Приветливо и ласково расцеловался Толстой с моим спутником Ш. (*1*)
Как здоровье, Лев Николаевич?
Отлично, отлично... Пишу Черткову, что я так здоров, что поглупел даже,
Шутил он, пропуская нас в столовую.
Опять то же чувство простора и удобства, которым полна вся Ясная Поляна.
Высокие потолки, окна с двух сторон заливают светом всю комнату. Посредине
длинный обеденный стол. Старая мебель красного дерева, несколько мягких,
глубоких кресел, кушетка, зеркало.
На белых штукатуреных стенах темные портреты предков в потускневших
золотых рамах. Ничего лишнего, роскошного, модного. Настоящее дворянское
гнездо, свитое не на показ, а для себя. И у хозяина простота, приветливость
и тонкая благовоспитанность старого барина.
Наш приезд оторвал его от работы. Он не сразу ушел к себе, а присел тут же
около стола, пока нам подавали чай, расспрашивал Ш. о семье, об общих
знакомых, шутливо вспоминал всякие мелочи и подробности их прежних частых
встреч. Мой спутник был когда-то толстовцем, но потом весь отдался земской и
политической работе. Разговор скоро перешел на общественную тему. Это было в
самые темные времена владычества Плеве (*2*), накануне японской войны.
Да, да, трудно у нас. Темнота и насилие, - сдвинув мохнатые брови,
сказал Толстой,
Трудно, а только все-таки за последнее время есть надежда, оживает
жизнь, двигается, - заметил мой спутник и стал рассказывать о съездах, о
попытках к организациям, о всех струйках, которые тогда уже пробивались
наружу. Толстой пытливо посматривал на оживленное лицо собеседника.
Действительно что-то в народе совершается... Штундисты... И от воинской
повинности начинают отказываться. Бродит у них дух. А ведь главное - это
дух. Не создадите вы лучшей жизни, пока люди лучше не станут.
А могут ли они стать лучше при теперешних политических формах? - спросил
Вот, вот, это самое и есть самое вредное, - горячо заговорил Лев
Николаевич. - Это погоня за внешностью, она только отвлекает от главного, от
внутреннего совершенствования. Политика - это внешнее, а надо думать,
непрестанно думать о духе. Перед нами еще столько нерешенных нравственных
проблем. Вот, например, дети, - надо их крестить или нет? Или солдатчина...
Или вот самое простое житейское дело. Идет крестный ход. Снять мне шапку или
Мне показалось, что он шутит. Что это такое, мы говорим о конституции, о
бесправии, об общем переустройстве жизни, а тут вдруг снимать шапку или нет!
Но лицо Толстого было серьезно и задумчиво. Он стал рассказывать нам, как
его сосед крестьянин, отрицая обрядность, вынес из избы все иконы и за это
попал в Сибирь, Лев Николаевич много и упорно за него хлопотал, но ничего не
мог сделать.
Рассказывает он отлично. Ярко, метко, кратко, одним-двумя словами, рисуя
лицо, картину, бытовую подробность. Словом, так, как и должен рассказывать
Вот вы находите, что мы напрасно бьемся из-за политики. Если так, зачем
же вы хлопотали об этом мужике? Пусть бы шел в каторгу, если форма ничего не
Толстой сразу рассердился, сдержанной, не явной досадой очень воспитанного
человека. Но все-таки в глубоких маленьких глазах вспыхнул огонек.
Ну да, хлопотал, потому что мне так хотелось. Не для него, а для себя.
Мало ли я что для кого сделаю. Если вы у меня сахару попросите, я дам, даже
водки дам, хотя и знаю, что это ни к чему, что это не важно. Только душа
Мне не хотелось его раздражать, и я замолчал. Потом в течение дня я
несколько раз замечал эту нетерпимость Толстого к возражениям, к
противоположному мнению. В этом, быть может, сказывалась и страстность все
еще неуходившейся могучей бурной натуры, и самоуверенность человека,
считающего себя обладателем абсолютной истины. А может быть, и та атмосфера,
которой окутан великий писатель.
Большинство биографов и наблюдателей говорят о влиянии гр. Софьи
Андреевны, которая вносит узкопрактическую, земную ноту в жизнь Толстого.
Мне не пришлось ее видеть, ее не было в Ясной Поляне. Вообще из семьи никого
не было. Было только несколько человек, очевидно близких знакомых и
постоянных посетителей. И вот в их отношении к старому художнику, в их
разговорах и рассказах было что-то такое душное, такое лампадное, что мне
почему-то вспомнилось детство, когда отец возил нас в монастырь, на поклон к
старой игуменье. В ее комнате окна всегда были наглухо заперты; послушницы
скользили бесшумно с опущенными глазами, а гости после каждого слова
кланялись настоятельнице.
Тяжелее всего было то, что мы ясно видели, как эта атмосфера обособляет
Толстого, заволакивает даже от его художественной проницательности весь
смысл жизни новой России. Позже нам и пришлось, с еще большей горечью, в
этом убедиться, когда великий писатель выступил со своими маленькими
обличениями всего освободительного движения.
Это особенно поражало моего спутника, который несколько лет не видал
Толстого и нашел его очень изменившимся.
Среди завсегдатаев был молодой и безличный москвич, розовый, богатый и
очень увлеченный обращением. Он почтительно рассказывал о Добролюбове (*3*).
Талантливый поэт-декадент тогда еще только успел удивить Москву своим
обращением в странника-богомольца, своим грубым кафтаном, своим аскетизмом и
суровым обличением чужого баловства. Юноша по простодушию рассказывал такие
черточки, в которых ясно сказывалась рисовка и театральность бывшего эстета,
ставшего проповедником. Но Толстой слушал так внимательно, так сочувственно,
что было тяжело и больно.
Да, да. Он и у меня был. Пришел в лаптях. Говор мужицкий. Я с ним два
часа разговаривал и не подозревал, кто он такой, думал настоящий странник. А
он все мне говорил, как я живу и что моя жизнь идет вразрез с моими мыслями.
Так все прямо и говорил.
Лев Николаевич рассказывал об этом с какой-то детской почтительностью,
совершенно не идущей к его старческому, бородатому лицу, которое знают
грамотные люди всего света.
Зачем же ему понадобилось по-мужицки говорить? - с чуть заметной
усмешкой спросил мой спутник.
Розовый москвич стал усердно, захлебываясь, доказывать, что так и надо. Но
Толстой быстрым взглядом окинул нас обоих и сразу переменил разговор. Видно
было, что эти острые, в самую глубь человека проникающие глаза, прочли в нас
полное отрицание и лаптей, и посоха, и всей этой обличительной комедии. С
уверенной простотой отличного собеседника Лев Николаевич переменил тему и
заговорил о своей работе. Он писал тогда предисловие к книге какого-то
увлечением, не то с досадой Толстой доказывал нам, что Шекспир - это не
особенно талантливый компилятор, ловко умевший пользоваться чужими
произведениями. У него нет ни стиля, ни уменья создать характер, ни
истинного понимания человеческой психологии. Выходило так, точно только по
недоразумению люди целые века зачитывались английским драматургом. Мы лениво
возражали и были очень рады, когда наконец удалось перевести Толстого на
другую тему.
Оказалось, что у него задумана еще другая работа (*5*). Не помню - начал
ли он ее тогда, или только собирал материалы. Это была повесть из жизни
Николая I. Вернее - вся его жизнь.
Помните, как Екатерина Вторая смотрела на маленьких внучат и жалела, что
она не наметила сразу Николая в цари? И потом - конец. Севастополь уже
отдан. Все валится. Николай Первый умирает. Он уже не может говорить и
только сжимает кулак, жестом показывает молодому наследнику, как надо
держать Россию.
Опять мы увидели перед собой могучего художника, владеющего волшебным
даром приковывать и покорять чужое внимание. Не знаю, показалось ли мне, или
это действительно было так, но, только когда он говорил, как будто и с
увлечением, о Добролюбове, о непротивлении, о Шекспире, было что-то в его
речах застывшее, ненужное. Зеленый свет, мерцавший в маленьких глазах,
тускнел, уходил куда-то. Резче и несомненнее выступало старчество. Пряталась
нестареющая молодость духа.
Но когда он, отдельными штрихами, яркими картинами, рассказывал нам то о
Николае I, то о Герцене, то о декабристах, - все лицо у него преображалось.
Была уже вторая половина дня. За окнами смутно чернели вершины больших и
старых деревьев. Лампа с широким абажуром уютно освещала столовую, Лев
Николаевич забрался на мягкую удобную кушетку и, очевидно сам увлекаясь и
воспоминаниями, и образами, говорил своим тихим, гибким голосом. А мы,
счастливые, что слушаем и видим того Толстого, которого всегда любили
крепкой, не меняющейся любовью, жадно ловили каждое слово.
Особенно жизненно вставали перед нами декабристы. Он и лично, и по
семейным преданиям хорошо знал их и, по-видимому, предполагал все это внести
в повесть о Николае. Как-то не верилось, что вся эта громада художественных
образов останется нерожденной, а какая-то ненужная, нелепая статья о
Шекспире уже несколько месяцев поглощает его внимание.
С проникновенной простотой рассказывал он нам новые подробности. Картину
разжалования, которым руководил человек, сам принадлежавший к Союзу
Благоденствия, Лев Николаевич передал с такой силой, что мой спутник не
выдержал:
Господи, Лев Николаевич, да бросьте вы Шекспира. Пишите вы скорее
Николая. Ведь это опять что-нибудь вроде "Войны и мира" выйдет. За что же
нас лишать...
И вдруг по лицу старика разлилась лукавая и довольная улыбка. Он
почувствовал в этих словах такую искреннюю, такую горячую преданность
Толстому-художнику, Толстому - великому писателю земли русской, что даже
ему, избалованному похвалами на всех возможных языках, это польстило.
Да, напишу, напишу, - добродушно сказал он, ласково глядя на
укоризненное лицо Ш.
Быть может, смягченный художественностью собственных рассказов, он к
вечеру стал милостиво говорить с нами о политике. На этот раз после
непродолжительного спора он признал, что, конечно, против политической
свободы он ничего не имеет.
Ну конечно, нельзя же водить взрослого человека в коротком платьице,
надо новое сшить. Только это не главное, главное - душа.
Об этом мы и не спорили.
Нам обоим не хотелось уходить из этой столовой, из этого старого барского
дома, который, точно неприступная крепость, - возвышался над остальной
Россией. Как ни была черна кругом ночь, как ни велика была вражда против
Толстого, но у порога этого дома она оказывалась бессильной.
Это было настоящее царство, настоящая победа духа. Этот спокойный, милый,
простой старик с острыми глазами и лицом Сократа владел тайной гения,
сделавшей его неуязвимым.
И как ни двоилось впечатление между Толстым-резонером и Толстым-поэтом,
сила его личного обаяния, простого и неотразимого, стирала все углы и
сковывала одно общее впечатление, глубокое и невыразимое.
"Комментарии"
А. Вергежский - псевдоним Ариадны Владимировны Борман, урожденной Тырковой
письме к жене С. А. Толстой Лев Николаевич отметил это посещение: "У нас
вчера был Шаховской с либеральной сотрудницей по газете" (т. 84, с. 364).
1* Дмитрий Иванович Шаховской (1861-1940), земский и политический деятель.
Знаком с Толстым с 1895 г.
2* Вячеслав Константинович Плеве (1846-1904), министр внутренних дел и шеф
жандармов в 1902-1904 гг.
3* Александр Михайлович Добролюбов (1876-1944?), русский поэт.
Литературную деятельность начал как символист. Примкнув к сектантам,
отказался от воинской повинности, отбывал тюремное заключение. После 1905 г.
отказался от литературной деятельности.
4* Эрнст Кросби (1846-1906), американский писатель, с 1894 г. знаком с
Толстым. К его статье о Шекспире Толстой писал предисловие, которое
разрослось в большую работу "О Шекспире и о драме" (1903-1904).
5* Работая над главами о Николае I для "Хаджи-Мурата" в 1903 г., Толстой
увлекся темой "Николай I и декабристы" и одно время думал писать
самостоятельное произведение на эту тему.
Язык произведений Л.Н.Толстого
Язык произведений Толстого? сложное литературное явление, сущность которого с трудом укладывается в рамки обычных кратких определений достоинств художественной речи. Он пережил глубокую эволюцию, и рассматривать его необходимо в связи с тем, как рос и изменялся Толстой? художник и мыслитель.
В начале творческой деятельности (50?е годы) стиль Толстого складывается под влиянием речевого стиля наиболее культурной, интеллигентной части дворянского класса. Естественность этого стиля он объясняет в дневнике за 1853 год так: « У писателя, описывающего известный класс народа, невольно к слогу прививается характер выражения этого класса».
За годы, прошедшие со дня смерти Пушкина, произошли значительные изменения в художественной русской прозе. Особенно сильно сказалось на ней влияние Гоголя, Лермонтова и Тургенева. Толстой, с его сосредоточенным интересом к психологическому анализу, неизбежно должен был почувствовать влияние этих писателей, особенно Гоголя и Лермонтова. Стиль Толстого представляет собой дальнейшее развитие русского литературного языка, разработанного в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя и их продолжателей. Он использует язык художественной и научной литературы (русской и европейской), с другой? разговорной речью дворянской интеллигенции, и с третьей? речью народной, преимущественно крестьянской. Язык романа “Война и мир” необычайно богат и разнообразен.
Здесь мы встречаем, во-первых, речевой стиль исторических документов, мемуаров начала 19 века, которые передают черты языка изображаемой эпохи. Такова, например, речь ритора при вступлении Пьера в масоны. Она окрашена в официально- канцелярский и церковнославянский колорит, свойственный той эпохе: «Не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения». Основные герои романа - дворяне говорят то по-французски, то по-русски. Но даже в их русском языке много галлицизмов, т.е. речь их, строится по нормам синтаксиса французского языка. Но в то же время в языке Толстого много бытовой русской речи. Например, «гумны», «в поперечь волку». Проза Пушкина его уже не удовлетворяет. В том же 1853 году, перечитав произведение Пушкина “ Капитанская дочка”, он записывает в дневнике: « Должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара не слогом, а манерой изложения. Теперь справедливо в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий. Повести Пушкина голы как-то».
Однако и в художественной прозе 50-60-х годов многое не удовлетворяет Толстого. Суровый правдоискатель, враг всякой искусственности и фальши, Толстой и в литературном произведении стремится, прежде всего, к естественности языка и формы. Его раздражает изысканность современного ему литературного стиля. Даже закруглённость слога кажется ему литературщиной, манерностью, нарушением колорита живого разговорного языка. В 60- 70-х годах стремление к естественности и точности языка находит у Толстого выражение в его романах “Война и мир”, и “ Анна Каренина”.
Эти произведения признаны шедеврами мировой литературы. Всё - и показ эпохи, и характеристики образов, и язык - сделано здесь рукой первоклассного реалиста. Так давайте же вместе с учащимися рассмотрим отдельные изобразительные средства языка этих романов, чтобы проследить реалистическую манеру Толстого.
Остановимся на эпитетах и сравнениях.
Толстой считал, что « ненужные эпитеты и украшения… только расхолаживают читателя». Слова, с его точки зрения, должны вскрывать естественную сущность явления. Отсюда - конкретность и точность его эпитетов. Вот описание покоса в романе “ Анна Каренина”:
«Подрезаемая с сочным звуком и пряно пахнущая трава ложилась высокими рядами. Теснившиеся по коротким рядам косцы со всех сторон, побрякивая брусницами и звуча то столкнувшимися косами, то свистом бруска по оттачиваемой косе, то весёлыми криками, подгоняли друг друга»
Такой же точность, простотой и вместе с тем оправданностью в раскрытии психологии героев отличаются и сравнения Толстого. Сравнения, по мнению Толстого, должны облегчать читателю понимание мысли автора, помогать ему, а не удивлять эффектами неожиданных сопоставлений. Приведу несколько примеров сравнений Толстого. Вот характеристика улыбки Наташи (в гл.16, том 4). Наташа, измученная страданиями, вызванными 
смертью князя Андрея и Пети, взглянула на Пьера - « …и лицо с внимательными глазами с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, улыбнулось». Анна Каренина определяет значение для неё любви Вронского так: «Я как голодный человек, которому дали есть». Описание переезда Вронского в Петербург сопровождается следующим сравнением: «Он вошёл в старый быт, как будто всунул ноги в старые туфли». Настроение Каренина, почувствовавшего облегчение после того, как определились формальные отношения между ним и Анной, сравнивается у Толстого с настроением человека, выдернувшего больной зуб. Для Кити («Анна Каренина) её « лечение представлялось столь же смешным, как восстановление кусков разбитой вазы». Можно видеть, не прибегая к другим примерам, насколько точны, просты и естественны сравнения Толстого.
Вдумываясь, вчитываясь в текст, ученики, безусловно, разглядят
стремление Толстого к естественности и точности изображения жизни. И сделают вывод о том, что это наложило своеобразный отпечаток даже на синтаксическое строение его речи. Говоря о языке романа “ Война и мир”, я уже указывала на громоздкость и тяжеловесность его отдельных фраз. Приведу пример сложного предложения Толстого с многочисленными придаточными предложениями и с нагромождением союзов ежели бы, что, чтобы: «Что бы делала Соня, ежели бы у неё не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи для того, чтобы быть наготове, исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи для того, чтобы не пропустить часы, в которые нужно давать пилюли…». Вот ещё пример запутанной синтаксической фразы из романа “Анна Каренина”: Сначала она (Долли) думала о детях, о которых, хотя княгиня, а главное Кити (она на неё больше надеялась) обещала за ними смотреть, она всё ?таки беспокоилась…»
Учащиеся, сравнивая и сопоставляя речь героев, несомненно, сделают правильный вывод, касающийся лексики произведения, и смогут найти ответ на вопрос: можно ли объяснить их структуру, их громоздкость и неловкость авторским недосмотром? Ни в коем случае. Толстой- мастер художественного слова. Он тщательно отделывал свои рукописи. Некоторые главы романа “Война и мир” он переделывал семь раз, а роман “Анна Каренина”- двенадцать раз. В основе его синтаксических длиннот лежит отнюдь не небрежность, а нарочитое, сознательное стремление к наиболее точному выражению своих творческих замыслов. Толстой «лепил» свои образы, как лепит произведения художник- скульптор. Он стремился обычно не рассказать, а показать психический процесс во всей его цельности и нерасчлененности. Это стремление и приводило его иногда к громоздким синтаксическим конструкциям. С другой стороны, и борьба с искусственностью литературно- книжного языка, с его изысканностью и закруглённостью слога сознательно вела Толстого по пути его своеобразного синтаксического новаторства. Эта тяжеловесность вполне закономерна, так как она отражает собою сложность тех душевных состояний, какие описывал Толстой.
В области языка, как и во всей своей художественной работе, Толстой борется за правду и простоту, за реализм, за беспощадное разоблачение словесных штампов, за точное изображение жизни в художественном и публицистическом слове. Такое слово и создаёт Толстой, опираясь на язык народа.
Художественный стиль, выработанный Толстым в 60-х и 70-х годах, оказался, однако, неустойчивым. Уже в начале 60-х годов в его произведениях настойчиво начинают звучать мотивы народного крестьянского языка (“Поликушка”). Ещё сильнее элементы народного языка дают себя чувствовать в романе “Война и мир”. Мир природы, мир вещей приобретает особый смысл, для обозначения которого появляются специфические слова: не собака, а выжлец, у волка не хвост, а полено; он не молодой, а прибылой. В романе “Война и мир”, в сценах охоты имеется много профессионализмов.
Работа с художественным словом, бесспорно, будет не менее интересна и учащиеся проанализировав придут к выводу о том, что в лексике этих глав есть ещё одна черта. Здесь в авторской речи больше, чем в других местах романа, слов народных, связанных с деревенской жизнью: впоперечь, приспела, наддать, насупротив.
Любовь к природе, как и любовь к жизни ощутима в описании пейзажа. Например, сцены охоты начинаются с такого описания: «Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко - зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло- жёлтого ярового жнивья с красными полосками гречихи. Вершины и леса, в конце августа ещё бывшие зелёными островами между чёрными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко- красными островами посреди ярко- зелёных озимей».
Мы ощущаем простоту и точность этого описания. Так рисовать природу может лишь деревенский житель, который очень хорошо её знает. О том, что речь ведёт именно деревенский житель, свидетельствует и лексика, отличающаяся удивительной простотой и точностью. Народные слова придают ей специфическую окраску (зазимки, жнивы, уклочилась). Слова эти нужны не потому, что он пытается имитировать народную речь, а потому, что для точного обозначения жизни природы он не находит других слов в литературном, книжном языке.
Кропотливая работа, связанная с нахождением описания, позволит учащимся обогатить свой словарный запас. Например, возьмём и такое описание: днём «было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело». Какими синонимами можно заменить слово замолаживать? Попробуем вместо него поставить: небо стало хмуриться, заволакиваться туманом, сделалось пасмурным. Но такая замена меняет эмоциональное звучание пейзажа, так как слово замолаживать невольно ассоциируется в нашем сознании со словом молодость и придаёт картине радостный колорит. А почему говорится оттеплело, а не обычное потеплело? Потеплело - значит, стало весьма тепло, а оттеплело - стало лишь несколько теплее. Кроме того, и это слово создаёт определённый эмоциональный настрой: оно связано со словом оттепель, напоминающим о весне.
Ощущение полноты жизни, молодости связано с особенностью осеннего пейзажа. Несмотря на дожди и туманы, нас поражает удивительное богатство, разнообразие красок, которые достигаются благодаря использованию ярких эпитетов. Например, таких как: зелень «ярко - зелено отделялась от светло- жёлтого жнивья»; «красные полосы гречихи», «чёрные поля»; леса «стали золотистыми и ярко- красными островами посреди ярко- зелёных озимей».
Человек в романе становится частицей природы. Грани стираются. И охотники, и даже собаки живут одной жизнью. Поэтому в особенно напряжённые минуты вполне естественно, ничуть не смешно звучат такие странные обращения к собакам: «Караюшка! Отец!», «Милушка, матушка!», «Ерзынька, сестрица». Поэтому от полноты чувства человек выражает свою радость простодушно, непосредственно, как зверек. В романе часто повторяются слова: яркий свет, яркая музыка, девицы с голыми толстыми ногами и худыми руками, оголенные плечи, благодаря которым показывает фальшь и ложный блеск героев.
Иногда вместо общеупотребительных слов, обозначающих тот или иной предмет, писатель находит слова, как бы снимающие с этого предмета внешние покровы. Так, вместо того чтобы описывать декорации в театре, изображающие сад или лес, деревья, небо, луну. Толстой употребляет такие слова, обозначающие не внешний вид декораций, а материал, из которого они сделаны: «На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картоны, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках» Таким образом, сквозь строки ощущается фальшь театрального представления, которую видит и Наташа, и Толстой.
В главах, посвящённых описанию мест, где должно произойти сражение автор использует названия дорог, сёл, рек, деревень, точно определяется рельеф местности, что придаёт деловой характер. «Дорога через спуски и подъёмы вилась всё выше и выше.…Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста…». Указаны важные ориентиры: « село с белою церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана», мост, колокольня Колоцкого монастыря. Указаны и некоторые цифровые данные: «пятьсот шагов», «вёрст за шесть». В описании Бородинской панорамы преобладают метафоры огня и света, эпитеты, выделяющие яркие, светлые краски: « лучи яркого солнца», «с золотым и розовым оттенком свет», «блестящие штыки». Если в первый раз, читая описание Бородинского поля, мы видели « желтевший на горизонте берёзовый и еловый лес», то теперь перед нами « дальние леса,… точно высеченные из какого-то драгоценного жёлто- зелёного камня», если раньше мы видели «поля с хлебом», то теперь перед нами «блестят золотые поля».
При чтении сцены «На батарее Раевского» учащиеся могут встретить часто повторяющиеся слова: «ласковое и шутливое участие», «ласково смеялись между собой», солдаты « с весёлыми и ласковыми лицами», « со всех сторон слышался весёлый говор и шутки» и сделают вывод о том, что Толстой часто повторяет одно слово: ласково, показывая тем самым простоту, доброту, истинную человечность, истинное величие души.
Заметим одну характерную черту: в сцене на курганной батарее и в последующих главах часто повторяется ключевое слово- люди.
Такие слова нередко подчёркивают в романе авторское отношение к явлениям (вспомним, как в описании театра повторялся эпитет голые, в сцене у плотины Аугеста - слово толпа).
В сцене на батарее Раевского и ещё одно ключевое слово повторяется не раз - семья. Скрытая теплота единого, общего всем чувства - вот что делает участником сражения людьми и превращает их в дружную семью.
Когда мы в третий раз видим Бородинскую панораму, то опять звучит ключевое слово люди: не неприятели, враги, солдаты, воины, противники, а «люди той и другой стороны». Все они были одинаково измучены (в приведённом отрывке множество эпитетов характеризует в равной мере страдания русских и французских солдат), в «каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!»
Во второй части подводятся итоги великого сражения. Тут уже не употребляется слово люди, вместо него используются иные слова: русские и французы. И на этот раз мы чувствуем резкую грань между этими «людьми той и другой стороны» Нашествию французов противостоит героический отпор русской армии. Говоря о русской армии, писатель повторяет глагол стоять: «…точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его», русский народ « стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения» Именно нравственное величие мирного народа дало русским силы, чтобы устоять перед непобедимым врагом.
В 80-х годах произошла окончательная смена речевой манеры писателя. Связь Толстого с народной речью особенно ярко проявилась в его народных рассказах. Вот начало рассказа «Чем люди живы?»: «Жил сапожник с женою и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьёй сапожной работой». Так просто, отбросив осложнённые предложения, пишет Толстой свои народные рассказы»
Однако от литературного стиля 60-х, 70-х годов он не отказался. Ряд произведений последнего периода творчества (“Воскресение”, “Хаджи-Мурат”, “После бала”) написан им в прежней манере. Толстой снова использует свои художественные сравнения и эпитеты, громоздкие синтаксические конструкции.
Какие же художественные особенности можно считать типичными для языка Толстого? Ясность, точность и выразительность фразы, полученные в результате огромной работы, искренность и правдивость тона, богатство лексики и конкретность изложения - вот основные свойства и достоинства стиля Толстого.
Толстой знает, что речь героев в своём содержании далеко не всегда правдиво характеризует их, особенно светское общество, лживое и пользующееся словом не столько для обнаружения, сколько для прикрытия своих подлинных мыслей, чувств и настроений. Поэтому писатель, чтобы сорвать с героев маски, показать их подлинное лицо, широко и мастерски использует жесты, улыбки, интонации, невольные движения своих героев, Которые труднее подделать. Замечательно в этом отношении построена сцена встречи Василия Курагина с фрейлиной Шерер (самом начале романа). Язык романа Стиль Толстого представляет собой дальнейшее развитие русского литературного языка, разработанного в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя и их продолжателей. Он питается, с одной стороны, речью народной, преимущественно крестьянской, с другой - языком художественной и научной литературы, с третьей - разговорной речью дворянской интеллигенции. Авторская речь строится на основе общенационального русского литературного языка. Но в то же время в языке Толстого много бытовых русских слов, особенностей областных говоров, например: зеленя, гумны, насупротив, зазимки, в поперечь волку и др. Простой народный язык выступает ярко у Толстого в тех местах, где он говорит о народе. Рассказывая о партизанской войне, Толстой пишет: «Дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и… опустилась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло всё нашествие».
Живая народная речь особенно выразительно звучит у героев из народной массы: Тихона Щербатого, Платона Каратаева, солдат. Вот Тихон разговаривает с Денисовым: «Да что же серчать-то,- сказал Тихон,- что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я тебе каких хошь, хоть троих приведу». Серчать, позатемняет, каких хошь - это всё слова и выражения безыскусственной крестьянской речи. Безыскусственность речи героев особенно заметно выступает в фразах, где народ заменяет средний род женским. Один из солдат говорит на привале, у костра: «Спину погреешь, а брюха замёрзла. Вот чуда». Такой оборот народной речи сохранился в некоторых районах нашей страны до сих пор (см. роман М. А. Шолохова «Поднятая целина»).
Но роман Толстого - исторический роман. Толстому необходимо было точно передать колорит литературного и разговорного языка первой четверти XIX в. Он стремился к тому, чтобы в романе звучало «эхо» голосов изображаемой эпохи. Толстой добился этого. Вот как, например, говорит член франкмасонской ложи при вступлении Пьера в масоны: «Не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения…» И тяжёлое синтаксическое построение этой фразы, и слово токмо (в значении только) характерны для торжественных речей конца XVIII и начала XIX в. Стремлением Толстого сохранить колорит речи начала XIX в. объясняется и обилие так называемых «историзмов» в языке романа, т. е. слов, исчезнувших вместе с предметами и явлениями, характерными для той или иной исторической эпохи (брегет, т. е. часы, клавикорды и пр.).
Исследователи проводят ряд аналогий между языком романа Толстого и языком эпохи Пушкина. Так, у Толстого есть фраза: «Ничто не мешало Наполеону идти » эти полуденные губернии». У Пушкина мы читаем: «Земли полуденной волшебные края». У Толстого говорится: «Николай сел за клавикорд». У Пушкина: «Садился он за клавикорды» и т. п. Так как у дворянского общества первой четверти XIX в. был. В широком употреблении модный французский язык, то и великосветское общество в романе Толстого говорит полурусским, полуфранцузским языком. «О да, та хагпе («ма тант - тётушка); «Знаешь, топ спег» (моя шер - мой дорогой); «По правде вам сказать, епхге поиз…» (антр ну - между нами). Так Толстой передаёт особенности салонной речи дворянской аристократии. Толстой писал: «Когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности». Речь героев романа, как и описание исторических событий, у него всегда верна действительности. Реалистическую манеру Толстого характеризуют и изобразительные средства языка романа. Сравнения Толстого отличаются простотой и точностью. Толстой считал, что они должны облегчать читателю понимание мысли автора, а не удивлять эффектами неожиданных сопоставлений.
Вот характеристика улыбки Наташи в главе XVI четвёртого тома романа. Наташа, измученная страданиями, вызванными смертью князя Андрея и Пети, взглянула на Пьера - «и лицо с внимательными глазами с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, улыбнулось…» Ещё пример: при появлении Багратиона «разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, собрались в одну кучу».
Эпитеты Толстого тоже точны и конкретны. Стремлением к точности изображения душевных настроений объясняется обилие в романе сложных прилагательных. Взгляд героев автор определяет то, как вопросительно-сердитый, то, как недовольно-вопросительный, то, как насмешливо-вызывающий, то, как счастливо-спокойный и т. п. Особую трудность для каждого писателя составляет изображение сложных душевных настроений. В этих случаях писатели используют обычно приём однородных определений, подобранных по признаку синонимичности (например: усталый, страдальческий, несчастный вид). Толстой и в этом случае оказывается оригинальным художником. Для изображения сложного психологического переживания он прибегает часто не к подбору синонимов, а, наоборот, к использованию антонимов’. Так, в романе Антонимы - слова, имеющие взаимно противоположное значение (например: больной - здоровый).
Стремление Толстого к естественности и точности изображения жизни наложило своеобразный отпечаток даже на синтаксическое строение его речи. Говоря о языке романа “Война и мир”, мы уже указывали на громоздкость и тяжеловесность его отдельных фраз. Приведём пример сложного предложения Толстого с многочисленными придаточными предложениями и с союзами ежели бы, что, чтобы: «Что бы делала Соня, ежели бы у неё не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи для того, чтобы не пропустить часы, в которые нужно давать пилюли…» Толстой был мастером художественного слова и тщательно отделывал свои рукописи. В основе его синтаксических длиннот лежит нарочитое, сознательное стремление к наиболее точному выражению своих творческих замыслов. Толстой «лепил» свои образы, как лепит произведения художник-скульптор. Он стремился обычно не рассказать, а показать психический процесс во всей его цельности и нерасчленённости. Это стремление и приводило его иногда к громоздким синтаксическим конструкциям. С другой стороны, и борьба с искусственностью литературно-книжного языка, с его изысканностью и закруглённостью слога сознательно вела Толстого по пути его своеобразного синтаксического новаторства. Можно сказать, следовательно, что синтаксис Толстого целиком обусловлен его стремлением к строгому реализму.
В области языка, как и во всей своей художественной работе, Толстой борется за правду и простоту, за реализм, за беспощадное разоблачение словесных штампов, ходячих фраз, за точное, неприкрашенное изображение жизни в художественном и публицистическом слове.
90-томное собрание сочинений«РЕЧЬ В ЗАЩИТУ РЯДОВОГО ВАСИЛИЯ ШАБУНИНА». 1866
В июне 1866 г., узнав о деле Василия Шабунина, ударившего по лицу своего командира (65 Московского пехотного полка, расположенного неподалеку от Ясной Поляны), Толстой настолько заинтересовался им, что решает выступить на военном суде защитником солдата.
Дело Шабунина было представлено на рассмотрение командующего войсками Московского военного округа генерал-адъютанта Гильденштуббе, направившего далее дело военному министру Милютину, доложившему о поступке Шабунина царю. Александр II приказал судить писаря по полевым военным законам.
Суд был назначен на 16 июля. Одним из членов суда был А. М. Стасюлевич, кавказский знакомый Толстого еще с 1853 г.
Стасюлевич был тогда разжалован из офицеров в рядовые за то, что в его дежурство из тифлисской тюрьмы бежало несколько арестантов; незадолго до случая с Шабуниным он был произведен из солдат в прапорщики. На суде один только он принял сторону Толстого.
Защищая солдата, Толстой в своей речи стремился доказать невменяемость подсудимого и вследствие этого невозможность применения к нему статьи военно-уголовного законодательства, по которой грозила смертная казнь.
Но Шабунин был приговорен к смертной казни - к расстрелу.
Речь Толстого была тогда же напечатана в «Тульском справочном листке». Он ходатайствовал перед царем о помиловании Шабунина. Но, взволнованный приговором суда, Толстой в своем письме не указал, какого полка был Шабунин. Время было упущено: приговор военно-полевого суда был утвержден.
Утром 9 августа Шабунин в сопровождении священника, одетого в черную ризу, был проведен мимо всего строя и остановлен в середине для выслушивания приговора. При начале чтения приговора он несколько раз перекрестился; выслушав приговор, спокойно приложился к кресту. Ему связали руки, завязали глаза, надели саван. Раздался бой барабанов. Заранее назначенные двенадцать стрелков подошли на 15 шагов и сделали залп…
«Случай этот, – сообщал Толстой своему первому биографу П. И. Бирюкову, – имел на всю мою жизнь гораздо более влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей».
Впервые «Речь Толстого в защиту рядового Василия Шабунина, произнесенную в суде в 1866 г.» опубликовала русская печать в юбилейном 1903 г.: писателю исполнилось 75 лет.
В 1908 г. Толстой написал «Воспоминания о суде над солдатом» (см. далее в книге).
Суд над Шабуниным и его казнь поразили Толстого, как и увиденная им ранее смертная казнь в Париже. Толстой неоднократно выступал против смертной казни в своих письмах и статьях, одна из которых стала программой его публицистики – «Не могу молчать» (1908). Как и его последняя статья «Действительное средство» (1910).
Милостивые государи. Избрание меня в члены общества польстило моему самолюбию и искренно обрадовало меня. Лестное избрание это я отношу не столько к моим слабым попыткам в литературе, сколько к выразившемуся этим избранием сочувствию к той области литературы, в которой были сделаны эти попытки. В последние два года политическая и, в особенности, изобличительная литература, заимствовав в своих целях средства искусства и найдя замечательно умных, честных и талантливых представителей, горячо и решительно отвечавших на каждый вопрос минуты, на каждую временную рану общества, казалось, поглотила все внимание публики и лишила художественную литературу всего ее значения. Большинство публики начало думать, что задача всей литературы состоит только в обличении зла, в обсуждении и в исправлении его, одним словом, в развитии гражданского чувства в обществе. В последние два года мне случалось читать и слышать суждения о том, что времена побасенок и стишков прошли безвозвратно, что приходит время, когда Пушкин забудется и не будет более перечитываться, что чистое искусство невозможно, что литература есть только орудие гражданского развития общества и т. п. Правда, слышались в это время заглушённые политическим шумом голоса Фета, Тургенева, Островского, слышались возобновленные в критике, чуждые нам толки об искусстве для искусства, но общество знало, что оно делало, продолжало сочувствовать одной политической литературе и считать ее одну - литературой. Увлечение это было благородно, необходимо и даже временно справедливо. Для того, чтобы иметь силы сделать те огромные шаги вперед, которые сделало наше общество в последнее время, оно должно было быть односторонним, оно должно было увлекаться дальше цели, чтобы достигнуть ее, должно было одну эту цель видеть перед собой. И действительно, можно ли было думать о поэзии в то время, когда перед глазами в первый раз раскрывалась картина окружающего нас зла и представлялась возможность избавиться его. Как думать о прекрасном, когда становилось больно! Не нам, пользующимся плодами этого увлечения, укорять за него. Распространенные в обществе бессознательные потребности уважения к литературе, возникшее общественное мнение, скажу даже, самоуправление, которое заменила нам наша политическая литература, вот плоды этого благородного увлечения. Но как ни благородно и ни благотворно было это одностороннее увлечение, оно не могло продолжаться, как и всякое увлечение. Литература народа есть полное, всестороннее сознание его, в котором одинаково должны отразиться как народная любовь к добру и правде, так и народное созерцание красоты в известную эпоху развития. Теперь, когда прошло первое раздражение вновь открывшейся деятельности, прошло и торжество успеха, когда долго сдержанный прорвавшийся политический поток, угрожавший поглотить всю литературу, улегся и утих в своем русле, общество поняло односторонность своего увлечения. Послышались толки о том, что темные картины зла надоели, что бесполезно описывать то, что мы все знаем, и т. п. И общество было право. Это наивно выраженное неудовольствие значило то, что общество поняло теперь, не из одних критических статей, но опытом дознало, прожило ту кажущуюся простой истину, что как ни велико значение политической литературы, отражающей в себе временные интересы общества, как ни необходима она для народного развития, есть другая литература, отражающая в себе вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные сознания народа, литература, доступная человеку всякого народа и всякого времени, и литература, без которой не развивался ни один народ, имеющий силу и сочность.
Это в последнее время явившееся убеждение вдвойне радостно для меня. Оно радостно для меня лично, как для одностороннего любителя изящной словесности, которым я чистосердечно признаю себя, и радостно вообще, как новое доказательство силы и возмужалости нашего общества и литературы. Проникшее в общество сознание о необходимости и значении двух отдельных родов литературы служит лучшим доказательством того, что словесность наша вообще не есть, как еще думают многие, перенесенная с чужой почвы детская забава, но что она стоит на своих прочных основах, отвечает на разносторонние потребности своего общества, сказала и еще имеет сказать многое и есть серьезное сознание серьезного народа.
В наше время возмужалости нашей литературы больше чем когда-нибудь можно гордиться званием Русского писателя, радоваться возобновлению Общества любителей Русской словесности и искренно благодарить за честь избрания в члены этого почтенного общества.
