Особенности развития женской прозы в современной рус лит-ре. Художественные особенности прозы А

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Художественные особенности прозы А. Чехова

чехов психологизм поэтика

Быт, то, что окружает человека в каждодневной жизни, бытовая конкретика, которая формирует его привычки и характер, весь обыденный внешний уклад - эта сторона человеческой жизни открыта в литературе реализмом.

Увлеченно, с удовольствием описывал Пушкин патриархальный уклад русской провинции; с легкой иронией обсуждал с читателем распорядок дня, обстановку кабинета, наряды и флакончики на туалетном столике «светского льва» Онегина… Это художественное открытие пушкинского реализма глубоко осмыслено Гоголем. В его творчестве быт предстает одушевленным, активно формирующим человека и его судьбу. Внешний мир становится одним из главных действующих лиц гоголевского художественного метода, определяющей чертой его поэтики. Ко времени вступления Чехова в литературу, гоголевскую традицию активного воздействия внешнего мира на человека блистательно развил Достоевский. Предельно детализированный, до мельчайших подробностей воссозданный и исследованный в творчестве Толстого быт дал возможность Чехову подойти к проблеме взаимоотношений героя и среды без предыстории, заняться сразу сущностью этих взаимоотношений. Быт и бытие нераздельны в художественном мире Чехова. Быт - способ жизни человека. Быт - это материя, от которой герой не может быть отделен ни в один из моментов своего существования.

Таким образом, бытие чеховских героев изначально материалистично: этот материализм предопределен не убеждениями, а самой реальной жизнью.

А какой видел Чехов реальную жизнь конца века? Он пытался рассказывать маленькие непритязательные истории - и в его выборе был заложен своеобразный художественный принцип. Он описывал частную жизнь - именно это стало художественным открытием. Под его пером литература стала зеркалом минуты, имеющей значение лишь в жизни и судьбе одного конкретного человека. Чехов уходит от обобщений, видя в них неправду и неточность, обобщения претят его творческому методу. Жизнь каждого из персонажей самому автору представляется тайной, которую предстоит разгадывать не только ему, стороннему наблюдателю. Чеховская Россия состоит из вопросов, из сотен разгаданных и неразгаданных судеб.

Чехов равнодушен к истории. Сюжет с ярко выраженной интригой не интересует его. «Нужно описывать жизнь ровную, гладкую, как она есть на самом деле» - таково кредо писателя. Его сюжеты - это истории из жизни обыкновенного человека, в судьбу которого писатель пристально вглядывается.

«Великий сюжет» чеховской прозы - частный момент человеческой жизни. «Зачем это писать… что кто-то сел на подводную лодку и поехал к Северному полюсу искать какого-то примирения с людьми, а в это время его возлюбленная с драматическим воплем бросается с колокольни? Все это неправда, в действительности этого не бывает. Надо писать просто: о том, как Петр Семенович женился на Марье Ивановне. Вот и все». .

Жанр короткого рассказа позволил ему создать мозаичную картину современного мира. Персонажи Чехова образуют пеструю толпу, это люди разных судеб и разных профессий, их занимают различные проблемы - от мелких бытовых забот до серьезных философских вопросов. И жизнь каждого героя - особая, отдельная черточка русской жизни, в сумме же эти черты обозначают все глобальные проблемы России конца XIX века.

Особенности психологизма - изображение внутреннего мира человека. Мироощущение героев Чехова - чувство неустроенности, неуютности в мире - в немалой степени обусловлено временем, с этим связано и преобладание жанра рассказа в творчестве писателя: «Абсолютное преобладание жанра рассказа в чеховской прозе определялось не только дарованием писателя и условиями работы, но и пестротой, дробностью жизни, общественного сознания его времени… Рассказ явился в данном случае той «формой времени», тем жанром, который сумел отразить эту противоречивость и дробность общественного сознания эпохи».

На протяжении небольшого рассказа (анекдотического и притчевого одновременно) Чехов не рисует внутренний мир персонажа, не воспроизводит психологические основы, движения чувств. Он дает психологию во внешних проявлениях: в жестах, в мимике («мимический» психологизм), телодвижениях. Психологизм Чехова (особенно в ранних рассказах) «скрытый», то есть чувства и мысли героев не изображаются, а угадываются читателем на основании их внешнего проявления. Поэтому неправомерно называть чеховские рассказы маленькими романами («осколками» романа) с их укорененностью в человеческой психологии, вниманием к мотивам поступков, детализированным изображением душевных переживаний. Писатель также обобщает образы персонажей, но не как социальные типы, а как «общепсихологические», глубоко исследуя душевно-телесную природу человека. Раскрывая внутренний мир героя, Чехов отказался от сплошного и ровного изображения. Его повествование прерывисто, пунктирно, строится на соотнесенных друг с другом эпизодах. При этом огромную роль играют детали. Эта особенность чеховского мастерства далеко не сразу была понята критиками - долгие годы они твердили о том, что деталь в произведениях Чехова случайна и незначительна.

Разумеется, писатель не подчеркивал сам значительности своих деталей, штрихов, художественных подробностей. Он вообще не любил ни в чем подчеркнутое, не писал, что называется, курсивом или разрядкой. О многом он говорил как бы мимоходом, но именно «как бы» - все дело в том, что художник, по его собственным словам, рассчитывает на внимание и чуткость читателя. Деталь у Чехова глубоко не случайна, она окружена атмосферой жизни, уклада, быта.

Чехов-художник поражает разнообразием тональности повествования, богатством переходов от сурового воссоздания действительности к тонкому, сдержанному лиризму, от легкой, едва уловимой иронии - к разящей насмешке. Чехов, писатель-реалист, всегда безукоризненно достоверен и убедителен в своем изображении человека. Этой точности он добивается прежде всего за счет использования психологически значимой, абсолютно точно выбранной детали. Чехов обладал исключительным умением схватывать общую картину жизни по ее «мелочам», воссоздавая по ним единое целое. Это пристрастие к «незначительной» детали унаследовала и литература XX века.

Итак, мы подходим к одному из определяющих свойств поэтики Чехова: об авторской позиции, а тем более о целостной концепции авторского мировоззрения нельзя судить по отдельным произведениям. Авторская позиция в рассказах Чехова, как правило, не акцентирована. Чехов не был страстным учителем и проповедником, «пророком», в отличие, например, от Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Ему была чужда позиция человека, знающего истину и уверенного в ней. Но Чехов, разумеется, не был лишен представления об истине, стремления к ней в своем творчестве. Он был мужественным человеком и в своей жизни, и в своих книгах, он был мудрым писателем, сохраняющим веру в жизнь при отчетливом понимании ее несовершенства, порой враждебности человеку. Чехов ценил прежде всего творческую, свободную от всяких догм (и в литературе, и в философии, и в быту) человеческую личность, ему была свойственна страстная вера в человека, в его возможности. Ценность человека, по убеждению писателя, определяется его способностью выстоять в условиях диктата обыденщины, не утратив в массе человеческих лиц своего лица. Таким был сам Чехов, и таким его воспринимали современники. М. Горький писал ему: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел». Чеховские рассказы отличает особый тон повествования - лирическая ирония. Писатель как бы с грустной усмешкой вглядывается в человека и напоминает о жизни идеальной, прекрасной, какой она должна быть, причем своего представления об идеале он деликатно не навязывал, публицистических статей на сей счет не писал, а делился своими размышлениями в письмах к близким ему по духу людям.

И хотя Чехов так и не создал романа, о котором мечтал, и повести его практически не складываются в циклы, все его творческое наследие предстает перед нами органическим целым.

И в этой целостности - ключ к пониманию Чехова. Лишь в контексте всего его творчества возможно глубоко осмыслить каждое конкретное произведение.

Жанр повести в творчестве Чехова

Повесть - произведение эпической прозы, близкое к роману, тяготеющее к последовательному изложению сюжета, ограниченное минимумом сюжетных линий. Изображает отдельный эпизод из жизни; от романа отличается меньшей полнотой и широтой картин быта, нравов. Не имеет устойчивого объёма и занимает промежуточное место между романом, с одной стороны, и рассказом или новеллой, с другой. Тяготеет к хроникальному сюжету, воспроизводящему естественное течение жизни. Сюжет классической повести, законы которого сложились в реалистической литературе второй половины XIX века, обычно сосредоточен вокруг образа главного героя, личность и судьба которого раскрываются в пределах немногих событий, в которых он принимает непосредственное участие. Побочные сюжетные линии в повести (в отличие от романа), как правило, отсутствуют, повествовательный хронотоп сконцентрирован на узком промежутке времени и пространства. Количество персонажей в повести, в целом, меньше, чем в романе, причем характерное для романа четкое разграничение между главными и второстепенными персонажами в повести, как правило, отсутствует или это разграничение несущественно для развития действия. Сюжет реалистической повести часто связан со «злобой дня», с тем, что повествователь наблюдает в социальной действительности и что воспринимается им как злободневная реальность. Иногда одно и то же произведение сам автор характеризовал в различных жанровых категориях. Так, Тургенев сначала называл «Рудина» повестью, а затем - романом. Названия повестей часто связаны с образом главного героя («Бедная Лиза» Н.М. Карамзина, «Рене» Р. Шатобриана,) или с ключевым элементом сюжета («Собака Баскервилей» А. Конан Дойла, «Степь» А.П. Чехова).

Жанр повести предполагает особое отношение к слову. В отличие от длинного повествования, где внимание читателя фокусируется на развернутых описаниях, рамки рассказа не позволяют ни малейшей небрежности, требуют полной отдачи от каждого слова. В рассказах Чехова слово, как в стихотворении, - единственно возможное.

Долгая работа в газете, школа фельетона и репортажа во многом способствовали совершенствованию стиля Чехова. Его слово всегда максимально информативно. Именно это виртуозное владение словом, отточенное мастерство детали позволили Чехову не пускаться в пространные авторские рассуждения, но всегда четко придерживаться роли повествователя: слово в его рассказах говорит само за себя, оно активно формирует читательское восприятие, взывает к живому сотворчеству. Объектная манера Чехова непривычна читателю. Следя за страстными излияниями Толстого и Достоевского, он всегда знал, где правда, а где ложь, что хорошо, а что дурно. Оставшись наедине с чеховским текстом, лишившись авторского указующего перста, читатель растерялся.

Инерция недопонимания, неверного - по мнению самого автора - толкования чеховского творчества существовала в русской критике практически всегда. Это актуально и в наши дни. Парадоксальная история случилась с «Душечкой». Этот рассказ был абсолютно по-разному понят двумя такими мудрыми и тонкими читателями, как Толстой и Горький. Показательно, что в своем толковании «Душечки» они были бесконечно далеки не только друг от друга, но и от мнения самого автора.

Прекрасно комментирует В.Я. Лакшин: «Толстой не хотел видеть в «Душечке» те черты обывательского быта, в который словно вросла Оленька и который вызывает насмешку Чехова. В Оленьке Толстого привлекли «вечные» свойства женского типа. <…> Толстой склонен расценить как всеобщий тип женщины Душечку с ее жертвенной любовью. Ради этого он старается не замечать чеховской иронии, а гуманность, мягкость юмора принимает как знак невольного оправдания автором героини. <…> Совсем иначе, чем Толстой, смотрел на «Душечку» другой ее читатель, Горький. В героине чеховского рассказа ему антипатичны рабские черты, ее приниженность, отсутствие человеческой самостоятельности. «Вот тревожно, как серая мышь, шмыгает «Душечка» - милая, кроткая женщина, которая так рабски, так много умеет любить. Ее можно ударить по щеке, и она даже застонать громко не посмеет, кроткая раба», - писал Горький. То, что Толстой идеализировал и «благословлял» в «Душечке» - неразборчивость любви, слепую преданность и привязанность, - то не мог принять Горький с его идеалами «гордого» человека. <…> Сам Чехов не сомневался, что написал юмористический рассказ <…>, рассчитывал на то, что его героиня должна производить несколько жалкое и смешное впечатление. <…> Оленька у Чехова существо робкое, покорное, во всем послушное судьбе. Она лишена самостоятельности и в мыслях, и в мнениях, и в занятиях. У нее нет личных интересов, кроме интересов мужа-антрепренера или мужа-лесоторговца. Жизненные идеалы Оленьки просты: покой, благополучие мужа, тихие семейные радости, «чай со сдобным хлебом и разными вареньями…» «Ничего, живем хорошо, - говорила Оленька знакомым, - слава Богу. Дай Бог всякому жить, как мы с Ванечкой». Размеренное, благополучное существование всегда вызывало чувство горечи у Чехова. Не составляла в этом отношении исключение и жизнь Оленьки, доброй и глупенькой женщины. С нее и спроса не могло быть в смысле каких бы то ни было идеалов и стремлений.

В рассказе «Крыжовник», написанном почти одновременно с «Душечкой», мы читаем: «Меня угнетает тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, чем счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай». Такое окно видит Чехов и в доме, где хозяйничает Оленька. В тоне, каким это все рассказано, мы не услышим злой иронии, сухой насмешки. История «Душечки» вызывает скорее жалость, сострадание по отношению к бесцветной и однообразной жизни, рассказать о которой можно на нескольких страницах - так она односложна и скудна. Мягкая, беззлобная улыбка словно не сходит с уст автора. Он не озлоблен и не хмур, а разве что опечален трагикомедией человеческих судеб. Ему хочется заглянуть в душу заурядных людей, правдиво передать их нужды, тревоги, маленькие и большие заботы, а подо всем этим вскрыть часто не ощущаемый героями драматизм бессмысленности и пустоты их жизни».Лакшин не противопоставляет свое личное понимание рассказа трактовкам Горького и Толстого. Он очень тонко восстанавливает чеховскую идею, авторскую концепцию, анализируя «Душечку» не саму по себе, но в контексте позднего творчества Чехова. Таким образом, мы вновь приходим к тому, что полное, адекватное понимание Чехова возможно, лишь когда каждое его произведение воспринимается как элемент целостной творческой системы.

Художественная манера Чехова не назидательна, ему претит пафос проповедника, учителя жизни. Он выступает как свидетель, как бытописатель. Чехов избирает позицию рассказчика, и это возвращает русскую литературу на путь беллетристики, с которого увели ее философские искания Достоевского и Толстого. Драматизм русской жизни очевиден для Чехова. Современный мир ощущается им как тупик. И внешняя «обустроенность» лишь подчеркивает внутреннее неблагополучие: это жизнь механическая, лишенная созидательной идеи. А без такой идеи, без высшего смысла даже творческий, необходимый обществу труд обессмысливается. Вот почему в позднем творчестве Чехова звучит тема «ухода»: из тупика, из безысходности замкнутого круга можно вырваться (но, как правило, в неизвестность, как это происходит в рассказах «Дама с собачкой» и «Невеста»). У героя появляется возможность выбора: либо принять жизнь, подчиниться ей, раствориться, стать ее частью и потерять себя, либо порвать все связи с обыденной жизнью, просто уйти от нее, искать достойную цель существования. Это важнейший момент: герою Чехова не дано остаться собой в рамках обыденности; избрав общепринятый путь, он утрачивает свое лицо. Так происходит с доктором Старцевым, героем рассказа «Ионыч». Подчинившись течению жизни, череде каждодневных забот и мыслей, он приходит к полному душевному опустошению, к абсолютной утрате личности. Даже памяти о собственном недавнем прошлом, о единственном ярком чувстве не оставляет ему автор. Преуспевший Ионыч не только бездушен, но и безумен, одержим манией бессмысленного накопительства.

Так же бездушны и некоторые другие герои Чехова, не посмевшие бросить вызов привычной жизни: Беликов, Чимша-Гималайский. Сама жизнь противится человеку.

Такая прочная, благополучная, обустроенная и уютная, она сулит все блага, но взамен требует отказа от себя как личности. И потому тема «ухода», отрицания сложившегося уклада становится основной в творчестве позднего Чехова.

Мы уже говорили о драме учителя Никитина. Исполнив все желания героя, дав ему то счастье, о котором Никитин так страстно мечтал, Чехов подвел его к некоему порогу, к черте, оставшись за которой, Никитин отречется от собственного лица и станет тем же идолом, каким стал доктор Старцев. И для автора бесконечно важно, что учитель Никитин способен перешагнуть через порог, что тихая, благополучная утрата себя ему страшнее, чем полная неизвестность разрыва с прежней жизнью. К какой новой жизни придет Никитин, что откроется ему за порогом - мы не знаем, как не знаем, что, кроме радости избавления, обрела героиня рассказа «Невеста». Это для Чехова - отдельная тема, ее он почти не касается.

Лишь в повести «Моя жизнь» последовал Чехов за своим «шагнувшим за порог» героем. И открыл, что Мисаил Полознев обрел в новой жизни только одно: право самостоятельно распоряжаться своей судьбой, лишь перед собственной совестью держать ответ за каждый свой шаг. Новая, полуголодная и бесприютная жизнь Мисаила дала герою то главное, что отсутствовало в уготованной ему отцом привычной стезе: ощущение самоценности, безусловной значимости его собственной личности - не потому, что он одержим манией величия, но потому, что каждая человеческая личность есть высшая, абсолютная ценность.

Проблема «ухода» в творчестве Чехова глубоко связана с темой любви. Любовь для его героев - всегда переломный момент, путь в иную реальность. Полюбив, человек неизбежно прерывает привычное течение жизни, останавливается. Это время переосмысления, самоосознания: даже тишайший Беликов, полюбив, ощутил этот прорыв в иные миры, увидел самого себя, задумался о собственной душе и личности. Полюбив, чеховский герой перестает быть человеком без лица, одним из толпы. Он внезапно обнаруживает свою собственную индивидуальность - уникальную и неповторимую. Это человек очнувшийся, вступивший в духовную реальность: «Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть», - писал Чехов.

Но герой Чехова может устрашиться этой открывшейся ему бездны собственной души, испугаться внезапного превращения мира знакомого и уютного в сложный и непознаваемый. И тогда он отречется от любви и от самого себя, как Беликов, как Старцев. Если же охватившее героя чувство воистину сильно, оно преображает его, не позволяет вернуться в привычную колею. Подспудно, но неостановимо происходит духовный рост, возрождение личности. Так циник и бонвиван Гуров, полюбив Анну Сергеевну, постепенно превращается в человека мыслящего, страдающего, мучающегося. Гуров несчастен, несчастна и Анна Сергеевна: они обречены жить в разлуке, встречаться изредка, украдкой, воровски, обречены лгать в семье, прятаться от всего мира. Но пути назад им уже нет: души этих людей ожили и возврат к прежнему бессознательному существованию невозможен.

Само течение жизни в чеховском мире противостоит любви: эта жизнь не предполагает чувства, противится ему, поэтому так драматично заканчивается рассказ «О любви». Алехин симпатичен Чехову, автор с сочувствием относится к стремлению своего героя «жить по правде». Помещиком Алехин становится вынужденно. Окончив курс в университете, он приводит имение в порядок, чтобы расплатиться с долгами отца, то есть для Алехина - это вопрос чести, задача глубоко нравственная. Ему чужда и неприятна его новая жизнь: «Я решил, что не уеду отсюда и буду работать, признаюсь, не без некоторого отвращения». Образ жизни не позволяет Алехину часто бывать в городе, иметь много друзей. Единственные близкие знакомые его - семья Лугановичей. Через некоторое время он понимает, что влюблен в жену Лугановича Анну Алексеевну и любовь эта взаимна. Ни Алехин, ни Анна Алексеевна не смеют не только открыться друг другу - они скрывают от самих себя «запретное чувство». Алехин не может нарушить счастье ее мужа и детей, не считает себя достойным такой женщины. Анна Алексеевна также жертвует своим чувством ради семьи, ради спокойствия возлюбленного. Так проходят годы И лишь прощаясь навсегда, они признаются друг другу в любви и понимают, «как ненужно, мелко и обманчиво было все то, что… мешало любить».

Моральная проблема рассказа - право на любовь. Чехов поставил ее в «Даме с собачкой», в рассказе «О любви» он идет дальше. Перед героями возникают иные вопросы, нежели перед Анной Сергеевной и Гуровым. Они не решаются на любовь, гонят ее от себя во имя нравственных принципов, для них незыблемых. Эти принципы действительно прекрасны: не строить счастья на несчастье ближнего, сомневаться в себе, жертвовать собой ради других… Но в чеховском мире любовь всегда права, любовь - потребность души, ее единственная жизнь. И ситуация, в которой оказываются Алехин и Анна Алексеевна, безысходна, перед ними задача, не имеющая решения.

Что же должен делать человек, чтобы сохранить живую душу? Не желая причинять боль другим, он предаст себя; он должен либо отказаться от высокой морали, либо отказаться от своего чувства, которое судьба дарит ему как шанс. Ведь и компромисс, избранный героями «Дамы с собачкой», тоже не решение - это такой же тупик, та же безысходность: «Обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается». К этой безысходности приходит каждый полюбивший герой Чехова: он видит обыденную жизнь новыми глазами, рутина привычных забот и разговоров кажется ему противоестественной. Пробудившее душу чувство требует иной реальности, а человек уже связан жизнью и он не может вырваться, не разрушая судеб близких. Так ужасается Гуров: «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь к сумасшедшем доме. В свете этой чеховской дилеммы особое звучание приобретает тема счастья. С ужасом вглядывается Чехов в лица счастливцев: Беликова, Старцева, Чимши-Гималайского. Вот те, кто обрел покой, кто сумел прожить радостно в этом мире! Счастливы у Чехова всегда герои неполноценные, люди духовно ущербные: они органичны этому миру. Именно потому любимые герои писателя «по определению» не могут быть в этом мире счастливы, даже осветившая их жизнь любовь заведомо обречена. Чехов оставляет нас с этими вопросами. Вот строки из письма Чехова к А.С. Суворину: «Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только последнее обязательно для художника». Личная драма чеховских героев - одно из проявлений глобального конфликта между живым чувством и всей устоявшейся жизненной формой. Герои писателя - заложники той системы ценностей, которая сформировалась задолго до них, помимо их воли. Они ее пленники. Не в силах вырваться, они жаждут избавления со стороны. Может быть поэтому философ Л. Шестов назвал Чехова «убийцей человеческих надежд»?

Функции художественной детали-пейзажа в повести «Степь»

В конце XIX века в русской литературе широкое распространение получили рассказы и небольшие повести, пришедшие на смену романам Тургенева, Достоевского, Толстого. Активно использовал форму короткого произведения и А.П. Чехов. Ограниченность объема повествования требовала от писателя нового подхода к слову. В ткани новеллы не было места многостраничным описаниям, пространным рассуждениям, раскрывающим авторскую позицию. В связи с этим исключительно важным оказывается выбор детали, в том числе детали пейзажа, который не исчез со страниц даже самых маленьких зарисовок зрелого Чехова.

Отношение автора к героям и окружающему миру, его мысли и чувства выражаются через подбор определённых художественных деталей. Они фокусируют внимание читателя на том, что писателю кажется наиболее важным или характерным. Детали являются мельчайшими единицами, несущими значительную идейно-эмоциональную нагрузку. «Деталь… призвана представить изображаемый характер, картину, действие, переживание в их своеобразии, неповторимости. Выразительная, счастливо найденная деталь - свидетельство мастерства писателя, а умение замечать и ценить детали - свидетельство культуры, филологической грамотности читателя» справедливо обращая внимание на её большое смысловое и эстетическое значение, некоторые художественные детали становятся многозначными символами, имеющими психологический, социальный и философский смысл. Интерьер (фр. - внутренний) - изображение внутреннего убранства какого-либо помещения. В произведениях художественной литературы это один из видов воссоздания предметной среды, окружающей героя . Многие писатели использовали характерологическую функцию интерьера, когда каждый предмет несёт на себе отпечаток личности его хозяина.

А.П. Чехов, мастер ёмкой детали. Пейзаж (фр. - страна, местность), один из содержательных и композиционных элементов художественного произведения: описание природы, шире - любого незамкнутого пространства внешнего мира .

В русской прозе XIX-XX веков признанными мастерами пейзажа являются Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, А.П. Чехов, И.А. Бунин, М.А. Шолохов. Каждый из них интересен своеобразием авторской манеры, неповторимым почерком, тем художественным миром, который создал на страницах своих произведений. В литературе распространён принцип образного параллелизма, основанный на контрастном сопоставлении или уподоблении внутреннего состояния человека жизни природы. «Открытие» природы связано с осознанием человека как частицы Вселенной, включённой в её жизнь. Описание пейзажа в этом случае создаёт представление о душевном состоянии героев. Психологический пейзаж соотносит явления природы с внутренним миром человека.

Е. Добин выявляет особенности чеховской манеры работы с деталью: «И в пейзаже… мы встречаем обширный круг деталей, выходящих за пределы собственно пейзажа и вступающих в психологическую сферу. Явления природы одушевлены - черта, пронизывающая всю художественную литературу… Новизна чеховских описаний природы прежде всего в том, что он избегает приподнятости, размаха, «масштабности». У Чехова описания природы величественны редко. Им не свойственна красивость… Ему нравились описания природы у Тургенева… Но, считал Чехов, «чувствую, что мы уже отвыкаем от описания такого рода и что нужно что-то другое». .

«Чеховская пейзажная деталь более приближена к зрителю и к обычному течению жизни. Она настроена в унисон будням, и это придаёт ей новый, необычно индивидуализированный колорит. «Полоса света, подкравшись сзади, шмыгнула через бричку и лошадей». «Луна взошла сильно багровая и хмурая, точно больная». «Как будто кто чиркнул по небу спичкой… кто-то прошёлся по железной крыше». «Мягко картавя, журчал ручеёк»… «Зелёный сад, ещё влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счастливым». «На чистом, звёздном небе бежали только два облака… они, одинокие, точно мать с дитятею, бежали друг за дружкой». .

Пейзаж может даваться через восприятие персонажа по ходу его передвижения.

Чеховская повесть «Степь». Егорушку, мальчика «лет девяти, с тёмным от загара и мокрым от слёз лицом», отправили учиться в город, в гимназию, «…и теперь мальчик, не понимая, куда и зачем он едет», чувствует себя «в высшей степени несчастным человеком», и ему хочется плакать. Он покидает дорогие ему знакомые места, мимо которых бежит «ненавистная бричка». Автор глазами ребёнка показывает мелькающий пейзаж. Вот «уютное зелёное кладбище… из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишнёвых деревьев…» Ненадолго выглянувшее и обласкавшее и Егорушку, и ландшафт солнце изменило всё вокруг. «Широкая ярко-жёлтая полоса» поползла там, где «небо сходится с землёю», «около курганчиков и ветряной мельницы, которая издали похожа на маленького человечка, размахивающего руками». Под лучами солнца степь «улыбнулась и засверкала росой». «Но прошло немного времени… и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид». Безличное предложение «Как душно и уныло!» передаёт и безрадостную картину природы под палящими солнечными лучами, и душевное состояние мальчика, обманутого «мамашей» и родной сестрой, «любившей образованных людей и благородное общество». Нельзя не ощутить щемящее чувство одиночества, охватившее Егорушку, увидевшего на холме «одинокий тополь; кто его посадил и зачем он здесь - бог его знает». Чеховский рассказ «Степь» - яркий пример психологического пейзажа, исключающего описание ради описания, это образец знания писателем тайн детской души.

Описание пейзажа может выполнять ещё более сложную функцию. Оно может многое объяснить в характере героя. Картины степной природы проходят через ряд произведений Чехова - от ранней прозы к зрелому творчеству - и берут, разумеется, свои истоки в глубинах еще детского и отроческого мировосприятия писателя. Виды степного мира равномерно прирастают у Чехова новыми смысловыми цветами, все более разноплановыми стают пути их художественного воплощения, при этом на первый план часто выдвигаются цветовые и звуковые детали, передающие многомерность степного пространства, его ассоциативные связи с историческим прошедшим, тайнами человеческой души. Цвето-звуковые виды получают всеобъемлющий характер, что отчетливо наблюдается в восприятии рассказчика в повести «Степь»: «Не было видно и слышно ничего, не считая степи…».

Ассоциация степного мира с переживанием молодости, юных сил возникает и в повести «Степь» (1888), оказывая действие на систему цветовых и звуковых образов.

В экспозиции повести взор Егорушки, заключающий психологические особенности детского мировидения, задает владеющие просветляющим эффектом цветовые доминанты картины окружающей реальности: «комфортное, зеленоватое кладбище», «белые кресты», «белое море» цветущих вишневых деревьев… В начальном же изображении фактически степного пейзажа раскрывается горизонт бесконечности, степная даль стает в более сложном цветовом воплощении, чем в рассказе «Счастье»: «возвышенность… исчезает в лиловой дали». Образ лиловой дали степи окажется в повести сквозным и будет выведен в меняющихся пространственных ракурсах, в диалектическом сочетании надвременной неподвижности степного мира и его зыбкой изменчивости: «холмы все еще тонули в лиловой дали», «лиловая даль… закачалась и совместно с небом понеслась». Данный образ стает в повести и в призме детского, «обытовляющего» восприятия природы, вследствие чего импрессионистская неуловимость цветового изображения причудливо смешивается с бытовым колоритом повседневности: «Даль была видна, как и днем, но уж её теплая лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и вся степь пряталась во мгле, как дети Моисея Моисеича под одеялом».

В одной из начальных картин рассвета в степи динамичный пейзаж строится на активном взаимопроникновении цветов цвета, света, температурных чувств. Цветовые свойства стают основным методом обрисовки специфического вида степной природы, которая стает тут в большой перспективе, в переходных тонах («загорелые холмы, буро-зеленоватые, вдалеке лиловые»), с преобладанием насыщенной желтой и зеленоватой цветовой палитры, запечатлевающей изобилие степи - и в «ярко-желтом ковре» «полос пшеницы», и в «стройной фигуре и зеленоватой одежде» тополя, и в том, как «зеленела густая, пышноватая осока». В поле зрения повествователя попадает даже цветовая микродеталь в изображении кипящей жизни степи («розовая подкладка» крыльев кузнечика).

В схожем изобилии насыщенных светом красок степи приоткрывается глубинный антонимизм авторского взора. В этом пышноватом богатстве цветовых цветов неустанное пульсирование жизненных сил, чувство бездонности природного космоса феноменальным образом смешиваются с переживанием одиночества, неизбывной «тоски», «зноя и степной скуки» томящего своим однообразием существования.

Многомерность цветового дизайна пейзажей в повести «Степь» в значимой степени обусловлена и тенденцией к субъективации изобразительного ряда, за счет чего степной мир, его «непонятная даль», «бледно-зеленое небо», отдельные предметы, звуки стают в подвижных, меняющихся очертаниях, которые дорисовываются силой воображения: «Во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красы, юность, расцвет сил и страстная жажда жизни». Активное присутствие воспринимающего «я» заполняет изображение степного пейзажа, в его цветовых и световых оттенках, философскими раздумьями и обобщениями о «непонятном небе и мгле, равнодушных к короткой жизни человека».

В повести складывается своеобразная поэтика «двойного» зрения, в котором обыденное преломляется в таинственное и надвременное. Схожее «двойное» зрение дозволяет Егорушке открыть потаенное измерение в цветовой палитре вечерней зари, где «ангелы-хранители, застилая горизонт своими золотыми крыльями, размещались на ночлег». Примечательны в данной связи и наблюдения Егорушки над «двойным» зрением подводчика Васи, видевшего поэтическое даже в «бурой пустынной степи», которая в его восприятии «постоянно полна жизни и содержания».

Необыкновенную сферу художественного созерцания составляют в повести виды ночной степи, которая ассоциируется с настроением рассказов Пантелея о народной жизни, «ужасной и расчудесной», а также грозовой стихии. Пропущенный через детское восприятие грозовой фон, с «волшебным светом» молний, обретает сказочно-умопомрачительный спектр, который передается в экспрессии олицетворений: «Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем». В цветовой окрашенности грозовой стихии возникает новый ракурс видения одушевленной степной дали, которая сейчас «почернела… мигала бледным светом, как веками», в обобщающей перспективе высвечиваются полярные проявления природного бытия: «Ясное небо граничило с темнотой…». Картина взволнованной степной природы строится тут на взаимообогащении цветовых, звуковых и обонятельных деталей («свист» ветра, «запах дождя и мокрой земли», «лунный свет… стал как будто грязнее»).

В повести же «Степь» эта меняющаяся в собственных цветовых воплощениях степная даль в финале обретает особенный психологический смысл, косвенно ассоциируясь с неисповедимостью той «новой, неведомой жизни, которая сейчас начиналась» для Егорушки и которая неслучайно вырисовывается тут в вопросительной модальности: «Какова-то будет эта жизнь?».

В синергии с цветовым оформлением степных пейзажей в прозе Чехова складывается система звуковых образов и ассоциаций.

В повести «Степь» звуки степи это нескончаемое обилие психологических цветов: «С радостным криком носились старички, в травке перекликались суслики, далеко влево рыдали чибисы… скрипучая, монотонная музыка». В степной «музыке» запечатлевается большая перспектива степного пространства и передается диалектика мажорной, преисполненной взволнованной радостью бытия «трескотни» и неизбывной степной печали одиночества («где-то не близко рыдал один чибис»), тоски и дремотного состояния природы: «Мягко картавя, журчал ручеек».

Для Егорушки степная звуковая симфония в её общих и частных проявлениях становится предметом сосредоточенного эстетического восприятия, как, к примеру, в случае с кузнечиком, когда «Егорушка поймал в травке скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот игрался на собственной скрипке». Неустанное вслушивание в звучание степи приводит и повествователя к углубленному чувствованию эстетической значимости звуковых деталей даже в сфере обыденной жизни, расширяет ассоциативный ряд его психологических наблюдений: «В жаркий день… плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют на слух, как отменная музыка».

Важнейшее место в системе звуковых образов занимает в повести женская песня, звучание которой являет сопряжение природного и человеческого, рифмуясь с тем, как «встревоженные чибисы где-то рыдали и жаловались на судьбу». Глубоко антонимичен психологический фон данной «тягучей и заунывной, похожей на плач» женской песни, в которой тоска и дремота степного мироощущения стают в сочетании со страстной жаждой жизни. Эта протяжная, наполняющая степное пространство своим эхом мелодия вбирает в себя чувствование нелегких личных и народных судеб и знаменует прорыв в надвременное измерение («казалось, что с утра прошло уже сто лет»), стает в целостном восприятии Егорушки, как продолжение природной музыки, воплощение незримого духовного мира:»… точно над степью носился невидимый дух и пел… ему стало казаться, что это пела травка».

В детализации степных звуков - «треска, подсвистыванья, царапанья, степных басов» - достигается полнота самовыражения всего живого и, что в особенности значимо, раскрывается глубина внутреннего самоощущения природы. Это и малая речка, которая, «тихо ворчала», «точно… воображала себя мощным и бурным потоком», и травка, которой «не видно в потемках собственной старости, в ней поднимается радостная, юная трескотня», и «тоскливый призыв» степи, звучащий так, «как будто степь сознает, что она одинока». Как и в случае с цветовыми видами, тут происходит субъективация картины июльской степи, взаимопроникновение разных восприятий: Егорушки, с его детски непосредственным прислушиванием к музыке степи; повествователя, с его многогранным опытом общения со степным миром («едешь и чувствуешь…», «отлично вспоминать и грустить…», «если долго всматриваться…», «а то, бывало, едешь…»); потаенного самоощущения природы. Лирические цвета окрашивают собой не лишь цветовые, звуковые виды, но и детали запахов степи: «Пахнет сеном… запах густ, сладко-приторен и нежен».

Единичные звуковые виды стают в повести основой для масштабного, глубоко антонимичного воплощения вида степного «гула», в котором разные мелодии соединяются воедино и выражают общее мироощущение степи. С одной стороны, это «веселый гул», проникнутый чувством торжества красы, но с другой - через эту удовлетворенность все отчетливее проступает «тоскливый и безнадежный призыв» степи, который порожден горестной интуицией о природных «богатствах… никем не воспетых и никому не подходящих», о малости человека перед лицом «богатырских», «размашистых» стихий природы. Эта бытийная тоска души по беспредельному преломляется в недоуменных, «сказочных мыслях». Егорушки о степной дали: «Кто по ней ездит? Кому нужен таковой простор? Непонятно и странно…».

В плане звукового дизайна степного мира в повести выстраивается триединый ряд, основанный на нераздельности трех уровней воплощения степной музыки: «трескотня» (запечатлевающая соцветие единичных проявлений степи) - «гул» (открывающий обобщающую перспективу видения бытия степного ландшафта) - «молчание», которое преисполнено чувством космической пучины мироздания, масштаба вечности, вбирающего в себя земное и небесное. Мотив степного молчания в особенности ярко выразился в повести в философском изображении ночного небесного пейзажа («звезды… само непонятное небо и мгла… гнетут душу своим молчанием»), а также в символичном виде молчания одинокой могилы в степи, глубинный смысл которого, наполняющий собой окружающую степную жизнь, постигается в лирически-возвышенном слове повествователя: «В одинокой могиле есть что-то грустное, мечтательное и в высокой степени поэтическое… Слышно, как она молчит, и в этом молчании чувствуется присутствие души неизвестного человека, лежащего под крестом… А степь около могилы кажется грустной, унылой и задумчивой, травка печальней, и кажется, что кузнецы кричат сдержанней…».

В прозе Чехова цветовые и звуковые доминанты играют значительную роль в художественном воплощении степных пейзажей. Базы данной образной сферы сложились еще в раннем чеховском творчестве, и до этого всего в повести «Степь», потом же обогатились новыми смысловыми гранями в поздних рассказах. В цветовых и звуковых видах запечатлелась колоритная гамма степной жизни, в её тайной сопряженности с ритмами индивидуально-личного, народного и природно-космического бытия. Предметная точность соединилась тут с импрессионистским многообразием неуловимых тонов, цветов, которые прорисованы во взаимопроникновении разных «точек зрения», уровней восприятия, что непременно вписывает произведения рассмотренного образно-смыслового ряда в общий контекст поисков обновления художественного языка на рубеже веков.

Повесть «Степь» представляла собою синтез тех идей и художественных особенностей, которые характеризовали «нового» Чехова. «Степь» связана с предшествовавшими ей ранними произведениями Чехова отдельными своими темами. Но если в предыдущих произведениях Чехов, писатель-патриот, обличал социальные пороки современного ему общества, то в «Степи» он не ограничивается обличением; он утверждает прямо, непосредственно свои поэтические мысли о родной земле, о ее людях. Органический сплав тем и образов, данных в «Степи» и отразивших свойственные Чехову идеи обличения и утверждения, стал своеобразной творческой программой, реализованной писателем в последующих произведениях, развивавших и углублявших в различных вариантах ту художественную проблематику, которая была сконцентрирована в идейном содержании «Степи».

Размещено на Allbest.ru

...

Подобные документы

Современные подходы к пониманию психологизма как художественного способа описания внутреннего мира героя. Одно из новаторских проявлений писательского мастерства в наследии Чехова - особое использование психологизма, важного признака поэтики писателя.

реферат , добавлен 12.05.2011


Характеристика основных моментов в описании А.П. Чеховым внутреннего мира героев. Особенности творческого метода А.П Чехова в создании психологического образа ребенка. Выявление особенностей "чеховского психологизма" в описании внутреннего мира детей.

курсовая работа , добавлен 14.04.2019


Изображение образов "пошлых людей" и "особенного человека" в романе Чернышевского "Что делать?". Развитие темы неблагополучия русской жизни в произведениях Чехова. Воспевание богатства духовного мира, моральности и романтизма в творчестве Куприна.

реферат , добавлен 20.06.2010


Определение понятия психологизма в литературе. Психологизм в творчестве Л.Н. Толстого. Психологизм в произведениях А.П. Чехова. Особенности творческого метода писателей при изображении внутренних чувств, мыслей и переживаний литературного героя.

курсовая работа , добавлен 04.02.2007


Сущность и особенности раскрытия темы "маленького человека" в произведениях классической русской литературы, подходы и методики данного процесса. Представление характера и психологии "маленького человека" в трудах Гоголя и Чехова, отличительные черты.

контрольная работа , добавлен 23.12.2011


Теоретические основы изучения творчества А.П. Чехова. Разработка писателем концепта "любовь" в своих произведениях. Краткая характеристика рассказа А.П. Чехова "Дама с собачкой". Особенности разработанности концепта "любовь" в рассказе "Дама с собачкой".

курсовая работа , добавлен 31.10.2012


Реминисценция на роман Ф.М. Достоевского "Подросток" в "Безотцовщине" и "Скучной истории" А.П. Чехова. "Анна Каренина" Льва Толстого в произведениях А.П. Чехова. Анализ текстов, методов их интерпретации, способы осуществления художественной коммуникации.

курсовая работа , добавлен 15.12.2012


Творческий путь и судьба А.П. Чехова. Периодизация творчества писателя. Художественное своеобразие его прозы в русской литературе. Преемственные связи в творчестве Тургенева и Чехова. Включение идеологического спора в структуру чеховского рассказа.

дипломная работа , добавлен 09.12.2013


Своеобразие усадебной жизни и особенности изображения русской природы в пьесах А. Чехова "Три сестры", "Вишневый сад", "Дядя Ваня", "Чайка". Методические рекомендации по изучению образа русской усадьбы в пьесах Чехова на уроках литературы в школе.

дипломная работа , добавлен 01.02.2011


Краткий очерк жизни, личностного и творческого становления российского писателя Антона Чехова, место драматических произведений в его наследии. Новаторство Чехова в драматургии и анализ внутреннего мира его героев, тема любви в последних пьесах писателя.

1. Литературный процесс в конце XX века

2. Особенности малой прозы Л. Улицкой

3. Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой

4. Специфика «женской прозы»

Список литературы

1. Литературный процесс в конце XX века

В середине 80-х годов XX века с происходящей в стране «перестройкой» рухнул советский тип ментальности,

распался социальный базис всеобщего понимания действительности. Несомненно, это нашло свое отражение и в литературном процессе конца века.

Наряду с еще существовавшим нормативным соцреализмом, который просто «ушел» в масскульт: детективы, сериалы – направлении, где художник изначально уверен, что знает истину и может выстроить модель мира, которая укажет путь в светлое будущее; наряду с уже заявившим о себе постмодернизмом со своей мифологизацией действительности, саморегулирующимся хаосом, поисками компромисса между хаосом и космосом (Т. Толстая «Кысь», В. Пелевин «Омон Ра» и др.); наряду с этим в 90-е годы публикуется ряд произведений, которые опираются на традиции классического реализма: А. Азольский «Диверсант», Л. Улицкая «Веселые похороны» и др. Тогда стало ясно, что традиции русского реализма XIX века, несмотря на кризис романа как основного жанра реализма, не просто не умерли, а еще обогатились, ссылаясь на опыт возвращенной литературы (В. Максимов, А. Приставкин и др.). А это в свою очередь свидетельствует о том, что попытки расшатать традиционное понимание и объяснение причинно-следственных связей не удались, т.к. реализм может работать только тогда, когда возможно обнаружить эти причинно-следственные связи. Кроме того, постреализм стал объяснять секрет внутреннего мира человека через обстоятельства, которые эту психологию формируют, он ищет объяснение феномена человеческой души.

AAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAA

Но до сих пор до конца неисследованной остается литература так называемой «Новой волны», появившаяся еще в 70-е годы XX века. Эта литература была очень неоднородной, и авторов зачастую объединяла лишь хронология появления произведений и общее стремление к поиску новых художественных форм. Среди произведений «Новой волны» появились книги, которые стали называть «женской прозой»: Т. Толстая, В Токарева, Л. Улицкая, Л. Петрушевская, Г. Щербакова и др. И до сих пор нет единогласного решения в вопросе о творческом методе этих писательниц Ведь отсутствие «устоявшихся табу» и свобода слова дают возможность писателям разных направлений без ограничений выражать сво. художественную позицию, а лозунгом художественного творчества стали эстетические поиски самого себя. Возможно, этим и объясняется отсутствие единой точки зрения на творчества писателей «Новой волны». Так, например, если многие литературоведы определяют Т. Толстую как постмодернистского писателя, то с Л. Улицкой вопрос обстоит сложнее. Одни видят в ней представительницу «женской прозы», другие рассматривают ее как «постмодернистку», третьи – представительницей современного неосентиментализма. Вокруг этих имен ведутся споры, звучат взаимоисключающие суждения не только о творческом методе, но и о смысле аллюзий, роли автора, типах героев, выборе сюжетов, манере письма. Все это свидетельствует о сложности и неоднозначности восприятия художественного текста представительниц «женской прозы».

2. Особенности малой прозы Л. Улицкой

Одной из ярких представительниц современной литературы является Л. Улицкая. В своих произведениях она создала особый, во многом уникальный художественный мир.

Во-первых, отметим, что многие ее рассказы посвящены не сегодняшнему времени, а времени начала века, войне или послевоенному времени.

Во-вторых, автор погружает читателя в простую и в то же время угнетенную жизнь обычных людей, в их проблемы и переживания. После прочтения рассказов Улицкой возникает тяжелое чувство жалости к героям и в то же время безысходности. Но всегда за этим у Улицкой кроются проблемы, касающиеся всех и каждого: проблемы взаимоотношения людей.

Так, например, в рассказах «Народ избранный» и «Дочь Бухары» с помощью очень незначительных частных историй поднят огромный пласт жизни, которого мы в большинстве своем не то чтобы не знаем, а не хотим знать, бежим от него. Это рассказы об инвалидах, убогих и попрошайках («Народ избранный»), о людях, страдающих синдромом Дауна («Дочь Бухары»).

Ни один человек, по мнению Л. Улицкой, не рождается для страданий и боли. Все достойны того, чтобы быть счастливыми, здоровыми и благополучными. Но даже самому счастливому человеку дано понять трагизм жизни: боль, страх, одиночество, болезни, страдания, смерть. Далеко не каждый смиренно принимает свою судьбу. А высшая мудрость, по мнению автора, состоит как раз в том, чтобы научиться верить, уметь смиряться с неизбежным, не завидовать чужому счастью, а быть счастливым самому, несмотря ни на что. А найти счастье может только тот, кто понял и принял свое предназначение. Именно поэтому, когда больные синдромом Дауна Мила и Григорий в рассказе «Дочь Бухары» шли по улице, взявшись за руки, «оба в уродливых круглых очках, выданных им бесплатно», все оборачивались на них. Многие показывали на них пальцем и даже смеялись. Но они не замечали чужого интереса. Ведь и сейчас есть множество здоровых, полноценных людей, которые могли бы только позавидовать их счастью!

Именно поэтому убогие, нищие, попрошайки у Улицкой – народ избранный. Потому что они мудрее. Потому что они познали истинное счастье: счастье не в богатстве, не в красоте, но в смирении, в благодарности за жизни, какой бы она ни была, в осознании своего места в жизни, которое есть у каждого – к такому выводу приходит Катя, героиня рассказа «Народ избранный». Просто необходимо понять, что Богом обиженные страдают больше, чтобы остальным легче было.

Отличительной чертой прозы Л. Улицкой является спокойная манера повествования, а главным достоинством ее творчества – авторское отношение к своим героям: Улицкая подкупает не просто интересом к человеческой личности, а состраданием к ней, чего не часто встретишь в современной литературе.

Таким образом, в рассказах Л. Улицкой всегда есть выход на философско-религиозный уровень осмысления жизни. Ее персонажи, как правило, - «маленькие люди», старики, больные, бедные, отверженные обществом люди – руководствуются принципом: никогда не спрашивай «за что», спрашивай «для чего». По мнению Улицкой, все происходящее, даже самое несправедливое, мучительное, если его правильно воспринимать, непременно направлено на открытие в человеке нового видения. Именно эта мысль лежит в основе ее рассказов.

3. Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой

Одной из ярких представительниц «женской прозы» можно назвать Т. Толстую. Как уже отмечалось выше, сама писательница идентифицирует себя как постмодернистского писателя. Для нее важно, что постмодернизм возродил «словесный артистизм», пристальное внимание к стилю и языку.

ВВЕДЕНИЕ

1. Проблема времени и пространства в философии

1.2 Пространство

1.3 Время в литературном произведении

2. Время в творчестве С.Д.Кржижановского

2.1 "Я живу в далеком будущем"

2.2 Пространство в языке прозы Кржижановского

2.3 Время в языке и прозе Кржижановского

2.4 "Человек-Хронотоп" в повестях Кржижановского "Воспоминания о будущем" и "Возвращение Мюнхгаузена"

Заключение

Список использованной литературы

ВВЕДЕНИЕ

Время относится к категориям, в наибольшей мереактивно разрабатываемым и в науке, и в философии, и в художественной культуре. Человек не мыслит себя вне времени, за исключением описанных в религиозной литературе состояний сознания, когда счет минут прекращается и абсолютную значимость обретает контакт с Богом. Литература как искусство слова моделирует свои миры, которые строятся по заданным объективной реальностью координатам - пространственным и временным. Писатели формируют свои вымышленные миры, исходя из личных концепций смысла жизни человека, видения окружающего мира, понимания истины, добра, вечности…

С.Кржижановский - неизвестный широкому кругу читателей, творчество которого является интересной ступенью развития мировой литературы, представляет нам свои идеи о человеке и Времени.

Цель работы.

Исследовать художественные особенности прозы Сигизмунда Доминиковича Кржижановского. Найти связь концептов времени-пространства, человека-героя.

Задача.

На примере повестей "Воспоминания о будущем" и "Возвращение Мюнхгаузена" С.Д.Кржижановского найти основные философские взгляды на тему проблемы концепта времени и пространства в самосознании человека, а также проследить особенности художественного воплощение данной темы в текстах произведений.

Актуальность.

С древних времен и по сегодняшний день одним из самых актуальных вопросов человечества является "Что такое Время?", "Что есть человек в этом времени?", "Можно ли управлять временем?". При всей фундаментальности данного вопроса концепт времени масштабно используется в киноиндустрии, литературе, искусстве и других областях нашей повседневной жизни, становится привычной парадоксальной сферой, проникнуть в которую удаётся все же не каждому.

Значимость в практике.

Использовать материалы данной исследовательской работы возможно при изучении курса русской литературы, курса философии и культурологии, а также для подготовки к различным семинарам и т.п.

1. Проблема времени и пространства в философии

Пространство и время считались то объективными характеристиками бытия, то субъективными понятиями, характеризующими наш способ восприятия мира. Две точки зрения об отношении пространства и времени к материи считаются основными: субстанциональная концепция (Демокрит, Платон), реляционная концепция (Аристотель).

Субстанциональная теория, согласно которой пространство - порядок взаиморасположения тел, а время - порядок последовательности сменяющих друг друга событий, была доминирующей до конца 19 века.

Реляционная теория пространства и времени получила подтверждение своей правильности в общей теории относительности. Пространство и время выражают определенные способы координации материальных объектов и их состояний. Современные ученые склоняются к представлению о едином и объективном пространственно-временном континууме. Всеобщность пространства и времени означает, что они существуют, пронизывая все структуры универсума.

Несмотря на то, что время и пространство изучаются человечеством на протяжении 2 500 лет, мы не можем сегодня сказать, что знаем эти категории лучше, чем ранее. Мы изобрели часы, измеряем пространство в ставших привычными единицах измерения, но все же не знаем сути…

Парадокс и первая сложность состоит в том, что категории времени и пространства принадлежат к фундаментальным, т. е. неопределяемым категориям, и употребляют их обычно так, как будто они имеют очевидный смысл.

1.1 Время

Первый и старый как мир вопрос: "что есть Время?". Литература, посвященная этой проблеме необъятна: начиная с трудов Платона, Аристотеля, Плотина и других неоплатоников, или, скажем, с древнеиндийских ("Мокша-дхарма") или древнекитайских ("И-цзин") трактатов, через новаторские, уже почти феноменологические по духу и методу размышления Августина в XI книге "Confessionum" вплоть до исследований о природе времени у Канта, Гуссерля, Хайдеггера, Сартра, Мерло-Понти, Бахтина, на другом полюсе - Вернадского, основоположника хронософии Д. Т. Фрейзера, И.Пригожина.

Мы вечно будем желать решения и вслед за Святым Августином сможем сказать: "Что такое время? Пока меня не спрашивают, я это знаю. А если спросят, я теряюсь". От пространства, считал Хорхе Луис Борхес, мы можем абстрагироваться, но не от времени. Анри Бергсон сказал, что время является главной проблемой метафизики. Разрешив эту проблему, человечество разрешит все загадки.

При этом выразившиеся в системе языка поиски объективных координат - местоимения "где", "когда" - могут объективироваться исходя из определения конкретного уровня, своеобразной аксиомы, позволяющей построить более менее четкие контуры понятий.

Мы и поныне, писал Борхес, испытываем смущение, которое поразило Гераклита: никто не войдет дважды в одну и ту же реку… Воды реки текучи, мы сами подобны реке - также текучи. Время проходит. Изобретение понятия вечности позволяет нам рассуждать с позиций пространства - вечность вмещает (место) время. Но время неподвластно статике. Платон говорил, что время - текучий образ вечности. Метафора реки неизбежна, если мы говорим о времени. Дар вечности, вечность позволяет нам жить в последовательностях. Длительность, одномерность, необратимость, однородность - свойства времени. Один из ярких пространственных образов времени - песочные часы:

Песчинки убегают в бесконечность,

Одни и те же, сколько б ни стекали:

Так за твоей отрадой и печалью

Покоится нетронутая вечность.

Х.Л.Борхес

1.2 Пространство

Говоря о времени, стоит несколько слов сказать и о пространстве. Человеческое сознание не может оперировать мыслью о времени без привязки к категории пространства: в языке время для нас существует в лексике, традиционно принадлежащей пространственным категориям. Вспомним образ реки.

Приборы для измерения времени подчеркнуто о-пространствленны - песочные часы, клепсидра, механические часы. Либо перетекание одного в другое, либо путешествие по кругу циферблата… " Но чем-то великим и трудноуловимым кажется топос -- т. е. место-пространство" (Аристотель).

Мартин Хайдеггер же призывает нас прислушаться к языку. О чем он говорит в слове "пространство"? В этом слове говорит простирание. Оно значит: нечто просторное, свободное от преград. Простор несет с собой свободу, открытость для человеческого поселения и обитания. Простирание простора несет с собой местность, готовую для того или иного обитания. Философ отрицает пустоту, как ничто. Пустота - высвобожденное, собранное пространство, готовое пустить нечто. Вновь язык подсказывает направление мысли…

1.3 В рем я в литературном произведении

Разделив виды искусства на пространственные и временные, Михаил Бахтин обобщил многолетний опыт восприятия шедевров. Но, при всей очевидности, почему литературе и музыке отказано в пространственном выражении? Слово и в дописьменную эпоху натягивалось на пространство, чтобы в то же время оказаться стрелой времени, пущенной из лука фольклорного текста (бытовавшего в устной (!) форме).

Возьмем, к примеру, сказки. Раздорожье, вечные перекрестки, время от рождения до свадьбы или подвига проходит мгновенно - "долго ли, коротко ли". Бинарный мир фольклорных текстов прорастает и в литературе, но заявившему о себе, открывшемуся автору, необходимо уже нечто неизмеримо большее. Соблазн испытать себя в роли демиурга велик, и писатель, ваяя первую строку, уже строит свою "систему координат".

Фактически искусство проектирует мир воображаемых реалий (или наблюдаемых, но подвергнутых субъективной авторской интерпретации), выстроенных таким образом, чтобы акцентировать внимание людей на тех нравственных, этических, эстетических и иных проблемах, которые актуализируются в данном произведении. При этом поднимаемые проблемы подаются в яркой, эмоционально окрашенной форме, пробуждая ответное эмоциональное переживание читателя, его осознанное или скрытое соотнесение самого себя с предметом переживания, и при всём этом "обучают" его на этом примере, вызывают в нем стремление присвоить опыт чужого понимания .

В отличие от других форм познания мира, аналитически расчленяющих его на отдельные познаваемые фрагменты, сегменты и объекты, искусство вообще, а литература в частности стремится к познанию и образному отображению действительности в ее целостном, синтезированном виде через создание ее комплексных моделей. Русский философ и литературовед М.М.Бахтин отмечал, что автор не может стать одним из образов романа, ибо является "природой творящей", а не "природой сотворенной". Автор должен сохранить свою позицию вненаходимости и связанный с нею избыток видения и понимания. Метафора кукловода, у которого куклы оживают, подобно Пиноккио, и вступают с автором в живой диалог…

Подход к изучению пространственно-временных структур в литературоведении формируется в контексте развития научного мышления в ХХ веке. Психология личности уже не обходится без исследования пространственно-временных отношений. Сам термин - " ХРОНОТОП " - был введен в научный язык А.Ухтомским, позже этот синтетический термин использовал М.Бахтин: "Существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе, мы будем называть хронотопом… Хронотоп - формально-содержательная категория литературы". М. М. Бахтин под влиянием идей Эйнштейна ввел в литературоведческий обиход данный термин (время-пространство), именно он впервые показал, что хронотопы разных авторов и разных жанров существенно отличаются друг от друга.

Взаимодействие двух процессов (двойной активности: текста и читателя) позволяет читателю на основе повествовательной структуры текста сформировать модель собственного бытия, означаемым которой является определённый глубинный вопрос человеческого бытия, а означающим - само сообщение (сюжет, повествование) в его художественном своеобразии.

Тексту же это взаимодействие позволяет реализоваться в качестве носителя информации, т.е. быть прочитанным, осмысленным и живым, реализовать вневременную сущность книги. По Гадамеру, понимание означает в первую очередь не идентификацию, а способность поставить себя на место другого и рассмотреть оттуда себя самого. Таким образом, читательское сознание присваивает миры, созданные автором. Концепт времени, реализуемый литературными произведениями, служит пониманию бытия.

Сам термин "концепт" восходит к латинскому conception - способность понимания. В русском языке слово "концепт" употребляется преимущественно в смысле понятия. Философы часто определяют концепт и концепцию как понятие об отсутствующем предмете восприятия.

2. Время в творчеств е С. Кржижановского

2.1 " Я живу в далеком будущем "

Писатель, о творчестве которого пойдет речь, был "одновременно и субъектом и объектом иррационального "минус"-пространства: он творил по неким собственным "внутренним" матрицам, в которых "природное", психоментальное почти неотделимо от "культурного", но и оно, это "минус"-пространство, создавало его по своему образцу". Так отмечает изоморфизм творца и творения Кржижановского В.Топоров.

Имя Кржижановского, писателя, которого сейчас по праву ставят на одну ступень с Кафкой и Борхесом, Булгаковым и Платоновым, стало известно массовому читателю в основном благодаря созидательным усилиям В. Перельмутера, вступительные статьи которого предваряют сборники сочинений писателя. Исследователь пишет: "Кржижановский знал, что пришелся русской литературе не ко времени: "Я живу на полях книги, называемой "Общество". Знал и то, что "промах судьбы" небезнадежен: "Я живу в таком далеком будущем, что мое будущее мне кажется прошлым, отжитым и истлевшим"

На протяжении жизни писатель пытался издать книгу, но все попытки были безуспешны. Кржижановский постоянно находился в "читательском вакууме", при жизни автора читатель не увидел его книг. Правда, кое-кому из в наибольшей мереначитанных редакторов имя автора все же было знакомо. Но круг этих лиц был предельно узок, и писателю не удавалось его расширить.

Одна из отличительных черт прозы Кржижановского - стержневое значение сюжета, собственно сюжетная техника, генетически связанная с изобретенной им "поэтикой заглавия". По мнению писателя, "мир есть сюжет. Несюжетно создавать нельзя". Конструируемые писателем для создания эффекта особой реальности слова ("неты", "ести", "локтизм", "Здесевск") продолжают традицию пространственно-языковой экспериментации (В.Подорога) в русской литературе, при всём этом тексты произведений Кржижановского не вполне соотносимы с оформленными литературно-художественными направлениями.

Феномен прозы Кржижановского прежде всего языковой. С.Кржижановский выстраивает особую нравственно-этическую горизонталь, вдоль (вглубь) которой поселяет псевдореальные и заведомо вымышленные локусы. Кржижановский последовательно реализует свойственный русской литературе дидактизм, для этого писатель привлекает целый "арсенал" игровых "потенциалов" языка, используемых им нарочито опосредованно.

Метафоры и сравнения, используемые в текстах его произведений, преимущественно интеллектуально-ассоциативные, зачастую "сыгранные" на грамматической деформации слова, его мгновенного превращения, например, из существительного в глагол и обратно (новелла "Пни"). Шахматные координаты, графические метафоры китайской книги перемен, пропущенные слоги становятся своего рода "говорящими" интервалами в дискурсивном потоке. Художественная система писателя занимает особое место и в отдельно взятом периоде русской литературы - 20-30-е гг,- и в общем историко-литературном контексте отечественной словесности.

2.2 Пространство в языке прозы Кржижановского

Мир, моделируемый писателем, обладает постоянно смещаемыми в область нравственного пространственно-временными координатами. Писатель вводит нас, действительно, в странный мир. Мир, способный удивить и самого повествователя, и, разумеется, читателя.

И в самом деле, сначала повествователь удивляется весьма загадочному незнакомцу, нелепо сверяющему (!) свои карманные часы по намалеванному (то есть явно ненастоящему!) циферблату на вывеске часового магазина, потом он, повествователь, стал недоумевать по поводу самого факта существования в городе безмерно огромного количества таких нарисованных часов ("Собиратель щелей"). Причем, от взгляда повествователя не ускользает самая главная странность: стрелки на многих из них почему-то "показывают" одно и то же время -- двадцать семь минут второго. Эти циферблаты имеют свой тайный, пока недоступный пониманию повествователя и читателя смысл.

Рассказ построен по принципу своеобразной "матрешки": повествование вставлено в другое повествование. Личный повествователь, от лица которого ведется рассказ, по профессии писатель, читает собравшимся друзьям свою сказку "Собиратель щелей" -- о странном коллекционере, интересовавшемся только всеми возможными в этом мире щелями, которые избороздили поверхность камней, досок, печей, мебели и других материальных объектов. Эти щели -- свидетельство неуклонно надвигающегося старения, гибели вещи. Мир, увы, непрочен, пока есть склонные к распространению и росту коварные щели.

И именно они, захватывающие и вездесущие, разрывают наш мир, приводя пространство в состояние дисбаланса, полнейшего уничтожения.

Само по себе пространство поддается легким изменениям даже со стороны человека - мы легко можем переместить предметы в комнате, видим и анализируем новое для нас помещение, свободно ориентируемся в этой нам реальности… Мы с рождения приучены к тому, что пространство организовано, что оно разделено. Преобразования пространства обусловлены желанием человека окружить себя лишь необходимым, функциональным и удобным.

Как отмечается в исследовании Е.Федосеевой по игровому компоненту в прозе С.Кржижановского, чувство меры часто изменяет нам и мы оказываемся или в разреженном просторе вращающихся на непересекающихся орбитах одиночеств, или в скученном вещном мирке пушкинского гробовщика, где вещи теряют свою "настоящесть" и пространство становится враждебным человеку. Каждый новый день мы путешествуем в пространстве, не замечая материи, пронизывающей данную степень реальности. Пространство лишь внешняя оболочка более сильной энергии. И кажущаяся нам однородность реальности легко трансформируется и перестраивается в неоднородную вязкую систему зависимостей координат. Координат времени и пространства…

2. 3 Время в языке прозы Кржижановского

Время гораздо настойчивее пространства. Тоненькая секундная стрелка толкает весь массив жизни вперед и вперед. Воспротивиться ей - то же, что умереть. Тяга пространства гораздо слабее. Пространство терпит бытие мягких, приглашающих в неподвижность кресел, ночные туфли, походку с развальцей. ...Время - сангвиник, пространство -- флегматик; время ни на долю секунды не приседает, оно живет на ходу, пространство же - как его обычно описывают - "разлеглось" за горизонтным увальнем... /"Салыр - Гюль"/

Время и пространство предстают у Кржижановского субъектами действия. Значимость и того и другого - бесспорна. Но можем ли мы воздействовать на время так же легко, как и на пространство? Время организует нас под себя. С наступлением ночи мы привыкли ложиться спать, но ведь ночь не наступает по щелчку пальцев. Эксперименты по семи страстным пятницам в неделе Макса Штерера не увенчались успехом. Скорее время привыкло щелкать налево и направо, преобразовывая жизнь человека в соответствии с некими произвольными периодами.

Пространство, в большей своей части, вещественно, материально. Оно реально и зримо. Время же неосязаемо, оно убегает вперед нас, человеку не под силу догнать его. Пространство и время выступают у Кржижановского как индивидуальные психотипы. Время сильно и мобильно. Учитывая ссылку Кржижановского на психологический тип, время социально в наибольшей мереадаптировано.

В поединке "время - человек", безусловно, наибольшей силой обладает время, однако и человеку предоставлен некоторый потенциал, позволяющий замысливать борьбу с непобедимым временем. В большинстве текстов Кржижановского прослеживается явное преобладание взаимодействия (борьбы) со временем как субъектом (субъектами).

И как раз тут к связке время-пространство примыкает новая переменная, новый фактор, способный, возможно, победить устоявшееся мнение о непобедимости времени, как основополагающего фактора бытия, и пространства - внешнего щита данной материи.

2. 4 " Ч еловек - Хронотоп " в повестях С.Д.Кржижановского " Вспоминания о будущ ем " и " Возвращение Мюнхгаузена "

У Кржижановского сюжетным двигателем в "Воспоминаниях о будущем" становится изобретение Штерером Машины времени, как некоего нематериального устройства, позволяющего путем механических манипуляций добиться прямого взаимодействия (поединка, войны) со временем. "Мы нуждаемся в пространстве для того, чтобы конструировать время, и, таким образом, определять последнее посредством первого". (Кант. Трактаты и письма - М:1980г. -с.629). "Меня интересует не арифметика, а алгебра жизни",- писал Кржижановский.

Писатель считал свои произведения близко передающими действительность. Значительная часть его рассказов носит проблемный характер. Это персонифицированные процессы мышления, осуществляемые действующими лицами. Главный герой в "Воспоминаниях о будущем" лишен ярких личностных характеристик: нет портретной характеристики, отсутствует круг общения, сведены к минимуму контакты с людьми. Единственный персонаж, который пробуждает человеческие чувства у Штерера - это сосед по комнате в пансионе, больной, медленно угасающий Ихиль Тапчан.

Уму исследователя времени хилый еврейский мальчик из Гомеля представлялся, вероятно, сосудом, дающим высокую утечку времени, быстро падающего к дну, механизмом с нарушенным статусом регулятора, чрезмерно быстро освобождающим завод спирали.

Бросая вызов времени, Штерер оказывается вне зоны действия общепринятой морали: он не поддерживает связь с отцом, как только погружается в работу над созданием машины, он вступает в связь с женщиной только по необходимости получения материальной помощи - опять же для разработки изобретения.

Видишь ли, тут дело не в том, чтобы нравиться людям. А в том, чтоб напасть на время, ударить и опрокинуть его. Стрельба в тире - это еще не война. И после, в моей проблеме, как и в музыке: ошибка на пять тонов дает меньший диссонанс, чем ошибка на полутон.

Следует отметить что у Кржижановского используется третьеличная форма повествования - с позиции всезнающего автора. Авторское сознание дистанцируется по отношению к проблемам, решаемым героями. В "Воспоминаниях о будущем" повествователь даже использует своеобразный "переходник" - биографический источник (биография Штерера, написанная Иосифом Стынским).

Достоверность подчеркивается использованием документальных свидетельств самого героя (дневник Ихи, рукопись Штерера "Воспоминание о будущем"). Материал самой рукописи - непосредственное свидетельство о содержании будущего времени - некий фантом, собравшемуся послушать о будущем обществу Штерер так ничего и не рассказывает - отсутствует физическая возможность описать увиденное, используя речь. Герой отчасти приравнивается к ВРЕМЕНИ, перестает существовать для мира людей и растворяется во времени.

Время Кржижановского - это не застывшее время ньютоновской физики и лишь отчасти абстрактное время Канта. В повести Кржижановского категория времени дана в динамичных координатах Эйнштейна, а само время рассматривается, как феномен человеческого сознания. Множественность времени - вот идея, объединяющая философию Эйнштейна и творчество Кржижановского. Время = Жизнь = Сознание - вот формула времени у Кржижановского. Таким образом, концепт времени неразрывно связан с самосознанием человеческой личности.

Кржижановский использует культурный опыт человечества для новых сценариев своих идей. Использование в качестве фундамента приземленного, бытового, которое соседствует с бытийным и реальным мистическим прорывом - вот формула успеха писателя. Его внимание не могла обойти фигуру Мюнхгаузен, прочно закрепившуюся в литературном мире. И в "Возвращении Мюнхгаузена" проявляется комичность человеческого бытия, где вымысел приравнивается к реальности.

Создается некий баланс, где в качестве балласта уже выступает барон Иеронимус фон Мюнхгаузен. Данный персонаж и является пиковым для понимания диффузии время и пространства в человеке, создания новой двойственной псевдореальности, происшедшей через "больное" сознание и неописуемую фантазию. Именно Барон Иеронемус фон Мюнхгаузен - персонажа, максимально синхронизировавшегося со временем.

Наверное, многие из нас в детстве читали сказку "Возвращение Мюнхгаузена". В ней мы видим те небылицы, ту фантазию, в которой мог бы разобраться даже ребенок. Полет на ядре, спасение из болота, лошадь, привязанная к флюгеру - это все лишь вымысел. При этом в произведении Кржижановского к этому же вымыслу, этой достаточно больной фантазии мы относимся уже через философский контекст, через просмотр истины за данной писателем ложью.

Пространственное представление мира в "Возвращении Мюнхгаузена" представлено чередующимися сменами мест и сцен действий. Постоянные поездки барона то в одну страну, то в другую создают эффект присутствия Мюнхгаузена везде и сразу. И видимо так и есть! Барон, свободно мог проехать пол мира всего за пару дней, собрать все сразу. Кажется, он был гоним ветром. Полет дыма может лишь с ним сравнится..

Слово "дым" и его различные лексические формы в произведении С.Д.Кржижановского "Возвращение Мюнхгаузена" встречается 40 раз. Слово туман - 14 раз. Образ, модель Дыма является доминантой в произведении. Ведь если часы - символ времени, бытия - тоника, тогда только связь Дыма, как "мгновенного", секундного явления может говорить о ценности единицы времени. Туман - пелена неизвестности как самого барона, так и того "времени", где он существует.

ДЫМ - летучее вещество, отделяющееся при горении тела; улетающие остатки горючего тела, при разложении его на воздухе, огнем. (Словарь Даля)

Действительно, главный герой подобен дыму. Он, в постоянном "соединении со временем" становится чахлым, выгорает изнутри, умирает от каждого нового мгновения, несмотря на свой возраст.

"…лицо Мюнхгаузена: небритые щеки втянуло, кадык острым треугольником прорывал линию, шеи, из-под судорожного росчерка бровей смотрели провалившиеся к дну глазниц столетия; рука, охватившая колючее колено, выпадала из рукава шлафрока изжелклым ссохшимся листом, одетым в сеть костей-прожилок; лунный камень на указательном пальце потерял игру и потух…"

Печальная картина. Некогда известный, "живой" и "неживой" барон Мюнхгаузен "потух". Теперь для него нет ни смысла жизни, ни желания к фантазии.

Но на жизнь героев произведений постоянно влияет очень важный аспект человеческого бытия - Время. И на ряду с исследованием героев, очень интересным является вопрос проявленности времени, как особого героя обоих произведений, в пространстве.

Кржижановский в "Воспоминаниях о будущем" представляет пространство "России" и в примере каждой отдельной "точки" внутри страны показывается влияние времени на "ровность" хода времени. Героем формулируется мысль о "разрыве" времени, когда при расхождении прошлого и настоящего происходят катаклизмы, революции…

В данном произведении писатель представляет нам утопию совершенно личного плана, в котором решения формул победы над временем даёт возможность человеку создать "свою реальность".

Всё это, а также "война времени" позволяет герою вступить в эту битву и найти в ней ответы на все свои вопросы. Фамилия Штерер (с нем. stein - стоять, sterbe - умирать) даёт динамическую окраску герою, как "умирающему" внутри себя, останавливающему время. Смерть "преследует" героя по пятам, понемногу уничтожая как сознание Штерера, так и близких ему людей. Со смертью Ихи Макс "пересекает" черту "ожидания" и начинает активные действия для победы над временем. Имя Максимилиан (с латин. maximum - наибольшее) даёт даже до завершения произведения уверенность в том, что мы узнаем максимум о времени и получим ещё больше вопросов о нем.

Максимилиан мстит времени, и время "нападает" в ответ своей ловкостью, скоростью… Он не связан с социумом, уходит туда, где есть достойный противник - ВРЕМЯ… Альтер эго Штерера - смерть, читаемая в фамилии героя, есть некая точка сборки, указывающая на не вмещаемое сознанием человека пространство ВРЕМЕНИ как чистой энергии, абсолютной субстанции.

Как мы знаем, барон всю жизнь жил в иллюзиях и сказаниях, являясь автором оных… Merdace veritas (из лжи - истина) - вот девиз Мюнхгаузена. Это даже не его позиция в жизни… Это его работа! Дипломат, у которого правда и ложь проникают в друг друга безвозвратно. Диффузия истины и лжи заставляет читателей, как и немецкого поэта Уидинга задать себе вопрос: "А сам барон Иеронимус фон Мюнхгаузен не новый вымысел барона Иеронимуса фон Мюнхгаузена???". Вроде бы получается парадокс, но ведь люди не могут того, что нам демонстрировал почтейнейший барон. Его трюк с книгой заставляет восхищаться и бояться в один момент. Неужели время и пространство настолько легко преодолеть? Неужели ключ рядом? Хочется его найти, но что потом?

Конец света? Разруха? Уничтожение? Дальше то, что "видел" С.Д.Кржижановский в "Воспоминаниях о будущем" - пустота, разряженность отдельных дней и лет… Барон понял суть "этого ключа", который носил с собой в кармане, и, не желая оставаться, уходит на страницы книг, в "точку высшей безопасности".

На этом мое знакомство с научным и художественным миром Москвы не закончилось… Я посетил скромного коллекционера, собирающего щели, присутствовал на парадном заседании "Ассоциации по изучению прошлогоднего снега"…

В контексте "Возвращения Мюнхгаузена" этот эпизод подает новую мысль. А не врёт ли нам сам Кржижановский? И тотчас возвращаемся к священным словам Иеронимуса фон Мюнхгаузена - merdace veritas.

Исповедь перед человеком, с которым расходятся и мнения, и возможности - странный шаг. Видимо барон устал от "мышьей беготни", хочет уйти на покой, найти себя в "правде". Теперь "Лож" и "Правда" меняются местами - тандем доминирования Лжи над правдой разрушился.

…Мог ли я думать, что буду когда-нибудь исповедоваться, рассказывать себя, как старая шлюха в решетку конфессионале, пущу правду к себе на язык. Ведь знаете, еще в детстве любимой моей книгой был ваш немецкий сборник чудес и легенд, который средневековье приписывало некоему святому Никто...

В будущем Мюнхгаузена ждет ещё большее испытание "огнем". Человек, презирающий злополучные "длина-ширина-высота", чувствующий нить времени, живущий в ногу с ним на стрелках часов, становиться осужденным рабом… Рабом собственного плода фантазии… Рабом своей "Работы", заключенным на страницах старой книги…

Здесь под сафьяновым покровом

ждет суда живых вплющенный в двумерье

нарушитель мира мер

барон Иеронимус фон Мюнхгаузен.

Человек этот, как истинный боец,

ни разу не уклонялся от истины:

всю жизнь он фехтовал против нее,

парируя факты фантазмами, -

и когда, в ответ на удары,

сделал решающий выпад -

свидетельствую - сама Истина

уклонилась от человека.

О душе его молитесь святому Никто.

Человек - это не просто тело. Альтер эго самого себя постоянно влияет на нас вне зависимости от желания. И тут парадокс - мы можем себя "укусить за локоть", "видеть свою спину". Но иногда именно Второе Я становится Первым Я. И тут вспоминается восточная мудрость: "Лучше ожидать удара врага спереди, чем друга сзади".

…Нельзя повернуться лицом к своему "я", не показав спину своему "не-я". И конечно, я не был бы Мюнхгаузеном, если б задумал искать Москву... в Москве. Ясно, что, приняв задание "СССР", я тем самым получал моральную визу на все страны мира, кроме СССР… и построил свою МССР…

Внутренне несуществование и потеря времени, потеря человеческой сущности приводит барона к единственно верному выходу - покинуть этот мир, не его мир, и уйти на страницы книг, где дальше он может продолжать свое беспечное существование, ожидая новой МССР, нового дыма в своей голове, нового поворота стрелок на циферблате…

Сигизмунд Кржижановский начинает удваивать данную нам реальность. И делает это через вкрапление ментального в материальное. Суть проста - топография мира удваивается в лабиринте мышлении. Остаться реальное и сабреальное.

И отсюда привычное понимание слова ЛОЖ уходит на много пунктов назад. Читая текст происходит не столько смена понятий, сколько переоценка ценностей как самого автора, так и читателя.

Рефракция, которая создается бароном приводит в "ход" механизм временно-пространственного отождествления. Теперь уже никогда точно не понять смесь человека-времени-пространства. Так искусно сделать мир для себя невозможно пожалуй никому… Никому нормальному.

Рефракция, (астрон.), уклонение от первоначального направления луча света, идущего от светила, при проникании его в земную атмосферу, вследствие чего светило кажется выше действительного положения своего…

Уидинг - писатель, который единственный имел "высшую квоту доступа" к сознанию Мюнхгаузена, к его мыслям, его действиям - свободно пользовался властью на бароном. Как он это делал? - все просто! Он и был создателем барона. Но в действительность создание псевдо-эго, которое, зациклившись на себе, будет дальше эволюционировать в новые псевдо-эго, ведёт только к одному неизбежному финалу - полному уничтожению!

В конце обоих повестей мы видим ужасающую картину. Барон творит последнее свое чудо, которое является смещением временно-пространственных рамок мира. Растворение Мюнхгаузена приведёт в последующем Ундинга в пустоту, разряженность времени. Потере себя в этом пространстве-времени. Картина, схожая с Штерером из повести "Воспоминания о будущем". Время - всепоглощающая машина, но лишь немногие вступают в прямую схватку с этим противником.

Системность создания сценария для произведения, видения начала и конца на 100% автором - вот отличительная черта прозы С.Д.Кржижановского.

Реверсный разворот персонажей в пространстве, схождение с гонок на магистрали с заранее более сильным противником является последним шансом остаться в живых в игре со временем.

Сигизмунд Доминикович подводит читателя к осознанию частности, аутентичности жизни человека. Он легко ставит человека - время - пространство на одну ступень. Он их приравнивает и создает новое художественное существо - "человекопространствовремя".

Заключение "Нельзя вживаться в жизнь, если позади нежизнь, пробел в бытии… Навстречу мне шло само время, то вот реальное, астрономическое и общегражданское, к которому, как стрелки компасов к полюсу, протянуты стрелки наших часов. Наши скорости ударились друг о друга, мы сшиблись лбами, машина времени и самое время, яркий блеск в тысячу солнц заслепил мне глаза… Машина моя погибла в пути. Ожоги на пальцах и поперек лобной кости - единственный след, оставленный ею в пространстве" ("Воспоминания о будущем").На основе наших исследований мы можем с уверенностью определить некоторые основные черты прозы Кржижановского.· Особая художественная модель мира создается при помощи пространственно-временных организующих особенностей ("Собиратель щелей" и "Воспоминания о будущем");· Бинарный код прозы Кржижановского - стержневое значение сюжета, собственно сюжетная техника, генетически связанная с изобретенной им "поэтикой заглавия;· Также мы видим ещё один феномен прозы Кржижановского - языковой. Конструируемые писателем для создания эффекта особой реальности слова ("неты", "ести", "локтизм", "Здесевск") продолжают пространственно-языковой эксперимент.· Смещение реалий пространственно-временного характера позволяют увидеть мир сквозь призму разложения реальности на единичные сегменты, окрашенные в ментальную цветовую палитру.· Вливание времени-пространства в модель человека на примерах Штерера и, особенно, Мюнхгаузена создает личную теорию писателя о существовании сведенной воедино пространственно-временной модели четырехмерного измерения, в которой управляющим звеном должен стать человек.Философия "я", возникшая в начале 19 века, вызвала первый научный вариант филологии "я". Спустя сто лет "я" философия и "я" филология вновь обнаруживают свою актуальность (правда уже в "я" и "другом") в работах М.Бахтина и других философов. В этот круг с полной уверенностью может быть включено имя Сигизмунда Кржижановского, привлекшего к себе "любовь пространства", "приблизившего будущего зов.А визитной карточкой писателя могут стать такие слова:Сигизмунд Доминикович КржижановскийПоставка фантазмов и сенсаций.Мировыми масштабами не стесняюсь.Список использованной литерат уры 1. Барт P. S/Z.-M., 19942. Бахтин М.М. Под маской. - М., 19963. Борхес Хорхе Луис Сочинения в трех томах. Том I, Том II. - Рига: Полярис,19944. Брудный А.А. Психологическая герменевтика. - М., 19985. Дымарский М.Я. Проблемы текстообразования и художественный текст (на материале русской прозы XIX - XX вв.). 2-е издание. - М., 20016. Кржижановский С.Д. Пьеса и ее заглавие// РГАЛИ7. Кржижановский С.Д. Сказки для вундеркиндов. - М., 19918. Кржижановский С.Д. Собрание сочинений в пяти томах. Том I,II,III, IV - Санкт-Петербург// Symposium, 20019. Лосев А.Ф. Из ранних произведений. Диалектика мифа. - М., 199010. Малинов А., Серегин С. Рассуждения о пространстве и времени сцены// Метафизические исследования. Выпуск 4. Культура. Альманах Лаборатории Метафизических Исследований при Философском факультете СПбГУ, 1997. C. 111-12111. Нанси Жан-Люк. Corpus. - М, 199912. Ортега-и- Гассет Х. Время, расстояние и форма в искусстве Пруста13. Подорога В. Выражение и смысл. М., 199514. Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада оместе культуры в современном обществе. - М., 199115. Твардовский К. Лекция во Львовском университете 15 ноября 1895 года16. Текст: аспекты изучения семантики, прагматики и поэтики/ Сборник статей. - М., 200117. Толковый словарь русского языка под редакцией Д.Н.Ушакова18. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. - М., 199519. Тюпа В.И. Аналитика художественного. - М., 200120. Философский словарь. /Под ред. И.Т. Фролова. - 6-е изд. - М., 199121. Хайдеггер Мартин. Бытие и время. М., "Республика", 199322. Шкловский В.Б. О теории прозы. - М., 1983

Продолжая выступать с рассказами и повестями, в 1855 году Тургенев опубликовал роман «Рудин», за которым с завидной периодичностью последовали романы «Дворянское гнездо» (1858), «Накануне» (1860) и «Отцы и дети» (1862).

В советских изданиях научного и учебно-педагогического плана, как правило, делался акцент на тех фигурирующих в этих романах социально-исторических реалиях (крепостное право, царизм, революционеры-демократы и т. п.), которые были злободневны для современников Тургенева и во многом обусловливали остроту восприятия ими каждого «свежего» его произведения (критик Н.А. Добролюбов даже считал, что Тургенев обладает особой социально-исторической интуицией и умеет предвидеть появление в России новых реальных жизненных типов; впрочем, можно умозаключить и нечто противоположное — что Тургенев образами из своей прозы вольно или невольно провоцировал появление таких жизненных типов, поскольку молодежь начинала подражать его героям).

Подобный подход к прозе Тургенева с ее социально-исторической стороны, связанный с официальным первоочередным отношением советского времени к литературе как форме идеологии, инерционно процветает и по сей день в средней школе, но вряд ли единственно верен (да и вообще вряд ли способствует эстетическому восприятию и пониманию литературы). Если бы художественное значение произведений Тургенева обусловливали те давно ушедшие в прошлое общественные коллизии, которые преломились в их сюжетах, то также вряд ли эти произведения сохранили бы подлинный интерес для современного читателя. Между тем в тургеневских рассказах, повестях и романах неизменно присутствует иное: «вечные» темы литературы. При господствующем подходе они лишь бегло упоминаются в процессе учебного постижения произведений Тургенева. Однако едва ли не благодаря им эти произведения с увлечением читают люди самых разных эпох.

Прежде всего, «Ася», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Отцы и дети» и т. д. — это повести и романы о трагической любви («Накануне», где Елена благополучно выходит замуж за любимого человека, но тот вскоре погибает от чахотки, варьирует ту же тему). Сила жизненных обстоятельств постепенно буквально «выжимает» внутренне слабого Рудина из усадьбы Ласунских несмотря на то, что Наталья полюбила его. В «Дворянском гнезде» Лиза уходит в монастырь, хотя и любит Лаврецкого— после того, как выясняется, что его жена, числившаяся умершей, жива. Неожиданная смерть сражает Евгения Назарова в «Отцах и детях» как раз тогда, когда он — вопреки своей излюбленной антифеминистской риторике и неожиданно для себя — полюбил Анну Одинцову (Тургенев специально акцентирует непреодолимую иррациональную силу охватившего героя любовного чувства тем, что делает свою героиню отнюдь не юной девушкой наподобие Аси, а вдовой — притом вдовой с довольно скандальной репутацией в глазах непрерывно злословящего об Одинцовой провинциального общества).

В тургеневских романах неизменно проходит «вечный» (во всяком случае для русской литературы) вопрос-тема, который можно условно обозначить «Что делать?» (используя название романа Н.Г. Чернышевского). Споры о путях развития русского общества и России как государства ведутся тут почти непременно (в наименьшей мере это проявляется в романе «Накануне», главный герой которого — борец за свободу Болгарии). Читатель начала XXI в. может быть внутренне далек от конкретных проблем, обсуждающихся здесь и актуальных во времена Тургенева. Однако романам писателя присуща своя культурно-историческая познавательность. В спорах героев Тургенева преломилась реальная история Отечества. Кроме того, сама атмосфера подобных споров по социально-политическим вопросам прекрасно соответствует русской ментальности, так что современный читатель легко и органично «принимает» этот пласт тургеневских сюжетов, даже полтора века спустя живо следя за извивами дискуссий Рудина и Пигасова, Лаврецкого и Михалевича, Лаврецкого и Паншина, Базарова и Павла Кирсанова — к тому же иногда те или иные моменты в них невольно удачно «проецируются» на вновь актуальные ныне проблемы.

Словно из наших времен явился поверхностный самонадеянный камер-юнкер Паншин, который в значительной мере однотипен Пигасову. Паншин, исполненный презрения к России и изрекающий банальности о том, что якобы «Россия отстала от Европы», и «мы поневоле должны заимствовать у других» (и что он бы «все повернул», имей он личную власть), легко побеждается в споре патриотом Лаврецким. Лаврецкий спокойно убежден, что главное для русских — «пахать землю и стараться как можно лучше ее пахать». Впрочем, западник Потугин из романа «Дым» (1867) будет по воле автора «подготовлен» уже гораздо основательнее (Потугин — фигура незаурядная), и Григорию Литвинову будет куда труднее противостоять его антирусской риторике.

Далее, во всех этих романах проведен мотив «дворянских гнезд», который в наше время с его ностальгией по старой России и дворянской культуре может обрести своих благодарных читателей. В «Дворянском гнезде» данный культурно-исторический мотив особенно силен — несколько десятков страниц в начале этого короткого, как всегда у Тургенева, романа занято историей рода Лаврецких, никак прямо не связанной с сюжетом (Федор Иванович Лаврецкий — сын дворянина и крестьянки Маланьи Сергеевны, — таким был в реальности, например, писатель В.Ф. Одоевский).