями, а когда он оформил все документы на списание и, сдав их, каждый день ходил и столбился, то через месяц выяснилось, что документы он сдал не поймешь где, и сдал он их не поймешь кому, и в том месте, где он их сдал, его никто не узнал.

– Что же вы так? – сказали ему тогда.

Вот тогда-то его и перекосило, и с ним случилось что-то сложное, то ли латинское, то ли латиноамериканское, и списался он тогда по совершенно другой статье. Словом, человек был надежный.

«Надежный» отправился на плавзавод добывать цинк. В этот цинк нужно было одеть гроб, который вместе с несвоевременно усопшим Ивановым именовался бы «ценный груз двести».

Завод насчет цинка был в курсе, но на заводе его повернули: лимит по цинку был израсходован, а будущий цинк должны были подвезти в течение месяца.

– Вам же звонили! – вяло, как последний спартанец, отбивался «надежный».

– Времена прошли, – сказали ему на заводе.

– Куда ж его сейчас девать? – не унимался «надежный», потому что с самого детства привык никому и никогда не сдаваться.

– А где он у вас до сих пор лежал? – спросили увядшими голосами заводские лупоглазые хитрецы.

– Дома, – не понимал «надежный».

– Вот пусть там и полежит, ничего страшного, сейчас уже холодно. Только окна, конечно, нужно будет открыть, – тут же приступили заводчане ко второму этапу сбережения усопшего, – а из батарей воду слить, и батареи заглушить. В этом поможем. На батареях у нас какое сечение? ДУ-20? Ну вот…

– Что «вот», – не понимал «надежно списанный», – в чем поможете?

– В этом, – удивились его сообразительности заводчане, – батареи заглушим, сварщика дадим.

– Ну нет. Так дело не пойдет, – начал было «списанный».

– Ну, мы тогда не знаем, – сразу закончили с ним заводчане и в ту же минуту про него забыли.

С тем, что «они не знают», списанный капитан тут же решил отправиться к начальству. По дороге он долго рубил воздух и говорил всякие выражения.

– А-а-а, чтоб они подохли! – пожелал он им в заключение.

Капитан впервые столкнулся с цинковой проблемой, и через десять минут ходьбы он окончательно решил идти к начальству, у которого, он был в этом совершенно уверен и неоднократно убежден, череп толще, а нижняя челюсть увесистей.

– А я-то думал, что его давно похоронили, – оторвалось от бумаг начальство с черепом, за заботами успевшее забыть, что у него когда-то кто-то умер. – Деньги вам собранные отдали? Ну вот! Что же вы?

– А что вы сделали, чтоб этот цинк был? Почему не добились? Почему не настояли? – спрашивало начальство по нарастающей. – Расписываетесь тут, стоите, в собственном бессилии!

– Нужно добиваться! – заорало наконец начальство. – А не демонстрировать здесь свои неспособности и беспомощность полнейшую! Рыть нужно! Рыть! Доросли тут до капитан-лейтенанта! Бог ты мой, какая тупость, какая тупость! Цинк ему ищи! Рот раскрой, положи – он закроет и проглотит. Так, что ли? Я! Здесь! Поставлен! Не для цинка!!! Понимаешь? Не для цинка!.. Идите. И не прикрывайте мелкой суетливостью своего безделья! Цинк чтоб был! Доложите! Все!!!

Витамины на флот поступают в жестяных банках, а надо бы в ведрах, а может, и в бочках…

Капитан пошел от начальства. По дороге он все время говорил три слова, из которых только одно было очень похоже на слово «провались».

Пропадал он двое суток, потом появился мятый, виноватый и принялся с жаром отрабатывать.

А медики тем временем тихой сапой по своим каналам справились насчет цинка, узнали, когда он будет, сказали: «Ладно, мы подождем», – и сразу же договорились насчет деревянного.

– Деревянный? – ухватились на заводе. – А цинковый уже не надо?

– Надо, – сказали наши всегда спокойные медики, – и цинковый, и деревянный. Он у нас пока в морге полежит.

И положили. Когда же наконец появился цинк и из него сделали то, что хотели, впихнуть в него бережно сохраненного Иванова не удалось – чуточку не влез; ни в цинковый, ни в деревянный.

– Он что у вас там, вырос, что ли? – злобно ворчали заводчане, уминая Иванова, который если где и влезал в одном месте, то тут же вылезал в другом. Не хватало всех размеров сантиметров по двадцать.

– А кто снимал мерку? – спросил начальник завода, когда эта неувязочка всем порядком поднадоела.

Оказалось, что мерку снимал матрос, который уже уволился в запас. Начальник завода очень изобретательно облегчил душу и сказал:

После этого заводчане поделили силы: одни с чувством передали Иванову, чтоб он влез, и начали его запихивать с завидным вдохновением, другие принялись обхаживать медиков – ходили как очарованные и заглядывали им в глаза. Минут через пять они решили, что хватит облизывать, и приступили:

– А может, мы отпилим где-нибудь там у него кусочек, а? Маленький такой, а? – голос их непрерывно зацветал мольбой. – Незаметненький такой, как вы считаете? Мы потом сами похороним. А может, у вас есть что-нибудь такое? Может, можно будет его полить чем-нибудь, растворить там чуть-чуть, а? Ему же все равно, как вы считаете?

– Не знаем, – сказали медики, покачали головами и уехали, оставив на заводе Иванова до вечера. Вечером он должен был быть отправлен. И билеты были, – в общем, тоска.

– Делай что хочешь, – сказал начальник завода начальнику цеха, – режь, ешь, но чтоб влез! Влез! Хочешь, сам ложись впереди и раздвигай! Хочешь – не ложись! Хочешь – мы тебя вместо него похороним. В общем, как хочешь!

Начальник цеха хотел, он очень хотел; он до того обессилел оттого, что хотел, что был готов сам лечь и раздвигать.

Но вдруг все обошлось. На флоте в конце концов все обходится, все получается, делается само собой, не надо только суетиться…

В конце концов вышли пять решительных жлобов и под массу бодрых выражений в три минуты запихали атомника Иванова в дерево и в цинк, как тесто в банку. Попрыгали сверху и умяли. Заткнули аккуратно гвоздиком те места, которые повылезли, и запаяли. Делов-то.

А в это время в нашем тылу добывалась машина. Списанный капитан метался одинокий и слепой от горя Он уже выяснил, что в эту минуту из восьмидесяти двух машин – тридцать два «газика», а остальные после целины не на ходу, а на ходу один самосвал, да и тот – мусорный.

Заболевший от такой невезухи капитан был готов везти запаянного в цинк Иванова на мусорном самосвале.

– Да вы что? – сказали в тылу и не дали самосвал.

И все-таки он его довез, на попутках, щедро посыпая дорогу пол-литрами. На вокзал приехали за двадцать минут до отхода поезда.

– Куда?! – рявкнула проводница и загородила проход.

– У нас разрешение есть, – задуревшим с дороги голосом прошептал капитан; он всю дорогу в минус двадцать ехал сверху.

– Назад! – не унималась проводница. – Я тебе дам «разрешение», а людей я куда дену?!

Она вытолкнула капитана вместе с ящиком назад. Капитан, совершенно обессиленный белым безмолвием, вытащил собранные на Иванова деньги и, стыдно сказать, угостил проводницу четвертным.

– Ну ладно – сжалилась она, – волоките, сейчас покажу куда.

Гроб заволокли, куда показала. Не успели тронуться с места, как появился бригадир.

– Где тут эти похоронщики? – бригадир смотрел так, будто заранее знал, кто где нагадил.

– Ты, что ли? – ткнул он пальцем в капитана, и у капитана сразу же забился пульс. – Да? Документы давай.

Капитану нельзя было волноваться. Пальцы его наконец достали документы.

– Ну, так и знал, – вздохнул бригадир, – неправильно. На следующей слазь. Не забудь его прихватить. Проверю. Знаю я вас, был уже один такой прохвост, намаялись.

Достался еще один четвертной. Все-таки есть хорошие люди, есть, сейчас он на тебя наорал, набрызгал, а сейчас он уже хороший человек, и ты его полюбил, испив до дна радость прощения.

– Ты когда в следующий раз повезешь кого-нибудь, ты обязательно все правильно оформи, – обхватил капитана за плечи бригадир, – да и смотри, он у нас, сам понимаешь, где едет, у нас иногда «Жигули» раздевают, не то что твоего родственника, цинк – это вещь, придешь его снимать – а цинка нет, и давно уже один покойник голый едет. Было такое, бесплатно дарю, – бригадир хохотнул.

Капитан выбегал на каждой станции.

И началась дорога. Многим мы ей обязаны, дороге. Ты едешь, и едут мимо тебя мясо, масло, «а как у вас», дети, тещи, подарки, какие-то праздники, каникулы. О чем только люди не говорят, чем только они не живут, а ты как с другой планеты, будто и не жил никогда.

Через двое суток ему стало казаться, что он давно уже живет в вагоне, что он родился здесь, среди плача детского, мято лежащих тел, бесконечных закусываний, чая и торчащих в проходе ног. Он отдался безразличию и теперь почти все время сидел у окна смотрящим вперед. А навстречу ему неслась Россия… Россия – огромная страна…

Капитану предстояла пересадка. Не будем ее описывать, а то все увеличится втрое. Скажем только громко: «Хорошо!» Хорошо, что люди пьют. А может, и не люди, а отдельные граждане, но все равно – хорошо. Сколько бы дел не было сделано вот так, с лету, в один присест, если б они не пили, и наш капитан никогда бы не попал вовремя с оцинкованным Ивановым с вокзала на вокзал. Пускай они пьют. А если б они не пили, то стоило бы, наверное для пользы дела, ее им привить – привычку пить. Наверное, стоило бы.

А вот и станция Малые Махаловки, похожая на тысячи наших пустынных беленьких станций. Не прошло и пяти суток.

Поезд встречали двое – тетка и бородач. Капитан каким-то внутренним чутьем почувствовал тетку Марию и конец своего путешествия и наполнился в который раз за дорогу счастьем, подпрыгивающим ликованием.

– Вот! – через каких-нибудь пять минут воскликнул капитан и, израсходовав на улыбку весь имеемый сахар, указал на гроб. – Сам!

Он чуть не добавил «Красивый сам собой» – но вовремя спохватился. Ему опять стало хорошо. Это «хорошо» накатывало на него волнами, и сейчас он был просто рад за себя, за Иванова, за окружающую среду, опять за себя, за тетку Марию, как будто привез ей не гроб, а кусок золота И вообще, чем дальше от флота, тем больше он испытывал за него гордость, гордость за нашу боеготовносгь, ощущал прочные узы родства…

– Что еще… документы, фотографии – вот!

– Слышь, милок, – засомневалась тетка Мария, – а вроде… это и не Мишка вовсе… Иванов – то… я его маленьким помню, после не видала… позабыла уже, а волосики у него вроде черные были, да и курносый он, а этот какой-то… лысый, что ли?

Дитя флота мгновенно приехало на землю. Капитана прошиб крупный пот, все вокруг промокло и стало гнусным.

– Да ты что, мать! – Земля уверенно поехала из-под ног. – КАК НЕ ТОТ?!

– МАТЬ!!! – заорал он, вложив в этот крик все свои раны, отчаянье, цинк, бригадира, дорогу, черт-те что… – Мать! Это ж не мальчик кудрявый, это ж… мужчина, и потому он… эта… под водой, подводник он, мать, подводник, а там не то что на себя, на лошадь не будешь похож!

– Ну тогда ладно… конечно… чего уж там… это я так, – быстро согласилась, испугавшись его, тетка Мария и виновато уставилась под ноги.

Бородатый с ходу понял, в чем затор.

– Вылитый Мишка, – он тоже испугался, что поминок не будет и этот сейчас подхватит гроб и поминай как звали, – вылитый. Я его, мерзавца, вот с такого возраста, – он отмерил сантиметров двадцать, – знаю. Вылитый.

– Ну вот! – вырвалось у капитана. К нему сразу вернулась ушедшая было куча здоровья. – Да-а-а, ну ты, мать, даешь! Мишку не узнать, а? Да-а-а! – теперь ему опять стало хорошо, даже как-то молодцевато стало, раскудрись оно провались!

– Ну ладно, граждане, – махнул рукой куда-то в сторону капитан, – вам туда, а мне – обратно. Извините, если что…

– Ну нет, милый, ты чего эта? – бородач встал рядом. – Привез и давай мотаем? Вам, значить, туда, а нам отсюда, так, что ли? А поминки? А народ? Не пустим! – он вдруг взял капитана под локоток. Рука у деда была деревянная, и капитан понял – точно, не пустят.

– Так… флот же тоже ждет… боевые корабли-и-и, – замямлил он.

– Подождет, не обломится, – обрубил бородач, – народ тебя ждет. А мы тебе справку заделаем… печать… вроде ты у нас приболел, что ли, – борода так захохотал, что какая-то впереди крадущаяся тетка с кошелкой присела, дернула головой, заверещала: «Милиция!» – и мотанула куда-то совсем.

Действительно, все было готово. С Ивановым разделались в момент. Никто так и не вспомнил, был ли он черным или, может, сразу лысым. Праздничный стол раздался в осеннем великолепии. Это был какой-то ведерный край: в середине стола стояла такая ужасная бутыль самогона, такой величины и прозрачности, что сквозь нее была полностью видна высоко поднятая табуретка.

За столом сидели старики и старушки, празднично убранные. На стариках так горели ордена и медали, что стояло сплошное сияние. У одного векового деда с серебряной в пояс бородой, кроме всего прочего, было еще четыре Георгиевских креста.

Через двадцать минут за столом все были свои. Старики с интересом рассматривали Мишкины медали за десять и пятнадцать лет безупречной службы. Они передавали их друг другу, и каждый обязательно переворачивал и читал вслух.

– Да-а-а. Нам такие не давали. Они теперь вон какие. Молодца, Мишка, молодца, не посрамил, да-а-а…

Вскоре капитан решил, что ему нужно что-то сказать, а то через пару минут – он так прикинул – сказать он уже ничего не сможет, через пару минут он уже сможет только закивать это дело. Он встал и сначала бессвязно, а потом все лучше и лучше начал говорить про флот, про море, про Мишку, которого совсем не знал, и чем больше он говорил, тем больше ему казалось, что он говорит не про Мишку, а про себя, про свою жизнь, про службу, про флотское братство, которое, гори оно ясным пламенем, все равно не сгорит, про Родину, про тех, кто ее сейчас защищает и, в случае чего, не пожалеет жизни, про священные рубежи…

Многие зрители считали экранизацией тех самых событий. На самом деле фильм снят по рассказам подводника Александра Покровского. Они были написаны до трагических событий и выходили в сборниках под названиями «Расстрелять!» и «72 метра».

Подлодку «Славянка» изображала настоящая дизельная подлодка «Алроса», на тот момент единственная боевая подлодка Черноморского флота. Это было не первое и не последнее появление «Алросы» кино — она принимала участие даже в съёмках гонконгского фильма с Джеки Чаном! Но внутрь подлодки съёмочную группу не пустили — все сцены в отсеках «Славянки» снимали в павильонах «Мосфильма». Там построили бассейн и сделали копию подлодки из пенопласта. Натурные съёмки проходили на настоящих базах ВМФ в Североморске, Севастополе, Гаджиеве и Полярном.

По сюжету фильма на борту оказался всего один исправный дыхательный аппарат. Подобная ситуация случилась в 1983 году на Камчатке с подводной лодкой «К-429» — она затонула по пути на учения. Экипаж решил протестировать погружение, через вентиляцию хлынула вода и лодка легла на дно. После аварии выяснилось, что спасательные средства неисправны, а кислородные баллоны почти все пусты. По неизвестным причинам аварийную тревогу не объявили и поиски не начали. Как и в фильме, на поверхность были отправлены два добровольца, которые сообщили о случившемся, и на третьи сутки из затопленной подлодки спасли 104 человека из 120.

Музыку к фильму написал итальянский композитор Эннио Морриконе. Договаривался с ним сам — пригласить знаменитого итальянца было его идеей. Режиссёр рассказывал, что ему надо было написать Морриконе несколько убедительных строк, и после долгих раздумий он отправил следующее послание:
«Дорогой Эннио, я понимаю, что удивить Вас ничем невозможно. Поэтому напишу коротко. Нашей стране, как и нашему фильму, нужна красота и надежда. Все это есть в Вашей музыке. Поэтому прошу принять наше предложение и написать музыку» .
Композитор прочитал письмо, ознакомился со сценарием и впервые написал музыку для русского фильма. Его тронула история о мужской дружбе, верности присяге и гибели не столько от непредвиденного случая, сколько от халатности персонала.

Владимир Хотиненко, режиссёр фильма:
«Мы старались пройти по лезвию бритвы. С одной стороны, не хотелось заступать за территорию ТВ и снимать социальный репортаж. В то же время нельзя было отрывать героев от бытовой среды… На ранней стадии проекта я посмотрел практически все фильмы о подводных лодках, прочитал массу литературы. Когда говорят об аварии на той или иной подлодке, внимание акцентируют на мировых проблемах, всемирных катастрофах, но забывают о конкретных людях, которые сидят в полной темноте, рассказывают анекдоты и ждут, ждут…»

Офицера можно лишить очередного воинского звания, или должности, или обещанной награды, чтоб он лучше служил.

Или можно не лишать его этого звания, а просто задержать его на время, на какой-то срок – лучше на неопределенный, – чтоб он все время чувствовал.

Офицера можно не отпускать в академию или на офицерские курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает – и все это для того, чтобы он ощутил, чтоб он понял, чтоб дошло до него, что не все так просто.

Можно запретить ему сход на берег, если, конечно, это корабельный офицер, или объявить ему лично оргпериод, чтоб он организовался, или спускать его такими порциями, чтоб понял он наконец, что ему нужно лучше себя вести в повседневной жизни.

А можно отослать его в командировку или туда, где ему будут меньше платить, где он лишится северных надбавок; а еще ему можно продлить на второй срок службу в плавсоставе или продлить ее ему на третий срок или на четвертый; или можно все время отправлять его в море, на полигон, на боевое дежурство, в тартарары или еще куда-нибудь, а квартиру ему не давать – и жена его, в конце концов, уедет из гарнизона, потому что кто же ей продлит разрешение на въезд – муж-то очень далеко.

Или можно дать ему квартиру: «Берите, видите, как о вас заботятся», – но не сразу, а лет через пять – восемь – пятнадцать – восемнадцать – пусть немного еще послужит, проявит себя.

А еще можно объявить ему, мерзавцу, взыскание – выговор, или строгий выговор, или там «предупреждение о неполном служебном соответствии» – объявить и посмотреть, как он реагирует.

Можно сделать так, что он никуда не переведется после своих десяти «безупречных лет» и будет вечно гнить, сдавая «на допуск к самостоятельному управлению».

Можно контролировать каждый его шаг и на корабле, и в быту; можно устраивать ему внезапные «проверки» какого-нибудь «наличия» или комиссии, учения, предъявления, тревоги.

Можно не дать ему какую-нибудь «характеристику» или «рекомендацию» – или дать, но такую, что он очень долго будет отплевываться.

Можно лишить его премии, «четырнадцатого оклада», полностью или частично.

Можно не отпускать его в отпуск – или отпустить, но тогда, когда никто из нормальных в отпуск не ходит, или отпустить его по всем приказам, а отпускной билет его у него же за что-нибудь отобрать и положить его в сейф, а самому уехать куда-нибудь на неделю – пусть побегает.

Или заставить его во время отпуска ходить на службу и проверять его там ежедневно и докладывать о нем ежечасно.

И в конце-то концов, можно посадить его, сукина сына, на цепь! То есть я хотел сказать – на гауптвахту, и с нее отпускать только в море! только в море!

Или можно уволить его в запас, когда он этого не хочет, или, наоборот, не увольнять его, когда он сам того всеми силами души желает, пусть понервничает, пусть у него пена изо рта пойдет.

Или можно нарезать ему пенсию меньше той, на которую он рассчитывал, или рассчитать ему при увольнении неправильно выслугу лет – пусть пострадает, или рассчитать его за день до полного месяца или до полного года, чтоб ему на полную выслугу не хватило одного дня.

И вообще, с офицером можно сделать столько! Столько с ним можно сделать! Столько с ним можно совершить, что грудь моя от восторга переполняется, и от этого восторга я просто немею.

На флоте ЛЮБОЕ НАЧИНАНИЕ всегда делится на четыре стадии:

первая – ЗАПУГИВАНИЕ;

вторая – ЗАПУТЫВАНИЕ;

третья – НАКАЗАНИЕ НЕВИНОВНЫХ;

четвертая – НАГРАЖДЕНИЕ НЕУЧАСТВУЮЩИХ.

– Что вы видели на флоте?

– Грудь четвертого человека.

– И чем вы все время занимались?

– Устранял замечания.

Умер офицер, подводник и атомник Иванов. Да и черт бы, как говорится, с ним, сдали бы по рублю и забыли, тем более что родственников и особой мебели у него не обнаружилось, и с женой, пожелавшей ему умереть вдоль забора, он давно разошелся. Но умер он, во-первых, не оставив посмертной записки – мол, я умер, вините этих, и, во-вторых, он умер накануне своей пятнадцатой автономки. Так бы он лежал бы и лежал и никому не был бы нужен, а тут подождали для приличия сутки и доложили по команде.

Вот тут-то все и началось. В квартиру к нему постоянно кто-то стучал, а остальной экипаж в свой трехдневный отдых искал его по сопкам и подвалам. Приятелей его расспросили – может, он застрял у какой-нибудь бабы. В общем, поискали, поискали, не нашли, выставили у его дверей постоянный пост и успокоились. И никому не приходило в голову, что он лежит в своей собственной квартире и давно не дышит.

Наклевывалось дезертирство, и политотдел затребовал на него характеристики; экипажная жизнь снова оживилась. В запарке характеристики ему дали как уголовнику; отметили в них, что он давно уже не отличник боевой и политической подготовки, что к изучению идейно-теоретического наследия относится отвратительно, а к последним текущим документам настолько прохладен, что вряд ли имеет хоть какой-нибудь конспект.

Долго думали: писать, что «политику он понимает правильно» и «делу» предан, или не писать, потом решили, что не стоит.

В копию его служебной карточки, для полноты его общественной физиономии, вписали пять снятых и двадцать неснятых дисциплинарных взысканий; срочно слепили две копии суда чести офицерского состава, а заместитель командира, заметив, что у него еще есть в графе место, пропустил его по всем планам политико-воспитательной работы как участника бесед о правовом воспитании воина.

Сдали все собранные документы в отдел кадров и, срочно прикомандировав вместо него какого-то беднягу прямо из патруля, ушли, от всей души пожелав ему угодить в тюрьму.

Отдел кадров, перепроверив оставленные документы, установил, что последняя аттестация у него положительная.

Аттестацию переделали. Сделали такую, из которой было видно, что он, конечно, может быть подводником, не без этого, но все-таки лучше уволить его в запас за дискредитацию высокого офицерского звания.

Прошло какое-то время, и кому-то пришло в голову вскрыть его квартиру. Вскрыли и обнаружили бренные останки атомника Иванова – вот он, родной.

Флагманскому врачу работы прибавилось. Нужно было оформить кучу бумаг, а тут еще вскрытие показало, что на момент смерти он был совершенно здоров. В общем, списать умершего труднее, чем получить живого.

Медкнижку его так и не нашли, она хранилась на корабле и ушла с кораблем в автономку. Сдуру бросились ее восстанавливать по записям в журналах, но так как журналы тоже не все отыскались, то все опомнились и решили, что обойдется и так.

Флагманский врач пристегнул к этому делу двух молодых, подающих большие надежды врачей, а сам в тот день, когда пристегнул, вздохнул с облегчением.

С помощью нашей удалой милиции удалось даже отыскать какую-то его двоюродную тетку Марию, которая жила, как выяснилось, в самой середине нашей необъятной карты, в селе Малые Махаловки.

– Только сейчас приехать не могу, – сразу же зателеграфировала тетка, – я одна, старая уже, у меня еще корова, как ее бросить, да и картошка подошла.

Из списанных с плавсостава подобрали надежного офицера, капитан-лейтенанта, и возложили на него похоронные обязанности.

Такие офицеры, списанные с плавсостава, у нас есть. Они строят подсобные хозяйства, дачи, роют рвы, канавы, собирают картошку в Белоруссии, бывают на целине в Казахстане, назначаются старшими на сене, проводят обваловку, руководят очисткой, раскладкой дерна, доводят все это до ума, ремонтируют подъезды и вообще приносят много пользы.

А этого офицера списали даже дважды. В первый раз по какой-то одной статье – то ли с язвой, то ли с какими-то камнями, а когда он оформил все документы на списание и, сдав их, каждый день ходил и столбился, то через месяц выяснилось, что документы он сдал не поймешь где, и сдал он их не поймешь кому, и в том месте, где он их сдал, его никто не узнал.

Так у нас же гробы есть, - сказали ему, - ты что, их никогда не видел?

Ну, ты даешь. Пора бы знать.

Да откуда он знает?! Это же по двадцать четвертой ведомости, где все железки: ведра там разные и остальная мелочовка; в разделе обитаемости, по-моему. Короче, доктор, нам положено на борт два разборных гроба. Для командира и замполита. Остальных так кладут, а этих - сам понимаешь. В девятом отсеке, в районе дейдвудного сальника, шхера есть, бойцы ее одиннадцатым отсеком называют. Я их там сутки назад на дежурстве видел.

Лейтенант явился в десятый отсек. На него любо-дорого было посмотреть; это был уже не тот потерянный лейтенант, который ни черта не знал: быстрый, решительный, с деловым видом, он спросил у вахтенного:

Где тут шхера в районе дейдвудного сальника, одиннадцатый отсек, короче, откусить ему кочерыжку?!

Вахтенный подвел его и показал: вот.

Лейтенант полез в шхеру. За полчаса он облазил ее всю: исползался, измазался - гробов не было.

Товарищ лейтенант, - спросил его вахтенный, - а чего вы там ищете, может, я знаю?

Да нет, ты не знаешь, - страдал лейтенант, - здесь гробы должны быть. Две штуки. Не видел?

На лицо вахтенного в тот момент стоило посмотреть: он вытаращился и во все глаза смотрел на лейтенанта как ненормальный.

Да, гробы, разборные такие гробики, не знаешь? Две штуки. Работяги, наверное, свистнули. Они ж из нержавейки, вещь, короче, и собираются в две секунды: на замках.

Своим уверенным видом лейтенант доконал матроса, тот подумал: «А кто его знает, на замках…»

Еще полчаса они шарили вместе; проползли все: гробов не было.

На докладе командир спросил лейтенанта:

Ну что, доктор, врастаешь? Как идет приемка?

Лейтенант вскочил, покраснел и, от волнения спотыкаясь, зачастил:

Принято на шестьдесят процентов. Пока не хватает только гробов.

Не понял, доктор, чего тебе не хватает? - спросил командир.

Гробов, товарищ командир. Они по двадцать четвертой ведомости, разборные такие, они в десятом отсеке позавчера в шхере лежали, в районе дейдвудного сальника.

Что за черт, - оторопел командир, - чьи гробы?

Ваши, товарищ командир, с замполитом. Остальных так кладут, а вас с замполитом - сами понимаете. В районе дейдвудного сальника.

Понимаю, - сказал командир, - ты сядь, лейтенант.

Командир повернулся к механику:

Все ясно. Это твои пультовики, больше некому. Ну, дивные козыри, я им жопу развальцую!..

Секретное оружие

Лейтенант Саня Котин жил спокойно до тех пор, пока его квартирной хозяйке, глубокой старушке, не захотелось зарезать свою корову.

Почему-то наше гражданское население уверено, что лейтенант русского флота может зарезать кого угодно. Даже корову.

Старушка обложила Саню по всем правилам классического измора: она не давала ему ни спать, ни жрать, ходила за ним по пятам, ворковала в спину, и деться Сане было некуда; путь у него был один - к корове.

Ми-ла-й, - шептала она ему страстно, - а я тебе и печеночку зажарю, и котлетки сделаю, а ты уж уважь, завали родимую.

Лейтенант Саня не испытывал ни малейшего желания «завалить родимую», да и не мог испытывать. Он даже муху на стекле не способен был завалить, не то что корову. Однако однажды на очередное старушечье обхаживание он как-то неожиданно для себя кивнул и сказал:

Ладно, завалим.

На корабле Саня места себе не находил до тех пор, пока не поделился кровожадными старушкиными наклонностями со своим лучшим другом минером Петей.

А бутылку она поставит? - спросил быстро Петя.

Поставит, - ответил Саня.

Стоит заметить, что минер Петя за бутылку мог брата родного завалить.

Вместе ее сделаем, - заявил в возбуждении Петя и тут же для тренировки схватил кортик и принялся тыкать им в дверь, разжигая в себе убойные страсти.

Слушай, - остановился он вдруг, - а где у коровы сердце? Справа по курсу или слева?

Слева… наверное…

Так, значит, слева, - задумчиво вычислял что-то Петя, отводя руку и нацеливаясь.

Ну да, - сказал он, соображая - конечно же, слева… Если поставить ее на задние лапы… это будет слева… м - да… А рога у нее есть?

А вот это нехорошо, - сказал Петя и заметно охладел к кортику, - так дело не пойдет. Надо что-то другое придумать.

Ладно, - сказал он после непродолжительного молчания, - мы ее по-другому кокнем, собирайся, пошли печенку жрать. Жду у трапа через пять минут.

Дома у старушки Петя хамски предложил ей сперва выставить бутылку, мотивируя свое желание поскорее с ней встретиться тем, что перед убийством всегда нужно слегка тяпнуть.

Старушка на радостях выставила не одну бутылку, а целых две.

Друзья слегка тяпнули, посидели и совсем уже было отправились спать, когда бдительная старушка напомнила им, что хорошо бы приступить к корове.

Ах да, - сказал Петя, полностью сохранивший совесть и память, - сейчас мы ее… это… кокнем… Где-то у нас тут было… секретное оружие?.. - с этими словами Петя, покопавшись в портфеле, выудил оттуда ПТ-3.

ПТ-3 - это патрон, содержащий два с половиной килограмма морской взрывной смеси. Им у нас плавучие мины подрывают.

Друзья захватили патрон и отправились в сарай. К корове. Сначала они пытались вставить ей патрон… гм… в район хвоста, чтоб взрывной волной (глубокое Петино убеждение) ее развалило на две равные половины.

Вставить не удалось не только потому, что корова возражала, но и потому, что отверстие было расположено слишком неудобно даже для такого энтузиаста своего дела, как Петя.

Против того, чтобы привязать патрон к коровьему хвосту, неожиданно энергично принялся возражать Саня, у которого к двум часам ночи открылось второе дыхание.

Пристроили патрон на рогах. Петя уверял, что и таким макаром идея развала буренки на две равные семядоли реализуется полностью.

Вскоре сарай заполнился шипением бикфордова шнура на фоне меланхолических вздохов благородного животного.

Друзья покинули сарай тогда, когда убедились, что все идет хорошо.

Взрыв потряс галактику. С дома старушки, как по волшебству, снесло крышу; от сарая осталась одна только дверь, а от коровы - четыре копыта.

Мясо же ее, распавшись на мелкие молекулы, засеяло целый гектар.

Гена-янычар

Гена-янычар…

Он был командиром атомной лодки - атомохода. Небольшого роста, толстенький, он все время прихрамывал. До конца жизни его мучил тромбофлебит. И еще у него была ишемическая болезнь сердца. Он задыхался при недостатке кислорода.

Химик, - говорил он мне, - у тебя не двадцать процентов во втором, а девятнадцать, врет твой газоанализатор.