Гулаг: история лагерной системы. Быт заключённых гулаг-а

Тюмин Александр Васильевич . Родился в 1928 г. Арестован 19 марта 1953 г. по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР (антисоветская агитация). Приговорен к 8 годам лишения свободы. Отбывал наказание в Певеке, где и живет до сих пор.

В декабре 1948 г. был призван горвоенкоматом г. Рыбинска на действительную военную службу. Проходил ее в воинской части, располагавшейся на Чукотке.

"23 февраля 1953 г. вся наша команда, как и водилось, отмечала юбилей Красной Армии. Как полагается, выпили спирту, он тогда входил в солдатскую пайку, за нее, родную и непобедимую. Разговорились о житье - бытье на гражданке. Спирт языки развязал. Коснулись и крестьянской темы. Я кое-что знал, и высказал свои соображения, мол, с крестьян дерут шерсть, как с овец, отбирают почти все продукты. Даже частушку спел: "Бабушка, куда идешь, чего под фартучком несешь? Просят шерсти на налог, несу последний хохолок". Вроде бы все посмеялись. Но тот смех для меня вот как обернулся.

В нашей компании оказался стукач, Сенька-кок. Он побежал к командиру, все выложил, не забыл и о частушке. Утром командир выстроил нас, сурово зачитал приказ, которым объявил мне за клевету на советскую власть 20 суток гауптвахты. Отвели меня на губу. Отсидел там до 5 марта, когда слухи дошли, что Иосиф Грозный хвост откинул. Все, кто сидел на губе, стали ожидать амнистию. Пришли за мной, забрали в часть. Ну, думаю, пронесло, все закончилось.

Но не тут-то было. Примерно 12 марта во время пурги, сильно дуло, из Уреликов в нашу часть нарта приехала, а на ней старший лейтенант. Оказалось, за мной, командование части, как и полагалось, рапортовало о моей клевете на власть в особый отдел. Собрал я вещички, и меня повезли. Прибыли в контрразведку, поместили в одиночку. По ночам допросы, кто ты и что ты, кто родители, где родился, где крестился, кто еще несет, как и я антисоветчину, и так далее, и в том же духе. Вот в таком режиме прожил месяц. Врать не буду - хамства, мордобоя никто не допускал. Обращались со мной, как с обычным солдатом. Кормежка была из солдатской кухни, жить можно, на прогулку выводили регулярно, на рассвете, пока еще все спали. Но па таком морозище в шипелке без пуговиц и ремня постоишь не долго. Глотнешь, как рыба, воздуха и ныряешь в камеру.

Через месяц состоялось заседание "тройки". Главенствовал дряхлый такой полковник Петров, маленький шибздик, как Ежов, не крупнее. Ему, наверное, лет семьдесят тогда было. Сколько ни говорил, ни разу не посмотрел на меня, подсудимого. Привычка, наверное такая у него выработалась. Заседание длилось минут 12-15, не больше. Вопросы были примерно те же, что и раньше, кто ты, н так далее. После этого выпели меня и коридор - "тройке" надо было совещаться. Не успел докурить папиросу, как повели обратно.

После суда отправили в гарнизонную тюрьму. До моего прихода там произошел такой случай. Кто то из заключенных сделал подкоп под стеной н гуртом обворовали полярторговский ларек. Наутро все вышли из камер и отправились в столовую за баландой, как интеллигенты, в новеньких, с иголочки, костюмчиках, хромовых сапогах и кепочках. Конечно, всех загнали обратно - раздевайтесь, возвращайте все ворованное! Но заключенные, зайдя в тюрьму, забаррикадировались, не пускают охрану. Тогда вохровцы взобрались на крышу, бросили в трубу дымовую шашку, а трубу закрыли. Дым повалил внутрь, заключенные поняли, что больше шутить нельзя, открыли дверь. Рванулся в нее зеленый лейтенант с пистолетом в руках, страху решил нагнать на всех. Но вышло наоборот, у него пистолет отобрали и так закинули за насыпную стенку, что потом и не нашли...

Утихомирилась тюрьма. Вывезли зачинщиков, а потом и нас скоро отправили в КПЗ Провидения. Там один сокамерник, молодой парнишка умер. Непонятно отчего - на вид вроде здоровый был, да и срок у него всего полтора года. Может быть умер от того, что внутренне замучил себя? Не знаю. Похоронили мы его, нам всем разрешили пойти на кладбище. А потом в конце июля в Анадырь самолетом нас отправили. Там тюрьма на берегу Казачки была. Сидим неделю. Две сидим. Скучища! Время, кажется, замерло. Однажды, когда зашел в камеру старший сержант по фамилии, как сейчас помню, Изместьев, хороший дядька, мы и спросили у него - сколько же будем без дела сидеть? А он спрашивает: "А что вы умеете?". Я ему о себе говорю, могу плотничать, столярничать, малярить, слесарить, печки ложить. "Печки?" - переспрашивает. Да у тебя же заказов будет столько, что не отмахнешься. Пообещал сержант завтра же мне работу подыскать, посоветовал только взять себе помощника. Я выбрал Володю Шичкова, бывшего рыбинспектора из Анадыря.

С тех пор у нас с ним началась другая жизнь. В первые дни с нами ходил милиционер, но через полмесяца мы стали бесконвойными, охрана поняла, что мы и не думаем о побеге. Да и куда на Чукотке убежишь, тем более в то время? Заказов на работу нам действительно хватало, прав оказался сержант. Хозяйки оставались довольными и нас не обижали - и кормили нас, и поили, да еще и с собой в тюрьму давали. Возвращаешься, бывало, язык набок от выпитого спирта - тогда ведь н начало, и середину, и конец работы приливали. Вот так мы и жили.

После ноября начали наших трогать. Первый этап отправили в Иультин. А потом, 30 декабря, нас, восьмерых, в сопровождении милиционера посадили в самолет и доставили в Апапельгино. Приземлились, аэродром тогда находился по эту сторону реки Апапельхин. Поместили нас в комнату, а в ней ни скамейки, ни хрена не было. Разместились на полу, жрать хочется, а нечего. Прослышали мы, что в поселке есть пекарня, может, сходить туда, что-нибудь накопытим? Услышали также и то, что за сутки до нас в этой же комнате намертво вырезали шестерых освободившихся. Так что обстановка не из приятных была для нас. Но голод - не тетка. Кто пойдет в пекарню? Никто не решается. Вроде бы лапу готовы сосать. Взял я тогда одного парня, да и пошли с ним. В пекарне было два пекаря. Усадили нас за стол. Дали хлеба, шмат сала порезали, бутылку спирта поставили. Наелись мы, окосели в дым, пекари в мешок хлеба нам загрузили - подкармливайте своих! И все это бесплатно, ни копейки не взяли. Так я и не знаю, кто они были - освободившиеся или вольные.

Подкормили мы своих. Переночевали. А утром транспорта в Певек нет - дорогу накануне, сильно занесло. Жди пока расчистят ее. Я уговорил милиционера и остальных идти пешком. Пошли, прошли склады райГРУ, на автобазе "Луч" (там сейчас расположена Певекская автобаза. - И. М.), поймали машину. Шофер довез нас до райотдела милиции. Он тогда располагался в бараке из лиственницы, стоял на том месте, где после был построен кинотеатр "Чукотка". В райотделе нам пришлось побыть совсем немного. Сильно разбушевались соседи по камере: "Киньте нам парочку свеженьких, мы из них Марусек сделаем!". Начальник не рискнул оставлять нас на ночь, подальше от греха решил убрать - отправил нас в центральный лагерь, который размещался в Моргородке. Поперлись туда. Пришли, а это было 31 декабря, как раз под новый 1954 г. Нас кроме БУРа (барак усиленного режима. - И. М.) негде было размещать. Направили туда. Зашли в камеру, а там окошко выбито, на нарах косогор снега, морозяка стоит градусов 30, не меньше. Дали на ночь по паре одеял, чтобы не замерзли. Только нас завели туда, как из-за стенки стучать начали, спрашивать: "Кто вы и откуда?". Велят к стенке подойти. Я подошел, ответил, что из Анадыря. "Суки среди вас есть?", - задает новый вопрос. "Откуда суки", - отвечаю, - "одни мужики", я еще не знал ни кличек, ни того, что борьба между ворами в законе и ссученными была в разгаре...

На утро повели нас в лагерь. На проходной сержант стращать стал, мол, на растерзание уголовникам, брошу. Завели в барак на поселение, - этот барак, кстати, до сих пор стоит. Мне место недалеко от угла досталось, внизу, а надо мной вор в законе спал. Там было потеплее, вот они и занимали вторые ярусы. Через несколько дней, 4 января меня на работу на ЧЭК направили, потому что я с различной техникой был знаком еще до службы в Армии на реечных судах ходил по Волге, да и 9 классов образования имел. По тем временам это было немало. Энергокомбинат представлял из себя вот что. Он разделялся на дизельную станцию, в которой находилось 10-12 дизелей мощностью от 400 до 800 киловатт (среди них отечественные, американские и немецкие машины) и паровую станцию с пятью турбинами шведского и американского производства. Направили меня на курсы - техника. Через два месяца я был уже помощником машиниста на "Лавале" - шведской турбине. Потом перевели на американскую...

Что я могу сказать о Певеке? В центральном лагере, как мне представляется, было не меньше тысячи заключенных, наверное, столько же было и тогда, когда меня освобождали. Работали в основном на ЧЭКе, ЦРММ, П-4 - это были объекты, расположенные рядом с нынешней ТЭЦ. Конечно же, трудились и в морском порту. Певек тогда, казалось, состоял из сторожевых вышек, куда ни глянь, везде вышки и вышки! Все кругом огорожено. Зимой обносили колючкой пресное озеро, на берегу ставили вышки, чтобы никто не напакостил - тогда пресное озеро было единственным источником питьевой воды. Летом в том же, 1954 г., в Певеке появилась геодезическая экспедиция, которая начала вербовать рабочих. Условия в экспедиции показались заманчивыми, а самое главное было - выход на вольное поселение, то есть появлялась возможность получить некоторую свободу. Клюнули мы на эти условия с приятелем Вовкой, который сидел за убийство и имел 10 лет заключения. Он был грамотным парнем, техникум окончил, вот меня и с агитировал. Ушли в экспедицию. Занимались разбивкой объездной дороги в Певеке и трассы, ходили от поселка до поворота на Гыргычан, забивали в землю деревянные колышки. Но кончилась для нас эта жизнь. Как-то геологи Чаунского райГРУ ПОЛУЧИЛИ зарплату, но не смогли сразу выдать ее полностью и оставили в рюкзаке в одной из комнат. Дневальный подметил это, приспособился, подцепил проволокой рюкзак, нагреб денег столько, сколько мог спрятать, не покидая пост. Остальные в рюкзаке бросил на место. После этого случая всех расконвоированных в зону и загнали. А потом нас перекинули в 1955 г. на прииск "Куйвивеем". Узнав, что там есть морской порт, я попросился туда, разгружать лихтера с грузом. Быстро освоился, мне же многое с гражданки знакомым было. А потом в ту зиму случилось несчастье, во время южака два человека в нашем бараке сгорели. А мы тогда сидели в другом бараке, куда забежали легко одетыми. В окно увидели как полыхал барак, но южак такой был, что невозможно подойти, да и чем тушить? Лопатой и снегом? Отправились мы по распадку на прииск до которого было 12 километров. Пришли, рассказываем про пожар, а нам вроде неверят. Повезли обратно, провели расследование. Одного человека, обрубок без рук и ног нашли, у второго спина в чистую сгорела. Убедившись, что мы к пожару отношения в самом деле не имеем, оставили нас на зиму на прииске. Строили приборы, а когда они закрутились и море открылось ото льда, нас, учитывая опыт, снова направили в морпорт. Стал я там и за бригадира, и за начальника - работа, в общем-то не cложная. Да и не в тягость. Сообщают, бывало, что лихтер из Певека идет, мы вызываем с прииска пару бульдозеров, чтобы до прихода судна подготовить "пирс" - наваловку грунта с таким расчетом, чтобы автомашины могли подходить к борту лихтера. Так и работали. Питались не то что сносно, я бы даже сказал хорошо. Что греха таить, мужики умудрялись спереть при разгрузке и еду, и сладости, и спирт. Жаловаться кому-то, а тем более запрещать или стыдить, упаси бог, нельзя, враз прикончат. Жизнь-то дороже. Однажды еду на прииск на машине (к тому времени я научился водить автомашины, работать на тракторах), а у зоны меня останавливают - давай, мол, быстрее в бухгалтерию, получай расчет - тебя ос-во-бож-да-ют! А я ни сном, ни духом, об этом. Не верю, вдруг розыгрыш? Срок ведь мне еще не вышел. Но оказалось все правда. Побежал я, как и велели, за расчетом. Выдали мне новые сапоги кирзовые, костюм из драп-дерюги, телогрейку, кепку. Приехали в певекскую транзитку, откуда мне пришлось начать свою диссею. Вызвали на комиссию. Какая-то женщина зачитала постановление Президиума Верховного Совета об освобождении. Посоветовала больше не болтать без толку. Да я и без нее уже знал, что лучше держать язык за зубами. За незнание этой простейшей истины я отсидел 3 года и 4 месяца - вот во что обошлась мне частушка...

А то как-то на ЧЭКе понадобилось мне сходить по нужде. Позвал я сменщика, турбину нельзя было без присмотра оставлять. Проходя мимо топки, заметил группу людей, которые в матрацовке что-то длинное и толстое в топку пихают. Осенило меня - человека собираются сжигать! Меня как ветром обратно к турбине сдуло, забыл зачем и уходил. Но я скажу, что лично меня никто не трогал. Может быть, потому, что я сразу усвоил - хочешь остаться живым, надо меньше знать, видеть, и слышать. Но может, спасло и то, что я дружил с Вовкой, а такие люди в лагере большим авторитетом пользовались, так что он для меня был своеобразным прикрытием.

Но однажды все-таки и мне попало. Весной дело было, подтаивало уже. Как-то проходили мимо нас, группы заключенных, стоявших недалеко от вахты, начальник режима с молоденькой женой. Один из наших, дуралей, скатал снежок с галькой внутри, да и запустил им в молодуху. Попал ей под глаз. Она, конечно, в крик. А я громко сказал дуралею, что надо бы не ей, а ему - показываю на начальника режима. Только сказал это, как почувствовал сильнейший удар по голове. А дальше ничего не помню. Пришел в себя и узнал, что мне сломали три ребра, разбили колено, а физиономия так была разукрашена, что глаза ничего не видели. Еще крепче я усвоил правило, не слышать, не знать, не видеть...

В лагере мне приходилось слышать, что несколько лет до моего прибытия, примерно в 1950-1952 гг. заключенные в лагере так взбунтовались, что положили их много, с суши приезжала охрана с автоматами, а с моря катер с пулеметом зашел. Вот так и косили с двух сторон. Но за что - не знаю. Когда я видел, подобного, я имею ввиду в таких масштабах, не было. Хотя, конечно, приходилось видеть, как на повороте к нынешней водостанции охрана пристрелила двух заключенных. Видел трупы, которые выносило морем на берег. А однажды выбросило бочку, в которой был заварен труп. О побегах я не слышал, чтобы при мне происходили. Но говорили, что еще раньше одна бригада с рудника "Валькумей" целиком ушла, да так, что ее и не нашли. Говорили также, что дважды пытались самолет "Каталина" угнать, но оба раза неудачно. Знаю и видел не раз как хоронили заключенных, аммонитом рванут мерзлую землю, бульдозер притащит на волокуше 40-50 трупов из лагерного морга. Трупы свалят в ямку, прицепят одному-другому бирку к ноге и бульдозер загребает ямку. На том месте устанавливали знак с фамилиями только тех, кто значился на бирках. А остальные безымянными пропадали. По одиночке я не видел чтобы хоронили - аммонита бы не хватило...

Вот таким было лагерное бытие, которое, как мне казалось, никого не удивляло, не возмущало, его принимали как должное. Даже к смерти относились с равнодушием - еще не моя очередь".

Вот и весь рассказ. Хочется просить у Александра Васильевича и других невиновных, и пострадавших, прощения. Хотя лично я никому из них ничего плохого не сделал. И все же...

Хочется сказать ему, всем безвинно пострадавшим, - простите нас, практически таких же, как и вы, обездоленных, но с той лишь небольшой разницей, что нас не швыряло по лагерям и тюрьмам и нас не допрашивали следователи.

Простите, если сможете!

Простите за унижение, которое пришлось Вам испытать в дни своей сгубленной молодости, неустроенной взрослости и грядущей безрадостной старости.

Простите за то, что мы иногда верили тому, что вы, а не Система, преступили 3акон.

Музейная коллекция начала складываться в 1988 году во время проведения документальных выставок Общества «Мемориал» в Москве. Вместе с документами родственники репрессированных приносили памятные вещи, рисунки, фотографии, которые передавали на хранение в «Мемориал». В 1990 году был организован Музей, первым директором которого стала искусствовед В. А. Тиханова. С этого же времени началось целевое комплектование фондов. Основным источником комплектования были семьи репрессированных, в которых сохранились вещественные реликвии, живописные и графические работы; часть экспонатов поступила в результате экспедиций по местам бывших лагерей; фонд фотографий пополнялся во многом за счет копирования в государственных архивах.

На начало 2015 года в музейной коллекции насчитывается более 2400 подлинных предметов лагерного искусства и быта (период 1920-1960). Основную часть собрания (около 1500 единиц) составляют графические и живописные работы заключенных художников - жанровые зарисовки, портреты, интерьеры, пейзажи, эскизы декораций и костюмов для спектаклей лагерного театра. Среди авторов - как признанные мастера (например, Василий Шухаев , Михаил Соколов , Михаил Рудаков , Борис Свешников , Лев Кропивницкий , Юло Соостер), так и безвестные любители, побывавшие в лагерях и ссылках.

В музейной коллекции сложился и значительный комплекс ремесленных изделий и бытовых вещей лагерного происхождения - одежда, орудия труда, посуда, сувениры и др. (около 700 единиц). Во вспомогательных фондах представлены также материалы лагерной пропаганды, печатная продукция, личные документы репрессированных художников.

Для части экспонатов есть фонд негативов, слайдов, сканированных изображений. Помимо документов внутреннего учета (книга поступлений, инвентарная книга), в Музее имеется научно-справочный аппарат: электронный каталог основного собрания, картотека репрессированных художников и т.п. По состоянию на 1998 год издан печатный иллюстрированный каталог (1039 единиц хранения):

• Творчество и быт ГУЛАГа: Каталог музейного собрания общества «Мемориал» / Сост. и вступ. ст.: В. А. Тиханова; предисл.: С. А. Ковалев; худ.: Б. В. Трофимов; отв. ред.: Н. Г. Охотин. — М.: Звенья, 1998. — 208 с.
• Полнотекстовая версия каталога на русском и английском языках

К собственно музейному собранию примыкают материалы Фотоархива - около 13 000 единиц хранения. Это оригинальные и копийные документальные фотографии, отражающие историю политических репрессий в СССР в 1920-1980-х годов, жизнь и труд заключенных Гулага, повседневную жизнь СССР, советскую пропаганду, деятельность Общества «Мемориал» и т.п. В фотоархиве имеется фонд негативов, копийных отпечатков и электронных копий. Ведется систематическая картотека, база данных с контрольными изображениями.

Издательская, просветительская и поисковая работа Музея осуществляется в рамках различных программ Общества «Мемориал» (в частности, Музей участвует в программе «Виртуальный музей Гулага»). Материалы Музея используются в изданиях «Мемориала», часто предоставляются для публикаций в книгах и СМИ, в том числе на TV. Сотрудники музея консультируют историков, журналистов, учителей, музейных работников. Из специализированных изданий, кроме каталога и материалов конкретных выставок, изданы книги:

Борис Свешников. Лагерные рисунки. Альбом / Сост.: И. Голомшток, И. Осипова; худ.: Б. Трофимов. — М.: Звенья, 2000. — 160 с.: ил. - На рус. и англ. яз.

• Карлаг: Творчество в неволе: Художники, музеи, документы, памятники / Сост. Жумадилова Н.Т.; [Подбор иллюстраций, аннотации и биографич. справки Фадеева С.Я.]; Карагандинский ун-т "Болашак", Международное о-во "Мемориал". — Караганда, 2009. — 248 с., ил. —на каз., рус. и англ. яз. [оглавление ]
  

Фонды Музея и выставочный зал расположены в новом здании «Мемориала» по адресу: ул. Каретный ряд, д. 5/10. Выставочный зал открыт для свободного посещения во время работы выставок с 11.00 до 19.00, кроме воскресенья и понедельника. Кроме того, хранители проводят обзорные экскурсии по музейным фондам по предварительной записи.

Выставочная деятельность Музея проводится также на внешних площадках, в сотрудничестве со многими партнерами . В период с 1989 по 2015 год Музей организовал более 60 художественных и документальных выставок (выборочный список). Кроме того, материалы Музея ежегодно экспонируются на нескольких выставках, устроенных различными музеями и галереями в Москве, в других городах России и стран Европы. С 1990 г. экспонаты Музея участвовали более, чем в 120 сторонних выставочных проектах. Широко используются материалы Музея и в различных виртуальных экспозициях, наиболее обширные подборки см., например: «Гулаг: дни и жизни» (Центр Розенцвейга, США), «Гулаг» (Ассоциация «Мемориал-Италия»), «Виртуальный музей Гулага» (НИЦ «Мемориал», СПб.), «Гулаг» (OSA, Budapest), в биографическом разделе сайта «Карта Гулага» (Мемориал Германия) и др.

В разное время в Музее работали: В. В. Ашкенази, Н. В. Костенко, Е. О. Кудленок, С. А. Ларьков, Н. А. Малыхина, Н. Г. Мордвинцева, Н. Г. Охотин, Ю. Б. Полякова, В. А. Тиханова, С. Я. Фадеева, А. П. Шевелева. Фотоработы осуществляли: Н. А. Богданов, И. М. Клятов, В. В. Нефедов, А. А. Ульянин, А. А. Урванцев. В выставочных проектах постоянно принимали участие: Л. К. Алексеева, М. Б. Гнедовский, Е. А. Голосовская, В. Ю. Дукельский, А. А. Литвин, И. И. Осипова, А. Ф. Саргсян, М. В. Соколова и др.

Директор Музея - Ирина Геннадьевна Галкова

Хранители Музейного фонда - Светлана Яковлевна Фадеева, Мария Павловна Новоселова

Хранитель Фотоархива - Наталия Алексеевна Малыхина

Лагерный быт

После ноября 1937 года от НКВД поступило предписание: всех «врагов народа», то есть осужденных по статье 58 и осужденных Тройками, - СОЭ (социально опасный элемент), КРА (контрреволюционная агитация), КРД (контрреволюционная деятельность), КРТД (контрреволюционно-троцкистская деятельность) и т. д. - использовать только на тяжелых физических работах. Работы эти разделялись у нас на конвойные и бесконвойные. Конвойные - это когда группу людей выводили на работы, обычно земляные, под охраной конвоя.

Люди долбили ломами и кирками мерзлую землю или глину, которая совершенно не поддавалась ударам, отскакивали лишь крошечные кусочки.

Отогреваться было негде, и мороз заставлял все время двигаться. Охранники тоже мерзли, хотя были одеты несравненно теплее нас, и от злобы и скуки щелкали затворами, орали или били прикладами слабых или тех, кого почему-либо особенно невзлюбили.

Особенно плохо было, если конвойным оказывался службист хохол, мордвин или чуваш. Эти старались выслужиться: за застреленного «при попытке к бегству» полагалась награда.

По счастью, мне в конвойных командах пришлось быть мало. Скоро из нас, работавших в Управлении, сколотили несколько бесконвойных команд. На место работы нас разводили, а там мы работали под ответственность бригадира-заключенного.

Одна из таких бригад, в которой я работал, занималась раскорчевкой пней и заготовкой песка в пойме реки Мякит, в полукилометре от поселка. В эту бригаду входили: А. В. Маковский, бывший секретарь Украинской академии наук, лет сорока - сорока пяти. Это был очень мягкий, музыкальный человек, поэтически влюбленный в свою Украину. Он был широко образован и за это преследовался властями. Сидел он за «связь с Ватиканом».

Эта «связь» заключалась в том, что библиотека Академии, как и все крупные библиотеки, имела налаженный обмен книгами со многими академиями мира, в том числе и со знаменитой Ватиканской библиотекой. Это было традицией, однако именно за получение заграничных книг для Академии Маковского и посадили.

Вторым был Рабинович - из французских евреев. Он работал переводчиком и гидом в «Интуристе», был журналистом, сам походил на француза - был очень веселым и общительным. Он сидел из-за известного французского писателя Андре Жида. Андре Жид был в Африке и выпустил книгу о Конго, в которой рассказывал о бесчеловечной эксплуатации негров, колониализме, бесправии, работорговле в колониях и т. д. Поэтому он у нас был зачислен в прогрессивные писатели, и в 1936 году его пригласили в Москву. Гидом и переводчиком ему назначили Рабиновича. А. Жид должен был осмотреть нашу страну и познакомиться с переменами, которые произошли здесь за время советской власти.

Однако от предложенной ему программы осмотров заводов и строек он отказался, заявив, что его как писателя в первую очередь интересуют люди. Он когда-то до революции был на Кавказе и выразил желание поехать в Сванетию - как он знал, наиболее глухой уголок Кавказа.

Рабинович его сопровождал в этой поездке. Когда они забрались далеко в горы, на дороге в один из аулов, где предполагалась ночевка, вдруг им навстречу появляется делегация крестьян-горцев, которые на бархатном красном полотнище несли… цитаты из последней книги А. Жида на великолепном французском языке. Устраивая это «мероприятие», наши явно перестарались, и писатель, болезненно чувствительный ко всякой фальши и показухе, остановил машину, распрощался со встречавшими и заявил: «Мне все понятно, смотреть здесь больше нечего», после чего повернул обратно. На обратном пути он уже вел себя совсем иначе, и все его внимание было сосредоточено на наблюдении за тем, как слова о «счастливой и радостной жизни» расходятся с этой самой жизнью.

Все же, видимо желая благополучно выбраться из СССР, он послал благодарность правительству и даже воскурил фимиам тов. Сталину.

А как только он оказался во Франции, так немедленно выпустил книгу о своих впечатлениях и наблюдениях, в которой разоблачил и высмеял лживость наших газет и вообще вылил на нас целые ушаты грязи. В этом у него уже был опыт, так как примерно таким же путем ему удалось благополучно унести ноги из Африки. Будучи там, он сумел поладить и с продажными вождями, и с палачами-колонизаторами, а когда выбрался оттуда - показал всему миру их истинное лицо и жестокость.

Такого коварства Сталин простить, конечно, не мог. Однако Андре Жид был вне пределов досягаемости НКВД, поэтому в качестве козла отпущения был принесен в жертву Рабинович.

Третьим был Эдуард Эдуардович Пукк-Пукковский, эстонец, военный моряк. Он окончил институт им. Лесгафта и руководил занятиями физкультурой на военных судах. Он был лет на пять - семь старше меня, хорошо развит физически, очень начитан и вообще был человеком высокой культуры. На «материке» у него остались молодая жена с маленьким сыном, которых он очень любил. После его ареста ее выселили из Кронштадта, и она попала куда-то в Кустанай. Посадили за то, что у него были родственники в Эстонии. (Эстония являлась тогда самостоятельным государством.)

В первое время с нами был также военврач Марк Гланц - молодой жизнерадостный еврей, очень остроумный и находчивый, хотя далеко не такой образованный, как остальные. Он служил в Монголии и на Дальнем Востоке, а посадили его за то, что он выразил удивление и сомнение в виновности одного очень популярного командира, которого арестовал НКВД.

Бригадиром и нештатным учетчиком у нас и у еще одной бригады числился одессит А. Винглинский - не то поляк, не то еврей, а может быть, помесь обоих. Это была довольно жалкая и гнусная личность.

До ареста он работал каким-то чиновником в порту, по-видимому, имел отношение к складам и погрузке, хотя выдавал себя за инженера. Никаких инженерных знаний у него, конечно, не было, и, хотя он считал себя интеллигентом, в голове у него был сумбур из обрывков чего-то услышанного, портовых терминов, медицинских словечек и т. п. Он страшно боялся физического труда, мороза и, конечно, драки. Поэтому с нами он почти не был и если брался за лопату или лом, то только на глазах начальства или в случае крайней необходимости и при первой возможности исчезал в контору «оформлять наряды».

В конторе его терпели, потому что под этим соусом он делал разную канцелярскую работу и за вольняшек - готовил табели, ведомости, списки, требования и т. д. До приказа о снятии он работал в Управлении автотранспорта сметчиком.

Я органически не переносил всяческого угодничества и раболепия, поэтому при каждом удобном случае выказывал свое презрение к Винглинскому за унизительное отсутствие чувства собственного достоинства. Мы жили в одном бараке, и я не мог удержаться, чтобы не изводить его. Помню, например, такой случай: Винглинский каким-то образом узнал, что вольняшки в поселке нуждаются в сапожном креме - купить его было негде, а начальство хотело ходить в начищенных сапогах и ботинках. Так он побежал в Управление и стал предлагать свои услуги по изготовлению этого крема. Кончилось все тем, что его услуги почему-то не были приняты, зато я нарисовал на листе бумаги ему диплом «лизателя сапог и изобретателя ваксы».

В центре диплома был блестящий сапог, поставленный на сапожную щетку, а носок сапога облизывал Винглинский.

Этот диплом мы ему прибили на стенку над его местом на нарах в бараке.

Не помню, кто из великих писателей сказал: «Если раб, которого бьют, заслуживает сожаления, то раб, который целует бьющую его руку, - существо презренное».

Винглинский был рабом, целующим руку бьющего.

Вскоре нашу «ученую» бригаду расформировали, и я попал на заготовку дров. Настоящего леса поблизости давно уже не было, оставались остатки вырубок, редколесье.

Работу очень осложнял глубокий рыхлый снег. Вследствие отсутствия оттепелей и ветров, снег на Колыме был какой-то особенный: он почти не слеживался, а лежал воздушной массой, более всего похожей на пух. По этому снегу нельзя было ходить, даже проваливаясь, - приходилось не то ползти, не то плыть по пояс и даже глубже. И так от дерева к дереву - а они стояли редко.

Рубить тонкие деревья невыгодно - из них не получались «кубометры», а работы очень много. К каждому дереву нужно было подойти по глубокому снегу, обтоптать снег вокруг него, спилить, разделить на двухметровые бревна, обрубить сучья, потом перетаскать все эти бревна на своих плечах к одному месту и сложить для замера.

Работа эта была очень тяжелой, к концу дня я испытывал такое чувство, будто кости в тазу выходят из суставов. Хорошо еще, если была махорка. За всю эту работу полагалось полкило хлеба в день, утром селедка, в обед рыбная баланда с мерзлой картошкой и каша без масла. Вечером опять давали баланду или селедку.

Мы работали без обеда - по свету - и поэтому получали то, что оставалось от обеда.

О том, чтобы выполнить норму, не могло быть и речи. А к тем, кто не выполнял, применялись наказания: паек сокращался до 400 граммов хлеба, не давали табак и посылали в штрафные конвойные работы.

К счастью, нам тут помогли урки (блатари, воры).

Тут нужно туфту заложить! - научил меня один напарник.

Вот смотри, как надо делать. - И мы начали «закладывать туфту»: в середину будущего штабеля закладывалось несколько разлапистых пней или коряг, с боков и сверху пустота закладывалась двухметровыми бревнами, так что получался вид штабеля, который потом замеряли и принимали от нас по наружному обмеру. Так удавалось один кубометр сдавать за два, а то и за три.

Дров для поселка требовалось неимоверно много. На дровах работали электростанция, котельные, а в бараках день и ночь горели железные печки. Зима здесь начиналась с октября и длилась до мая, а морозы стояли от 30 до 55 градусов.

К этой туфте особенно не придирались, разве только попадался какой-нибудь особенно ревностный новый службист-учетчик или бригадир. Но от таких быстро отделывались. Туфта была выгодна всем: зэки выполняли норму, лагерное начальство и администрация поселка показывали в отчетах большую выработку и ставились в пример другим как «сумевшие добиться выполнения норм». Впрочем, эта туфта, очковтирательство и показуха являлись одним из самых распространенных в стране методов работы буквально во всех областях жизни - политической, военной, экономической, культурной и т. д. - и буквально разъедала все общество, хотя и не везде называлась своим именем, как это было в лагере. Все же дров, конечно, не хватало. В первую очередь обеспечивались вольняшки, управление, больница, столовая, электростанция, котельная, гаражи. Лагерю доставались остатки или то, что он может заготовить, выгнав людей после работы на сопки.

Каждый из нас, возвращаясь в лагерь, старался захватить с собой какую-нибудь палку, полено или щепок для печки своего барака. Однако при входе в лагерь, у ворот, большая часть этих дров отбиралась шайкой лагерных придурков и администрацией - для пропускной, столовой, для блатных, и в наших печках часто нечем было поддерживать огонь даже вечером; к утру же все замерзало.

Одежда, которую мы клали под голову, часто примерзала к стене, и ее приходилось отдирать утром. Особенно трудно было в те дни, когда морозы устанавливались ниже 45 градусов.

Основные заготовки леса находились от нас в тридцати километрах. Обеспечивать нормальную работу грузовых машин и вывозку леса было очень трудно. В гаражах становилось холодно, машины не заводились, аккумуляторы и резина замерзали, а подвоз дров, которых и так не хватало, сокращался. В дело шли старые автопокрышки, автол и все, что только могло гореть.

Резина из СК при морозах ниже 45 градусов становилась такой хрупкой, что, если надутую резиновую камеру вынести на воздух и бросить, она раскалывалась на мелкие кусочки, как будто глиняная. Масло в заднем мосту автомашины замерзало так, что, если машина встала, сдвинуть ее не было никакой возможности - под кузовом нужно было разводить костер.

Все это временами создавало прямо-таки страшную перспективу - замерзнуть всему поселку.

Шоферы и слесари-автомобилисты, почти все - заключенные, все же проявляли настоящие чудеса героизма и находчивости и добивались того, что машины хоть и с трудом, но ходили.

К январю-февралю, во время самых сильных морозов, прибавилась еще одна беда: в некоторых бараках на полу стала появляться вода и бараки начало затапливать. Речка к этому времени перемерзла до дна; перемерзли, очевидно, и грунтовые воды. Однако подземные ключи находили выход на поверхность, образуя все нарастающие наледи, особенно в низких местах. Под бараками же почва была талой, и грунтовые воды, не находя выхода, устремлялись сюда.

Мы боролись с этой бедой разными способами: временно выселялись и замораживали весь барак - но это спасало ненадолго; устраивали на полу мостки из плах и досок, сорванных с нар; окапывали барак канавой. Последний способ был самым лучшим, но для этого нужно было выкопать канаву глубиной не менее чем в рост человека, а это уставшим и измученным людям было не под силу: грунт - галька с глиной.

Особенным мучением для нас были поверки и шмоны. Поверка назначалась по сигналу в 10 часов вечера. К этому времени все должны были быть на своих местах, а по баракам ходила комиссия - начальник конвоя, иногда начальник лагеря, старосты, учетчик.

Поверка длилась около часа. Всех не оказавшихся на месте или оказавшихся в другом бараке ждало наказание. Придирались к заправке коек, к внешнему виду и т. д. Иногда некоторых вызывали для отправки в кондей или собачник - за пререкания с администрацией или какие-нибудь другие провинности, о которых наказываемый иногда даже и не знал.

Собачник представлял собой неотапливаемый карцер на территории лагеря, а кондей - нечто вроде лагерной тюрьмы; он находился в поселке, и туда посылали на срок от трех до десяти дней. Это был деревянный сарай, вроде гумна или бани, обнесенный колючей проволокой, со сторожевыми вышками по углам. Вместо крыши - накатик из тонких бревен, засыпанных сверху землей. Стены не были проконопачены, только некоторые щели между бревнами заделаны мохом. Помещение делилось на две неравные части: меньшую занимали коридор и каморка, в которой жил «зав. кондеем» - жулик или бандит. Здесь же была топка от печки; одна стенка печки выходила в другую половину, где были голые нары для заключенных - человек на восемь.

Не помню, за какую провинность - то ли за неявку на поверку, то ли за пререкание с лагерной администрацией - в одну из зим я угодил в этот кондей на десять суток.

Хлеба выдавали 400 граммов и один раз холодную баланду, да и то не всегда. Печка, конечно, никакого тепла не давала, зато страшно дымила, когда топилась. Так как три четверти печки выходило в каморку «зав. кондеем», у него, наверное, было довольно тепло, тем более что он мог заткнуть у себя щели.

В помещении же арестантов стоял адский холод, сквозь щели светилось небо, ночью спать было невозможно - приходилось приплясывать.

В придачу ко всему у нас отбирали ремень, шарф и т. п. (чтоб не повесился), и штаны не держались, везде продувало.

Не «дошел» я окончательно только потому, что днем, благодаря требованиям шоферов, меня вызывали на работу; там я отогревался и немного подкармливался. Срока своего я не досидел три дня - видимо, им надоело приводить и уводить меня с работы. Шарф мне, конечно, не возвратили.

Кроме этого кондея для особо провинившихся управление лагерей имело еще РУР (рота усиленного режима) и ШИЗО (штрафной изолятор особого назначения). РУР представлял собой отдельный лагерь, куда направлялись арестанты из нескольких лагерей данного района.

Работы здесь проводились под конвоем и были, как правило, особенно тяжелыми - заготовка камня, шахты, лесоповал и т. п. Спали на голых нарах, хлеба давали 400 граммов, кипятку не давали, баланду дали один раз, табаку не полагалось; охрана была исключительно зверской, и ей позволялось проделывать над заключенными все, что угодно.

Излюбленным наказанием летом была «постановка на комары». Полураздетого человека заставляли стоять около вышки или привязывали к дереву в лесу. Здесь на него набрасывались комары. Махать руками не разрешалось («покушение на часового»).

Что это такое - колымские комары, описать трудно, это надо испытать. Даже скотина не выдерживает их натиска. Олени спасаются в воде, перестают есть. Известны случаи, когда комары заедали в тайге людей насмерть.

Такую пытку можно было вытерпеть только несколько минут; после этого люди обезумевали и были готовы на все. Тут их обычно пристреливали или «за попытку к бегству», или «за нападение на охрану». В обоих случаях охранника ждала награда, а заключенного - смерть.

Зимой при 40–45 градусах мороза заставляли бегать босиком от вахты до барака и т. п.

Если человек в РУРе не «исправлялся» или же сразу казался для НКВД особенно опасным, его посылали в ШИЗО.

Я не видел людей, которые возвращались оттуда; по слухам, это был настоящий ад. Людей там умерщвляли голодом, холодом и пытками. Говорили, что зимой их обливали водой, пока они не замерзнут, и т. п. Помимо всего в этих лагерях, да отчасти и в нашем, свирепствовали рецидивисты - уркаганы и бандиты, которые отбирали у остальных все, что хотели, избивали и издевались над ними безнаказанно: администрация не вмешивалась.

Помню, один хохол-конвойный нам прямо сказал: «Вас, врагов народа, привезли сюда не для работы, а чтобы уничтожить». Так, видимо, их воспитывало сталинское руководство. Одним из известных мучеников и жертв кондея и РУРа, постоянно из них не выходившим, был в Мяките молодой парень - уголовник Коля Ладонин. Высокого роста, худой, как скелет, и полубезумный. Он как-то прогонялся мимо нашей группы, сопровождаемый конвойным, - в очередной кондей.

Коля, куда?

На охоту!

А где ружье?

Попка сзади несет!

Прощай, Коля!

Рот Фронт, ребята!

На минуту останавливается, поднимает в приветствии руку со сжатым кулаком: «Рот Фронт!»

За что и долго ли он сидел, не знаю. Он был из беспризорников и представлял собой удивительный образец того, сколько может вынести человек. Однако психика его уже была ненормальной, хотя он всегда шутил. Начальство он люто ненавидел.

Обязательные поверки мне долго снились много лет спустя после освобождения из лагеря - около 10 часов вечера всегда было настороженное чувство ожидания какой-то неприятности, придирок и издевательств.

Шмоном на блатном языке назывались обыски. Иногда они устраивались колонне перед впуском в лагерь - тут отбирают все, что заключенные могли достать на воле, - продукты, книги, самодельные ножи т. д.

По баракам и палаткам шмоны устраивались по ночам, после 12 ночи, когда самый крепкий сон. Обыск, как правило, производили охранники НКВД, иногда с участием своего начальства.

Нас по одному будили толчком, заставляли без шума встать - в одном белье и босиком мы, несколько человек, становились у печки; в это время охранники рылись в матраце под головами, а если у кого что и было - то в тумбочках или ящиках-сундучках. Изымались «вольная» пища, книги, газеты, записки, «вольная» одежда, ножики, иногда даже забирали уже прошедшие цензуру письма:

Зачем вы их собираете?

Попасться с газетой было опасно - я уже говорил, что они быстро становились контрреволюционными. Однако хранили мы их не из-за статей, а как бумагу для цигарок (получали ведь махорку).

Как-то у меня нашли четвертушку «Правды», за которую меня несколько раз таскали в карцер. Что там было такое (и было ли?) - до сих пор не знаю. Выходить из барака во время шмона запрещалось. Все это было мучительно: прерванный сон, холод, боязнь, как бы чего не нашли. Один раз у меня под койкой нашли написанную на тетрадных листках «поэму» о Винглинском. Такие типы попадались и в других лагерях, поэтому эту «поэму» таскали по рукам, переписывали, чтобы увезти с собой, а переписав, клали мне под подушку. Я боялся, что ко мне придерутся, однако потом узнал, что начальство только посмеялось и оставило «поэму» у себя, меня не трогали.

Режим у нас был строже, чем у бытовиков - то есть уголовников. Если они могли пользоваться книгами, иногда смотреть кино, кое-где были даже радиоточки, то нам все это было запрещено. Впрочем, блатари были в большинстве малограмотны и книг не читали.

Книги, отобранные у интеллигенции, в конечном счете попадали к блатарям и шли на изготовление карт. Карты делались довольно искусно следующим образом: бумага нарезалась по размеру и склеивалась клеем из размоченного хлеба. Затем вырезался трафарет мастей, и с помощью химического карандаша и хлебного мякиша через этот трафарет печатались красные и синие карты. На карты шли Дарвин, Шекспир, Пушкин - все лучшее, что интеллигенция сумела привезти с собой на Колыму. Впрочем, с конца 1937 года книг уже не везли - не разрешалось. Карточная игра хотя и преследовалась, но была очень распространена среди рецидивистов - воров в законе. Играли сначала на свое, потом на чужое. Любая ваша вещь могла быть проиграна без вашего ведома. Однако это были пустяки.

В наиболее страшных лагерях, изоляторах, пересылках могли проиграть какого-нибудь (любого) человека: проигравший должен был его убить, иначе убивали его самого. Были и еще более бессмысленные ставки: «проиграть контору», «проиграть барак» или т. п. значило, что этот барак должен быть сожжен проигравшим. Пощады тут не было: за невыполнение грозила смерть.

В наших бараках играли в «козла», а иногда в шахматы, если их не отбирали. Таджики, узбеки, кавказцы играли в свои любимые нарды.

Этим занимались обычно после работы - перед поверкой было час-полтора свободного времени. Жулики играли в карты, если только была возможность спрятаться где-нибудь.

Один раз я видел необыкновенный шахматный турнир. Мы работали по ремонту дороги; работа была не тяжелая, так как никакой нормы не было. Конвоиры располагались в конце и начале участка и обычно по очереди спали, пригревшись на солнышке. За нами никто не следил - бежать ведь все равно было некуда.

Мое внимание привлекли два человека, которые целыми часами неподвижно стояли на дороге, опершись на лопаты, но не разговаривали. Я подошел и уставился за них, думая - не заболели ли?

Тебе чего?

Да так…

Проходи, не мешай! У нас турнирная.

Оказывается, они играли в уме, без доски, шахматную партию «на интерес». Выигравший получал вечернюю порцию баланды проигравшего. Один из них был студент пятого курса владивостокского института, Третьяк Сергей, второго я не знаю.

В лагере, за нашими палатками, была выделена колючей проволокой еще одна зона с одной палаткой, в которой жили шесть женщин. Вход туда для лагерников был, конечно, строжайше запрещен - калитка находилась около вышки охранника. Также и женщин не выпускали в общий лагерь без сопровождающего.

Работали они в поселке в столовой и больнице. Большая часть из них были блатные - воровки, растратчицы, уже немолодые. Была одна только молодая девушка - баптистка, которую посадили за религиозные убеждения.

Удивительно и непостижимо, но в этой обстановке она сумела держаться порядочно, и вся окружающая грязь к ней как бы не приставала. Всякие ухаживания, приставания и угрозы со стороны лагерных придурков на нее не действовали. В конце концов в нее серьезно влюбился один парень, стал защищать ее от покушений других хахалей в поселке и вообще проявлял о ней заботу.

Работал он, кажется, электриком на электростанции. Она освободилась на год раньше его, он помог ей в постройке домика из ящиков, а когда освободился, то они поженились, достроили дом, завели хозяйство, у них появился ребенок, и жили они, по-моему, счастливо.

Остальные были, как говорится, «оторви да брось». Их обслуживал старый кубанский казак, из бывших «кулаков». Он одно время дневалил и в нашей палатке (топил печку, приносил воду и т. п.). Так вот, этот старик как-то выболтал какую-то сплетню про этих девок, а они узнали. Вечером, когда мы пришли с работы, он трясся от страха в углу нашей палатки, а снаружи неслись вопли одной из обитательниц женской палатки:

Ах ты, старый хрыч! Только покажись, все яйца оборвем! Трепаться вздумал? Да тебе на воле ни одна б… кусок ж… с девятого этажа не покажет! Куркуль проклятый! - и т. д. и т. п.

С тех пор дед там не показывался и был переведен на другую работу.

Письма разрешалось отправлять только через КВЧ, в незапечатанном виде. Приход почты был целым событием: первые пароходы приходили в Магадан в конце мая, последние - в ноябре. Полгода почта вообще не ходила.

Когда приходили первые пароходы, на разборку почты в Магадан объявлялся аврал: мобилизовывали всех грамотных вольняшек, комсомольцев, учащихся. Лагерная почта сортировалась, проходила цензуру и только после этого развозилась по поселкам и лагерям.

От Москвы до Магадана, если не было задержек, письмо шло примерно полтора месяца, к нам же доходило к концу второго месяца (летом). Так что написать письмо и получить на него ответ удавалось в сезон один-два раза.

Получение письма было всегда огромным событием. Однако писали далеко не всем - за всякую «связь с врагом народа» НКВД страшно преследовал, и поэтому отваживались писать только самые близкие родственники, а у кого их не было - тот ничего не получал. Не получали писем и уголовники из беспризорных или детдомовцы.

Постепенно мы научились писать эзоповым языком, и родные нас великолепно понимали, а цензура ничего не замечала. Например, писали: «Слышал, что Саша Смирнов переехал к папе», то есть умер, так как папа давно умер; или «Московского Филиппова, как расстался, не вижу, не знаю, как он выглядит», то есть «не видим белого хлеба», так как Филиппов - это булочная в Москве; или «У нас уютно, чисто и тепло, как в бабушкиной баньке» - бабушкина баня была давно заброшена, полуразвалилась, и там был всегда страшный холод.

В общем, при некоторой изобретательности, можно было написать все, что угодно. Иногда в этом же духе писали и нам с «материка»: «Витя Камкин стал уже большой, ему 10 лет исполнилось 2 сентября, получил много подарков, особенно от своего крестного - Рождественского М.». Это значило: «Вите Камкину 2 сентября дали 10 лет, много его били, донес на него Рождественский М.».

Заключенные стали получать письма об измене жен, распаде семьи. В начале зимы 1938/39 года я получил письмо от матери, в котором были слова «Твоя бывшая жена…». Я ожидал этого, не обвиняя Женю. На мое возвращение надежды не было, а ей не исполнилось и тридцати лет. О дочке, я знал, позаботятся мои родные, мама. Понимал, что Женю преследовали и унижали как жену «врага народа».

Вспомнилось также, как после того, как она уехала от нас с Лидочкой встречать Новый, 1937 год в Каширу, я сказал ей, что с этого года что-то случится и мы не будем вместе.

ЛАГЕРНЫЙ СОЮЗ НАЦИОНАЛЬНОСТЕЙ В лагере томились представители двадцати четырех-двадцати шести национальностей включая и народы СССР. Украинцы, белорусы, татары, мордвины, киргизы и т. д. считались в лагере русскими.В количественном отношении первенство в лагере