Когда родился евгений шварц. Евгений шварц интересные факты

Великий советский сказочник Евгений Шварц запомнился своими потрясающе добрыми и реалистичными изложениями известных сказок мировых классиков. Из-под его пера вышло более 20 пьес сказочных постановок для кукольного и драматического театров. Также по его сценариям сняли немало игровых фильмов и один мультипликационный фильм.

Рождение и детские годы Евгения Шварца

Евгений Шварц родился 9 октября 1896 года в городе Казань в семье православного еврея-врача Льва Шварца и Марии Шелковой, которая была акушеркой. Оба родителя происходили из зажиточных и интеллигентных семей. Вскоре после свадьбы Льва и Марии на свет появился их первенец Евгений.

Жизни в Казани маленький Женя не запомнил, в раннем детстве он с родителями переехал сначала в подмосковный Дмитров, а после – в город Армавир, затем – Ахтыри и окончательно в Майкоп. Там и прошла молодость будущего сказочника. Эти переезды можно смело считать своеобразными ссылками его отца, который часто обвинялся в революционной деятельности и подвергался гонениям.

Молодость Евгения Шварца

После окончания майкопского реального училища, в 1914 году Евгений решил поступить на юридический факультет Московского университета. Впрочем, диплом юриста Шварц не получил – уже через пару лет учебы он понял, что выбрал не тот путь. Его сызмальства манили театр и литература.

В 1917 году Евгений Шварц был призван в армию. После Октябрьского переворота он поступил в Добровольческую армию Л. Корнилова. Во время одного из штурмов прапорщик Шварц получил контузию, от которой страдал всю последующую жизнь – у него дрожали руки.

После травмы, Евгений был демобилизован. Он поступил в университет в Ростове-на-Дону и твердо решил связать свое будущее с творчеством. В это же время он начал работать в «Театральной мастерской». Критики весьма благосклонно отзывались об актерской игре молодого Евгения Шварца и пророчили ему блестящее будущее в театре. Однако, после двух лет актерства, Евгений оставил сцену.

Помимо работы на театральных подмостках, Шварц писал фельетоны и являлся литературным секретарем Корнея Чуковского, пробовал себя в роли журналиста в городе Донецк. Как фельетонист творил под псевдонимом Дед Сарай для газеты «Кочегарка» и журналов «Забой» и «Ленинград».

Евгений Шварц - «Обыкновенное чудо»: фильм по пьесе

В 1924 году началось сотрудничество Евгения Шварца с Самуилом Маршаком. В это время Шварц начал работать в Ленинграде в детской редакции Госиздата. Главной обязанностью его тогда была помощь новичкам. По свидетельствам дебютантов, Евгений обладал исключительным творческим чутьем и способностью дополнять чужие замыслы. Многим новичкам он помог определить свой литературный путь.

Творческий путь Евгения Шварца

В начале 20-х годов Евгений Шварц сотрудничал с представителями литературного объединения ОБЭРИУ. Наравне с членами общества Шварц писал рассказы и стихи для детей в журналы «Чиж» и «Еж».

В 1925 году издал первую собственную детскую книгу «Рассказы старой балалайки». Творить в это время Шварцу приходилось под постоянным надзором, ибо детская литература считалась ненужным и пустым явлением. Не смотря ни на что, первая книга Евгения Львовича имела успех.

Воодушевленный им, Шварц сел за написание дебютной сказочной пьесы «Ундервуд». В 1929 году состоялась премьера постановки в Ленинградском ТЮЗе. Там же ставили и последующие его произведения: «Остров 5-К», «Клад». В 1934 году Евгений Шварц стал членом Союза писателей СССР.

В 1940 году пьеса «Тень», которую Шварц написал по мотивам сказки Ганса Христиана Андерсена была изъята из репертуара театра сразу же после премьеры, поскольку цензоры усмотрели в ней политическую сатиру и скрытый подтекст.

В военные годы Евгений Шварц работал сначала в ленинградском Радиоцентре, продолжал писать пьесы. В конце 1941 года был эвакуирован из блокированного города. В 42-43 годах Шварц работал сначала в кировском театре, а после в театре Душанбе. В 1944 году переехал с театром в Москву. Его пьесы вновь сняли с репертуара театра: при жизни Сталина его произведения не ставились в театрах.

Сказка Евгения Шварца «Золушка» на сцене Малого театра России

После войны Евгений Шварц продолжил работу в кинематографе. Наиболее значимые его работы того времени: «Золушка», «Первоклассница», «Марья-искусница», «Дон-Кихот». Сценарии ко всем этим фильмам писал Шварц. В его фильмах снимались такие блистательные актеры, как Фаина Раневская , Янина Жеймо , Толубеев, Черкасов, Гарин и другие.

Первый сборник пьес Евгения Шварца увидел свет лишь после кончины Иосифа Сталина.

В 1956 году состоялось знаменательное для творца событие – премьера его эпохального произведения «Обыкновенное чудо», над которым автор работал более 10 лет. В этом же году он стал членом худсовета театра комедии Ленинграда.

Личная жизнь Евгения Шварца

Первой супругой Евгения стала Гаянэ Халайджиева. Она была актрисой театра в Ростове-на-Дону. Шварц долго добивался согласия на брак и добился благодаря своему экстравагантному поступку – в ноябре прыгнул в ледяной Дон на глазах у возлюбленной. Пара поженилась и в скором времени у них родилась дочь Наталья.

В 1927 году Евгений познакомился с братом своего друга на одном из литературных собраний. Тот был с женой Екатериной, которая с первого взгляда покорила сердце сказочника. Долгий тайный роман с Екатериной Ивановной мучил Евгения Шварца, который не хотел причинять боль близким. Однако, в конце концов пара освободилась от прежних браков и соединилась. С Екатериной Евгений прожил 30 лет, до последнего своего вздоха.

Смерть Евгения Шварца

Умер Евгений Шварц 15 января 1958 года в Ленинграде от инфаркта в 61-летнем возрасте. Последние годы жизни он страдал от сердечной недостаточности. Писатель похоронен на Богословском кладбище.
Биография
Российский прозаик, драматург, сценарист. Родился 21 октября (по старому стилю - 9 октября) 1896 в Казани, в семье врача. 1914 - 1916 - после окончания гимназии поступил на юридический факультет Московского университета. 1917 - 1921 - уезжает в Ростов-на-Дону и устраивается в Театральную мастерскую. В молодости выступал на сцене студийного театра, прекрасно пел и танцевал, владел искусством пантомимы. Евгению Шварцу прочили большое актерское будущее, но его манила литература, и он оставил сцену. 1921 - вместе с труппой переехал в Петроград и расстался со сценой. В это время он сближается с литературной группой "Серапионовы братья", в которую входили Вс. Иванов, М. 3ощенко, В. Каверин и др. В 20-х годах Шварц стал секретарем писателя К.И. Чуковского, познакомился с известными петроградскими литераторами. Именно в это время он начинает писать стихотворные фельетоны, делать сатирические зарисовки. Переехав на Украину, сотрудничал в донецкой газете "Кочегарка", где печатался под псевдонимом "Дед Сарай", затем, вместе с М. Слонимским, организовал литературный журнал "Забой". 1924 - переехал в Ленинград и стал постоянным сотрудником детского отдела Госиздата, отдал много сил журналу "Ленинград". Позднее принимал активное участие в создании первых советских книжек для детей, работал в детских журналах "Еж" и "Чиж". Когда Шварц начинал свою писательскую деятельность, в педагогике существовало мнение, что сказки детям вредны, т.к. они уводят от реальности. Шварц не мог с этим согласиться. Он сам любил мудрые сказки Х. Андерсена и верил, что у сказки многому можно научиться. Первая книга для детей - "Рассказ Старой балалайки". На страницах журнала "Чиж" появляются пьесы-сказки "Новые приключения Кота в сапогах" и "Красная Шапочка". В 1929 - 1930 пишет первые пьесы для Ленинградского ТЮЗа, используя сюжеты народных сказок и сказок Г.Х.Андерсена: "Ундервуд", "Клад". Большую роль в драматургическом творчестве Шварца играло тесное сотрудничество с театром Комедии и его руководителем Н. Акимовым. Умер 15 января 1958 в Ленинграде.
Среди произведений - рассказы, пьесы, сказки "Рассказ Старой балалайки" (1924), "Ундервуд" (1929 - 1930), "Клад" (1929 - 1930), "Голый король" (1934), "Приключения Шуры и Маруси" (1937), "Чужая девочка" (1937), "Новые приключения Кота в сапогах" (1937), "Красная Шапочка" (1937), "Золушка" (1938), "Снежная королева" (1938), "Голый король" (1934), "Тень" (1940), "Под липами Берлина" (1941, написана совместно с М.Зощенко), "Одна ночь", "Далекий край", "Дракон" (1944), "Первоклассница" (1949), "Обыкновенное чудо" (1956), "Сказка о храбром солдате". По его сценариям сняты фильмы "Золушка", "Первоклассница", "Дон-Кихот", "Обыкновенное чудо" и др.
__________
Источники информации:
Шварц Е.А. "Пьесы-сказки". Симферополь. Бизнес-Информ. 1997Проект "Россия поздравляет!" - www.prazdniki.ru

(Источник: «Афоризмы со всего мира. Энциклопедия мудрости.» www.foxdesign.ru)

Сводная энциклопедия афоризмов . Академик . 2011 .

Смотреть что такое "Шварц Е.Л. - биография" в других словарях:

- (нем. Schwarz, идиш שװאַרץ чёрный) распространённая немецкая и еврейская фамилия. Варианты написания Германия: Schwartz, Schwarz Польша: Szwarc Румыния: Şvarţ Израиль: שוורץ Другие: Shvartz, Swarts, Svarc, Svarcz, Švarc, Shwartz … Википедия

Шварц, Стивен Стивен Шварц Stephen Schwartz американский поэт и композитор Дата рождения … Википедия

Евгений Львович (1896, Казань – 1958, Ленинград), русский писатель. Е. Л. Шварц. Портрет работы Н. Акимова. 1938 г. Учился на юридическом ф те Московского ун та (1914 16). Начал сценическую карьеру в 1917 г. в Ростове на Дону, в 1921 г. вместе… … Литературная энциклопедия

ШВАРЦ Иван Григорьевич философ мистик, масон, педагог. Образование получил в Германии. В 1776 приехал в Россию гувернером в семью князя И. С. Гагарина. С 1779 преподавал… … Философская энциклопедия

Филолог. Читал лекции на историко филологическом факультете Московского университета. С 1900 г. Шварц попечитель Рижского, а позднее Варшавского учебного округа. В 1908 г. назначается министром народного просвещения. На этом посту им был проведен … 1000 биографий

Евгений Львович (1896 1958), русский драматург. Насыщенные остроактуальными социально политическими аллегориями и аллюзиями, едкой иронией пьесы сказки по мотивам произведений Х.К. Андерсена Голый король (1934), Тень (1940); сатирические пьесы… … Современная энциклопедия

Дворянский род, восходящий к началу XVIII века и записанный в VI части родословной книги Виленской губернии. Есть еще два рода Ш., позднейшего происхождения … Биографический словарь

Шварц - Арнольд Шварценеггер имя … Словарь сокращений и аббревиатур

Шварц А. Н. - ШВАРЦ Александр Николаевич (1848–1915), гос. деятель. В 1875–1900 проф. Моск. ун та, в 1900–08 попечитель Рижского, Варшавского и Моск. уч. округов, в 1908–10 мин. нар. просвещения, сторонник системы классич. образования. С… … Биографический словарь

Шварц А. И. - ШВАРЦ Антон Исаакович (1896–1954), артист, мастер худ. слова, засл. арт. РСФСР (1947). С 1929 на эстраде. Выступал с лит. композициями: Мёртвые души по Н.В. Гоголю, Пиковая дама по А.С. Пушкину и др. Читал произв. Н. Н. Асеева, Э.Г.… … Биографический словарь

Шварц В. Г. - ШВАРЦ Вячеслав Григорьевич (1838–1869), живописец. Один из основоположников рус. ист. бытовой живописи. Обращаясь преим. к темам из жизни 16–17 вв., использовал нац. пейзаж как равноправный элемент ист. композиции (Вешний поезд царицы… … Биографический словарь

Книги

• И. Шварц. Желтые Звезды. Праздник Пурим в гетто. Концерт для оркестра в семи частях. Оркестровые партии , И. Шварц. Исаак Шварц принадлежит поколению композиторов "эпохи Шостаковича" (выражение Анны Ахматовой). В 2000 году композитор завершил работу над Концертом "Желтые звезды", замысел которого возник у… аудиокнига

русский советский писатель, драматург

Евгения Шварца обожали женщины, дети и домашние животные. Лучших доказательств того, что Шварц был хорошим человеком, не придумать. И, хотя это обстоятельство еще не гарантирует счастья, хороший человек Евгений Шварц прожил очень счастливую жизнь.

Е. Л. Шварц. 1899. Екатеринодар.

Оксюморон - стилистический прием: парадокс, сочетание в одной фразе несочетаемых понятий и вещей. Самый простой пример - "живой труп". Это оксюморон.

Хороший человек, проживший счастливую жизнь, может, и не совсем оксюморон. Ну а если эта жизнь, 60 с небольшим лет, совпала большей своей частью с победой рабоче-крестьянской диктатуры и ее последствиями? А если человек - писатель, ни словом не солгавший ни в одной из своих книг?


Кинофильм "Тень". Студия "Ленфилъм"

И не только не солгавший, а написавший - открыто, не в стол, а для постановки на сцене - "Тень", "Голого короля" и "Дракона"? Писатель, ни разу не пропевший осанну власти и не замаравший рук подписью ни под одним доносом. И при всем при этом бывавший на допросах у следователя лишь в качестве свидетеля, да и то по смехотворному, в сущности, делу - о разводе Бориса Житкова с повредившейся рассудком супругой...


Е. Л. Шварц на репетиции спектакля «Тень» в Ленинградском театре комедии.

"До чего ж мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели!" - написал на смерть Пастернака Александр Галич (поразительно похожий на Шварца почти всем - кроме судьбы).

Шварц тоже умер в своей постели. Признанным, титулованным, безусловно, и безумно любимым всеми, кто его знал. Состоявшимся драматургом, ответственным квартиросъемщиком прекрасной квартиры в Ленинграде, бессменным арендатором голубого дачного домика в элитном Комарове и даже - это в 1958 году! - обладателем собственного автомобиля.


О. Ф. Берггольц и Е. Л. Шварц. 1956-1957 гг. Комарово.

Кстати, лучшая из пьес Шварца называется, как вы помните, "Обыкновенное чудо". Это тоже оксюморон.

Семья. 1906 г, Майкоп
Справа от Е. Л. Шварца – его брат Валентин

Шварц появился в Петрограде в 1921 году. Меньше чем через год не было в Питере литературного общества или кружка, в котором не знали бы Женю Шварца и не ждали бы его с распростертыми объятиями. Высокий, статный, светлоглазый красавец-блондин с классическим римским профилем, которого совсем уж невероятным образом не портило даже отсутствие двух передних зубов. Наоборот, добавляло ему не то ребячливого озорства, не то сурового мужества, особенно если учесть, что зубов он лишился, служа в 1918 году в продотряде в Ростове-на-Дону.


М. Ф. Шварц – мать Е. Л. Шварца 1930-е гг.

Почти по дням свою жизнь он описал в дневниках-мемуарах, но существует загадочный пробел в пять лет. Лишь одно пишет он об этом периоде: «Мне не хочется рассказывать о тех годах, куда меня несло, туда я и плыл, пока несчастья не привели меня в себя».
Только через столетие выяснились обстоятельства, которые Евгений Шварц тщательно скрывал всю свою жизнь.


Л. Б. Шварц - отец Е. Л. Шварца. 1930-е гг.

Шварц изумительно каламбурил, сыпал шутками, над которыми надрывали животы самые записные остряки из числа питерских литераторов (в их числе, между прочим, и Зощенко, и Хармс!), но умудрялся никого не обидеть. Даже когда высказывал на обсуждениях после читки свое мнение о только что прозвучавших стихах или прозе. Обычно в столь же уморительно-смешной форме, но при этом еще и глубоко и точно. В общем, если затевался диспут, ни у кого не возникало вопроса, кто будет ведущим. А если уж зрело застолье, то никому и в голову не приходило задуматься, кого назначить тамадой. Двадцати пяти лет от роду Евгений Шварц решительно покорил весь литературный Петроград.



В Доме творчества "Комарово".

Не написав при этом ни строчки. Шварц в начале 20-х был кем угодно, но только не писателем. Он грузил уголь в порту, работал продавцом в книжном магазинчике, потом, благодаря шумному успеху в литературной среде, сделался на недолгий срок личным секретарем Корнея Чуковского. А приехал в Петроград актером в составе труппы ростовского театра.


Е. Л. Шварц 1911 г. Майкоп.

Да, как раз актером он в ту пору вернее всего и был. Ярким, темпераментным, способным держать публику, какой бы текст ни вложил в его уста режиссер. А то и вовсе без текста: его друзья по Майкопу, где прошли детство и юность Шварца, с вечным восторгом вспоминали сценку "Заседание суда", которую Женя не раз исполнял там на публике.



Класс реального училища. 1912 г. Майкоп.
Е. Л. Шварц – второй слева во втором ряду.

Это было самое настоящее заседание суда: с речами прокурора и адвоката, с репликами судьи и председателя присяжных, только все действующие лица были... собаками. Шварц выходил на сцену - и лаял на разные голоса, невероятно похоже на настоящий собачий лай, но так, что слушатель сразу понимал, кто выступает в данный момент - защитник или обвинитель.


Е Л. Шварц с родителями М. Ф. и Л. Б. и братом В. Л. Шварцами. 1917 г.

В Майкопе семья Шварц обосновалась в самом начале ХХ века, после того как доктор Лев Борисович Шварц был арестован за участие в социал-демократическом кружке в подмосковном Дмитрове. Последовали недолгое тюремное заключение и высылка с запретом селиться и практиковать в окрестностях столиц, а также в губернских городах. Шварцы выбрали Майкоп: теплый климат, свежие фрукты... (Вечная эта любовь нашей интеллигенции к теплому климату в сочетании с нелюбовью к властям. Типичный российский оксюморон.)


Е. Л. Шварц (в центре) с друзьями юности Ю. В. Соколовым (слева) и Е. Я. Фреем (справа). 1912 г. Майкоп.

Здесь Женя вырос ярким, веселым и начитанным мальчиком, уехал учиться в Московский университет на юриста. Сюда мечтал вернуться, когда в 1917-м Россию начало лихорадить и стало ясно, что закончить учебу не получится. Семье суждено было воссоединиться годом позже, но уже в Ростове-на-Дону.

А задолго до всего этого и как раз в Майкопе мама однажды спросила маленького Женю, кем он хочет стать. От смущения ребенок улегся на ковер и некоторое время перекатывался с боку на бок. После чего шепотом ответствовал: "Романистом".



Л. Шварц (во втором ряду первый слева) с друзьями юности Л. М. Оськиным и сестрами Е. Г. и М. Г. Зайченко (сидят). 1915 г.

Первой женой Евгения Шварца была миниатюрная красавица-армянка Гаянэ Халайджиева, актриса того самого ростовского театра, в котором играл и Шварц. Согласия он добивался почти год. И добился самым экстравагантным способом. Поздним ноябрьским вечером они шли по берегу Дона, и Шварц в который уже раз твердил Гаянэ, что готов ради нее решительно на все.


Е. Л. Шварц. Лето 1956 г. Комарово. На заднем плане – Е. В. Юнгер.

- Ну уж и на все? - зябко поежилась красавица, глядя на черную ледяную воду. - А вот если я скажу тебе прыгнуть в Дон - прыгнешь?

Ответом ей был гулкий всплеск. В пальто, шляпе и калошах Шварц сиганул через парапет и непременно бы утонул, не подними Халайджиева визг и не докричись до подмоги.

Понятно, что ей только и оставалось, что согласиться. Тем более что еще одно условие свадьбы было совсем уж пустяковым. Очень традиционная семья Гаянэ потребовала, чтобы будущий родственник непременно вошел в лоно армянской, грегорианской церкви. Шварц, к религии абсолютно равнодушный, пожал плечами и вошел. После чего в паспорте его довольно долгое время чин по чину значилось: "Шварц Евгений Львович, армянин". (Каков оксюморонище!)



Н. И. Альтман, Е. Л. Шварц, И. Г. Эренбург. 1957 г. Ленинград

На самом-то деле ничего экстравагантного для Шварца в том прыжке не было. Он просто говорил правду, сказав, что готов ради любви на все. Потом ему пришлось еще раз эту свою готовность доказывать, уже в Петрограде. И не прыжком в Неву, а куда более тяжелым шагом.

У них уже подрастала дочка Наташа, Шварц перестал уже разгружать уголь, потому что начал писать и печататься, а Гаянэ приняли в труппу БДТ, и вся их питерская жизнь налаживалась на глазах, из веселой и голодной становясь счастливой и сытой. И пора бы: Евгению Львовичу минуло 30, не мальчик.


Е. Л. Шварц с дочерью Н. Е. Крыжановской и внуками Андреем и Машей

Ну надо же было Каверину на каком-то очередном литературном сборище познакомить Шварца со своим братом Александром и его женой Екатериной! Тяжелые золотые косы вокруг гордой головы, холодные глаза, почти небрежное "очень приятно". Ах вот так, да? Ничего, через пять минут захохочет как миленькая. Через пять минут она хохотала, через несколько месяцев всем стало не до смеха.



Знакомая вспоминает, как встретила в ту пору Шварца в трамвае. Он сидел, прижимая к груди огромную охапку полевых цветов, и смотрел в окно. Знакомая оказалась еще и соседкой, окликнула на нужной остановке: "Евгений Львович, нам ведь выходить!" Шварц было вскочил, рассыпая цветы, и тут в глазах его появилось выражение отчаянной, какой-то собачьей совершенно тоски. Он растерянно повертел головой и опустился на сиденье: "Да-да, спасибо. Но я... Мне сейчас дальше..."


Е. Л. Шварц. Портрет работы Е. И. Чарушина. 30-е гг.

Для Евгения Шварца не было ничего мучительнее, чем мысль о том, что он может заставить страдать кого-то из близких. Одна только мысль, допущение. Но у брата Каверина Александра не стало жены Екатерины. А у семьи Шварца не стало отца и мужа. Евгений Львович и Екатерина Ивановна остались вместе уже навсегда, на тридцать лет, до последних дней Шварца. Они любили друг друга и были счастливы, и нечего тут добавить.

Шварц позже напишет в своих дневниках:

…в лето 29 года, переменившее всю мою жизнь …жил я напряжено и несчастливо и так счастливо… В те дни я, уклончивый и ленивый и боящийся боли, пошел против себя самого силою любви. Я сломал старую свою жизнь и начал новую. И в ясности особенной, и как одержимый, как в бреду. Всё это было так не похоже на меня, что я всё время думал, что умру. И в самом деле старая жизнь моя осенью умерла окончательно – я переехал к Катюше… Да и в самом деле я старый, прежний умирал, чтобы медленно–медленно начать жить. До тех лет я не жил.


Е. Л. Шварц. Портрет работы Н. П. Акимова.

А что до всего остального, то женщины, и правда, обожали Шварца. Никто не умел, как он, говорить комплименты и поднимать настроение. Сочинять дурашливые серенады и радовать неожиданными подарками как раз тогда, когда о каком-нибудь подарке только и мечтаешь, даже еще не отдавая себе в том отчета. И, уже уверенно и сладко предвкушая следующий, главный и решительный шаг со стороны очаровательнейшего Шварца, далеко не сразу понимали очень многие женщины, что не дождутся его никогда. Евгению Львовичу просто не нужен был этот шаг. Сумел он порадовать людей и сделать им хорошо? Ну вот и славно, чего ж еще? Что-что вы говорите? Помилуйте, да как можно, ведь он женатый и глубоко порядочный человек!



Е. Л. Шварц (во втором ряду первый слева) с друзьями юности Л. М. Оськиным и сестрами Е. Г. и М. Г. Зайченко (сидят). 1915 г.

Прослужив несколько лет украшением литературного Петрограда, в середине 20-х Евгений Шварц начал-таки писать. Вскоре процесс этот сделался неостановим на манер реакции распада урана.

Представить себе его полное собрание сочинений невозможно. Пьесы-сказки Шварца, конечно, знают все. Но они разве что сотая часть. "Пишу все, кроме стихов и доносов", - говорил Чехов, любимый писатель Шварца. Шварц сделал исключение только для доносов.



Е. Л. Шварц на встрече с юными читателями. Середина 1940-х гг. Ленинград.

Он писал стихотворные фельетоны для донбасской газеты "Всероссийская кочегарка", писал стихи, рассказы, сказки и смешные подписи под смешные картинки для легендарных детских журналов "Чиж" и "Еж", писал обозрения для Аркадия Райкина и кукольные пьесы для Сергея Образцова, сценарии для детского классика Роу и взрослого классика Козинцева, либретто для балетов и репризы для цирка, писал мемуары, наконец, - стесняясь самого этого слова и называя их нелепым "сокращенным" словечком "ме". И умудрялся никогда не халтурить, радуясь удачной подписи под картинкой не меньше, чем гениальным афоризмам в "Драконе" или "Обыкновенном чуде".



Е. Л. Шварц с детьми, эвакуированными из Ленинграда 1942 г. Оричи.

Естественно, не все оказалось равноценно. Но добрым и честным было все. И если драконья тень не застит до сих пор весь свет над нашими головами, то благодаря отчасти и тому, что дети 20-х, 30-х, 40-х и всех последующих (а Б-г даст, и будущих) годов росли не на одной только были про Павлика Морозова, но еще и на сказках Шварца. Пусть даже частью забытых сегодня.




А невероятная работоспособность сочеталась у Шварца с еще более невероятной способностью к ничегонеделанию. Он мог месяцами пребывать в чудесном расположении духа и поддерживать его в окружающих блистательными каскадами острот, решительно ничего не сочиняя. Сам Шварц проклинал себя за эту особенность, увещевал повзрослевшую дочь Наталью не терять в жизни ни секунды времени - и продолжал терять его помногу и с удовольствием.


Е. Шварц с Наташей в Комарове.
Начало 50-х

Кроме того, он органически был неспособен переделывать написанное. Нет, если пьеса, например, принималась к постановке, то режиссер мог только мечтать о таком чудесном соавторе, как Шварц: искрометные диалоги сочинялись по ходу репетиций, эпизоды, а то и целые действия могли меняться за считанные дни, становясь с каждым разом все лучше. Но, если пьеса приходила из заоблачного Реперткома с требованием что-то поменять и сместить какие-то акценты, Евгений Львович клал рукопись в ящик стола, не меняя ни слова.


Е. Л. Шварц и В. М. Глинка. Ленинград. Начало 50-х гг.

И, наконец, Шварцу были свойственны совсем уж загадочные приступы безразличия. Самый яркий пришелся на 1943 год. Пережившие несколько месяцев блокады, эвакуированные из Ленинграда и едва-едва пришедшие в себя, Шварц с женой сидели без копейки. И в этот самый момент пришло письмо. Центральный детский театр предлагал Шварцу очень выгодный договор. От Евгения Львовича требовалось одно - отправить ответ со словом "да".



Он порадовался письму. Потом посожалел, что денег придется ждать еще долго: пока дойдет его ответ, да пока заключат договор. На этом основании не ответил в тот же день. На следующий день как-то не дошли руки. На третий день он о письме забыл. Нашел его под ворохом бумаг дней через десять и только что не убил себя от гнева и стыда. Договор так и остался незаключенным.


Е. Л. Шварц. Портрет работы Н. П. Акимова. 1944 г

Вообще материальная сторона жизни Шварца практически не занимала. Он бесконечно одалживал всем нуждающимся, даже если для этого сам вынужден был брать у кого-то в долг! Отказывался от выгодных предложений, если крупного гонорара надо было ждать, предпочитая маленькие деньги, но сразу. Вдохновенно транжирил полученное на пустяки, если у него не успевали тут же, у окошечка очередной кассы, попросить взаймы. И все же Шварцы вовсе не голодали.




То ли закон перехода количества в качество отрабатывал свое, то ли благая воля свыше, но гонорары, потиражные, постановочные и прочие выплаты неуклонно настигали Евгения Львовича. Так что его жена даже смогла позволить себе увлечься коллекционированием старинного английского фарфора. (Покупая ей в подарок очередную вещицу, Шварц радовался как дитя.) А сам он обзавелся вообще неслыханной по тем временам роскошью - машиной. Поездить на которой, правда, так толком и не успел.


Плакат к спектаклю Ленинградского театра комедии «Тень». Работа Н. П. Акимова.

Где на самом деле потерял Шварц два своих передних зуба, так и останется загадкой. Потому что ни в каком продотряде в 1918 году он не служил. Служил он в этом году в Белой армии. И участвовал в Ледяном походе Корнилова из Ростова-на-Дону на Екатеринодар. Том самом, когда Корнилов взял на себя ответственность перед Б-гом и Россией за приказ "пленных не брать". Когда бойцы в покрытых коркой льда шинелях (был конец марта, и дневные дожди каждый раз сменялись ночными заморозками) брали станицу за станицей в отчаянной надежде поднять казачество на борьбу с большевиками.


Фильм-притча. по мотивам пьесы Евгения Шварца "Убить дракона".

Казачество не поднялось, штурм Екатеринодара провалился, Корнилов погиб, Шварц вернулся домой. Как он воевал, не брал ли пленных и что там случилось с его зубами, не узнает никто и никогда. Неизвестно даже, ушел ли он добровольцем или был призван насильно. Знавшие эту историю решились рассказать о ней биографам Шварца лишь семь десятилетий спустя. А теперь никого из знавших уже нет в живых.

Но даже не это главное. Как сумел Шварц скрыть этот факт своей биографии, сочинив взамен историю с продотрядом?! В годы, когда и намека на классово чуждых предков в седьмом колене хватало, чтобы сгинуть безвозвратно, Евгений Шварц служил в детском отделе Госиздата, облеченный доверием растить младую поросль рабоче-крестьянской державы. И ведь не сидел в тени - печатался, ставился, выступал, был на виду и слуху. Как не увидел никто? Не вспомнил? Не донес?

И этого тоже мало. Да, "Голого короля" так и не разрешили при жизни Шварца к постановке. Да, иные его сказки с партийно-писательских трибун обзывали "вредной пошлостью". Но с кем из порядочных советских писателей такого не случалось? Зато "Тень", поставленная Николаем Акимовым в Театре комедии в 1940-м, несколько месяцев собирала аншлаги, прежде чем спохватилась цензура. Да что "Тень"! Вспомните, как захватывало дух от дерзости захаровского фильма "Убить дракона" в конце 80-х. Так вот, премьера спектакля по пьесе Шварца "Дракон" состоялась... в 1944-м! Тут, впрочем, цензуре хватило двух не то трех спектаклей.



Эскиз к спектаклю «Дракон». Б. Зон.

Пьесу отчаянно защищали Акимов, Погодин, Образцов, Эренбург. Доказывая инстанциям, что дракон - это фашизм, а бургомистр - Америка, мечтающая его победить руками Ланцелота-СССР и присвоить все лавры себе. Инстанции покивали, но потребовали серьезной переделки, чтобы рядовому зрителю стало яснее, кто тут фашизм, а кто СССР. Разумеется, Шварц ничего не переделал. Но за ним же никто и не пришел!



Аргументы друзей Шварца понятны. Но удивительно, что и много лет спустя находились критики, считавшие, что Шварц ничего другого в виду и не имел. Потому что не понимал, не отдавал отчета и не осмелился бы. Это он-то не понимал? Скаламбуривший в узком кругу насчет очередных перестановок в советской верхушке: "А вы, друзья, как ни садитесь, только нас не сажайте". Он не отдавал отчета? Может, он еще и не знал, куда подевались без права переписки его друзья - Олейников, Хармс, Заболоцкий? А насчет "не осмелился бы" - перечитайте того же "Дракона". Там все есть.


О. Янковский-Дракон

Хотя делать из Шварца Ланцелота без страха и упрека - другая крайность. В 1954-м, вскоре после того как грянули постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" и ждановская речь, смешавшие с грязью Ахматову и Зощенко, мировая общественность забеспокоилась. И советские мудрецы решили устроить встречу Ахматовой и Зощенко с английскими студентами: вот, мол, все живы-здоровы. Студенты задавали вопросы, писатели отвечали.



Убить дракона (Марк Захаров) 1988г.

И как-то не очень правильно Зощенко ответил. По горячим следам назначили писательское собрание. Вылили на Зощенко новую порцию помоев, вызвали на трибуну каяться. Он вышел и проговорил: "Чего вы хотите? Чтобы я согласился, что я подонок, хулиган, трус? А я русский офицер, награжден Георгиевскими крестами. Моя литературная жизнь кончена, дайте мне спокойно умереть!" И в гробовой тишине раздались одинокие аплодисменты.

Вы ошиблись, если решили, что хлопал Шварц. Хлопал Израиль Меттер, негромкий писатель и достойнейший человек (автор, кстати, повести про пограничную собаку "Мухтар", по которой сняли потом знаменитый фильм). А Шварц после собрания подбежал к нему с упреками. Зачем было хлопать?! Ну неужели же неясно, что это только разозлит затеявших всю эту мерзость подлецов?! И только навредит Зощенко!


1960. Е. Евстигнеев в роли Короля в спектакле "Голый король" по Е. Шварцу.

Можно считать это конформизмом, трусостью или чем вам еще будет угодно. Но знаете, почему на том собрании прорабатывали одного Зощенко? Потому что Анна Андреевна Ахматова на встрече с английскими студентами твердым и ясным голосом произнесла, что и речь товарища Жданова, и постановление ЦК партии о журналах "Звезда" и "Ленинград" считает абсолютно правильными.


Дружеский шарж, подаренный Е. Л. Шварцу на его юбилейном вечере в Доме писателей им. Вл. Маяковского. Октябрь 1956 г. Ленинград.

И все-таки однажды вечером тишину в коридоре у Шварца располосовал звонок - длинный, настойчивый, наглый. Шварц схватился за папиросу, повертел в руках, потом положил на стол. Постоял немного и пошел открывать. За дверью никого не было. Вниз по лестнице громыхали удалявшиеся торопливые шаги. Это была шутка - довольно распространенная, как оказывается, в Питере и Москве в ту пору. Розыгрыш. Вряд ли очень удачный. Хотя, с дугой стороны... Евгений Львович всегда считал, что любой розыгрыш должен заканчиваться хорошо.

Он вообще признавал только счастливые финалы. С самого детства, когда наотрез отказывался дочитывать книжку, заподозрив, что она может кончиться грустно. Мама пользовалась этим в педагогических целях: едва Женя садился за еду, она начинала импровизировать сказку. И к середине тарелки герои непременно оказывались на утлом суденышке в бушующем море. "Доедай, а то все утонут!" - строго говорила мама. И Женя обреченно доедал.



Н. П. Акимов. Эскиз декорации к «Обыкновенному чуду». 1956 г.

Может, поэтому он не мог не стать сказочником. Хотя скорее он просто был им с самого начала. Не зря же дети висли на нем гроздьями, где бы он ни появился, задолго до того, как Шварц начал писать сказки. Он умел играть с детьми. Не давя и не унижая, просто быть равным.

А еще он умел разговаривать с животными. Хотите верьте, хотите нет, но это правда. И в конце сороковых жил у Шварца кот, который не только ходил в туалет на унитаз, но и спускал за собой воду. Друзья, завсегдатаи домов творчества, зубоскалили, что этому и иных членов Союза советских писателей обучить не удается. А случайно оказавшийся в гостях у Шварца известный дрессировщик едва не хлопнулся в обморок. Он отказывался верить своим глазам, настаивая, что кошки не поддаются такой дрессировке в принципе! Дрессировке, может, и не поддаются, но если попросит сказочник...



Невозможно представить, какой огромный и светлый мир жил внутри этого человека. Но нет и никакого иного объяснения тому, что Шварц писал так, как он писал, и жил так, как жил. А он написал и выжил. Его считали бесконфликтным, но с ним просто нельзя было конфликтовать. Его это огорчало - и включались защитные механизмы. И становилось смешно, легко и радостно, как будто поворачивались полоски жалюзи, выпуская наружу этот внутренний свет. Рефлекс, биология.



В редакции детской литературы Ленинградского отделения Госиздата. Слева направо: Н. М. Олейников, В. В. Лебедев, З. И. Лилина, С. Я. Маршак, Е. Л. Шварц, Б. С. Житков. Конец 20-х гг.

Хотя и другое объяснение тоже есть. Было чудо. И им даже проще объяснить, почему не дотянулись до Шварца руки из той тьмы, куда заказан был путь его персональному свету. Сама собой сочиняется сказка про то, как отнималась рука у человека, собравшегося написать на Шварца донос. А у другого просто кончались чернила. А третий донос, написанный уже и отправленный, терялся на почте, на сортировке. Четвертый же, дошедший по адресу, но еще непрочитанный, случайно смахивала в мусорную корзину уборщица в высоком кабинете... Только обязательно так - без сошествия ангельских ратей с небес и отверзания земли под ногами злодеев. Чем обыкновеннее, тем лучше. Да, может, так оно все и было, кто теперь скажет? Есть в этом добрая ирония небес над поцелованным ими в макушку остряком и атеистом Шварцем.




"Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут, как будто они бессмертны, - смерть иной раз отступает от них", - написал он в "Обыкновенном чуде". И разве только самую малость перепутал. Смерть все же не отступила, прорвавшись к нему двумя тяжелыми инфарктами один за другим. Зато воплощенная в его сказках любовь оказалась бесконечной.

«Эльза, дай руку. Я люблю всех вас, друзья мои.
Иначе чего бы ради я стал возиться с вами.
А если уж люблю, то все будет прелестно.
И все мы после долгих забот и мучений будем
счастливы, очень счастливы, наконец!»


Е. Л. Шварц. Последняя фотография. 1957 г. Ленинград.

Евгений Львович Шварц - советский писатель и драматург. Он написал более двадцати пьес для драматического и кукольного театров. Также он написал сценарии к одиннадцати игровым кинофильмам и одному мультфильму.

Родился Евгений Львович Шварц 9 октября 1896 года в Казани. Его отец, Лев Борисович Шварц, был евреем, принявшим православие. Мать, Мария Федоровна (в девичестве Шелкова), из православной русской семьи. Познакомились родители Евгения в Казани. Лев учился на медицинском факультете Казанского университета, а Мария была слушательницей акушерских курсов. Для того, чтобы жениться на христианке, Лев принял православие.

В 1898 году Лев Шварц успешно окончил университет. Семья Шварцев переехала в подмосковный Дмитров. Вскоре после переезда в жизни семьи произошел крутой поворот. По подозрению в антиправительственной пропаганде среди рабочих Лев Шварц был арестован и выслан подальше от крупных городов. Семья перебралась в Армавир, потом в Майкоп.

Евгений, крещеный, как и его родители, с детства ощущал себя русским. «Я православный, следовательно, русский», - так написал он о своем детском мироощущении. Раннее детство Евгении прошло в постоянных переездах: Екатеринодар, Дмитров, Ахтыри, Рязань...

Детство и юность писателя прошли в Майкопе, о котором он позднее вспоминал с любовью.

Евгений поступил в 1914 году на юридический факультет Народного университета имени Шанявского в Москве. Проучился он там всего два года, потом понял, что профессия юриста для него не подходит и решил посвятить свою жизнь театральному искусству и литературе.

Весной 1917 года его призвали в армию. Сначала он был в запасном батальоне в Царицыне. После этого, в августе 1917-го его перевели в Москву. Он был произведен в прапорщики. После Октябрьской революции поступил в Добровольческую армию, участвовал в «Ледяном походе» Корнилова. Получил контузию при штурме Екатеринодара. После контузии его демобилизовали.

Евгений Шварц после демобилизации поступил в университет в Ростове-на-Дону. Тогда же он начал работать в «Театральной мастерской». Кроме работы в театре, Шварц писал фельетоны для провинциальной газеты «Всесоюзная кочегарка». Там он познакомился с Н. Олейниковым, ставшим позднее его близким другом и соавтором. В 1923 году, по инициативе Михаила Слонимского, вместе с Олейниковым они выпустили первый номер журнала «Забой» (издается до сих пор и сейчас называется «Донбасс»).

В составе ростовской театральной труппы в 1921 году он приехал в Петроград. Остался там работать. Сначала был секретарем у Корнея Чуковского, а с 1923 года начал публиковать свои фельетоны. В 1924 году устроился на работу в Госиздате под руководством С.Я. Маршака. Примерно в те же годы сблизился с представителями литературного объединения ОБЭРИУ. Принимал активное участие в создании детских журналов «ЕЖ» и «ЧиЖ». Так же как и многие обэриуты, писал стихи и рассказы для детей, которые печатались в этих журналах.

Первая отдельная книга Шварца - сборник стихов «Рассказ старой балалайки» - была напечатана в 1925 году. Дебют был успешным, и писатель создал для детей пьесу-сказку «Ундервуд», пьесу «Клад». За этим последовали: «Приключения Шуры и Маруси», «Чужая девочка» (1937), «Первоклассница» (1949).

Режиссер Н. Акимов в 1934 году предложил Шварцу попробовать свои силы в драматургии для взрослых. В результате появилась пьеса «Похождения Гогенштауфена».

Вершиной творчества Шварца, несомненно, стали художественные пересказы сюжетов Андерсена: «Принцесса и свинопас», «Красная шапочка», «Золушка», «Снежная королева». На этих сказках выросло уже несколько поколений детей.

В годы Великой Отечественной войны Шварц был эвакуирован из блокадного Ленинграда в Киров (Вятку) и Сталинабад (Душанбе). Он стал активным борцом против фашизма. Вел радиохроники, для которых писал стихи, песни, рассказы, фельетоны и статьи. В 1941 году вышла его пьеса «Под липами Берлина» (в соавторстве с Михаилом Зощенко). Работал над пьесой «Дракон» (1943), которая была поставлена уже после войны. Спектакль был снят с репертуара сразу после премьеры в Ленинградском театре комедии. Пьеса оставалась под запретом до 1962 года.

В 1944 году Шварц начал работу над самым личным, можно сказать, исповедальным произведением. Работал над ним он около десяти лет. Несколько раз менял название: «Медведь», «Веселый волшебник», «Послушный волшебник», «Безумный бородач», «Непослушный волшебник». Окончательно было выбрано название лаконичное и простое: «Обыкновенное чудо». Эту пьесу ставили во многих театрах Советского Союза - и всегда с огромным успехом.

После войны положение драматурга в советском обществе было нелегким. Об этом свидетельствует его «Автобиография», которую он написал в 1949 году. Издали ее только в 1982-м в Париже. При жизни Сталина пьесы Шварца не ставились. За возвращение их на сцену выступила Ольга Берггольц в 1954 году, она назвала Шварца на съезде писателей самобытным, своеобразным и гуманным талантом. В 1956 году издали первый сборник его пьес, по ним опять начали ставить спектакли - и в Советском Союзе, и за рубежом.

В 1955-1956 годах Шварц вел дневник, на основании которого позднее написал «Телефонную книжку» - уникальную форму мемуаров, изобретенную им самим. Впервые «Телефонная книжка» была опубликована в 1997 году. Это миниатюрные портреты современников, с которыми сводила Шварца творческая судьба, а также меткие характеристики всевозможных советских учреждений - творческих союзов, издательств, театров, вокзалов и т.п. «Я пишу о живых людях, которых рассматриваю по мере сил подробно и точно, словно явление природы. Мне страшно с недавних пор, что люди сложнейшего времени, под его давлением принимавшие или не принимавшие сложнейшие формы, менявшиеся незаметно для себя или упорно не замечавшие перемен вокруг - исчезнут.... Мне кажется, что любое живое лицо - это историческое лицо... Вот я и пишу, называя имена и фамилии исторических лиц».

Шварц написал около 25 пьес, не все они пока изданы. По его сценариям поставлены фильмы «Первоклассница», «Золушка», «Дон-Кихот», в которых снимались блистательные актеры Э. Гарин, Я. Жеймо, Ф. Раневская, Н. Черкасов, Ю. Толубеев и др.

Детство Шварца прошло в Майкопе. Он не окончил юридический факультет Московского университета, где учился в первые годы после Октябрьской революции 1917 года, поскольку начал играть в театрах-студиях – сначала в Ростове-на-Дону, а с 1921 года в Петрограде - в «Театральной мастерской».

В рецензиях на спектакли «Театральной мастерской» критики отмечали выдающиеся пластические и голосовые данные Шварца и прочили ему блестящее актерское будущее. Несмотря на это, он оставил сцену в начале 1920-х годов и работал литературным секретарем Корнея Чуковского, а в 1923–1924 годах – журналистом различных изданий Донецка, в том числе - журнала «Забой» и известной за пределами Донбасса газеты «Кочегарка», для которой сочинял стихотворные фельетоны под псевдонимом Дед Сарай. Также Шварц сотрудничал с журналом «Ленинград».

В 1924 году Евгений Шварц вернулся в Ленинград, где работал в детской редакции Госиздата под руководством Самуила Маршака. Одной из главных его обязанностей была помощь дебютантам, многие из которых вспоминали о том, что Шварц отличался редкой способностью развивать и дополнять чужие замыслы, помогая, таким образом, новичкам прояснить их индивидуальные возможности и намерения.

В эти годы Шварц был близок к группе ОБЭРИУ. Как и многие обэриуты, он писал детские рассказы и стихи для журналов «Чиж» и «Еж», издавал детские книги. Вспоминая общественную обстановку тех лет, Шварц писал: «Противники антропоморфизма, сказки утверждали, что и без сказок ребенок с трудом постигает мир. Им удалось захватить ключевые позиции в педагогике. Вся детская литература была взята под подозрение. Единственное, что, по их мнению, разрешалось делать детским писателям, это создавать некоторые необязательные довески к учебникам». В такой атмосфере рождалась драматургия Шварца.

В 1929 году Шварц написал свою первую пьесу «Ундервуд». Сюжет ее был прост - студент Нырков получил для срочной работы на дому пишущую машинку «Ундервуд», жулики решили ее украсть, а пионерка Маруся помешала им. Детский образ, воплощающий в себе дружбу и самоотверженность, благодаря которым развеиваются силы зла, стал сквозным образом пьес Шварца – подобно Марусе из «Ундервуда» и девочке Птахе, героине пьесы «Клад», поставленной в 1933 году.

В 1934 году режиссер Н.Акимов уговорил драматурга попробовать свои силы в комедийной драматургии для взрослых. В результате появилась пьеса «Похождения Гогенштауфена» – сатирическое произведение со сказочными элементами, в котором борьба добрых и злых сил происходила в реалистически описанном советском учреждении, где управделами Упырев оказывался настоящим упырем, а уборщица Кофейкина – доброй феей.

Пьеса «Тень», поставленная в 1940 году, и написанная, как и некоторые другие пьесы Шварца, по мотивам сказок Андерсена, была снята с репертуара сразу после премьеры, так как в ней сказка слишком очевидно приближалась к политической сатире. Возможно, этим объясняется обращение Шварца к современной теме с «идеологически выдержанных позиций» и без сказочных элементов. Незадолго до Великой Отечественной войны он написал пьесы «Брат и сестра» о спасении детей со льдины и «Наше гостеприимство» о бдительности советских людей накануне войны. В годы войны он написал пьесу о блокаде Ленинграда «Одна ночь», поставленную в 1942 году, в которой также не было элементов сказки.

В годы Великой Отечественной войны Шварц был эвакуирован из блокадного Ленинграда в Киров (Вятку) и Сталинабад (Душанбе). Там он работал в 1943 году над пьесой «Дракон», которая была поставлена уже после войны. Спектакль был снят с репертуара сразу после премьеры в Ленинградском театре комедии, и пьеса оставалась под запретом до 1962 года. Содержание пьесы не сводилось к победе доброго рыцаря Ланцелота над злым правителем Драконом. Могущество Дракона было основано на том, что он сумел «вывихнуть людские души», поэтому сразу после его смерти началась борьба за власть между его приспешниками, а народ по-прежнему довольствовался своим убогим существованием.

Ознакомившись с режиссерской экспозицией «Дракона», сделанной Акимовым, Шварц высказал в письме постановщику один из главных принципов своей драматургии: «Чудеса придуманы прекрасно. Но в самом обилии их есть оттенок недоверия к пьесе... Если чудо вытекает из того, что сказано в пьесе, – оно работает на пьесу. Если же чудо хоть на миг вызывает недоумение, требует дополнительного объяснения, – зритель будет отвлечен от весьма важных событий. Развлечен, но отвлечен». Читатель и зритель пьес Шварца мог делать выводы о позиции автора, исходя из конкретных образов и ситуаций, из последовательного раскрытия драматургом психологии персонажей. При наличии глубокого философского подтекста, пьесы Шварца «Голый король» в 1934 году, «Красная Шапочка» в 1936 году, «Снежная королева» в 1938 году, «Золушка» в 1946 году, «Обыкновенное чудо» в 1954 году и другие произведения были антидидактичны - необыкновенное и сказочное содержание в них сочеталось с реальным и узнаваемым. По аналогии с «комедиями характеров» критики называли их «сказками характеров».

На репетиции "Тени", 1940 год.

В начале Великой Отечественной войны Шварц в соавторстве с Зощенко написал гротескную антифашистскую пьесу «Под липами Берлина», поставленную в Ленинградском театре Комедии в 1941 году.

Евгений Шварц пережил наиболее тяжелые месяцы ленинградской блокады. За годы войны он создал несколько лирических пьес: «Одна ночь» в 1942 году – о защитниках блокадного Ленинграда, «Далекий край» в 1942 году – об эвакуированных детях. В послевоенные годы его драматургия обогатилась новыми мотивами, в ней усилились лирический элемент, внимание к психологическим и бытовым подробностям жизни современного человека. Эти тенденции нашли воплощение в его пьесах «Обыкновенное чудо» в 1956 году и «Повесть о молодых супругах» в 1958 году. Для театра кукол Шварц написал пьесу «Сказка о потерянном времени», поставленную в 1940 году, «Сказка о храбром солдате», поставленную в 1946 году и «Сто друзей», поставленную в 1948 году. По его сценариям были сняты фильмы «Золушка» в 1947 году, «Первоклассница» в 1948 году и другие фильмы.

После войны общественное положение драматурга было нелегким. Об этом свидетельствовала его Автобиография, написанная в 1949 году и изданная в 1982 году в Париже. При жизни Сталина пьесы Шварца не ставились. За возвращение их на сцену выступила в 1954 году Ольга Берггольц, назвав Шварца на съезде писателей самобытным, своеобразным и гуманным талантом. Лишь в 1956 году был издан первый сборник его пьес, по ним снова начали ставить спектакли как в СССР, и за рубежом.

В 1955–1956-х годах Шварц вел дневниковые записи, ставшие основой его «Телефонной книжки» – уникальной формы мемуаров, изобретенной им самим. Телефонная книжка, полностью опубликованная в 1997 году – это миниатюрные портреты современников, с которыми сводила Шварца творческая судьба, а также меткие характеристики всевозможных советских учреждений – творческих союзов, издательств, театров, вокзалов и прочего. Цель ведения «Телефонной книжки» Шварц определил в ней же самой: «Я пишу о живых людях, которых рассматриваю по мере сил подробно и точно, словно явление природы. Мне страшно с недавних пор, что люди сложнейшего времени, под его давлением принимавшие или не принимавшие сложнейшие формы, менявшиеся незаметно для себя или упорно не замечавшие перемен вокруг – исчезнут.... Мне кажется, что любое живое лицо – это историческое лицо... Вот я и пишу, называя имена и фамилии исторических лиц».

В 1956 году Шварц был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Илья Эренбург охарактеризовал Шварца как «чудесного писателя, нежного к человеку и злого ко всему, что мешает ему жить». Вениамин Каверин называл его «личностью исключительной по иронии, уму, доброте и благородству». К собственным пьесам Шварц относился без всякого придыхания. В пятьдесят лет он уверял друзей, что только еще созревает для настоящей литературы. В ответ на похвалы его юмору и стилю признавался, что писать пока учится, – в точности как волшебник-паж из его сценария «Золушки» признавался, что только учится быть волшебником, – и ради выработки стиля заполнял своими огромными дрожащими буквами по странице толстой конторской книги ежедневно. Вписывал он туда главным образом воспоминания, занимающие ровно половину его четырехтомника, и литературные портреты, объединенные позже в цикл «Телефонная книжка». Это была, действительно, очень точная, сильная и пристрастная проза. А лучшим своим сочинением Шварц считал не «Тень» или «Дракона», хотя и любил их, – а драму «Одна ночь» – о том, как переживали блокаду самые обычные, простые ленинградцы. При жизни Шварца она так и не была поставлена из-за того, что в ней якобы не хватало «героического начала». Это трагическая и светлая пьеса о том, как мать прорывается в Ленинград сквозь кольцо блокады, чтобы спасти умирающую от голода дочь, не понравилась театральным цензорам, и Шварц – никому не показывавший, как тяжел ему запрет любимой пьесы, – шутил с другом-завлитом: «Надо, наверное, пьесу про Ивана Грозного написать. Назову «Дядя Ваня».

Легкомыслие помогало ему всегда. Когда в кировской эвакуации он первым делом выменял решительно все свои вещи на еду – масло, мед и свинину, – эту еду в ту же ночь украли из кухни, где Шварцы держали ее за отсутствием холодильника. Жена Шварца, Катерина Ивановна, сочла это катастрофой и впала в отчаяние. Шварц, казалось, словно и не заметил ничего: «Живы, это главное». Чего ему стоило это легкое отношение к трудностям – он не рассказывал никогда, а возможно, не признавался и себе.

С Екатериной Ивановной Шварц познакомился благодаря Вениамину Каверину, который познакомил его со своим братом Александром, композитором, приобретшим широкую известность под псевдонимом Ручьев. Шварц с первого взгляда влюбился в его красавицу-жену Екатерину Ивановну – и очень скоро, через полгода, ушел из собственной семьи. После объяснения с первой женой Гаяне Хайладжиевой, для которой его уход в 1927 году был полнейшей неожиданностью, у него началась нервная болезнь, выражавшаяся в непрерывной и усиливающейся с годами тряске рук. В пятьдесят лет он уже с трудом мог поднести вилку ко рту. Врачи ничего не могли с этим сделать. С Екатериной Ивановной Шварц прожил тридцать лет, постоянно терзаясь сомнениями, любит ли она его. В 1937 году эти сомнения достигли небывалой остроты – он постоянно подозревал жену в изменах. Может быть, это было следствием всеобщего психоза, выражавшегося у всех по-разному. Интересно, что примерно в это же время подобный психоз терзал Пастернака: человеку изменяет всё – Родина, здравый смысл, чувство реальности, а кажется, что изменяет жена.

Тем не менее, Екатерина Ивановна любила Шварца всю жизнь, и опасения его были напрасны. Она покончила с собой через два года после его смерти. Именно к ней были обращены его последние слова: «Катя, спаси меня». Он был уверен, что она может спасти его от чего угодно, – и не без основания: внутренней силе и цельности этой женщины мог позавидовать иной мужчина. После ареста Заболоцкого в 1938 году именно Екатерина Ивановна спасла другую Катю, жену Николая Алексеевича, и его детей. Весь послевоенный быт Шварца – часто скудный – держался на ней же. Она любила его не за пьесы – и это он, как ни странно, ценил особенно.

Сказочных пьес у Шварца было немного, но славу ему принесли именно они. В сороковые годы его знали главным образом как сценариста «Золушки» и «Первоклассницы». «Дон Кихот» Козинцева по сценарию Шварца имел громкий международный успех. «Тень» и «Дракон» были сняты с постановки Ленинградского театра комедии, после нескольких представлений «Голый король» был впервые поставлен в «Современнике» в 1961 году, когда Шварца уже три года как не было на свете. И лишь за два года до смерти Шварц увидел на сцене собственную сказку – шедшее в Москве и Ленинграде с громовым успехом «Обыкновенное чудо». В Волшебнике узнается он сам, в жене волшебника – Катя. Пьеса была написана о ней и для нее.

Марк Захаров считал, что Щварц спрогнозировал все, что с нами будет: «К сожалению, я не был лично знаком с прекрасным человеком и литератором, ироничным философом Евгением Львовичем Шварцем. Шестидесятники поздно оценили Шварца и не сразу подняли его на щит… В середине семидесятых на «Мосфильме» мне предложили поставить «Обыкновенное чудо». Нужно сказать, что я видел спектакль по этой пьесе Шварца в Театре сатиры и как-то не проникся (не то что, скажем, после знаменитой постановки «Голого короля» в «Современнике»). Но мне уж очень захотелось снять свой фильм. И я придумал, что Волшебник (которого потом замечательно сыграл Олег Янковский) – это драматург, творец, литератор. Он пишет пьесу, как жизнь. Или жизнь, как пьесу. Это его творческий акт. Таким образом, волшебством оказывалось само творчество… В перестройку же я решил вернуться к «Дракону», которого когда-то, еще в конце оттепели, поставил в студенческом театре МГУ. Это великая пьеса. Шварц своим памфлетом так глубоко вклинился в нацистское сознание, что оказался на сопредельной территории – большевистской, коммунистической (после него тот же путь проделал Ромм в «Обыкновенном фашизме»). А потом на драматурга снизошло какое-то особое вдохновение. Он в своей пьесе прикоснулся чуть ли не ко всем нашим (и не только нашим) болячкам и химерам. А в образе и судьбе бургомистра спрогнозировал все, что с нами будет… Когда долго живешь под драконом, меняется химия мозга, люди зомбированы на много лет вперед. А если посмотреть шире, то дракон – это не только тоталитаризм. У каждого общества есть свои драконы. И в сегодняшнем столкновении цивилизаций их тоже нетрудно найти и вычленить в каждой из сторон».

Каин XVIII

Шварц написал много пьес. По его сценариям были позже поставлены фильмы «Первоклассница», «Золушка», «Дон-Кихот», «Убить дракона», «Обыкновенное чудо», «Тень» в которых снимались актеры Эраст Гарин, Янина Жеймо, Фаина Раневская, Николай Черкасов, Юрий Толубеев, Евгений Леонов, Олег Янковский, Александр Абдулов и многие другие…

Умер Евгений Шварц в Ленинграде 15 января 1958 года и был похоронен на Богословском кладбище в Санкт-Петербурге.

О творчестве Евгения Шварца был снят документальный фильм «О чем молчал сказочник...».

Your browser does not support the video/audio tag.

Текст подготовил Андрей Гончаров

Использованные материалы:

Материалы сайта www.peoples.ru
Материалы сайта www.donquixote.ru
Материалы сайта www.pravmir.ru
Материалы сайта www.krugosvet.ru

О ЕВГЕНИИ ШВАРЦЕ РАССКАЗЫВАЕТ ПИСАТЕЛЬ ЛЕОНИД ПАНТЕЛЕЕВ (Алексей Иванович Еремеев)

Имя Шварца я впервые услыхал от Златы Ионовны Лилиной, заведующей Ленинградским губернским отделом народного образования.

Вашу рукопись я уже передала в редакцию, - сказала она. - Идите в Дом книги, на Невский, поднимитесь на пятый этаж в отдел детской литературы и спросите там Маршака, Олейникова или Шварца. Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже имя Маршака, мне буквально ничего не говорило.

И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести "Республика Шкид", робко поднимаемся на пятый этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим - навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди - один пышноволосый, кучерявый, другой - тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.

Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.

Вам что угодно, юноши? - обращается к нам кучерявый.

Маршака... Олейникова... Шварца, - лепечем мы.

Шварц! - протягивает руку его товарищ.

Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слова не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, "изображали верблюдов". Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше.

Познакомились мы с ним в апреле 1926 года и чуть ли не с первого дня знакомства перешли на "ты". Это не значит, что мы стали друзьями, - нет, я мог бы, пожалуй, назвать несколько десятков человек, которым Шварц говорил "ты" и которые никогда не были его друзьями. И, наоборот, ко многим близким ему людям (к таким, как Д.Д.Шостакович, Г.М.Козинцев, Л.Н.Рахманов, М.В.Войно-Ясенецкий, академик В.И.Смирнов) он до конца дней своих обращался на "вы".

Его характер, то, что он во всяком обществе становился душой этого общества, делали его несколько фамильярным. Многих он называл просто по фамилии. И не каждому это нравилось.

Помню, как рассердилась и обиделась Тамара Григорьевна Габбе, человек умный, остроумный, понимающий шутку, когда Шварц пришел в редакцию и, проходя мимо ее столика, спросил: - Как дела, Габбе? Тамара Григорьевна вспыхнула и загорелась, как только она одна могла загораться: - Почему вы таким странным образом обращаетесь ко мне, Евгений Львович? Насколько я знаю, мы с вами за одной партой в реальном училище не сидели!

Рассказывали мне об этом и она и он. Она - с ядовитым юмором, возмущенная, он - с искренним, простодушным удивлением: дескать, чего она обиделась?

Он очень долго считал себя несостоявшимся писателем.

Слишком уж быстро прошла молодость. А в молодости, да и недавно еще совсем, казалось - все впереди, все успеется... У тебя этого не было? В молодости Евгений Львович был немножко ленив и, пожалуй, работал не всегда серьезно, не берег и не оттачивал свой большой талант. Но я его таким уже почти не помню. Когда мы с ним сошлись близко, он был всегда, постоянно, каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже когда шутил или говорил о вещах посторонних…

Начинал он когда-то, в двадцатые годы, со стихов, писал сказки и рассказы для детей, долго и много работал для тюзовской сцены... Все это – и пьесы, и рассказы, и стихи для детей - было написано талантливой рукой, с блеском, с искрометным шварцевским юмором. Но полного удовлетворения эта работа ему не доставляла.

Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, - жаловался он мне.

Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти..

Конечно, это было сильным самокритическим преувеличением, но была здесь, как говорится, и доля истины. Многие (в том числе и С.Я.Маршак) очень долго считали, что Евгений Львович принадлежит к числу тех писателей, которые говорят, рассказывают лучше, чем пишут.

Рассказчиком, импровизатором Евгений Львович действительно был превосходным. А писать ему было труднее.

В конце сороковых годов он на моих глазах мучительно "искал свой слог".

В то время ему было уже за пятьдесят, а он, как начинающий литератор, просиживал часами над каждой страничкой и над каждой строкой. Бывать у него в то время было тоже мучительно. Помню, он читал мне первые главы повести, о которой при всей моей любви и уважении к автору я не мог сказать ни одного доброго слова. Это было что-то холодное, вымученное, безжизненное, нечто вне времени и пространства, напоминавшее мне не формалистов даже, а то, что сочиняли когда-то в давние времена эпигоны формалистов.

Он сам, конечно, понимал, что это очень плохо, но критику, даже самую деликатную, воспринимал болезненно, сердился, огорчался, терял чувство юмора. Критика же несправедливая, грубая буквально укладывала его в постель.

Он был очень легко раним. И был тщеславен.

Однако это было такое тщеславие, которому я даже немножко завидовал. В нем было что-то трогательное, мальчишеское.

Помню, зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне.

Ах, что ты! Что ты! - воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. - Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее. Слава!!! И вместе с тем это был человек исключительно скромный. Например, он никогда не употреблял по отношению к себе слова "писатель".

Ты знаешь, - говорил он, - сказать о себе: "я драматург" - я могу.

Это профессия. А сказать: "я писатель" - стыдно, все равно, что сказать: "я красавец".

Был ли он добрым? Да, несомненно, он был человек очень добрый. Но добряком (толстым добряком), каким он мог показаться не очень внимательному наблюдателю, Евгений Львович никогда не был.

Он умел сердиться (хотя умел и сдерживать себя). Умел невзлюбить и даже возненавидеть подлеца, нехорошего человека и просто человека, обидевшего его (хотя умел, когда нужно, заставить себя и простить обиду).

Но тут не обойдешься без несколько тривиальной оговорки: Евгений Львович был человек сложный.

В молодости он крепко дружил с Николаем Олейниковым. Это была неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах Шварц и Олейников звучало как Орест и Пилад, Ромул и Рем или Ильф и Петров…

И вот, спустя много лет после трагической гибели Олейникова, Евгений Львович читает мне свои "ме". И там встречается такая фраза: "Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников..." Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта, отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли поймет, что кроется за этим страшноватым шварцевским парадоксом. Я тоже не знаю подробностей их "дружбы-вражды", но знаю, что их отношения не были простыми и безоблачными. В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог. Тем более что это выражение самого Шварца.

Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром, глядишь, уже идет возвращать. Конечно, я говорю о хорошей книге. Плохих он не читал, бросал на второй странице, даже если книга эта была авторским даром близкого ему человека.

Круг чтения его был тоже очень широк. Перечитывал классиков, следил за современной прозой, выписывал "Иностранную литературу", любил сказки, приключения, путешествия, мемуары, читал книги по философии, по биологии, социологии, современной физике…

Книг он не собирал, не коллекционировал, как вообще ничего в жизни не копил, не собирал (собирала - старинный бисер и какой-то особенный старинный английский фарфор или фаянс - Екатерина Ивановна. Ей он любил подарить что-нибудь редкостное и радовался такой покупке вместе с нею). Но покупать книги было для него наслаждением. Особенно любил ходить к букинистам, откуда приносил покупки самые неожиданные. То холмушинский сонник, то настенный календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то лубочное сытинское издание русских сказок…

Очень любил он Чапека. Много раз (и еще задолго до того, как начал писать для козинцева своего пленительного "Дон Кихота") читал и перечитывал Сервантеса. Но самой глубокой его привязанностью, самой большой любовью был и остается до последнего дня Антон Павлович Чехов.

На первый взгляд это может показаться удивительным: ведь то, что делал Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций. И, тем не менее, Чехов был его любимым писателем. По многу раз читал он и рассказы Чехова, и пьесы, и письма, и записные книжки…Чехов был для него, как, впрочем, и для многих из нас, образцом не только как художник, но и как человек. С какой гордостью, с какой сыновней или братской нежностью перечитывал Евгений Львович известное "учительное" письмо молодого Чехова, адресованное старшему брату Александру…

Евгений Львович сам был того же склада, он был человек очень большого благородства, но так же, как и Чехов, умел прятать истинное свое лицо под маской шутки, иногда грубоватой. Всю жизнь он воспитывал себя. Толстой где-то заметил, что труднее всего быть хорошим, проявлять сдержанность в отношениях с самыми близкими, со своими домашними, даже с теми, кого любишь. Нелегко бывало подчас и Евгению Львовичу. А как трогательно, как бережно и уважительно относился он к Екатерине Ивановне. Не было на моей памяти случая, чтобы он на нее рассердился, сказал ей что-нибудь грубое или резкое. Но и терпеть то, что ему не нравилось, он тоже не умел. Бывало, за чайным столом Екатерина Ивановна начнет по дамской нехорошей привычке чесать язычком, перемалывать косточки какому-нибудь нашему общему знакомому. Евгений Львович послушает, послушает, не вытерпит, поморщится и скажет мягко: - Ну, Машенька, ну, не надо!

Почему-то в этих случаях (и только в этих) он называл Екатерину Ивановну Машенькой. А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив. Впервые я узнал об этом, кажется, осенью или в начале зимы 1952 года, когда нервы у него (да и не только у него) были натянуты туже, чем позволяет природа. Да, только сейчас, на расстоянии видишь, как много чеховского было в этом человеке, внешне так мало похожем на Чехова.

Он много думал и часто говорил об искусстве, но всегда это была живая и даже простоватая речь, - как и Чехов, он стеснялся произносить громкие слова, изрекать что-нибудь было не в характере Евгения Львовича. Даже самые дорогие ему, глубокие, сокровенные мысли он облекал в полушутливую, а то и просто в "трепливую" форму, и надо было хорошо знать Шварца, чтобы понимать этот эзопов язык, отличать шутку просто от шутки-одежки, шутки-шелухи…

И вот еще тема - шварцевский юмор. Нельзя говорить об Евгении Львовиче и обойти эту черту, эту яркую особенность его личности.

"Где Шварц - там смех и веселье!" Не помню, был ли где-нибудь выбит такой девиз, но если и не был, то незримо он сиял над нашими головами всюду, в любом обществе, где появлялся Женя Шварц.

Ему всю жизнь поручали открывать собрания (правда, не самые ответственные), на банкетах и званых вечерах он был тамадой, хозяином стола, и совершенно невозможно представить себе, чтобы в его присутствии первую застольную речь произносил не он, а кто-нибудь другой.

Вспомнилось почему-то одно странное собрание в Ленинграде, в Доме писателя имени Маяковского. Тридцать восьмой или тридцать девятый год. В гостях у писателей юристы, прокуроры, следователи, маститые адвокаты, в том числе прославленный Коммодов. Время, надо сказать, не очень уютное. За спиной у нас ежовщина. Многих наших товарищей нет с нами. Смешного, улыбчатого тут не скажешь как будто.

Но открывает собрание Евгений Львович. Своим милым, негромким, интеллигентным, хорошо поставленным голосом он говорит: - В девятьсот пятнадцатом году на юридическом факультете московского университета я сдавал профессору такому-то римское право. Я сдавал его очень старательно и упорно, но, увы, как я ни бился, юрист из меня не получался. И на другое утро в Майкоп, где проживали тогда мои родители, полетела гордая и печальная телеграмма: "Римское право умирает, но не сдается!"..

Я уже упоминал о том, что последние десять - пятнадцать лет своей жизни Евгений Львович работал очень много, буквально с утра до ночи. Но это никогда не было "каторжной работой", - наоборот, работал он весело, со вкусом, с аппетитом, с удивительной и завидной легкостью, - так работали, вероятно, когда-то мастера Возрождения.

Самое удивительное, что ему никогда не мешали люди. Для многих из нас, пишущих, приход в рабочее время посетителя - почти катастрофа. Он же, услышав за дверью чужие голоса, переставал стучать на своем маленьком "ремингтоне", легко поднимался и выходил на кухню. И кто бы там ни был - знакомый ли писатель, дочь ли Наташа, приехавшая из города, почтальон, молочница или соседский мальчик, - он непременно оставался какое-то время на кухне, принимал участие в разговоре, шутил, входил в обсуждение хозяйственных дел, а потом, как ни в чем не бывало, возвращался к машинке и продолжал прерванную работу.

Он обижался и даже сердился, если видел из окна, как я проходил мимо и не свернул к его калитке.

Вот сволочь! - говорил он. - Шел утром на почту и не заглянул.

Я думал, ты работаешь, боялся помешать.

Скажите, пожалуйста! "Помешать"! Ты же знаешь, что я обожаю, когда мне мешают.

Говорилось это отчасти для красного словца, отчасти - по инерции, потому что было время, когда он действительно "обожал" помехи... Но была тут и правда - я и в самом деле был нужен ему утром, чтобы выслушать из его уст новые страницы "ме" или последний, двадцать четвертый, вариант третьего действия его новой пьесы... Это ведь тоже было работой. Читая кому-нибудь рукопись, он проверял себя и на слух и на глаз (то есть следил и за точностью фразы и за реакцией слушателя).

Он был мастером в самом высоком, в самом прекрасном смысле слова. Если в молодости он мог написать пьесу за две, за три недели, то на склоне дней на такую же трехактную пьесу у него уходили месяцы, а иногда и годы…

Сколько вариантов пьесы "Два клена" или сценария "Дон Кихот" выслушал я в его чтении! При этом он часто говорил: - Надо делать все, о чем тебя попросят, не отказываться ни от чего. И стараться, чтобы все получалось хорошо и даже отлично. Он не афишировал эти свои "высказывания", нигде об этом не писал и не заявлял публично, но ведь, по существу, это было то самое, о чем так часто и громко говорил В.В.Маяковский. Евгений Львович писал не только сказки и рассказы, не только пьесы и сценарии, но и буквально все, о чем его просили, - и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы, и балетные либретто, и так называемые внутренние рецензии.

Пишу все, кроме доносов, - говорил он.

Если не ошибаюсь, он был первым среди ленинградских литераторов, кто откликнулся пером на фашистское нашествие: уже в конце июня или в начале июля 1941 года он работал в соавторстве с М.М.Зощенко над сатирической пьесой-памфлетом "Под липами Берлина".

В молодости Шварц никогда не хворал. И вообще всю жизнь был очень здоровым человеком. В конце сороковых годов в Комарове он купался в заливе до поздней осени, едва ли не до заморозков. Никогда не кутался, и зимой и летом ходил нараспашку, в сильный мороз выходил провожать гостей без пальто и шапки и при этом понятия не имел, что такое кашель или насморк. И, как часто это бывает с людьми, никогда раньше не хворавшими, он очень трудно переносил те болезни, которые вдруг свалились на него в преддверии старости. Собственно говоря, одна болезнь мучила его всю жизнь - во всяком случае, с тех пор, как я его помню. Кажется, это называется тремор. У него дрожали руки. Болезнь, конечно, не такая уж опасная, но она доставляла ему очень много маленьких огорчений.

Почерк у него был совершенно невообразимый - через две недели он сам не понимал того, что написал. И чем дальше, тем ужаснее и неудобочитаемее становились его каракули, - последние страницы "ме" вообще не поддаются расшифровке…Руки у него не дрожали, а прыгали. Чтобы расписаться в бухгалтерской ведомости или в разносной книге почтальона, он должен был правую руку придерживать левой. Рюмку брал со стола, как медведь, двумя руками, и все-таки рюмка прыгала, и вино расплескивалось.

Однажды, еще в довоенные годы, он выступал по ленинградскому радио. Я уже говорил, каким замечательным оратором, импровизатором был Евгений Львович. А тут сижу у себя дома, слушаю в репродуктор нашего милого Златоуста и не узнаю его, не понимаю, в чем дело. Он запинается, мычит, волнуется, делает невероятной длины паузы. Заболел, что ли? Вечером мы говорили с ним по телефону, и я узнал, в чем дело. В то время существовало правило, по которому выступать перед микрофоном можно было, только имея в руках готовый, завизированный текст. Первый, кому разрешили говорить без готового текста, был Николай, митрополит Крутицкий.

Упоминаю об этом потому, что впервые слышал этот рассказ именно от Шварца. В начале войны митрополита попросили выступить по радио с обращением к верующим. В назначенное время известный деятель православной церкви прибывает в радиостудию, следует в помещение, где стоит аппаратура. У него деликатно спрашивают: - А где, ваше преосвященство, так сказать, текстик вашего доклада? - Какого доклада? Какой текстик? - Ну, одним словом, то, что вы будете сейчас произносить в микрофон.

А я, милые мои, никогда в жизни не произносил своих проповедей по бумажке.

Слова эти будто бы вызвали сильную панику. Позвонили туда, сюда, дошли до самых высоких инстанций. И там решили: "Пусть говорит, что хочет". А у Евгения Львовича дела обстояли похуже. Правда, порядки того времени были ему известны, и он заблаговременно приготовил, отстукал на машинке две или три странички своего выступления. Но, на его несчастье, выступать ему пришлось в радиотеатре, на сцене, где микрофон был вынесен к самой рампе и перед ним не стояло ни столика, ни пюпитра, вообще ничего, на что можно было бы опереться или положить завизированные, заштемпелеванные листочки. И вот чуть ли не целый час бедный Евгений Львович на глазах у публики мужественно боролся со своими руками и с порхающими по сцене бумажками.

Никогда в жизни не испытывал такой пытки, - говорил он вечером в телефон.

Но это, конечно, не было ни пыткой, ни болезнью. Настоящие болезни пришли позже, лет двадцать спустя.

Обычно недуги, как известно, подкрадываются, и подкрадываются незаметно. Тут было по-другому. Был человек здоров, курил, пил, купался в ледяной воде, ходил на десятикилометровые прогулки, работал зимой при открытом окне, спал, как ребенок, сладко и крепко - и вдруг сразу всему пришел конец. Конечно, не совсем всему и не совсем сразу, но все-таки быстро, ужасно быстро протекала его болезнь. Началось с того, что Евгений Львович стал болезненно полнеть и стал жаловаться на сердце. В разговоре появились слова, о каких мы раньше не слыхивали: стенокардия, бессонница, обмен веществ, валидол, мединал, загрудинные боли... В голубом домике запахло лекарствами. Чаще, чем прежде, можно было встретить теперь в этом доме старого приятеля Шварцев, профессора А.Г.Дембо.

С тучностью Евгений Львович боролся. По совету врачей стал заниматься своеобразной гимнастикой: рассыпал на полу коробок спичек и собирал эти спички, за каждой отдельно нагибаясь. Позже, и тоже по рекомендации врача, завел велосипед, но ездил на нем нерегулярно и без всякой радости. Шутя говорил, что вряд ли и водка доставит человеку удовольствие, если пить ее по предписанию врача и покупать в аптеке по рецепту.

Все чаще стали приходить мысли о смерти. И говорил он теперь о ней тоже гораздо чаще. Вот сидишь, работаешь у себя в келье, в Доме творчества, и вдруг слышишь - где-то еще далеко за дверью повизгиванье собаки, позвякиванье ошейника, потом грузные шаги, тяжелое дыхание. Косточки пальцев постучали в дверь, и милый грудной голос спросил: - Можьня? Это он так со своей воспитанной, дрессированной Томочкой разговаривал, разрешая ей взять что-нибудь - конфету, косточку, кусочек мяса: - Можьня! Шумно и весело, как волшебник, входит - высокий, широкий, в высокой, осыпанной снегом шапке-колпаке, румяный, мокрый, разгоряченный. Собака поскуливает, натягивает поводок, рвется засвидетельствовать почтение. А он наклоняется, целует в губы, обдает тебя при этом свежестью зимнего дня и несколько смущенно спрашивает: - Работаешь? Помешал? Гулять не пойдешь? Трудно побороть искушение, отказаться, сказать "нет"! Смахиваешь в ящик стола бумаги, одеваешься, берешь палку и идешь на прогулку - по первому снегу, или по рыжему ноябрьскому листу, или по влажному весеннему песочку.

Если в Доме творчества гостил в это время Леонид Николаевич Рахманов, соблазняли попутно его и шли втроем…

Ходили в Академический городок или в сторону озера, чаще же всего, спустившись у черкасовской дачи к морю, шли берегом до Репина, там, у композиторского поселка, поднимались наверх и лесом возвращались в Комарово. Сколько было хожено гуськом по этим извилистым, путаным лесным тропинкам, где, вероятно, и сегодня я смог бы узнать каждый камень, каждый корень под ногами, каждую сосенку или куст можжевельника... И сколько было сказано и выслушано. И сейчас, когда пишу эти строки, слышу за спиной его голос, его смех, его дыхание…

Но, увы, чем дальше, тем короче делались эти утренние прогулки, с каждым днем труднее, тягостнее становился для Евгения Львовича подъем на крутую Колокольную гору. И все реже и реже раздавался за дверью моей комнаты милый петрушечный голос: - Можьня? И вот однажды под вечер иду в голубой домик и еще издали вижу у калитки веселую краснолицую Нюру, сторожиху соседнего гастронома. Машет мне рукой и через улицу пьяным испуганным голосом кричит: - А Явгения Львовича увезли, Ляксей Иваныч! Да! В Ленинград! На скорой помощи! Чего? Случилось-то? Да говорят - янфаркт!

Нюра из соседнего гастронома. И прочие соседи. И какая-то Мотя, помогавшая некогда Екатерине Ивановне по хозяйству. И какой-то местный товарищ, любитель выпить и закусить, с эксцентрическим прозвищем - Елка-Палка. И родственники. И товарищи по литературному цеху. И даже товарищи по Первому майкопскому реальному училищу. Приходили. Приезжали.

Писали. Просили. И не было на моей памяти случая, чтобы кто-нибудь не получил того, в чем нуждался.

Что же он - был очень богат, Евгений Львович? Да нет, вовсе не был… Однажды, года за два до смерти, он спросил меня: - У тебя когда-нибудь было больше двух тысяч на книжке? У меня - первый раз в жизни.

Пьесы его широко шли, пользовались успехом, но богатства он не нажил, да и не стремился к нему. Голубую дачку о двух комнатах арендовали у дачного треста, и каждый год (или, не помню, может быть, каждые два года) начинались долгие и мучительные хлопоты о продлении этой аренды. Куда же убегали деньги? Может быть, слишком широко жили? Да, пожалуй, если под широтой понимать щедрость, а не мотовство. Беречь деньги (как и беречь себя) Евгений Львович не умел. За столом в голубом доме всегда было наготове место для гостя, и не для одного, а для двух-трех. Но больше всего, как я уже говорил, уходило на помощь тем, кто в этом нуждался. Если денег не было, а человек просил, Евгений Львович одевался и шел занимать у приятеля. А потом приходил черед брать и для себя, на хозяйство, на текущие расходы, брать часто по мелочам, "до получки", до очередной выплаты авторских в Управлении по охране авторских прав.

Только перед самым концом, вместе с широкой известностью, вместе со славой, пришел к Евгению Львовичу и материальный достаток. Следуя примеру некоторых наших собратьев по перу и чтобы вырваться из кабалы дачного треста, он даже задумал строить дачу. Все уже было сделано для этого, присмотрели очень симпатичный участок (на горе, за чертой поселка - в сторону Зеленогорска), Евгений Львович взял в литфонде ссуду (именно тут и завелись у него на сберегательной книжке "лишние" деньги). Но дом так и не был построен. И деньги через год вернули в Литфонд с процентами…

Тогда же, в эти последние годы, появилась у Шварца машина. Грустно почему-то писать об этом. Кому и зачем она была нужна, эта серая "победа"? Раза два-три в месяц ездили из Комарова в Ленинград и обратно. Привозили врача. Остальное же время машина стояла в сарае, и казалось, что она или ржавеет там, или обрастает мохом.

Успели еще сшить Евгению Львовичу первую в жизни шубу. Шуба была, что называется, богатая, к ней была придана шапка из такого же, очень дорогого, но чем-то очень неприятного зеленовато-желтого меха. Грустно посмеиваясь, Евгений Львович сам говорил мне, что стал похож в этом наряде на ювелира времен нэпа.

Отлежавшись, оправившись от болезни, он опять вернулся в Комарово. И только после очередного приступа стенокардии, перед вторым инфарктом, приехал в Ленинград, чтобы остаться здесь навсегда. В Ленинграде мы жили в одном доме, здесь у нас было больше возможностей встречаться. Но встречались, пожалуй, реже. Когда болезнь слегка отпускала его, он гулял. Но что это были за прогулки! Дойдем от Малой Посадской до мечети, до Петропавловской крепости, до Сытного рынка и поворачиваем назад.

У него появилась одышка. Он стал задыхаться. И чаще он стал задумываться. Молчать. Он хорошо понимал, к чему идет дело.

Испытываю судьбу, - сказал он мне с какой-то смущенной и даже виноватой усмешкой. - Подписался на тридцатитомное собрание Диккенса.

Интересно, на каком томе это случится. Это случилось задолго до выхода последнего тома. Он меньше гулял, меньше и реже встречался с людьми (врачи предписали покой), только работать не переставал ни на один день и даже ни на одну минуту. Его "ме" выросли за время болезни на несколько толстых "гроссбухов".

До последнего часа не угасало в нем ребяческое, мальчишеское. Но это не было инфантильностью. Инфантильность он вообще ни в себе, ни в других не терпел.

Проказливость мальчика, детская чистота души сочетались в нем с мужеством и мудростью зрелого человека. Однажды, осуждая меня за легкомысленный, необдуманный поступок, он сказал: - Ты ведешь себя как гимназист. Сам он, при всей легкости характера, при всей "трепливости" его, в решительных случаях умел поступать как мужчина. И чем дальше, тем реже проявлял он опрометчивость, душевную слабость, тем чаще выходил победителем из маленьких и больших испытаний.

У него был очередной инфаркт. Было совсем плохо, врачи объявили, что остаток жизни его исчисляется часами. И сам он понимал, что смерть стоит рядом. О чем же он говорил в эти решительные мгновения, когда пульс его колотился со скоростью двести двадцать ударов в минуту? Он просил окружающих: - Дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу! Я хочу записать о бабочке…Думали - бредит. Но это не было бредом.

Болезнь и на этот раз отпустила его, и дня через два он рассказывал мне о том, как мучила его тогда мысль, что он умрет - сейчас вот, через минуту умрет, - и не успеет рассказать о многом, и прежде всего - об этой вот бабочке.

О какой бабочке? - Да о самой простой белой бабочке. Я ее видел в Комарове летом, в садике у парикмахерской…

Чем же она тебе так понравилась, эта бабочка? - Да ничем. Самая обыкновенная, вульгарная капустница. Но, понимаешь, мне казалось, что я нашел слова, какими о ней рассказать. О том, как она летала. Ведь ты сам знаешь, как это здорово - найти нужное слово…

Бунин писал о Чехове: "До самой смерти росла его душа". То же самое, теми же словами я могу сказать и про Евгения Львовича Шварца.

Семь лет нет его с нами. И семь лет я не могу в это поверить. Знаю, так часто говорят об ушедших: "не верится". И мне приходилось не раз говорить: "не верю", "не могу поверить"... Но в этом случае, когда речь идет о Шварце, это не фраза и не преувеличение. Да, уже восьмой год пошел с тех пор, как мы отвезли его на Богословское кладбище, я сам, своими руками бросил тяжелый ком мерзлой земли в глубокую черную яму, а ведь нет, пожалуй, ни одного дня, когда, живя в Комарове и проходя по Морскому проспекту, или по Озерной улице, или по нижнему Выборгскому шоссе, я бы не встретил на своем пути Евгения Львовича. Нет, я, разумеется, не о призраках говорю, я имею в виду ту могучую, титаническую силу, с какой запечатлелся этот человек в моей (и не только в моей) памяти.

Вот он возник в снежной дали, идет на меня, высокий, веселый, грузный, в распахнутой шубе, легко опираясь на палку, изящно и даже грациозно откидывая ее слегка в сторону наподобие какого-то вельможи XVII столетия.

Вот он, ближе, ближе... Вижу его улыбку, слышу его милый голос, его тяжелое, сиплое дыхание.

И все это обрывается, все это - мираж. Его нет. Впереди только белый снег и черные деревья.

Публикуется с сокращениями по книге Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Л.: Дет. лит., 1984.