Капитанская дочка. Пушкин А.С

Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня.

Береги честь смолоду.

Пословица.

СЕРЖАНТ ГВАРДИИ

Был бы гвардии он завтра ж капитан.
- Того не надобно; пусть в армии послужит.
- Изрядно сказано! пускай его потужит...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да кто его отец?

Княжнин.

Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя В., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. "Слава богу, - ворчал он про себя, - кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!"
Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour etre outchitel {1}, не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, - и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: "Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы..." Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
Вдруг он обратился к матушке: "Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?"
- Да вот пошел семнадцатый годок, - отвечала матушка. - Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще...
"Добро, - прервал батюшка, - пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни".
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
- Не забудь, Андрей Петрович, - сказала матушка, - поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.
- Что за вздор! - отвечал батюшка нахмурясь. - К какой стати стану я писать к князю Б.?
- Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши?
- Ну, а там что?
- Да ведь начальник Петрушин - князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.
- Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: "Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством".
Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: "Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду". Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.
В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр ** гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. "Это, - говорил он, - необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко - чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!" Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом - вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: "Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке".
Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.
Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. "Что это, сударь, с тобою сделалось? - сказал он жалким голосом, - где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!" - "Молчи, хрыч! - отвечал я ему, запинаясь, - ты, верно, пьян, пошел спать... и уложи меня".
На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. "Рано, Петр Андреич, - сказал он мне, качая головою, - рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволили брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: "Мадам, же ву при, водкю". Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!"
Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: "Поди вон, Савельич; я чаю не хочу". Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. "Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен... Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?"
В это время мальчик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:
"Любезный Петр Андреевич, пожалуйста пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах. Готовый ко услугам
Иван Зурин".
Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный и, обратись к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель, приказал отдать мальчику сто рублей. "Как! зачем?" - спросил изумленный Савельич. "Я их ему должен", - отвечал я со всевозможной холодностию. "Должен! - возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление, - да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам".
Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: "Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают".
Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. "Что же ты стоишь!" - закричал я сердито. Савельич заплакал. "Батюшка Петр Андреич, - произнес он дрожащим голосом, - не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи..." - "Полно врать, - прервал я строго, - подавай сюда деньги или я тебя взашей прогоню".
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.

Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня.

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Все это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: "Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся".
- Эх, батюшка Петр Андреич! - отвечал он с глубоким вздохом. - Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только!.. Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя все еще изредка ворчал про себя, качая головою: "Сто рублей! легко ли дело!"
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:
- Барин, не прикажешь ли воротиться?
- Это зачем?
- Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.
- Что ж за беда!
- А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)
- Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
- А вон - вон: это облачко.
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.
Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. "Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!"...
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали. "Что же ты не едешь?" - спросил я ямщика с нетерпением. "Да что ехать? - отвечал он, слезая с облучка, - невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом". Я стал было его бранить. Савельич за него заступился. "И охота было не слушаться, - говорил он сердито, - воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу!" Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели... Вдруг увидел я что-то черное. "Эй, ямщик! - закричал я, - смотри: что там такое чернеется?" Ямщик стал всматриваться. "А бог знает, барин, - сказал он, садясь на свое место, - воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек".
Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком.
- Гей, добрый человек! - закричал ему ямщик. - Скажи, не знаешь ли где дорога?
- Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, - отвечал дорожный, - да что толку?
- Послушай, мужичок, - сказал я ему, - знаешь ли ты эту сторону? Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
- Сторона мне знакомая, - отвечал дорожный, - слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек. Да, вишь, какая погода: как раз собьешься с дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.
Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай".
- А почему мне ехать вправо? - спросил ямщик с неудовольствием. - Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. - Ямщик казался мне прав. "В самом деле, - сказал я, - почему думаешь ты, что жило недалече?" - "А потому, что ветер оттоле потянул, - отвечал дорожный, - и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко". Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне... Вдруг увидел я вороты и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. "Тише, - говорит она мне, - отец болен при смерти и желает с тобою проститься". Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: "Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его". Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: "Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?" - "Все равно, Петруша, - отвечала мне матушка, - это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит..." Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: "Не бойсь, подойди под мое благословение..." Ужас и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: "Выходи, сударь: приехали".
- Куда приехали? - спросил я, протирая глаза.
- На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
- Где же вожатый? - спросил я у Савельича.
"Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. "Что, брат, прозяб?" - "Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик". В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. "Ваше благородие, сделайте мне такую милость, - прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье". Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: "Эхе, - сказал он, - опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?" Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: "В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком - да мимо. Ну, а что ваши?"
- Да что наши! - отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. - Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.
"Молчи, дядя, - возразил мой бродяга, - будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!" При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. "Полтину на водку! - сказал он, - за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать". Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. "Хорошо, - сказал я хладнокровно, - если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп".
- Помилуй, батюшка Петр Андреич! - сказал Савельич. - Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.
- Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
- Бога ты не боишься, разбойник! - отвечал ему Савельич сердитым голосом. - Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.
- Прошу не умничать, - сказал я своему дядьке, - сейчас неси сюда тулуп.
- Господи владыко! - простонал мой Савельич. - Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!
Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: "Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей". Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: "Поже мой! - сказал он. - Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еще твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!" Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. "Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство"... Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. "ваше превосходительство не забыло"... гм... "и... когда... покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и... Каролинку"... Эхе, брудер! так он еще помнит стары наши проказ? "Теперь о деле... К вам моего повесу"... гм... "держать в ежовых рукавицах"... Что такое ешовы рукавиц? Это, должно быть, русска поговорк... Что такое "дершать в ешовых рукавицах?" - повторил он, обращаясь ко мне.
- Это значит, - отвечал я ему с видом как можно более невинным, - обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.
- Гм, понимаю... "и не давать ему воли"... нет, видно ешовы рукавицы значит не то... "При сем... его паспорт"... Где же он? А, вот... "отписать в Семеновский"... Хорошо, хорошо: все будет сделано... "Позволишь без чинов обнять себя и... старым товарищем и другом" - а! наконец догадался... и прочая и прочая... Ну, батюшка, - сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, - все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и, чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня".
"Час от часу не легче! - подумал я про себя, - к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В *** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!.." Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.

Пугачёв в крепости. Фрагмент фильма

Гринёв и Швабрин. Фрагмент фильма

Аудиозапись Сказка Пугачёва

Фрагменты из кинофильма "Русский бунт"

Фрагменты уроков литературы

На уроке по теме "Три встречи Гринёва и Пугачёва" мы обсуждаем тему милосердия в повести и образ Пугачёва. Ребята дома заполняли обобщающую таблицу. В ней 4 колонки: вопросы сравнения, первая встреча - глава "Вожатый", вторая встреча - главы "Приступ" и "Незваный гость", третья встреча - глава "Мятежная слобода". Вопросы сравнения: портрет, речь, поступки, выводы о качествах характера.

Перед уроком также от каждого ряда готовилась группа "артистов". Для первого ряда было задание инсценировать фрагмент из главы "Вожатый", для второго - из главы "Незваный гость", для третьей - из главы "Мятежная слобода". Вот что у нас получилось.

• #1

  Не первый раз пользуюсь материалами Вашего сайта. Огромное спасибо за творческое отношение к преподаванию предмета. Учительское спасибо за уважение к посетителям сайта, очень благодарна Вам за подбор видеоматериалов к урокам
  

• #2

  Огромное спасибо за видеоматериалы. Использую в работе очень часто, а Ваш сайт помогает.Ребята с большим интересом прослушали и просмотрели "Историю создания "Капитанской дочки". Потом до конца урока дополняли и обсуждали материал.

• #3

  Инесса Николаевна, здравствуйте! Я молодой учитель русского языка и литературы из Северного Казахстана. Хочется выразить Вам огромную благодарность за Ваш труд. И, конечно, за то, что безвозмездно помогаете таким, как я.

• #4

  Я Вам очень благодарна! Дай Бог Вам здоровья, радости от успешной творческой работы.

• #5

  Инесса Николаевна, огромное спасибо. Первый раз на Вашем сайте. Восхищена мастерством Учителя! Здоровья, творческих открытий!

• #6

  Спасибо Вам, большое!!! Добра Вам!!!

• #7

  Это нечто потрясающее!
  Инесса Николаевна - вы ЧУДО!
  Спасибо Вам!
  Дай Бог здоровья Вам на долгие-долгие годы!

  Извините, что так сумбурно - эмоции переполняют от впечатления:-)

• #8

  Спасибо большое!!!

• #9

  Инесса Николаевна,спасибо Вам за такие интересные уроки.Здоровья Вам и творческих открытий

• #10

  Татьяна (

«Капитанская дочка» (1836) - одно из первых и наиболее известных произведений русской исторической прозы, повесть А. С. Пушкина , посвящённая событиям Крестьянской войны 1773-1775 годов под предводительством Емельяна Пугачёва. Реалистическое по языку и обилию бытовых деталей повествование ведётся от лица Петра Андреевича Гринёва - молодого офицера, проходящего службу в Белогорской крепости на нижнем Урале.

Капитанская дочка.

Береги честь смолоду.
Пословица.

Был бы гвардии он завтра ж капитан.
Того не надобно; пусть в армии послужит.
Изрядно сказано! Пускай его потужит...
Да кто его отец?
Княжнин.
Роман написан от первого лица, как записки офицера, очевидца событий. Петр Андреевич Гринев рассказывает историю своей семьи. Его отец - Андрей Петрович Гринев - ушел в отставку в чине майора, женился на Авдотье Васильевне Ю*** и жил в своей симбирской деревне. Детей у них было девять человек, но все они умерли во младенчестве, выжил один Петр. С пятилетнего возраста отдан был он на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованного в дядьки. Под его руководством к двенадцати годам выучился недоросль русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. К этому времени наняли ему француза, мосье Бопре. Это очень не понравилось Савельичу. В отечестве своем Бопре был парикмахером, в Пруссии солдатом, в России решил сделаться учителем. Мало смысля в науке, он был добрым малым, но ветреным и беспутным. Увлекался вином и сенными девками, за что изгнан со двора Гриневых, к неописуемой радости Савельича. Этим и закончилось воспитание Петруши. Едва минуло ему шестнадцать лет, отец решает отправить Петрушу на службу, но не в Петербург, как тот мечтал, а в армию. “...Пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон”. Петр узнал, что отец отправляет его в Оренбург; это было совсем не то, о чем мечтал молодой человек, но спорить было бесполезно. На следующий день родители проводили Петра в дорогу, поручив его заботам старого дядьки. На прощание отец сказал: “Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду”. Обливаясь слезами, Петр отправился в дорогу. В Симбирске следовало пробыть сутки, дабы сделать необходимые покупки. Савельич отправился по лавкам, а Гринев остался в трактире и от скуки ходил по комнатам. В биллиардной он увидел “барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате”, играющего с маркером. Барин оказался Иваном Ивановичем Зуриным, ротмистром *** гусарского полка. Он приглашает Гринева отобедать и щедро потчует его вином, “говоря, что надобно привыкать ко службе...” За столом весело, Зурин рассказывает анекдоты, а потом обучает Гринева игре на биллиарде - необходимой вещи для военного. После нескольких уроков Зурин предлагает сыграть на деньги. Петр смущается: его деньги у Савельича. Зурин соглашается поверить в долг. Гринев, прихлебывая вино, горячится и вскоре проигрывает сто рублей. Затем “приятели” едут ужинать; к Аринушке. В трактире Савельич встречает Гринева совершенно пьяного. На следующий день Петр проснулся с головной болью, ему приносят записку от " Зурина с просьбой заплатить долг. Гринев требует у Савельича сто рублей, но старик не хочет отдавать таких денег. Гринев напоминает дядьке: “Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают”. Савельич заплакал, но деньги отдал и поскорее увез своего воспитанника “из проклятого трактира”.

Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, добра молодца,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелелирика кабацкая
Старинная песня.
Гринев ехал с тяжелым чувством: проигрыш немалый да и перед Савельичем совестно. Петр просит у старика прощение и мирится с ним. Савельич винит во всем себя. Гринев дает старику обещание “впредь без его согласия не распоряжаться ни одною копейкою”. Между тем возница спрашивает: “Барин, не прикажешь ли воротиться?” Погода предвещает буран, но Гринев надеется заблаговременно добраться до следующей станции и приказывает ехать дальше. “В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем”, “сделалась метель”. Лошади встали, моментально вокруг образовались сугробы. Гринев увидел вдали черный предмет и предложил к нему двигаться. Через две минуты они поравнялись с человеком, который взялся проводить их до жилья. Гринев закутался в шубу и заснул. Ему снится, будто въезжает он в ворота своей усадьбы и пугается: отец забранит, что вернулся домой вместо службы. Он видит на крыльце матушку, которая говорит, что “отец болен при смерти” и желает проститься с сыном. Встав на колени перед кроватью, Гринев вместо отца видит незнакомого мужика с черной бородой. Мать настаивает, чтобы Петруша поцеловал руку у своего посаженного отца. Мужик вскакивает с кровати, выхватывает топор и размахивает им во все стороны. Кругом в лужах крови лежат мертвые тела. Веселый мужик ласково окликает Гринева: “Не бойсь, подойди под мое благословение...” Гринев в ужасе проснулся и обнаружил, что уже въехал на постоялый двор. Он приглашает вожатого к самовару и рассматривает его: “он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары”. Мужик прихлебнул чай и поморщился. Он просит Гринева поднести ему стакан вина, “чай не наше казацкое питье”. Гринева поразил загадочный иносказательный разговор вожатого с хозяином постоялого двора. Наутро установилась хорошая погода, можно было продолжить путешествие. Гринев решает отблагодарить человека, избавившего его от неприятной ночевки в степи. Он приказывает Савельичу дать вожатому полтину на водку, но старик отказывается. Тогда Гринев отдает свой заячий тулуп, который, правда, затрещал по швам, когда мужик попытался его одеть. Проводив Гринева до кибитки, мужик сказал: “Век не забуду ваших милостей”. Приехав в Оренбург, Гринев явился к генералу и передал письмо отца. Старый вояка растрогался и по просьбе приятеля отправил Гринева в Белогорскую крепость под начало капитана Миронова: “Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине”. На следующий день Гринев отбыл к месту своего назначения.

{slider}{slider=Глава III. Крепость. }

Мы в фортеции живем,
Хлеб едим и воду пьем;
А как лютые враги
Придут к нам на пироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью пушку.
Солдатская песня
Старинные люди, мой батюшка.
“Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга”. Размышляя о превратностях судьбы, Гринев не заметил, как въехал в крепость, но это была просто “деревушка, окруженная бревенчатым забором”. Гринев подъехал к комендантскому дому, где в сенях его приветствовал старый инвалид. “Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова...” Его встречает жена коменданта. Она простодушно расспрашивает Гринева обо всем и так же откровенно рассказывает о здешних порядках и людях, говорит также, что уже пять лет в крепости служит Алексей Иванович Швабрин, сосланный сюда за дуэль. Пришедшему уряднику капитанша поручила устроить Гринева на постой к Кузову. Оглядывая избу, Гринев ужаснулся убогости и скуке, в которой ему предстоит проводить свою молодость. От расстройства он лег спать, не поужинав. На следующий день к нему зашел Швабрин, извинившись за бесцеремонность знакомства и жалуясь на отсутствие товарищей. “Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен”. Он с юмором описал семейство коменданта, общество и край, где суждено служить Гриневу. Пришедший инвалид приглашает Гринева на обед к коменданту. Швабрин идет его проводить. Подходя к комендантскому дому, они увидели капитана в колпаке и халате, занимающегося с двадцатью старыми инвалидами. Василиса Егоровна приняла молодых людей запросто и радушно, к столу вышла дочь коменданта - “девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели”. Гриневу она не понравилась, т.к. Швабрин описал ее “совершенною дурочкою”. Капитан задержался к столу, и Василиса Егоровна высказывает ему свое недовольство: “Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь”. За столом Василиса Егоровна расспрашивает Гринева о родителях, и, узнав, что они имеют триста душ, говорит: “...Ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка... Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое?.. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках...” Гринев, заметив, что Марья Ивановна покраснела и роняет слезы в тарелку, спешит переменить разговор. Далее капитанша рассказывает, что не боится ни башкирцев, ни киргизов. А вот Маша трусиха, пугается выстрелов. Вечер Гринев проводит у Швабрина.

Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
Княжнин.
Прошло несколько недель, и жизнь в крепости сделалась для Гринева не просто сносною, но даже приятною. Комендант был честен и добр, жена управляла крепостью, “как и своим домком”. Маша перестала дичиться и оказалась благородною и чувствительною девушкой. Гринева произвели в офицеры, служба его не тяготила. Гринев читает французские книги Швабрина, и в нем пробуждается охота к литературным занятиям. Обедает он почти ежедневно у коменданта, где проводит почти весь день, со Швабриным тоже видится каждый день, но общество его все меньше нравится Гриневу. Написав песенку, Гринев относит ее Швабрину, который резко критикует сочинение Петра Андреевича, а потом советует подарить Маше серьги, а не стихи, если хочет добиться ее благосклонности. Гринев обвиняет Швабрина во лжи. Тот отвечает вызовом на дуэль. Гринев просит Ивана Игнатьича быть секундантом, старик пытается отговорить молодого человека от дуэли, а когда это не получается, рассказывает все Василисе Егоровне. Не успели молодые люди начать дуэль, как инвалиды приглашают дуэлянтов к коменданту. Их встречает Василиса Егоровна, отчитывает и забирает шпаги. Потом она заставила Гринева и Швабрина поцеловаться и вернула им оружие. Выходя от коменданта, Швабрин шепчет: “Наше дело этим кончиться не может”. Гринев соглашается. Они договариваются несколько дней повременить, усыпив бдительность окружающих. Из разговора с Машей Гринев узнает, что Швабрин сватался к ней, но получил отказ. Это объясняет злоречие на ее счет Швабрина. На следующий день Швабрин зовет Гринева на дуэль. Петр Андреевич начал было одолевать Швабрина, но тут услышал свое имя. Он оглянулся и увидел Савельича, сбегающего по горной тропинке... В это время Швабрин уколол его шпагой в грудь пониже правого плеча, Гринев упал и лишился чувств.

Буде лучше меня найдешь, позабудешь,
Если хуже меня найдешь, воспомянешь.
Песня народная.

За раненым Гриневым ухаживают Савельич и Марья Ивановна. Едва оправившись от ранения, Гринев сделал Маше предложение. Она согласилась, но поставила условие: без благословения его родителей не выйдет замуж. Счастливый Гринев простил своего врага. Петр Андреевич с нетерпением ожидает письма из дома, надеясь получить от родителей разрешение на брак с Марьей Ивановной. Но письмо отца полно упреков, он грозился не только наказать сына, но и перевести его в другую крепость, чтобы он думал о службе и “где бы дурь” у него прошла. Гринев негодует на Савельича, все донесшего родителям. Оказалось, что и Савельич получил разнос от барина, потому что не сообщил вовремя о сыне, теперь же надлежало ему подробно описать состояние здоровья Петра, хорошо ли залечена рана. Гринев догадывается, что отцу обо всем сообщил Швабрин.
Гринев показал письмо Марье Ивановне, она советует покориться родительской воле: “Без их благословения не будет тебе счастия”. Маша стала его избегать. Гринев перестал ходить в дом коменданта. “Жизнь моя (Гринева. - Авт.) сделалась мне несносной”. Неожиданные происшествия все изменили.

Вы, молодые ребята, послушайте,
Что мы, старые старики, будем сказывати.
Песня
Гринев описывает положение Оренбургской губернии в 1773 г., обширнейшей территории, населенной множеством полудиких народов. Они поминутно восстают, поэтому в удобных местах выстроены крепости, населенные казаками, охраняющими спокойствие края. Но в последнее время казаки сами стали опасны для правительства. В 1772 г. было возмущение казаков, которых едва усмирили, или только так казалось.
В октябре 1773 г. Гринев был вызван к коменданту, там уже собрались офицеры и урядник. Иван Кузьмич отослал жену и дочь из дома, чтобы прочитать собравшимся секретное письмо. В нем сообщалось о беглом казаке Емельне Пугачеве, выдававшем себя за покойного царя Петра III. Капитану предписывалось принять должные меры к “отражению помянутого злодея” Или к “совершенному его уничтожению”. Но при ста тридцати имеющихся инвалидах и ненадежных казаках это сделать не было возможности. В крепости уже все говорили о Пугачеве, вскоре поймали башкирца, привезшего воззвание Пугачева. Башкирца собирались допросить, но оказалось, что у него отрезан язык, ничего выяснить не удалось. Положение осложнилось тем, что Пала Нижнеозерная крепость. Решено увезти женщин и готовиться к обороне. Василиса Егоровна отказалась покидать мужа, потому к отъезду готовилась только Маша. Накануне разлуки молодые люди простились со слезами.

Голова моя, головушка,
Голова дослуживая!
Послужила моя головушка
Ровно тридцать и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушку,
Два высокие столбика,
Перекладинку кленовую,
Еще петельку шелковую
Народная песня
Гринев узнает, что ночью казаки покинули крепость. Пугачевцы перерезали дорогу на Оренбург. Марья Ивановна не успела выехать из крепости. Пугачевцы подошли к крепости, и начался приступ, очень быстро закончившийся победой осаждавших. “Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома” в красивом казацком кафтане, обшитом галунами. Лицо его показалось Гриневу знакомым. Коменданта и офицеров, отказавшихся присягать “злодею” Пугачев велел повесить. “Очередь была” за Гриневым, он готовится достойно умереть, как вдруг видит среди Пугачевцев Швабрина, одетого в казацкую одежду и стриженного в кружок. Гриневу накинули петлю на шею и приготовились вешать, но тут выскочил Савельич и стал умолять Пугачева: “Отец родной!.. Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня старика!” Гринева освободили и подвели к Пугачеву целовать руку. “Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению”, - пишет Петр Андреевич. Пугачев рассмеялся: “Его благородие, знать, одурел от радости”. Гринева оставили в покое. На крыльцо выволокли Василису Егоровну. Она увидела повешенного Ивана Кузмича и стала причитать, один из казаков зарубил ее. Пугачев поехал обедать к отцу Герасиму, народ бросился за ним.

Незваный гость хуже татарина.
Пословица
Гринев ужасается участи Марьи Ивановны, но от Палашки он узнает, что ее спрятала попадья, а теперь там пугачевцы. Гринев идет к попадье и узнает, что Маша лежит без сознания. Попадья выдала ее за свою больную племянницу. Они поговорили об участи несчастных повешенных, попадья удивлялась предательству Швабрина. Дома Гринева встретил Савельич, рассказавший, что Пугачев - их вожатый. Петр Андреевич не знает, что предпринять: оставаться в крепости или идти с шайкой мятежников было неприлично офицеру. Долг требует его туда, где он может быть полезен отечеству. Но любовь заставляет оставаться при Марье Ивановне. Размышления его прервал казак, позвавший к Пугачеву. Придя к разбойникам, Гринев не увидел ни Швабрина, ни урядника, были лишь ближайшие соратники. Они держатся с Пугачевым как товарищи, не оказывая “особенного предпочтения своему предводителю”. Разговор шел об утреннем приступе, и каждый хвастал, предлагая свои мнения. И на этом странном военном совете решено было идти на Оренбург, затем казаки запели старинную песню “Не шуми, мати зеленая дубровушка...” “...Песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице”, произвела на Гринева сильное впечатление”. Пугачев заговорил с Петром Андреевичем, поинтересовался, сильно ли испугался молодой человек виселицы, которой ему было не миновать, не появись Савельич, которого Пугачев тут же узнал. Он предложил Гриневу службу и щедрое вознаграждение, но молодой человек отказался. Он честно признается, что не может считать Пугачева государем - это было бы неправдой. “Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург”. Гринев даже не может пообещать не выступать против Пугачева, в этом не его воля: “...Велят идти против тебя - пойду... Отпустишь меня - спасибо; казнишь - бог тебе судья; а я сказал тебе правду”. Искренность Гринева поразила казака. Он отпустил Петра Андреевича на все четыре стороны.

Сладко было сказываться
Мне, прекрасная, с тобой;
Грустно, грустно расставаться,
Грустно, будто бы с душой.
Херасков.
Утром Гринев пришел на площадь и увидел Швабрина, на которого глядел с презрением. Швабрин молча отвернулся. Пугачев позвал Гринева и дал ему поручение передать в Оренбурге, чтобы ждали его через неделю. Швабрина он назначил комендантом Белогорской крепости. Гринев с ужасом слушает эту новость: “Марья Ивановна оставалась в его власти!”. Вдруг к Пугачеву подошел Савельич, передал список пропавших вещей. Пугачев рассердился, что к нему лезут с такими пустяками. Гринев пошел проститься с Марьей Ивановной, но она была без сознания и ничего не понимала. Позже Гринев и Савельич покинули крепость. На дороге их догнал урядник, передал лошадь и тулуп, пожалованные Пугачевым. Савельич был уверен, что эти вещи получены не без его стараний: “...Я недаром подавал мошеннику челобитье...”

Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры,
За станом повелел соорудить раскат.
И, в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град. Херасков.
Подъехав к Оренбургу, они увидели, что город тщательно укрепляют. Гринев сразу попал к генералу и рассказал о печальной участи коменданта и его семьи. Петр Андреевич просит войск освободить жителей Белогорской крепости, но генерал отвечает отказом. Позже начался военный совет, на котором Гринев подробно рассказал о Пугачеве и его шайке. Молодой человек повторно просит войск отбить Белогорскую крепость, но все против. В укреп” ленном городе оставаться было безопаснее под охраной стен и артиллерии. Пугачев сдержал слово и подступил к Оренбургу. Осада была долгой и мучи-тельной для жителей. Однажды под стенами города Гринев встретил урядника Белогорской крепости, передавшего письмо от Марьи Ивановны. Она сообщает, что Швабрин забрал ее к себе, держит под арестом, вынуждая выйти за него замуж. Он согласился ждать еще три дня, а потом “никакой пощады не будет”. Маша молила Гринева о помощи. Прочитав письмо, он чуть не сошел с ума и опять просил генерала дать ему роту солдат, чтобы спасти бедную сироту. И на этот раз генерал отказал. Гринев решился на отчаянный шаг.

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
“За чем пожаловать изволил в мой вертеп?” -
Спросил он ласково.
А. Сумароков.
Гринев попросил у Савельича половину своих денег с тем, чтобы поехать в Белогорскую крепость спасать Марью Ивановну. Савельич отговаривал его от опасного шага, а не сумев это сделать, собрался ехать с ним. Дорога шла мимо Бердской слободы - стоянки пугачевцев. По пути его схватили и повели к “государю”, Пугачев его узнал. Гринев рассказывает, что едет в Белогорскую крепость спасать сироту, которую обижает Швабрин, принуждая девушку выйти за него замуж. Пугачев обещает проучить Швабрина. Соратники же его советуют убить обоих: Швабрина и Гринева. Петр Апдре-евич переменил разговор, поблагодарив Пугачева за тулуп и лошадь, без которых ему бы не добраться до Оренбурга. Пугачев ответил, что долг платежом красен. Потом спросил, кем приходится Гриневу эта девушка? И Петр сознался, что невестой. Пугачев пообещал женить Гринева на Маше, а пока пригласил на ужин, говоря, что утро вечера мудренее. Всю ночь Гринев не сомкнул глаз, думая о бедной сироте. Утром его позвали к Пугачеву, и они направились в Белогорскую крепость. Савельич поехал с ними.
По дороге Пугачев спросил, о чем задумался Гринев? Молодой человек ответил: “Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя”. Пугачев расхвастался, что он побеждает во всех сражениях, “то ли еще будет, как пойду на Москву”. А потом с горечью признался: “...Воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою”. Гринев советует ему сдаться на волю государыни, а Пугачев в ответ рассказывает старинную калмыцкую сказку: “Однажды Орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-на-все только тридцать три года?” Ворон ответил, что “ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной”. Орел решил попробовать питаться тем же. Полетели они вместе и завидели палую лошадь. “Ворон стал клевать да похваливать”. А орел “клюнул раз, клюнул другой... и сказал: нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! - Какова калмыцкая сказка?” Гринев ответил, что жить убийством - это питаться падалью. Пугачев посмотрел на него с удивлением. Они въехали в Белогорскую крепость.

Как у нашей у яблонки
Ни верхушки нет ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.
Свадебная песня.
Народ узнал колокольчик Пугачева и толпой бежал за кибиткой. У крыльца их встретил Швабрин, одетый по-казацки и отрастивший бороду. Он униженно кланялся Пугачеву, изъявляя свою радость и усердие. Гринев отворотился от изменника. Войдя в дом, Пугачев спросил о Маше. Швабрин ответил, что она больна и находится в светлице. Пугачев идет ее навестить. На лестнице Швабрин говорит, что Пугачев волен делать, что захочет, но Гринева он не пустит в спальню жены. Гринев затрепетал. Пугачев возразил: “...Не умничай и не ломайся: жена ли она тебе или не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною”. Швабрин предупредил, что у Маши белая горячка, и она в бреду. Пугачев толкнул дверь, она отворилась. “На полу, в крестьянском оборванном платье, сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба”. Увидя вошедших, она закричала. Пугачев усмехнулся: “Хорош у тебя лазарет!” Потом он спросил Марью Ивановну, за что муж наказал ее. Она отвечала, что Швабрин не муж ей, она лучше умрет, чем сделается его женою. Пугачев рассердился на Швабрина за ложь, Швабрин на коленях вымаливал прощение. Пугачев отпустил Марью Ивановну, она догадалась, что перед ней убийца ее родителей и потеряла сознание. Спустившись вниз, Пугачев предложил Гриневу обвенчаться с Машей, Швабрин закричал, что Марья Ивановна не племянница здешнего попа, а дочь капитана Миронова. Пугачев удивлен, почему Гринев раньше не сказал об этом? “Сам ты рассуди, - объяснял Петр Андреевич, - можно ли было при твоих людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто ее бы не спасло!” Пугачев согласился. Гринев просит: “Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою не случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души...” “Ин быть по-твоему!” - согласился Пугачев и приказал выдать Гриневу пропуск на все заставы.
Поговорив с попадьей и отцом Герасимом, Гринев объяснил Марье Ивановне, что ей опасно оставаться в крепости, подвластной Пугачеву и Швабрину, нечего думать и об Оренбурге, претерпевающем все бедствия осады. Гринев предложил ехать в имение его родителей. Марья Ивановна, зная нерасположение отца его, вначале отказывается, но Гринев объяснил, что отец почтет за счастье “принять дочь заслуженного воина, погибшего за отечество”. Петр считает Марью Ивановну своей женой. Чудные обстоятельства соединили их неразрывно. Она же повторяет, что не выйдет замуж без родительского благословения. Гринев соглашается. Прощаясь с Пугачевым, Гринев искренне жалеет его. Для всех он был извергом, злодеем, ужасным человеком, но только не для него. Они расстались дружески. Позже Гринев и Марья Ивановна в сопровождении Палашки и Савельича “навек оставили Белогорскую крепость”.

Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
Извольте, я готов; но я в такой надежде,
Что дело объяснить дозволите мне прежде.
Княжнин.
Вечером кибитку Гринева остановили гусары. Гринева хотели было отвести в острог, но он вырвался и вбежал в комнату, где увидел Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего его в Симбирском трактире. Вскоре выяснилось, что Гринев везет из плена дочь капитана Миронова, сопровождая ее в имение своих родителей. Зурин предложил Гриневу остаться в отряде, отправив Машу к родителям. Гринев согласился. Он уговорил Савельича проводить Машу, оберегая ее в дороге. На прощание Маша поклялась Гриневу в вечной любви. Это был конец февраля, готовилось большое наступление на Пугачева. Вскоре Голицын разбил его под крепостью Татище-во, но Пугачева не поймали. “Он явился на сибирских заводах, собрал там новые шайки и опять начал злодействовать”. Взял Казань, готовился к походу на Москву. Иван Иванович Михельсон полностью разгромил Пугачева, а вскоре поймали и самого разбойника.