«Ю́лия, и́ли Но́вая Элои́за» (фр. Julie ou la Nouvelle Héloïse ) - роман в письмах в направлении сентиментализма , написанный Жан-Жаком Руссо в 1757-1760 гг. Первое издание вышло в Амстердаме в типографии Рея в феврале 1761 года . Вторая часть названия отсылает читателя к средневековой истории любви Элоизы и Абеляра , на которую похожа судьба главных героев романа Юлии д"Этанж и Сен-Прё. Роман пользовался огромным успехом у современников. За первые 40 лет «Новая Элоиза» только официально переиздавалась 70 раз, - успех, какого не имело ни одно другое произведение французской литературы XVIII века .
История создания
Сонет CCCXXXVIII
За названием романа следует подзаголовок: «Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп . Собраны и изданы Ж.-Ж. Руссо». Таким образом Руссо придавал большую достоверность излагаемой истории, выступая не как сочинитель, а как знакомый героев, собравший и опубликовавший из письма.
Через несколько дней после первого выхода романа, 18 февраля 1761 года, Руссо отдельно опубликовал «Второе предисловие» к роману, написанное в форме диалога автора и издателя .
В парижское издание 1764 года был добавлен «Перечень писем» с кратким изложением каждого из них. Сам Руссо не принимал в этом участия, но позднее одобрил идею, и в полные издания романа его обычно включают .
Стандартной частью изданий стали и «Сюжеты гравюр», в которых Руссо детально описывает сюжеты и требования по исполнению всех 12 гравюр для первого издания.
Напротив, из прижизненных изданий Руссо исключил вставную новеллу «Любовная история милорда Эдуарда Бомстона», так как посчитал, что она по своему тону противоречит общему стилю романа и «трогательной простоте» его сюжета. Новелла была впервые напечатана уже после смерти Руссо в женевском издании 1780 года .
«Новая Элоиза» в России
Первое издание на русском языке было напечатано в 1769 году в переводе П. С. Потёмкина . В 1792 вышел ещё один, анонимный, перевод.
В XIX веке роман переводился дважды: А. А. Палицыным в 1803-1804 (второе издание в 1820-1821 гг.) и П. П. Кончаловским в 1892.
В советское время академическое издание романа с приложениями и с обширными комментариями вошло во второй том «Избранных сочинений» Руссо (Жан-Жак Руссо. Избранные сочинения. - М .: Гослитиздат , 1961. - Т. 2. ). Части I-III переведены А. А. Худадовой, части IV-VI переведены Н. И. Немчиновой. Этот же перевод был использован в антологии 2008 года .
Основные герои
Сюжет
Сен-Прё, одарённый молодой человек знатного происхождения, работает домашним учителем дочери барона д"Этанж.
Влияние на развитие мировой литературы
Галерея изображений
JulieNouvelleHeloise.jpg
Юлия и Сен-Прё.
Иллюстрация к французскому изданию 1878 года.
04 Einsamkeit.jpg
Сен-Прё на берегу озера.
Немецкое издание 1840 года.
Julie d"Étanges.jpg
Юлия читает письмо Сен-Прё.
Немецкое издание 1840 года.
Напишите отзыв о статье "Юлия, или Новая Элоиза"
Примечания
Комментарии
Ссылки на источники
Литература
- Жан-Жак Руссо. Избранные сочинения. - М .: Гослитиздат , 1961. - Т. 2.
- Вольтер, Дени Дидро, Жан-Жак Руссо. Литература Французского Просвещения. - М .: Дрофа, 2008. - (Библиотека зарубежной классики). - ISBN 9785358029880.
Ссылки
- (фр.) . Open Library. Проверено 28 октября 2011. .
Отрывок, характеризующий Юлия, или Новая Элоиза
Не потому ли, что я слыла знаменитой Видуньей, и он считал меня своим злейшим врагом?.. Ведь для него не имело значения, как меня называли, для «великого инквизитора» я была просто – ведьмой, а ведьм он сжигал на костре...Я сильно и беззаветно любила Жизнь! И мне, как и каждому нормальному человеку, очень хотелось, чтобы она продолжалась как можно дольше. Ведь даже самый отъявленный негодяй, который, возможно, отнимал жизнь других, дорожит каждой прожитой минутой, каждым прожитым днём своей, драгоценной для него, жизни!.. Но именно в тот момент я вдруг очень чётко поняла, что именно он, Караффа, и заберёт её, мою короткую и такую для меня ценную, не дожитую жизнь...
– Великий дух зарождается в малом теле, мадонна Изидора. Даже святой Иисус когда-то был ребёнком. Я буду очень рад навестить Вас! – и изящно поклонившись, Караффа удалился.
Мир рушился... Он рассыпался на мелкие кусочки, в каждом из которых отражалось хищное, тонкое, умное лицо....
Я старалась как-то успокоиться и не паниковать, но почему-то не получалось. Моя привычная уверенность в себе и в своих силах на этот раз подводила, и от этого становилось ещё страшней. День был таким же солнечным и светлым, как всего несколько минут назад, но в мою душу поселился мрак. Как оказалось, я давно ждала появления этого человека. И все мои кошмарные видения о кострах, были только предвестием... к сегодняшней встрече с ним.
Вернувшись домой, я тут же уговорила мужа забрать маленькую Анну и увезти её куда-то подальше, где злые щупальца Караффы не могли бы её достать. А сама начала готовиться к самому худшему, так как точно знала, что его приход не заставит себя долго ждать. И не ошиблась...
Через несколько дней, моя любимая чернокожая служанка Кея (в то время было очень модно заводить чернокожих слуг в богатых домах) доложила, что «его преосвященство, кардинал, ожидает меня в розовой гостиной». И я почувствовала, что что-то произойдёт именно сейчас...
Я была одета в светло-жёлтое шёлковое платье и знала, что этот цвет мне очень идёт. Но если и был один единственный человек на свете, перед которым мне не хотелось выглядеть привлекательной, то это уж точно был Караффа. Но для переодевания не оставалось времени, и пришлось выходить именно так.
Он ждал, спокойно опершись на спинку кресла, изучая какую-то старую рукопись, коих в нашем доме находилось несметное количество. Я «надела» на себя приятную улыбку и спустилась в гостиную. Увидев меня, Караффа почему-то застыл, не произнося ни слова. Молчание затягивалось, и мне казалось, что кардинал вот-вот услышит, как по предательски громко стучит моё испуганное сердце... Но вот, наконец-то, раздался его восторженный, хриплый голос:
– Вы потрясающи, мадонна Изидора! Даже это солнечное утро проигрывает рядом с вами!
– Вот уж не думала, что кардиналам разрешается говорить дамам комплименты! – с величайшим усилием продолжая улыбаться, выдавила я.
– Кардиналы тоже люди, мадонна, и они умеют отличать прекрасное от простоты... А где же ваша чудесная дочь? Смогу ли я насладиться сегодня двойной красотой?
– Её нет в Венеции, ваше преосвященство. Она с отцом уехала во Флоренцию, навестить её больного кузена.
– Насколько я знаю, в данный момент в вашей семье нет больных. Кто же так внезапно заболел, мадонна Изидора? – в его голосе звучала неприкрытая угроза...
Караффа начал играть открыто. И мне не оставалось ничего, как только встречать опасность лицом к лицу...
– Что вы от меня хотите, Ваше преосвященство? Не проще ли было бы сказать это прямо, избавив нас обоих от этой ненужной, дешёвой игры? Мы достаточно умные люди, чтобы, даже при разности взглядов, могли уважать друг друга.
У меня от ужаса подкашивались ноги, но Караффа этого почему-то не замечал. Он впился в моё лицо пылающим взглядом, не отвечая и не замечая ничего вокруг. Я не могла понять, что происходит, и вся эта опасная комедия всё больше и больше меня пугала... Но тут произошло кое-что совершенно непредвиденное, что-то полностью выходящее за привычные рамки... Караффа подошёл ко мне очень близко, всё так же, не сводя горящих глаз, и почти не дыша, прошептал:
– Ты не можешь быть от Бога... Ты слишком красива! Ты колдунья!!! Женщина не имеет права быть столь прекрасной! Ты от Дьявола!..
И повернувшись, бросился без оглядки из дома, как будто за ним гнался сам Сатана... Я стояла в совершенном шоке, всё ещё ожидая услышать его шаги, но ничего не происходило. Понемногу приходя в себя, и наконец-то сумев расслабить своё одеревеневшее тело, я глубоко вздохнула и... потеряла сознание. Очнулась я на кровати, поимая горячим вином из рук моей милой служанки Кеи. Но тут же, вспомнив о случившемся, вскочила на ноги и начала метаться по комнате, никак не соображая, что же такое предпринять... Время шло, и надо было что-то делать, что-то придумать, чтобы как-то защитить себя и свою семью от этого двуногого чудища. Я точно знала, что теперь всякая игра была кончена, что началась война. Но наши силы, к моему великому сожалению, были очень и очень не равны... Естественно, я могла победить бы его по-своему... могла даже просто остановить его кровожадное сердце. И все эти ужасы сразу бы закончились. Но дело в том, что, даже в свои тридцать шесть лет, я всё ещё оставалась слишком чистой и доброй для убийства... Я никогда не отнимала жизнь, наоборот – очень часто возвращала её. И даже такого страшного человека, каким был Караффа, пока ещё не могла казнить...
На следующее утро раздался сильнейший стук в дверь. Моё сердце остановилось. Я знала – это была инквизиция... Они забрали меня, обвиняя в «словоблудии и чернокнижии, одурманивании честных граждан ложными предсказаниями и ереси»... Это был конец.
Комната, в которую меня поселили, была очень сырой и тёмной, но мне почему-то казалось, что долго я в ней не задержусь. В полдень пришёл Караффа...
– О, прошу прощения, мадонна Изидора, Вам предоставили чужую комнату. Это не для Вас, конечно же.
– К чему вся эта игра, монсеньор? – гордо (как мне казалось) вскинув голову, спросила я. – Я предпочитала бы просто правду, и желала бы знать, в чём по-настоящему меня обвиняют. Моя семья, как вы знаете, очень уважаема и любима в Венеции, и было бы лучше для Вас, если бы обвинения имели под собой истинную почву.
Караффа никогда не узнал, сколько сил мне стоило тогда выглядеть гордой!.. Я прекрасно понимала, что вряд ли кто-нибудь или что-нибудь может мне помочь. Но я не могла допустить, чтобы он увидел мой страх. И поэтому продолжала, пытаясь вывести его из того спокойно-ироничного со-стояния, которое видимо было его своеобразной защитой. И которого совершенно не выносила я.
– Вы соблаговолите мне сообщить, в чём моя вина, или оставите это удовольствие своим верным «вассалам»?!.
– Я не советую Вам кипятиться, мадонна Изидора, – спокойно произнёс Караффа. – Насколько мне известно, вся ваша любимая Венеция знает, что вы – Ведьма. И к тому же, самая сильная, которая когда-то жила. Да Вы ведь этого и не скрывали, не правда ли?
Вдруг я совершенно успокоилась. Да, это было правдой – я никогда не скрывала своих способностей... Я ими гордилась, как и моя мать. Так неужели же теперь, перед этим сумасшедшим фанатиком я предам свою душу и от-кажусь от того, кто я есть?!.
– Вы правы, ваше преосвященство, я Ведьма. Но я не от Дьявола, ни от Бога. Я свободна в своей душе, я – ВЕДАЮ... И Вы никогда не сможете этого у меня отнять. Вы можете только убить меня. Но даже тогда я останусь тем, кем я есть... Только, в том случае, Вы уже никогда меня не увидите...
Я вслепую нанесла слабенький удар... Не было никакой уверенности, что он сработает. Но Караффа вдруг побледнел, и я поняла, что была права. Как бы ни ненавидел женскую половину этот непредсказуемый человек, ко мне у него теплилось странное и опасное чувство, которого я пока ещё не могла точно определить. Но главное – оно было! И только это пока что являлось важным. А разобраться в нём можно было и позже, если сейчас удастся Караффу «поймать» на эту простую женскую приманку... Но я не знала тогда, насколько сильна была воля этого необычного человека... Замешательство исчезло также быстро, как и пришло. Передо мной опять стоял холодный и спокойный кардинал.
– Это было бы огромной потерей для всех, кто ценит красоту, мадонна. Но слишком большая красота бывает опасной, так как она губит чистые души. А уж Ваша-то – точно не оставит никого равнодушным, поэтому будет лучше, если она просто перестанет существовать...
Караффа ушёл. А у меня встали дыбом волосы – настолько сильный он вселял ужас в мою уставшую одинокую душу... Я была одна. Все мои любимые и родные находились где-то по ту сторону этих каменных стен, и я отнюдь не была уверена, что увижу их когда-либо ещё... Моя горячо любимая малышка Анна ютилась во Флоренции у Медичи, и я очень надеялась, что Караффа не знал, где и у кого она находится. Мой муж, который меня обожал, по моей просьбе был с ней и не знал о том, что меня схватили. У меня не было никакой надежды. Я была по-настоящему совсем одна.
С того злосчастного дня начались нескончаемые суды над знаменитой «Венецианской Ведьмой», то бишь – надо мной... Но Венеция была по-настоящему свободным городом и не давала так просто уничтожать своих детей. Инквизиция была ненавидимой всеми, и Караффе приходилось с этим считаться. Поэтому меня судил «верховный трибунал инквизиции», который обвинял меня во всех возможных пороках, о большинстве которых мне никогда не приходилось даже слышать. Единственно светлым, произошедшим за всё это кошмарное время, была неожиданная и очень сильная поддержка друзей, которая вынудила Караффу быть намного более осторожным в своих обвинениях, но это не помогло мне вырваться из его опасных когтей.
Время шло, и я знала, что приходит опасный момент, когда Караффа начнёт атаку. Пока что это был всего лишь «не очень красивый спектакль», который продолжался уже больше года почти что изо дня в день. И это по их понятиям видимо должно было меня как-то успокоить или даже дать какую-то ложную крохотную надежду, что всё это когда-нибудь кончится, и что я возможно даже «счастливо уйду домой»... Меня по какой-то причине «усыпляли», желая, видимо, ударить ещё сильней. Но Караффа ошибался. Я знала, что он всего лишь выжидает. Только пока ещё не знала – чего.
«Я наблюдал нравы своего времени и выпустил в свет эти письма», - пишет автор в «Предисловии» к настоящему философско-лирическому роману.
Маленький швейцарский городок. Образованный и чувствительный разночинец Сен-Пре, словно Абеляр, влюбляется в свою ученицу Юлию, дочь барона д’Этанж. И хотя суровая участь средневекового философа ему не грозит, он знает, что барон никогда не согласится выдать дочь за человека неродовитого.
Юлия отвечает Сен-Пре столь же пылкой любовью. Однако воспитанная в строгих правилах, она не мыслит себе любви без брака, а брак - без согласия родителей. «Возьми суетную власть, друг мой, мне же оставь честь. Я готова стать твоей рабой, но жить в невинности, я не хочу приобретать господство над тобой ценою своего бесчестия», - пишет Юлия возлюбленному. «Чем более я тобою очарован, тем возвышеннее становятся мои чувства», - отвечает он ей. С каждым днём, с каждым письмом Юлия все сильнее привязывается к Сен-Пре, а он «томится и сгорает», огонь, текущий по его жилам, «ничто не может ни потушить, ни утолить». Клара, кузина Юлии, покровительствует влюблённым. В её присутствии Сен-Пре срывает с уст Юлии восхитительный поцелуй, от которого ему «никогда не исцелиться». «О Юлия, Юлия! Ужели союз наш невозможен! Ужели наша жизнь потечёт врозь и нам суждена вечная разлука?» - восклицает он.
Юлия узнает, что отец определил ей супруга - своего давнего друга, господина де Вольмара, и в отчаянии призывает к себе возлюбленного. Сен-Пре уговаривает девушку бежать с ним, но она отказывается: её побег «вонзит кинжал в материнскую грудь» и «огорчит лучшего из отцов». Раздираемая противоречивыми чувствами, Юлия в порыве страсти становится любовницей Сен-Пре, и тут же горько сожалеет об этом. «Не понимая, что я творю, я выбрала собственную гибель. Я обо всем забыла, думала только о своей любви. Я скатилась в бездну позора, откуда для девушки нет возврата», - доверяется она Кларе. Клара утешает подругу, напоминая ей о том, что жертва её принесена на алтарь чистой любви.
Сен-Пре страдает - от страданий Юлии. Его оскорбляет раскаяние любимой. «Значит, я достоин лишь презрения, если ты презираешь себя за то, что соединилась со мной, если радость моей жизни для тебя - мучение?» - вопрошает он. Юлия, наконец, признает, что только «любовь является краеугольным камнем всей нашей жизни». «Нет на свете уз целомудреннее, чем узы истинной любви. Только любовь, её божественный огонь может очистить наши природные наклонности, сосредоточивая все помыслы на любимом предмете. Пламя любви облагораживает и очищает любовные ласки; благопристойность и порядочность сопровождают её даже на лоне сладострастной неги, и лишь она умеет все это сочетать с пылкими желаниями, однако не нарушая стыдливости». Не в силах долее бороться со страстью, Юлия призывает Сен-Пре на ночное свидание.
Свидания повторяются, Сен-Пре счастлив, он упивается любовью своего «неземного ангела». Но в обществе неприступная красавица Юлия нравится многим мужчинам, и в том числе знатному английскому путешественнику Эдуарду Бомстону; милорд постоянно возносит ей хвалы. Как-то раз в мужской компании разгорячённый вином сэр Бомстон особенно пылко говорит о Юлии, что вызывает резкое неудовольствие Сен-Пре. Любовник Юлии вызывает англичанина на дуэль.
Влюблённый в Клару господин д’Орб рассказывает о случившемся даме своего сердца, а та - Юлии. Юлия умоляет возлюбленного отказаться от поединка: англичанин - опасный и грозный противник, к тому же в глазах общества Сен-Пре не имеет права выступать защитником Юлии, его поведение может бросить тень на неё и раскрыть их тайну. Юлия пишет также сэру Эдуарду: она признается ему, что Сен-Пре - её любовник, и она «обожает его». Если он убьёт Сен-Пре, он убьёт сразу двоих, ибо она «и дня не проживёт» после гибели возлюбленного.
Благородный сэр Эдуард при свидетелях приносит свои извинения Сен-Пре. Бомстон и Сен-Пре становятся друзьями. Англичанин с участием относится к бедам влюблённых. Встретив в обществе отца Юлии, он пытается убедить его, что брачные узы с безвестным, но талантливым и благородным Сен-Пре отнюдь не ущемляют дворянского достоинства семейства д’Этанж. Однако барон непреклонен; более того, он запрещает дочери видеться с Сен-Пре. Во избежание скандала сэр Эдуард увозит друга в путешествие, не дав ему даже попрощаться с Юлией.
Бомстон возмущён: непорочные узы любви созданы самой природой, и нельзя приносить их в жертву общественным предрассудкам. «Ради всеобщей справедливости следует искоренять такое превышение власти, - долг каждого человека противодействовать насилию, способствовать порядку. И если б от меня зависело соединить наших влюблённых, вопреки воле вздорного старика, я бы, разумеется, довершил предопределение свыше, не считаясь с мнением света», - пишет он Кларе.
Сен-Пре в отчаянии; Юлия в смятении. Она завидует Кларе: её чувства к господину д’Орбу спокойны и ровны, и отец её не собирается противиться выбору дочери.
Сен-Пре расстаётся с сэром Эдуардом и отправляется в Париж. Оттуда он посылает Юлии пространные описания нравов парижского света, отнюдь не служащие к чести последнего. Поддавшись всеобщей погоне за наслаждениями, Сен-Пре изменяет Юлии и пишет ей покаянное письмо. Юлия прощает возлюбленного, но предостерегает его: ступить на стезю разврата легко, но покинуть её невозможно.
Неожиданно мать Юлии обнаруживает переписку дочери с любовником. Добрая госпожа д’Этанж не имеет ничего против Сен-Пре, но, зная, что отец Юлии никогда не даст своего согласия на брак дочери с «безродным бродягой», она терзается угрызениями совести, что не сумела уберечь дочь, и вскоре умирает. Юлия, считая себя виновницей смерти матери, покорно соглашается стать женой Вольмара. «Настало время отказаться от заблуждений молодости и от обманчивых надежд; я никогда не буду принадлежать вам», - сообщает она Сен-Пре. «О любовь! Разве можно мстить тебе за утрату близких!» - восклицает Сен-Пре в горестном письме к Кларе, ставшей госпожой д’Орб.
Рассудительная Клара просит Сен-Пре больше не писать Юлии: она «вышла замуж и сделает счастливым человека порядочного, пожелавшего соединить свою судьбу с её судьбой». Более того, госпожа д’Орб считает, что, выйдя замуж, Юлия спасла обоих влюблённых - «себя от позора, а вас, лишившего её чести, от раскаяния».
Юлия возвращается в лоно добродетели. Она вновь видит «всю мерзость греха», в ней пробуждается любовь к благоразумию, она восхваляет отца за то, что тот отдал её под защиту достойного супруга, «наделённого кротким нравом и приятностью». «Господину де Вольмару около пятидесяти лет. Благодаря спокойной, размеренной жизни и душевной безмятежности он сохранил здоровье и свежесть - на вид ему не дашь и сорока... Наружность у него благородная и располагающая, обхождение простое и искреннее; говорит он мало, и речи его полны глубокого смысла», - описывает Юлия своего мужа. Вольмар любит жену, но страсть его «ровна и сдержанна», ибо он всегда поступает, как «подсказывает ему разум».
Сен-Пре отправляется в кругосветное плавание, и несколько лет о нем нет никаких известий. Вернувшись, он тотчас пишет Кларе, сообщая о своём желании повидаться с ней и, разумеется, с Юлией, ибо «нигде, в целом мире» он не встретил никого, «кто бы мог утешить любящее сердце»...
Чем ближе Швейцария и селение Кларан, где теперь живёт Юлия, тем больше волнуется Сен-Пре. И наконец - долгожданная встреча. Юлия, примерная жена и мать, представляет Сен-Пре двух своих сыновей. Вольмар сам провожает гостя в отведённые ему апартаменты и, видя его смущение, наставляет: «Начинается наша дружба, вот милые сердцу узы её. Обнимите Юлию. Чем задушевнее станут ваши отношения, тем лучшего мнения о вас я буду. Но, оставаясь наедине с нею, ведите себя так, словно я нахожусь с вами, или же при мне поступайте так, будто меня около вас нет. Вот и все, о чем я вас прошу». Сен-Пре начинает постигать «сладостную прелесть» невинных дружеских отношений.
Чем дольше гостит Сен-Пре в доме у Вольмаров, тем большим уважением он проникается к его хозяевам. Все в доме дышит добродетелью; семья живёт зажиточно, но без роскоши, слуги почтительны и преданы своим хозяевам, работники усердны благодаря особой системе поощрений, словом, никто не «скучает от праздности и безделья» и «приятное соединяется с полезным». Хозяева принимают участие в сельских празднествах, входят во все подробности ведения хозяйства, ведут размеренный образ жизни и уделяют большое внимание здоровому питанию.
Клара, несколько лет назад потерявшая мужа, вняв просьбам подруги, переезжает к Вольмарам - Юлия давно решила заняться воспитанием её маленькой дочери. Одновременно господин де Вольмар предлагает Сен-Пре стать наставником его сыновей - мальчиков должен воспитывать мужчина. После долгих душевных терзаний Сен-Пре соглашается - он чувствует, что сумеет оправдать оказанное ему доверие. Но прежде чем приступить к своим новым обязанностям, он едет в Италию к сэру Эдуарду. Бомстон влюбился в бывшую куртизанку и собирается жениться на ней, отказавшись тем самым от блестящих видов на будущее. Сен-Пре, исполнившийся высоких моральных принципов, спасает друга от рокового шага, убедив девушку ради любви к сэру Эдуарду отвергнуть его предложение и уйти в монастырь. Долг и добродетель торжествуют.
Вольмар одобряет поступок Сен-Пре, Юлия гордится своим бывшим возлюбленным и радуется соединяющей их дружбе «как беспримерным преображением чувств». «Дерзнём же похвалить себя за то, что у нас хватит силы не сбиться с прямого пути», - пишет она Сен-Пре.
Итак, всех героев ждёт тихое и безоблачное счастье, страсти изгнаны прочь, милорд Эдуард получает приглашение поселиться в Кларане вместе с друзьями. Однако неисповедимы пути судьбы. Во время прогулки младший сын Юлии падает в реку, она бросается ему на помощь и вытаскивает его, но, простудившись, заболевает и вскоре умирает. В свой последний час она пишет Сен-Пре, что смерть её - благодеяние неба, ибо «тем самым оно избавило нас от ужасных бедствий» - кто знает, как все могло бы измениться, если бы они с Сен-Пре вновь стали жить под одной крышей. Юлия признается, что первое чувство, ставшее для неё смыслом жизни, лишь укрылось в её сердце: во имя долга она сделала все, что зависело от её воли, но в сердце своём она не вольна, и если оно принадлежит Сен-Пре, то это её мука, а не грех. «Я полагала, что боюсь за вас, но, несомненно, боялась за самое себя. Немало лет я прожила счастливо и добродетельно. Вот и достаточно. А что за радость мне жить теперь? Пусть небо отнимет у меня жизнь, мне о ней жалеть нечего, да ещё и честь моя будет спасена». «Я ценою жизни покупаю право любить тебя любовью вечной, в которой нет греха, и право сказать в последний раз: «Люблю тебя».
Сочинение
Сентиментализм зародился в конце 20-х гг. 18 в. в Англии, оставаясь в 20-50-е гг. тесно связанным с просветительским классицизмом и с просветительским романом сентиментализма Ричардсона.
Полного развития французский сентиментализм достигает в эпистолярном романе Ж. Ж. Руссо "Новая Элоиза". Субъективно-эмоциональный характер писем явился новаторством во французской литературе.
Роман "Юлия, или Новая Элоиза":
1) Тенденциозность произведения.
Изданный впервые в Голландии в 1761 году, роман "Юлия, или Новая Элоиза" имеет подзаголовок: "Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп". И еще кое-что сказано на титульном листе: "Собраны и изданы Жан-Жаком Руссо". Цель этой нехитрой мистификации – создать иллюзию полной достоверности рассказа. Выдавая себя за издателя, а не за сочинителя, Руссо снабжает некоторые страницы подстрочными примечаниям (всего их 164), ими он спорит со своими героями, фиксируя их заблуждения вследствие бурных переживаний любви, исправляет их взгляды на вопросы морали, искусства, поэзии. В оболочке мягкой иронии верх объективности: автор якобы не имеет ничего общего с действующими лицами романа, он только наблюдатель, стоящий над ними беспристрастный судья. И в первое время Руссо добился своего: его спрашивали, действительно ли найдены эти письма, быль это иди выдумка, хотя сам же он выдал себя эпиграфом к роману и стиха Петрарки.
"Новая Элоиза" состоит из 163-х писем, разделенных на шесть частей. Эпизодов в романе сравнительно немного по сравнению с громадной надстройкой, состоящей из пространных рассуждений на самые различные темы: о дуэли, о самоубийстве, о том, может ли состоятельная женщина помогать деньгами любимому мужчине, о домашнем хозяйстве и устройстве общества, о религии и помощи нищим, о воспитании детей, об опере и танцах. Роман Руссо наполнен сентенциями, поучительными афоризмами, и, кроме того, в нем слишком много слез и вздохов, поцелуев и объятий, ненужных жалоб и неуместных сочувствий. В XVIII веке это любили, по крайней мере, в определенной среде; нам это кажется сегодня старомодным и часто смешным. Чтобы прочитать от начала до конца "Новую Элоизу" со всеми отступлениями от сюжета, следует набраться изрядной дозы терпения, но книга Руссо отличается глубоким содержанием. "Новоя Элоиза" с неослабленным вниманием изучали такие требовательные мыслители и художники слова, как Н. Г. Чернышевский и Л. Н. Толстой. Толстой сказал о романе Руссо: "Эта прекрасная книга заставляет думать"
2) Сюжет.
"Семейная драма в доме барона д`Этанж в поселке Кларан сначала воспринимается как избитый мотив совращения невинной девушки, дочери уважаемых родителей. В основе такого сюжета полезное назидание: девушки, будьте осмотрительны, не поддавайтесь внешнему обаянию порока; родители неустанно следите за поведением своих детей! И вот сей банальный сюжет Руссо вывернул наизнанку: "падение" девушки становится ее возвышением, "развратитель" трагичен, нормы патриархальной морали выявляют свой догматизм, даже бесчеловечность." [см. 3]
Действие романа относится к 30-м годам XVIII века. Скромного двадцати четырехлетнего учителя, бедняка и скитальца, г-жа д`Этанж пригласила к своей дочери. Имя домашнего учителя – Сен-Пре, что означает: храбрец, доблестный человек, добродетельный и отважный. В Юлии Сен-Пре нашел восхитившие его достоинства: чуткость, ум, эстетический вкус, к тому же она хороша собой. И произошло то, что нередко в подобных случаях происходит: Сен-Пре влюбился в Юлию. По натуре своей мечтатель, Сен-Пре идеализирует предмет своей любви, открыв в Юлии "признаки божества". Вздохи, подавляемые Сен-Пре, служат для Юлии доказательством его волнений. От сдержанного тона Юлии Сен-Пре приходит в отчаянье и не в шутку решает покончить с собой. Ослепленный Сен-Пре не видит своего счастья: ведь Юлия отвечает ему взаимностью, и если, оставаясь наедине с ним, она обращается к нему ледяным тоном, а в присутствии других людей – игриво, то делает это из-за трудности положения: чем больше она ему дает свободы, тем большей необходимостью станет его удаление.
У Юлии была когда-то милая старая гувернантка Шельо. Осколок придворного легкомыслия нравов, она охотно рассказывала Юлии о непристойных похождениях своей молодости. Но даже на каплю не сумела Шайо ослабить в Юлии верность добродетели. В какой-то мере беседы с Шельо были для Юлии даже полезны, познакомив ее с изнанкой светской жизни. Но как Юлия ни рассудительна, она по натуре своей создана для сильной любви, и сколько бы в ней ни было благоразумия, она не может "укротить свои страсти". Почувствовав какую-то душевную слабость, Юлия вызывает к себе свою верную подругу – кузину Клару, в лице которой давно приобрела наперсницу. Воспитанная родителями в духе строгой морали, Юлия начинает сознавать, что ее добродетель теряет над нею власть. Она полюбила, и в этом не было бы ничего ужасного, если бы ее возлюбленный не был разночинцем. Безжалостный закон, основанный на глупом предрассудке, гласит, что дворянка Юлия не может выйти замуж за мещанина Сен-Пре. Глубокое чувство натолкнулось на преграды, и Юлия – не меньше чем Сен-Пре – растерялась. Счастье влюбленных невозможно из-за сословных предрассудков барона д`Этанж, для которого фетиш фамильной чести дороже родной дочери. Приехавший после 30-летней военной службы домой, г-н д`Этанж знакомится с успехами дочери в науках. Он мог бы остаться вполне довольным, если бы ему не бросилась в глаза одна мелочь: Сен-Пре презирает геральдику, и Юлия прониклась его идеями. К тому же Сен-Пре отказался от платы. Обычное презрение дворянина к плебею, получающему за свой труд деньги, уступает место подозрительности. Человеческое достоинство и честность для барона мало что значат – он считает эти слова "двусмысленными". Как может дворянин быть чем-то обязанным простому человеку, хотя бы и честному?
Смятение охватило Юлию и Сен-Пре. "Прогоните меня", – умоляет он ее. "Защити меня от самой себя", – отвечает она ему. И вот однажды, когда отсутствовала Клара, влюбленная Юлия отдалась любимому Сен-Пре. Размышляя в дальнейшем, она сочла этот поступок своим моральным "падением".
А) историческая Элоиза и отзвуки ричардсоновской традиции
Элоиза – 17 летняя племянница каноника Фульбера, жившая XII веке. Элоизу соблазнил ее учитель богослов Пьер Абеляр. Когда дядя Элоизы узнал об этом, он пришел в ярость, и слуги его изувечили Абеляра, так что он не мог уже быть ни любовником, ни тайным супругом Элоизы. В женском монастыре, им основанным, заточил туда свою возлюбленную. Автобиография Абеляра "История моих бедствий" полна слез и гнева, жадности к плотской жизни и покаянного аскетизма. Из этой автобиографии выступает не очень привлекательный облик одаренного, эгоистичного честолюбца и фанатика, который сам себя называл "жалким человечишкой". Зато необычно трагичен и обаятелен облик Элоизы. Из преданности деспотичному Абеляру она обрекла себя на монашество. "Жаждущая любви, материнства, счастья, Элоиза подчинилась религиозной мании Абеляра, но – монахиня против воли – она не могла и не хотела скрыть своих страданий, смятений души, колебаний между мучительной жаждой земного счастья и покорностью взятой на себя миссии аббатисы. В письмах к Абеляру она писала ему о своей "страсти, пыле молодости разжигаемом опытом приятнейших наслаждений". Не ради господа, признавалась Элоиза, пошла она в монастырь, ибо она больше любит его, Абеляра, чем бога." [см. 2]
Несмотря на название романа "Новая Элоиза", Сен-Пре и Юлия имеют мало общего с истинным героями XII в. Сен-Пре и Юлия в равной мере лишены "опыта страстей"; любовь обрушилась на них как стихия, и когда это случилось, они стали идеальными любовниками. Не только Юлия целомудренна и предельно стыдлива – это можно сказать также о Сен-Пре. Следовательно, Руссо далек и от Ричардосна, в романе которого ситуация мелодраматична и легко сводится к формуле: "Невинности – жертва порока". В самом деле, ричардосновский Ловлас хитростью и насилием обесчестил Клариссу: он циничен, тогда как у Сен-Пре любовь – весь его пафос. Если Декарт сказал: "Я мыслю, следовательно я существую", то Сен-Пре как бы перефразировал этот афоризм в словах, обращенных к Юлии. "Люблю ли я тебя еще? Что за сомнения! Разве я перестал существовать". Если бы Сен-Пре и Юлия не любили друг друга так сильно, они никогда не стали бы близкими до брака. Для них обоих слово брак – символ чистоты и святости. Сен-Пре ненавидит самую мысль о прелюбодеянии. Пусть чувства Сен-Пер и Юлии, после того, как их отношения утратили невинный характер, стали временно более спокойными, зато в них и больше сердечности и разнообразия, потому что к ним теперь примешивается дружба, "умеряющая горячность страсти". Но Сен-Пре и теперь называет Юлию тысячами нежных слов: любовница, жена, сестра, подруга, ангельская красота, небесная душа…
К сожалению, способность Сен-Пре бороться за свое счастье значительно уступает его умению красноречиво выражать обуревающие его чувства.
3) Чувствительность и чувственность.
В любви Сен-Пре и Юлии проявляется не только чувствительность, в смысле нежности, отзывчивости, способности придавать всякой симпатии возвышенный характер; в этой любви имеется и обостренная чувствительность, которую Руссо подчеркивает рядом деталей. В любви Сен-Пре к Юлии чувствительность и чувственность так слиты, что отделить их друг от друга никак невозможно. Ничего общего с будуарным эротизмом XVIII века не имеют те эпизоды романа, где поцелуй Сен-Пре в роще вызывает у Юлии обморок или где Сен-Пре любуется контуром груди Юлии, вспоминая радости недавней интимной встречи. У Сен-Пре чувственность придает любви силу огромной, мучительной страсти, тогда как игровая аристократическая поэзия рококо превращала ее в легкомысленный пустячок, в мимолетное удовольствие. Любовь обрушилась на Юлию и Сен-Пре, как буря, перед которой самообладание было бы как раз признаком мелкости натуры. Нет, это не минутный каприз салонного "сердцееда", а глубокая, сильная непреоборимая страсть. Может ли любовь, которая потрясает, зажигает кровь, лихорадит, восприниматься такими целомудренными существами, как Юлия и Сен-Пре, отдельно с ее духовной, или с ее физической стороны? В тот момент, когда Юлия, затем и Сен-Пре начнут противопоставлять друг другу эти стороны, счастье их кончится, превратится в сплошное страдание, в ложь, во внутренний разлад.
А) Сен-Пре
Сен-Пре мещанин, но какой сложностью, отличается внутренний мир этого "простого" человека. Сен-Пре противоречив. Переживая все болезненно остро, он, любитель всего естественного и здорового, восторженно относится к Юлии, когда видит ее трогательно бледной и томной, когда замечает в ней беспокойство. Он боязлив и дерзок, пылкий и покорный, застенчивый до неистовства, неуемный в жажде обладания, он порывист и необуздан, чаще меланхоличен, чем обуреваем радостью, необычайно восприимчив к жизненным уродствам, как и ко всему прекрасному; добавьте к этому еще – образован и талантлив. Сен-Пре очень неровен в настроениях: уныние часто сменяется у него гневом, апатия – вспыльчивостью. Он всегда погружен в свои переживания и раздумья, рассеян и почти слеп к окружающим, иногда же поразительно наблюдателен и тонок в суждениях. Любой пустяк может нарушить его равновесие. Чувствительность Сен-Пре проявляется в неисчислимом множестве нюансов. Его эмоциональность составляет и принцип его мышления, поэтому он так не выносит философии, считая хвастовством ее пустые фразы, "издали угрожающие страстям". Но именно потому, что Сен-Пре так импульсивен, он нуждается в руководителе, ему не хватает рассудительности, и хрупкая, нежная Юлия часто оказывается сильнее его. Казалось бы, все помыслы Сен-Пре обращены к его любимой драме, однако, это не так: он находится в глубоком конфликте с общественной средой, вернее, драма его любви переплетается с этим конфликтом.
Б) Юлия
Руссо вложил в образ Юлии наиболее идеальные свои стремления. Ее тонкость вкуса и глубина ума, чуткость и отзывчивость наводят на мысль о возможности деликатных, искренних, мягких отношений между людьми, которые по убеждению Руссо, должны будут когда-нибудь установиться в обществе.
В Юлии очень развито чувство долга, но требующее не геройских подвигов, а непрерывных страданий.
Жан-Жак Руссо
ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА
Non la conobbe il mondo, mentre l"ebbe:
Conobill"io ch"a pianger qui rimasi.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Большим городам надобны зрелища, развращенным народам - романы. Я наблюдал нравы своего времени и выпустил в свет эти письма. Отчего не живу я в том веке, когда мне надлежало бы предать их огню!
Я выступаю в роли издателя, однако ж не скрою, в книге есть доля и моего труда. А быть может, я сам все сочинил, и эта переписка - лишь плод воображения? Что вам до того, светские люди! Для вас все это и в самом деле лишь плод воображения.
Каждый порядочный человек должен отвечать за книги, которые он издает. Вот я и ставлю свое имя на заглавной странице этого собрания писем, отнюдь не как составитель, но в знак того, что готов за них отвечать. Если здесь есть дурное - пусть меня осуждают, если - доброе, то приписывать себе эту честь я не собираюсь. Если книга плоха, я тем более обязан признать ее своею: не хочу, чтобы обо мне думали лучше, чем я того заслуживаю.
Касательно достоверности событий, - заверяю, что я множество раз бывал на родине двух влюбленных и ровно ничего не слышал ни о бароне д"Этанж, ни о его дочери, ни о господине д"Орб, ни о милорде Эдуарде Бомстоне, ни о господине де Вольмаре. Замечу также, что в описании края допущено немало грубых погрешностей: либо автору хотелось сбить с толку читателей, либо он сам как следует не знал края. Вот и все, что я могу сказать. Пусть каждый думает, что ему угодно.
Книга эта не такого рода, чтобы получить большое распространение в свете, она придется по душе очень немногим. Слог ее оттолкнет людей со взыскательным вкусом, предмет отпугнет блюстителей нравственности, а чувства покажутся неестественными тем, кто не верит в добродетель. Она, конечно, не угодит ни набожным людям, ни вольнодумцам, ни философам; она, конечно, не придется по вкусу легкомысленным женщинам, а женщин порядочных приведет в негодование. Итак, кому же книга понравится? Да, пожалуй, лишь мне самому; зато никого она не оставит безразличным.
А тот, кто решится прочесть эти письма, пускай уж терпеливо сносит ошибки языка, выспренний и вялый слог, ничем не примечательные мысли, облеченные в витиеватые фразы; пускай заранее знает, что писали их не французы, не салонные острословы, не академики, не философы, а провинциалы, чужестранцы, живущие в глуши, юные существа, почти дети, восторженные мечтатели, которые принимают за философию свое благородное сумасбродство.
Почему не сказать то, что я думаю? Это собрание писем в старомодном вкусе женщинам пригодится больше, чем философские сочинения. Быть может, оно даже принесет пользу иным женщинам, сохранившим хотя бы стремление к порядочности, невзирая на безнравственный образ жизни. Иначе дело обстоит с девицами. Целомудренная девица романов не читает, я же предварил сей роман достаточно ясным заглавием, дабы всякий, открывая книгу, знал, что перед ним такое. И если вопреки заглавию девушка осмелится прочесть хотя бы страницу - значит, она создание погибшее; пусть только не приписывает свою гибель этой книге, - зло свершилось раньше. Но раз она начала чтение, пусть уж прочтет до конца - терять ей нечего.
Если ревнитель нравственности, перелистав сборник, почувствует отвращение с первых же его частей и в сердцах швырнет книгу, вознегодовав на издателя, подобная несправедливость меня ничуть не возмутит: может статься, я и сам поступил бы так на его месте. Но уж если кто-либо прочтет книгу до конца и осудит меня за то, что я выпустил ее,- то пускай, если ему угодно, трубит об этом на весь мир, но мне ничего не говорит: чувствую, что я не способен с уважением относиться к подобному человеку.
Часть первая
Сомненья нет, я должен бежать от вас, сударыня! Напрасно я медлил, вернее, напрасно я встретил вас! Что же мне делать? Как быть? Вы мне посулили дружбу; убедитесь, в каком я смятении, и поддержите меня советом.
Как вам известно, я появился у вас в доме лишь по воле вашей матушки. Зная, что мне удалось развить в себе кое-какие полезные способности, она рассудила, что это окажется не лишним для воспитания ее обожаемой дочери,- ведь в здешних краях не сыскать учителей. Я же с гордостью стал помышлять о том, что помогу расцвесть вашей богатой натуре, и смело взялся за опасное поручение, не предвидя для себя ни малейшей угрозы или, скорее, не страшась ее. Умолчу о том, что я уже начинаю расплачиваться за свою самонадеянность. Поверьте, я никогда не позволю себе забыться и не стану вести речей, которые вам не подобает слушать, буду помнить, что должно с уважением относиться к вашей добродетели - еще в большей степени, чем к происхождению вашему и вашей красоте. Страдая, я утешаюсь мыслью, что страдаю один, и не хотел бы добиваться своего счастья ценою вашего.
Однако мы ежедневно встречаемся, и вы невольно, без всякого умысла усугубляете мои терзания; впрочем, сочувствовать им вы не можете, и даже знать о них вам не подобает. Правда, мне известно, что приказывает благоразумие в тех случаях, когда не может быть надежды. И мне пришлось бы ему повиноваться, если бы я знал, как согласовать благоразумие с приличием. Но под каким же удобным предлогом отдалиться от дома, куда я был приглашен самой хозяйкой, которая благоволит ко мне и верит, что я принесу пользу самому дорогому ей на свете существу? Вправе ли я лишить радости нежную мать, мечтающую удивить супруга вашими успехами в учении, которые она пока от него утаивает? Должен ли я распроститься столь неучтиво, без всяких объяснений? Должен ли я открыться ей во всем и не оскорбят ли ее мои признания, если ни мое имя, ни мои средства не дозволяют мне даже мечтать о вас?
Есть лишь один выход из этого тягостного положения: пускай та рука, что ввергла меня в него, меня и освободит, пускай и наказание, как моя вина, исходит от вас; пожалуйста, хотя бы из сострадания, откажите мне от дома сами. Передайте это письмо своим родителям; велите закрыть передо мною двери, прогоните меня, под каким угодно предлогом; от вас я все приму, но сам я не в силах вас покинуть.
Как! Вам - прогнать меня, мне - бежать от вас? Но почему? Почему преступно питать нежные чувства к тому, что достойно, и любить то, что заслуживает уважения? Нет, это не преступно, прекрасная Юлия, - ваша прелесть ослепила меня, то она никогда бы не пленила мое сердце, если б не более могущественные чары. Трогательное сочетание пылкой чувствительности и неизменной кротости; нежное участие к чужому горю; ясный ум, соединенный с чувством изящного, чистый, как ваше сердце, - одним словом, ваша душевная прелесть восхищает меня еще больше, чем ваша красота. Допускаю, что можно вообразить вас еще прекраснее, но вообразить вас милее, достойнее сердца порядочного человека, о, нет, Юлия, это не в моих силах!
Иногда я дерзко тешу себя мыслью, что по воле неба есть тайное соответствие между нашими чувствами, так же как между нашими вкусами и возрастом. Мы оба так молоды, что наши врожденные склонности еще не извращены, наши влечения схожи во всем. Мы еще не подчинились одинаковым условностям света, а у нас одинаковые чувства и взгляды, - так разве я не вправе вообразить, что в наших сердцах царит такое же согласие, какое царит в наших суждениях? Подчас наши взоры встречаются; подчас мы одновременно вздыхаем или украдкой утираем слезы... О Юлия! Что, если такое сродство ниспослано свыше... предназначено самим небом... Никакие силы человеческие... О, простите меня! Рассудок мой помутился: я принимаю мечты за надежды, пылкая страсть манит несбыточным.
С ужасом вижу я, на какие муки обречено мое сердце. Я вовсе не хочу возвеличивать свои страдания; мне бы хотелось их ненавидеть... Судите, сколь чисты мои чувства, - ведь вы знаете, какой милости я у вас прошу. Уничтожьте, если возможно, ядовитый источник, который поит меня, - поит, но и убивает. Я жажду одного - исцеления или смерти, и молю вас о жестокости как молят о взаимной любви.
Да я обещаю, я клянусь вам сделать все, чтобы вернуть себе рассудок или заточить в глубине сердца смятенные чувства, - но будьте милосердны, отвратите от меня свой взор, нежный взор, несущий мне смерть; скройте от меня свои прелестные черты, лицо, руки, плечи, белокурые волосы, весь свой легкий стан, обманите мои дерзкие, ненасытные глаза; приглушите проникновенные звуки своего голоса,- ведь его нельзя слышать без волнения; станьте иной, и сердце мое вновь обретет спокойствие.
Хотите, я признаюсь? В часы игр, порожденных вечерним досугом, вы при всех ведете себя так непринужденно, жестоко терзая меня, держитесь со мною, как с любым другим.
Вот еще вчера, когда мне назначили фант, я чуть не поцеловал вас: ведь вы почти не противились. По счастью, я не настаивал. Я чувствовал, что волнение мое все растет, что я теряю голову, и отошел. Ах! Почему я не насладился вашим упоительным лобзанием; оно слилось бы с моим последним вздохом, и я бы умер счастливейшим из смертных!
Умоляю, не затевайте подобных игр - их последствия гибельны. И каждая, даже самая ребяческая, по-своему опасна. Я всякий раз боюсь коснуться вашей руки; не знаю отчего, но наши руки всегда встречаются. Стоит вам дотронуться до моей руки, и я вздрагиваю; от этой игры меня бросает в жар, вернее - я лишаюсь рассудка; ничего уже не вижу, ничего не чувствую и, охваченный исступлением, не знаю, что делать, что говорить, куда бежать, как сохранить власть над собой.
Когда мы с вами читаем, возникает иной повод к тревоге. Стоит нам на минутку остаться наедине, без вашей матушки или кузины, и вы тотчас же меняетесь, напускаете на себя такую важность, такой леденящий холод, что из боязни не угодить вам я теряю присутствие духа и здравый смысл и, дрожа, еле бормочу слова урока, - даже вы, при своем даре все схватывать на лету, вряд ли их понимаете. Ваше подчеркнутое высокомерие не приносит пользы ни вам, ни мне: меня вы приводите в отчаяние, а сами не усваиваете урока. Не могу постичь, отчего у столь рассудительной девицы так меняется расположение духа. Осмелюсь спросить, как это вы, такая резвушка в обществе, вдруг становитесь столь строги, когда мы остаемся с глазу на глаз? Казалось бы, напротив, полагается быть сдержаннее на людях. Наедине со мной вы чопорны, при всех - веселы, а меня смущает и то и другое. Пожалуйста, ведите себя ровнее, и я, быть может, не буду так терзаться.
Из сострадания, свойственного благородным душам, сжальтесь над несчастным, к которому, смею полагать, вы питаете некоторое уважение! Ведите себя иначе, и вы облегчите ему участь, поможете выдержать и муки молчания, и муки любви. Если его сдержанность и его чувства вас не трогают и вам угодно воспользоваться своим правом и погубить его, на все ваша воля, он не будет роптать: он предпочитает погибнуть по вашему приказу, нежели пасть в ваших глазах, забывшись в порыве страсти. Словом, как вы ни распорядитесь моей судьбой, мне, по крайней мере, не придется укорять себя за безрассудные надежды; прочитав это письмо, вы исполнили все, о чем я осмелился бы просить,- что бы там ни было, уж в этом вы мне не откажете!
Как заблуждался я, сударыня, когда писал вам первое свое письмо. Нет умиротворения моим печалям, - напротив, я умножил их, подвергнув себя вашей немилости; да, чувствую, что случилось самое худшее, - я вас разгневал. Ваше молчание, холодность, замкнутость, - слишком ясные знаки моего несчастья. Исполнив мою просьбу лишь наполовину, вы тем самым еще больше наказали меня:
E poi ch"amor di me vi fece accorta,
Fur i blondi capelli allor velati,
E l"amoroso sguardo in se raccolto.1
Вы и при других уже не допускаете невинных вольностей, - а я, безумец, на них сетовал; но еще суровее вы бываете наедине со мною; вы изощренно жестоки и в снисходительности и в строгости.
Если б вы знали, как меня терзает ваша холодность, вы бы поняли, что я наказан сверх меры. Страстно хотелось бы мне вернуть прошлое и сделать так, чтобы вы не видели этого рокового письма. Да, из боязни снова оскорбить вас, я бы не стал более писать, если б не первое письмо, - я не хочу усугублять свою ошибку, а хочу исправить ее. Быть может, ради вашего успокоения сказать, будто я заблуждался? Уверять, будто я к вам не питаю любви?.. Как! Ужели я выговорю такие кощунственные слова? Пристойна ли для сердца, где вы царите, эта гнусная ложь? Ах, пусть я буду несчастлив, если так суждено, но, повинный в безрассудстве, я не хочу трусливо прибегать ко лжи, - и если мое сердце свершило преступление, перо мое от него не отречется.
Я заранее чувствую силу вашего гнева и жду его последствий, как той единственной милости, что мне доступна, - ведь страсть, снедающая меня, заслуживает наказания, а не пренебрежения. Прошу вас, не предоставляйте меня самому себе. Соблаговолите, по крайней мере, решить судьбу мою. Изъявите свою волю. Я подчинюсь любому вашему приказу. Вы приговорите меня к вечному молчанию? Что ж, я заставлю себя молчать. Прогоните меня с глаз долой? Что ж, клянусь, вы больше меня не увидите. Повелите умереть? Ах, это далеко не самое трудное! Подчинюсь всем вашим приказаниям, кроме одного,- разлюбить вас; впрочем, даже этому я подчинился бы, если б только мог.
Сто раз на день готов я броситься к вашим ногам, оросить их слезами, вымолить себе смертный приговор или прощение. Но смертельный ужас всякий раз леденит мое сердце, колени дрожат, не сгибаются; слова замирают на устах, а душа теряет мужество, боясь вашего гнева.
Можно ли вообразить более тягостное состояние духа? Мое сердце чувствует всю свою вину, но ничего не может поделать с собою, и преступные мысли, и угрызения совести терзают меня. Не зная еще своей участи, я полон невыносимых сомнений и то уповаю на милость, то страшусь наказания.
Но нет, я ни на что не надеюсь, нет у меня права надеяться. Ускорьте же казнь - вот единственная милость, которой я жду. Свершите справедливую месть. Я сам молю вас об этом, - вот как велики мои страдания! Покарайте меня, - это ваш долг; но если в вас есть жалость, не будьте так холодны, так недовольны, не доводите меня до отчаяния, - когда преступника ведут на казнь, ему уже не выказывают гнева.
ПИСЬМО III
Запаситесь терпением, сударыня! Я докучаю вам в последний раз.
Когда мое чувство к вам еще лишь зарождалось, я и не подозревал, какие уготовал себе терзания. Вначале меня мучила только безнадежная любовь, но рассудок мог бы одолеть ее со временем; потом я испытал мучения более сильные - из-за вашего равнодушия; ныне испытываю жесточайшие муки, сознавая, что и вы страдаете. О Юлия! Я с горечью вижу, что мои жалобы смущают ваш покой. Вы упорно молчите, но своим настороженным сердцем я улавливаю тайные ваши волнения. Взор у вас сделался сумрачен, задумчив, он устремлен в землю - вы лишь иногда мельком растерянно взглядываете на меня; яркий румянец поблек, несвойственная вам бледность покрывает ланиты; веселость вас покинула; вас гнетет смертельная тоска; и только неизменная кротость умеряет тревогу, омрачающую вашу душу.
Волнение ли чувств, презрение или жалость к моим мукам, но что-то вас томит, я это вижу. Боюсь, не я ли причиной ваших горестей, и этот страх удручает меня сильнее, чем радует надежда, которую я мог бы для себя усмотреть, - ибо или я ошибаюсь, или ваше счастье мне дороже моего собственного. Меж тем, размышляя о себе, я начинаю понимать, как плохо судил о своем сердце, и вижу, хотя и слишком поздно, что чувство, которое мне казалось мимолетною вспышкой страсти, будет моим уделом на всю жизнь. И чем вы печальнее, тем я слабее в борьбе с собою самим. Никогда,- о, никогда огонь ваших глаз, свежесть красок, обаяние ума, вся прелесть вашей былой веселости не оказывали на меня такого действия, какое оказывает ваше уныние. Поверьте мне в этом, о божественная Юлия. Если бы вы только знали, какое пламя охватило мою душу за эту томительную неделю, вы бы сами ужаснулись тому, сколько причинили мне страданий. Отныне им нет исцеления, и я, в отчаянии, чувствую, что снедающий меня огонь погаснет лишь в могиле.
Нужды нет! Если счастье и не суждено мне, то, по крайней мере, я могу стать достойным его, и добьюсь того, что вы будете уважать человека, коему вы даже не соблаговолили ответить. Я молод и успею завоевать уважение, которого ныне еще не достоин. А пока нужно вернуть вам покой, исчезнувший для меня навеки, а вами утраченный по моей милости. Справедливость требует, чтобы я один нес бремя проступка, если виноват лишь я сам. Прощайте же, о дивная Юлия, живите безмятежно, пусть вернется к вам былая веселость; с завтрашнего дня мы более не увидимся. Но знайте, моя пылкая и чистая любовь, пламя, сжигающее меня, не угаснет во всю мою жизнь. Сердце, полное любви к столь достойному созданию, никогда не унизится для другой любви; отныне оно будет предано лишь вам и добродетели и вовеки не осквернит чуждым огнем тот алтарь, что служил для поклонения Юлии.
Не внушайте себе мысль, что отъезд ваш неизбежен. Добродетельное сердце найдет силы побороть себя или умолкнуть, а быть может, и стать суровым. Вы же... вы можете остаться.
Я молчал долго; ваша холодность в конце концов заставила меня заговорить. Можно преодолеть себя во имя добродетели, но презрение того, кого любишь, непереносимо. Я должен уехать.
ВТОРАЯ ЗАПИСКА
Нет, сударь, если чувства, в которых вы мне открылись, слова, которые вы осмелились высказать, не были притворством, то такого человека, как вы, они обязывают к большему; уехать - этого мало.
Притворство было лишь в том, что страсть якобы укрощена в моем отчаявшемся сердце. Завтра вы будете довольны, и, что бы вы ни говорили, так поступить мне легче, чем уехать.
ТРЕТЬЯ ЗАПИСКА
Безумец! Если тебе дорога моя жизнь, страшись посягать на свою. За мной неотступно следят, я не могу ни говорить с вами, ни писать вам до завтра. Ждите.
Вот мне и приходится в конце концов признаться в роковой тайне, которую я так неловко скрывала. Сколько раз я клялась себе, что она покинет мое сердце лишь вместе с жизнью! Но твоя жизнь в опасности, и это заставляет меня открыться; я выдаю тайну и утрачиваю честь. Увы! Я была уж слишком стойкой,- ведь утрата чести страшнее, чем смерть!
Что же мне сказать? Как нарушить столь тягостное молчание? Да ужели я не все тебе сказала и ты не все понял? Ах, ты слишком хорошо все видел, и ты, конечно, обо всем догадался! Я все более запутываюсь в сетях гнусного соблазнителя, не могу остановиться и вижу, что стремлюсь в ужасную бездну. Коварный! Моя любовь, а не твоя, придает тебе смелость! Ты видишь смятение моего сердца, ты, на мою погибель, берешь над ним верх; по твоей вине я достойна презрения, но наперекор себе вынуждена презирать тебя, и это самое тяжкое мое горе. Ах, злодей, я питала к тебе уважение, а ты навлекаешь на меня бесчестие! Но верь мне, если б твое сердце могло мирно вкушать радость победы, оно бы никогда ее не одержало.
Ты знаешь, - и это должно умножить укоры твоей совести, - что в моей душе не было порочных наклонностей. Скромность и честность были мне любезны. Я взращивала их, ведя простой и трудолюбивый образ жизни. Но к чему все старания, если небо их отвергло? С того дня, когда я, к своему несчастью, впервые увидела тебя, тлетворный яд проник в мое сердце и рассудок; я поняла это с первого взгляда; и твои глаза, чувствования, речи, твое преступное перо с каждым днем делают яд все смертоносней.
Что только не делала я, чтобы пресечь эту гибельную, все растущую страсть! Сопротивляться не было сил, и я стремилась уберечься от нападения, но твои домогательства обманули мою тщетную осторожность. Сотни раз порывалась я припасть к стопам тех, кому обязана своим рождением, сотни раз порывалась я открыть им свое сердце, но им не понять, что творится в нем; они прибегнут к обычным врачеваниям, а недуг неизлечим; матушка слаба и безответна, я знаю неумолимо крутой нрав отца, и я добьюсь лишь одного: погибну, опозорив себя, свою семью и тебя. Подруга моя уехала, брата я лишилась; и на всем свете мне не найти защитника от врага, который меня преследует; тщетно взываю к небу, - небо глухо к мольбам слабых. Все разжигает страсть, снедающую меня; я предоставлена самой себе или, вернее, отдана на твою волю; сама природа словно хочет стать твоей соучастницей; все усилия тщетны; я люблю тебя наперекор себе. Мое сердце не устояло, когда было полно сил, ужели теперь оно лишь наполовину отдастся чувству? Ужели сердце, не умеющее ничего утаивать, не признается тебе до конца в своей слабости! Ах, не следовало мне делать первый, самый опасный шаг... как теперь удержаться от других? Да, с первого же шага я почувствовала, что устремляюсь в пропасть, и ты властен усугубить, если пожелаешь, мое несчастье.
Положение мое ужасно, мне остается прибегнуть лишь к тому, кто довел меня до этого; ради моего спасения ты должен стать моим единственным защитником от тебя же. Знаю, я бы могла пока не признаваться в своем отчаянии. Могла бы некоторое время скрывать свой позор и, постепенно уступая, обманывать, себя. Напрасные ухищрения, - они бы только польстили моему самолюбию, но не спасли бы честь. Полно! Я хорошо вижу, слишком хорошо понимаю, куда ведет меня первая ошибка, хоть я стремлюсь не навстречу гибели, а прочь от нее.
Однако ж, если ты не презреннейший из людей, если искра добродетели тлеет в твоей душе, если в ней еще сохранились благородные чувства, которых, мне казалось, ты был исполнен, - могу ли я думать, что ты человек низкий и употребишь во зло роковое признание, исторгнутое безумием из моей груди? Нет, я знаю тебя: ты укрепишь мои силы, станешь моим защитником, охранишь меня от моего же сердца.
Твоя добродетель - последнее прибежище моей невинности. Свою честь я осмеливаюсь вверить твоей - тебе не сохранить одну без другой. Ах, благородный друг мой, сбереги же обе и пожалей меня, хотя бы из любви к себе.
О господи! Ужели мало всех этих унижений? Я пишу тебе, друг мой, стоя на коленях, я орошаю письмо слезами, возношу к тебе робкую мольбу. И все же не думай, будто я не знаю, что мольбы могли бы возноситься ко мне и что я подчинила бы тебя своей воле, стоило лишь уступить тебе с искусством, достойным презрения. Возьми суетную власть, друг мой, мне же оставь честь. Я готова стать твоей рабою, но жить в невинности, я не хочу приобретать господство над тобой ценою своего бесчестия. Если тебе угодно будет внять моей просьбе, то какой любовью, каким уважением воздаст тебе та, которой ты вернешь жизнь! Сколько очарования в нежном союзе двух чистых душ! Побежденные желания станут источником твоего счастья, и эти сладостные утехи будут достойны ангелов.
Я верю, я надеюсь, что сердце, заслуживающее, как мне кажется, безраздельной привязанности моего сердца, не обманет моих ожиданий и будет великодушно; и надеюсь, что, если б, напротив, оно оказалось способно, в низости своей, злоупотребить моим смятением и теми признаниями, которые вынудило у меня, тогда чувство презрения и негодования вернуло бы мне рассудок; я еще не так низко пала, чтобы для меня опасен был возлюбленный, за которого пришлось бы краснеть. Ты сохранишь добродетель или станешь достойным презрения; я сохраню уважение к себе или исцелюсь. Вот она, единственная надежда, оставшаяся у меня, кроме самой последней надежды - умереть.
Боже всемогущий! Ты даровал мне душу для страданий. Даруй же мне душу для блаженства! Любовь, эта жизнь души, явилась поддержать ее слабеющие силы. Невыразимая прелесть добродетели, неописуемое очарование голоса любимого существа, блаженство, радости, восторги,- о, как метко разят ваши стрелы! Кто устоит перед ними! О, как справиться с потоком упоительных радостей, хлынувших в мое сердце! О, чем искупить тревогу моей робкой возлюбленной! Юлия... нет - моя Юлия!.. - на коленях! Моя Юлия проливает слезы!.. Та, пред кем должна благоговеть вселенная, умоляет человека, обожающего ее, не оскорблять ее, не бесчестить себя самого. Если бы я мог сердиться на тебя, я бы рассердился, ибо твои опасения нас унижают. О чистая, небесная красота! ты должна лучше знать, в чем твоя власть. Я без ума от твоих чар именно потому, что в них отражается чистая душа, вдыхающая в них жизнь, и на всех твоих чертах лежит ее божественная печать. Ты боишься, что уступишь моим домогательствам, но каких домогательств опасаться той, кто может внушить лишь чувство благородное и почтительное? Да найдется ли на земле такой негодяй, который осмелился бы оскорбить тебя?
Позволь же, позволь мне насладиться нежданным счастьем - быть любимым, любимым тою... О, что пред этим власть над целой вселенной! Бесконечное число раз готов я перечитывать дивное письмо твое, - любовь и все чувства как бы выжжены в нем огненными буквами и, несмотря на сердечное волнение, я с восторгом вижу, как в благородной душе даже самые пылкие страсти принимают небесный облик добродетели... Только изверг, прочтя твое трогательное письмо, злоупотребил бы твоим состоянием и выказал наглым поступком своим глубокое неуважение к самому себе. Нет, дорогая, нет, возлюбленная моя, верь своему другу - он тебя не обманет. Пускай навсегда я утрачу рассудок, пускай все растет смятение чувств моих, отныне ты для меня не только самая желанная, но и самая запретная святыня, когда-либо вверенная смертному. Моя страсть и ее предмет навеки сохранят незапятнанную чистоту. Перед посягательством на твою целомудренную красоту я бы сам содрогнулся сильней, чем перед гнуснейшим кровосмешением; и рядом со своим возлюбленным ты в такой же безопасности, как рядом с отцом своим. О, если наедине с тобой счастливый возлюбленный хоть когда-нибудь забудется, - значит, у возлюбленного Юлии низкая душа!.. Нет, если я отрекусь от любви к добродетели, я разлюблю тебя; и я сам хочу, чтобы при первом же безнравственном поступке ты меня разлюбила.
Успокойся же, заклинаю тебя во имя нашей чистой и нежной любви; она - залог своей сдержанности и уважения к тебе. Ты за нее в ответе перед нею же самой. Зачем ты простираешь свои страхи дальше, чем я свои помыслы? О каком ином счастье мне мечтать, если мое сердце едва вмещает то, которым оно сейчас наслаждается? Мы оба молоды, это правда; мы любим первый, единственный раз в жизни, и нет у нас никакой опытности в делах любви: да, но разве честь, руководящая нами, может указать нам ложный путь? Разве она нуждается в том сомнительном опыте, что приходит с пороком? Быть может, я и обольщаюсь, но мне кажется, что в глубине моего сердца живут самые честные чувства. Я вовсе не гнусный соблазнитель, как ты в отчаянии называешь меня,- я человек простодушный и чувствительный, я прямо высказываю чувства свои и не испытываю таких чувств, за которые должно было бы краснеть. Одним словом, ненависть к преступлению во мне еще сильнее, чем любовь к Юлии. И не знаю, поистине не знаю, как совместима любовь, внушенная тобою, с забвением добродетели, как может человек непорядочный почувствовать все твое очарование. Чем более я тобою очарован, тем возвышеннее становятся мои чувства. Прежде я совершил бы любой добрый поступок во имя добра, теперь же я совершил бы его, дабы стать достойным тебя. О, прошу, верь страсти, которую ты внушила мне и облагородила! Знай, я обожаю тебя, и этого довольно, чтобы я всегда чтил сокровище, доверенное мне тобою. О, какое сердце будет мне принадлежать! Истинное счастье, - честь того, кого любишь, торжество любви, гордой своею чистотой, - сколь ты драгоценнее всех любовных утех!
К Кларе от Юлии
Ужели хочешь ты, милая кузина, всю жизнь только и оплакивать свою бедняжку Шайо, ужели, думая о мертвых, надо забывать о живых? Твоя печаль понятна, и я разделяю ее; но нельзя же печалиться вечно! Правда, с того дня, как ты утратила свою мать, она воспитывала тебя с неусыпной заботой; она скорее была твоей подругой, нежели гувернанткой. Она нежно любила тебя, и меня она любила потому, что ты меня любишь; она всегда внушала нам одни лишь разумные и высокие правила. Все это я знаю, душенька, все это охотно признаю. Но признан и ты, что добрая наша наставница была не очень осторожна; она без надобности пускалась в весьма нескромные признания, без конца занимала нас беседой об искусстве покорять сердца, о своих похождениях в молодости, о проделках любовников - и хотя, стремясь уберечь нас от сетей, расставляемых мужчинами, она и не учила нас самих расставлять эти сети, но зато преподала нам многое, о чем девице и слышать не подобает. Утешься же в своей утрате - у этого несчастья есть и хорошая сторона: в нашем возрасте уроки Шайо становились опасны, и, быть может, небо отняло ее у нас в тот миг, когда ее присутствие могло бы принести нам вред. Вспомни, что ты говорила, когда я потеряла лучшего на свете брата. Ужели Шайо тебе дороже? Ужели у тебя больше причин оплакивать ее?
Возвращайся, дорогая; она в тебе больше не нуждается. Увы! Как решаешься ты терять время, проливая напрасные слезы и не думая о том, что может стрястись еще одна беда! Как же ты не боишься, зная состояние моей души, оставлять подругу среди опасностей, которые устранило бы твое присутствие? О, сколько событий произошло со времени твоего отъезда! Ты ужаснешься, узнав, какой угрозе я подвергалась из-за своего безрассудства. Надеюсь, что теперь я избавилась от нее; но я завишу от доброй воли другого, и ты должна вернуть меня самой себе. Так приезжай поскорее! Я ни о чем не просила, покуда в твоих заботах нуждалась бедняжка Шайо, я первая убеждала бы тебя не оставлять ее. Но с той поры, как ее не стало твой долг - окружить заботами ее семью; ты легче осуществишь это здесь, сообща со мною, чем одна в деревне, и выполнишь свой долг, подсказанный благодарностью, ни в чем не поступаясь и долгом дружбы.
С того дня, как уехал отец, мы вернулись к прежнему образу жизни, и матушка теперь реже оставляет меня. Но делается это скорее по привычке, нежели из недоверия. Светские обязанности все же отнимают у нее много времени, однако она не хочет, чтобы я пропускала уроки, и иногда ее заменяет весьма нерадивая Баби. Право, я нахожу, что моя добрая матушка чересчур уверена во мне, но все не решаюсь предостеречь ее; мне бы так хотелось избавиться от опасностей, не утратив ее уважения, - и лишь ты одна можешь все это уладить. Приезжай, моя родная Клара, приезжай поскорее. Мне жаль, что ты пропускаешь уроки, которые я беру без тебя, и я боюсь узнать слишком много. Учитель наш не только человек достойный, но и добродетельный, это еще опаснее. Я чересчур им довольна,- и потому недовольна собой. И он и мы в таком возрасте, что как бы ни был добродетелен мужчина, но если он не лишен приятности, то в его обществе лучше бывать двум девицам, нежели одной.
ПИСЬМО VII
Внимаю тебе и ужасаюсь. Впрочем, я не верю, что опасность так близка, как ты рисуешь. Право же, твой страх умеряет мои опасения; но все же будущее меня пугает, и, если тебе не удастся одержать победу над собою, я предвижу одни лишь несчастья. Увы! Сколько раз бедняжка Шайо предрекала, что первый порыв твоего сердца предопределит твою судьбу на всю жизнь! Ах, сестрица, неужто твоя участь уже решена, - ведь ты еще так молода! Как нам будет недоставать умудренной опытом наставницы, хотя ты и говоришь, что эта утрата - к нашему благу. Быть может, нам надобно было с самого начала попасть в более надежные руки; в ее руках мы стали чересчур сведущи, чтобы теперь дозволить другим управлять нами, хотя и не настолько сведущи, чтобы самим управлять собою; она одна могла бы охранить нас от опасностей, которым сама же и подвергла. Она многому нас научила; и, думается, мы для нашего возраста много размышляли. Горячая и нежная дружба, соединяющая нас чуть ли не с колыбели, как бы просветила сердца наши с юных лет в том, что касается до страстей человеческих. Мы довольно хорошо знаем их признаки и последствия; нам недостает лишь искусства их подавлять. Дай-то бог, чтобы твой юный философ знал это искусство лучше нас.
Ведь ты понимаешь, что когда я говорю "мы", то главным образом подразумеваю тебя: ведь наша милая Шайо всегда твердила, что ветреность заменяет мне здравый смысл, что у меня никогда недостанет серьезности, чтобы узнать истинную любовь, что я слишком безрассудна для безрассудной страсти. Юлия, душа моя, остерегайся: чем больше Шайо ценила ум твой, тем больше она боялась за твое сердце. Впрочем, не падай духом: я знаю, твое сердце свершит все то, на что способны целомудрие и честь, мое же свершит все то, на что, со своей стороны, способна дружба. Хотя мы с тобой слишком сведущи для нашего возраста, но такие познания ничуть не повредили нашей нравственности. Право, дорогая, есть на свете немало более наивных девиц, далеко не таких порядочных, как мы, - мы же с тобой порядочны лишь потому, что хотим такими быть, и. поверь мне, - это более верный путь к нравственному совершенству. Однако ж после твоего невольного признания я не обрету ни минуты покоя, пока не буду рядом с тобой, ибо раз ты боишься опасности - значит, она не совсем мнимая. Верно и то, что избежать ее легко: два словечка твоей матушке, и с этим покончено, но я тебя понимаю, - тебе не хочется прибегать к таким решительным мерам; тебе хочется избавиться от опасности падения, но не от чести победы. Ах, бедная сестрица!.. Если б хоть малейший луч надежды... Но как же это возможно, чтобы барон д"Этанж согласился отдать свою дочь, свое единственное дитя человеку без роду и племени!.. Ужели ты надеешься?.. На что же ты надеешься?.. Чего добиваешься? Бедная, бедная сестричка! Не опасайся, во всякой случае, меня. Дружеская душа сохранит твою тайну. Многие сочли бы, что честнее разоблачить ее; и, пожалуй, были бы правы. Но я, хоть я и не великая умница, не терплю такой порядочности, которая предает дружбу, веру; по-моему, для всех человеческих отношений, для всех возрастов есть свои правила, свои обязанности и своп добродетели; то, что для других - благоразумие, для меня - предательство; и. слушаясь тех, кто в этом не разбирается, мы не станем разумными, а станем злыми.
Если любовь твоя не сильна, мы ее победим; если она достигла крайней степени, то действовать резко - значит, привести к трагедии, а дружбе должно попытать лишь те средства, за которые она отвечает. Зато тебе придется ходить по струнке, когда попадешь под мою охрану. Погоди, увидишь, что такое восемнадцатилетняя дуэнья!
Я живу вдали от тебя, сама ты знаешь, не ради развлечения. Да и весна в деревне не столь уж приятна, как тебе кажется: страдаешь и от холода и от жары, на прогулке нигде не найдешь тени, в доме нужно топить печи. Даже отец, хотя он и занят своими постройками, все жалуется, что газету доставляют сюда с запозданием, не то что в городе. Таким образом, мы только и мечтаем вернуться, и я надеюсь, что через четыре-пять дней ты меня обнимешь. Но меня беспокоит, что в четырех-пяти днях так много часов и что немало из них будет принадлежать твоему философу. Понимаешь, сестрица? Ты подумай только, ведь каждый час будет ему благоприятен!
Пожалуйста, не красней и не потупляй глаза. Не напускай на себя важность,- она не идет к твоим чертам. Ведь ты знаешь, что я смеюсь, даже когда проливаю слезы, но это не значит, что я не чувствительна, не тоскую в разлуке с тобой; не значит, что я не горюю о кончине бедняжки Шайо. Бесконечно благодарна тебе за то, что ты хочешь разделить со мною заботы о ее близких, я и так не покину их до конца жизни, но ты изменила бы себе самой, упуская случай для доброго дела. Я согласна, наша славная Шайо была болтушкой, вела вольные разговоры, не очень-то была сдержанна в присутствии девиц и любила поговорить о своем прошлом. Поэтому я сокрушаюсь не столько о качествах ее ума, хотя среди них наряду с плохими были и превосходные, - я оплакиваю доброе ее сердце, бескорыстную привязанность ко мне, сочетание материнской нежности и сестринской доверчивости. Она заменяла мне семью, - мать свою я едва помню, отец любит меня, насколько он способен любить; мы потеряли твоего милого брата, своих я почти никогда не вижу. Я будто покинутая всеми сирота. Родная моя, теперь ты у меня одна на свете, ибо твоя добрая мать и ты - одно целое. Однако ж ты права. Ведь у меня остаешься ты, а я плакала! Я просто сошла с ума, - что мне плакать!
P. S. Опасаюсь случайностей и адресую письмо нашему учителю - так оно вернее дойдет.
ПИСЬМО VIII2
Как прихотлива любовь, о прекрасная Юлия! Сердцу моему даровано больше, чем оно ожидало, а оно все недовольно! Вы любите меня, вы говорите мне об этом, а я вздыхаю! Неблагодарное сердце смеет желать большего, когда желать уже нечего; его причуды терзают меня и не дают насладиться счастьем. Не думайте, будто я позабыл о законах, предписанных мне, или не желаю их соблюдать; нет, но тайная досада волнует меня, когда я вижу, что законы эти тяжки для меня одного, а вы, - та, которая уверяла меня в своей слабости, вы ныне так сильны; ведь мне даже мало приходится бороться с собой, ибо вы предупреждаете всякий повод к этому.
Как вы изменились за два месяца, хотя ничто, кроме вас, не изменилось! Исчезла томность, нет и в помине дурного расположения духа или уныния; былою прелестью дышит все существо ваше; воскресли все ваши чары - распустившаяся роза не так свежа, как вы; снова блистаете вы остроумием; со всеми шутите, даже со мной шаловливы, как прежде; и что досаднее всего - вы так весело клянетесь мне в вечной любви, будто говорите о забавнейшей вещи в мире.
Скажите, ветреница, скажите, разве это свидетельствует о всепокоряющей страсти, вынужденной бороться с собою, и разве необходимость подавить в себе даже самую ничтожную прихоть не омрачила бы вашего веселого расположения духа? О, раньше вы были гораздо милее, хотя и не так дивно хороши. Мне жаль былой трогательной бледности, этого бесценного залога счастья для того, кто любит, я ненавижу здоровый румянец, покрывший ваши щечки, в ущерб моему покою. Да, я предпочел бы видеть вас измученной недугом, нежели смотреть на довольное ваше лицо, блестящие глаза, свежие краски и ощущать в сердце жестокую боль. Значит, вы уже не помните, какой вы были, когда умоляли меня о милосердии! О, Юлия, Юлия! Как быстро успокоилась ваша пылкая любовь!
Но еще более оскорбляет меня то, что, предавшись моей воле, вы будто остерегаетесь меня и избегаете опасностей, словно они вам еще страшны. Так-то вы уважаете мою сдержанность!
Заслужил ли я за свое благоговение такую обиду? После отъезда вашего отца мы не только не пользуемся большей свободой, но, напротив, теперь мы почти не видимся наедине. Вы неразлучны с кузиной, она от вас не отходит ни на шаг. Так мы возвратимся, пожалуй, к прежнему образу жизни и будем по-старому всего остерегаться, с тем лишь различием, что прежде это было вам в тягость, а ныне вам нравится.
Какую же награду за свою безупречную почтительность я получу, если нет в вас ко мне уважения! Во имя чего осуждать себя на вечное и добровольное отречение от радостей жизни, если та, которая требует этого, так неблагодарна? О, я устал от напрасных страданий, от того, что обрек себя жестоким лишениям, не надеясь на награду. Как! Вы будете безнаказанно хорошеть и презирать меня? Ужели мне только и суждено, что пожирать взглядами ваши прелести, не смея прикоснуться к ним устами? Ужели, наконец, я должен сам отказываться от всякой надежды и даже не заслужу уважения за такую мучительную жертву? Нет, раз вы не полагаетесь на мое слово, я не хочу больше исполнять его: несправедливо, чтобы залогом вашей безопасности было и мое честное слово, и ваши предосторожности. Либо вы слишком неблагодарны, либо я слишком щепетилен. Я не желаю более отказываться от счастливых случайностей, даруемых судьбой, помешать ей вы не можете. И, наконец, будь что будет, я чувствую, что взял на себя непосильное бремя. Итак, Юлия, оберегайте себя сами, я не отвечаю за сокровище, которое стало слишком большим искушением для его верного хранителя, а вашему сердцу сберечь его будет не так уж трудно, как вы твердили в притворном страхе.
Да, я не шучу: отныне полагайтесь на самое себя - или же прогоните меня прочь, иначе говоря, лишите меня жизни. Я взял на себя безрассудное обязательство. И я поистине удивлен, что выполнял его так долго. Знаю, что обязан так поступать и впредь, но, право, мне это не под силу. Тот, кто, взвалил на себя такое опасное бремя, обречен на падение. Верьте мне, дорогая и нежная Юлия, верьте моему чувствительному сердцу, которое бьется лишь ради вас; оно всегда будет вас боготворить. Но я боюсь потерять голову в упоении страсти, свершить злодейство, которому ужаснулся бы сам, обретя хладнокровие. Счастливый тем, что не обманываю ваших ожиданий, я боролся с собою два месяца, а заслуживаю от вас награду за целых два века страданий.
Понимаю: наслаждаться порочными утехами, но слыть добродетельным - вот когда б вы были довольны! В этом и заключается ваша нравственность? Быстро же прискучило вам великодушие, друг мой! Чем же оно было, как не притворством! Странное проявление привязанности - вы сетуете на то, что я здорова! Или вы надеялись, что безумная страсть в конце концов истощит меня, ждали, что я стану умолять вас спасти мне жизнь? А может быть, все рассчитав, вы решили меня уважать лишь до той поры, пока я буду неприступна, но отказаться от уважения, когда я стану более любезной? В подобных жертвах я не вижу заслуги.
Несправедливо и упрекать меня за то, что я стараюсь спасти вас от тяжкой борьбы с самим собою, вам следовало бы, напротив, лишь благодарить меня. Вместе с тем, отрекаясь от обязательств, которые вы взяли на себя, вы ссылаетесь на их непосильную трудность. Итак, в одном и том же письме вы жалуетесь и на то, что тяготы ваши слишком велики, и на то, что их вам облегчают. Подумайте хорошенько обо всем этом да постарайтесь избегнуть противоречий с самим собою, придайте своим вымышленным горестям хотя бы менее вздорный оттенок. А всего лучше, оставьте такое притворство, оно не свойственно вашей натуре. Что бы вы ни говорили, ваше сердце довольно моим, хоть и не выказывает этого. Неблагодарный, вы хорошо знаете, что мое никогда не провинится перед вами! Само письмо ваше своей игривостью уличает вас, да и вы не были бы так остроумны, если б тревожились о себе; но, пожалуй, довольно тщетных попреков на ваш счет, перейдем к тем, которые относятся ко мне и на первый взгляд как будто лучше обоснованы.
Безмятежная и тихая жизнь, которую мы ведем вот уже два месяца, не согласуется с моим признанием, и, говоря откровенно, вас не без причины поражает это противоречие. Вначале вы видели, в каком я была отчаянии; сейчас вы находите, что я слишком спокойна. Поэтому вы и обвиняете меня в том, что мои чувства поверхностны, что сердце мое изменчиво. Ах, друг мой, не слишком ли вы сурово судите? Не один день нужен, чтобы все это узнать. Подождите - быть может, вы сочтете, что любящее вас сердце достойно вашего.
Если б вы поняли, как испугали меня первые проявления моего чувства к вам, вы бы могли судить о том смятении, какое меня охватило. Воспитана я в столь строгих правилах, что чистейшая любовь представлялась мне верхом бесчестия. Все меня учили, все внушали, что чувствительная девушка погибла если хоть слово любви слетит с ее уст. В моем смятенном воображении грех и нежное признание сливались воедино, этот первый шаг внушал мне такой ужас, что, по моим понятиям, он сразу привел бы к последнему шагу. Неуверенность в себе множила мои тревоги, в голосе скромности мне слышалось веление целомудрия. Меня мучило желание высказаться, а я принимала эти муки за вспышки страстного влечения. Я думала, что погибну, как только произнесу слова признания, а признаться было нужно, иначе я потеряла бы вас. И вот, не в силах скрывать свои чувства, я воззвала к благородству ваших чувств и, полагаясь более на вас, нежели на себя, решила призвать на помощь вашу честь и обрести силу, которой, как мне казалось, я обделена.
Я убедилась в том, что это был самообман. После моего признания мне стало легче, а как только вы мне ответили, я и вовсе успокоилась. Два же месяца испытаний показали, что если моему нежному сердцу нужна любовь, то чувствам моим ничуть не нужен любовник. Судите сами - ведь вы такой почитатель добродетели! - как меня обрадовало это счастливое открытие. Я вышла из бездны стыда, куда низвергли меня страхи, и упиваюсь восхитительным наслаждением чистой любви. Состояние это - радость моей жизни; оно сказалось и на расположении моего духа, и на здоровье. Нельзя представить себе ничего более сладостного, - согласие между любовью и невинностью кажется мне блаженством земного рая.
С той поры я перестала вас бояться, однако стараюсь не бывать с вами наедине, - не только ради себя, но и ради вас, ибо ваши взоры и вздохи свидетельствуют о порывах страсти, а не о благоразумии; и если вы забыли о добровольном обете, то я о нем никогда не забуду.
Ах, друг мой, отчего я не могу вдохнуть в вашу душу блаженство и покой, которые царят в моей душе! Отчего не могу научить вас безмятежно наслаждаться этим отраднейшим состоянием! Вся прелесть союза сердец для нас - в сочетании с прелестью невинности. Ничто - ни страх, ни стыд - не смущает наше блаженство; вкушая истинные радости любви, мы можем не краснея говорить о добродетели:
E v"и il piacer con l"onestadeaccanto.3
Но какое-то печальное предчувствие теснит грудь мою и твердит, что небо судило нам вкушать счастье лишь в эти немногие дни. Я предвижу в грядущем одни лишь бури, разлуку, тревоги и преграды. Любая перемена в нашем нынешнем положении, по-моему, не приведет к добру. И если бы узы более нежные соединили нас навсегда, боюсь, что такой избыток счастья развеял бы скоро во прах и само счастье! Миг обладания - решительный миг, и для нашей любви всякие перемены опасны: мы можем лишь ее утратить.
Заклинаю тебя, мой нежный и единственный друг, укроти свои тщетные безумные желания, ведь за ними всегда следуют сожаление, раскаяние, тоска. Будем же безмятежно наслаждаться настоящим нашим положением. Тебе приятно заниматься со мной науками, и ты отлично знаешь, как мне отрадны твои уроки. Пусть они станут еще чаще, будем разлучаться лишь ради благопристойности. Те минуты, когда нам нельзя видеться, посвятим нашей переписке. Не будем же упускать драгоценного времени - быть может, когда-нибудь мы пожалеем, что оно миновало. Ах, пусть все так и останется до конца наших дней! Ум становится изощреннее, суждения яснее, душа укрепляется, сердце блаженствует! Чего нам недостает для счастья?
Вы правы, Юлия, я вас совсем не знаю! Мне казалось, будто мне известны все сокровища вашей души, но я без конца открываю новые. Есть ли на свете женщина, которая, подобно вам, сочетала бы нежность и добродетель и, умеряя одну другою, придала бы им такое очарование? В этом благоразумии, сокрушающем меня, есть что-то пленительное, что-то неотразимое, и вы столь мило скрашиваете те лишения, на которые меня обрекаете, что они чуть ли не становятся мне дороги.
С каждым днем я все сильнее чувствую, что любовь ваша - величайшее благо; ничего равного ей нет и быть не может; и если б мне даже пришлось выбирать между вашим сердцем и правом обладать вами, прелестная Юлия, я бы ни секунды, - да, ни секунды не колебался. Но чем может быть вызвана необходимость произвести этот горестный выбор? Зачем полагать несовместимым то, что соединила сама природа? Время дорого, будем радоваться тому, что у нас есть, говорите вы, не надо нетерпеливо нарушать его спокойное течение. Что ж, пусть проходят дни и будут безмятежны! Но, радуясь своему приятному уделу, следует ли забывать о лучшем уделе и предпочитать покой высшему блаженству? Разве не теряешь время, не умея им лучше воспользоваться? Ах, если хочешь прожить тысячу лет в четверть часа, к чему уныло считать оставшиеся дни?
Спору нет, вы правы, говоря, что мы ныне в счастливом положении. Признаю, нам должно быть счастливыми, а между тем я не испытываю счастья! Вашими устами гласит благоразумие, но тщетно! - голос природы громче. Как противиться ему, когда он созвучен с голосом сердца? Ничто, ничто на свете, кроме вас одной, не способно завладеть моей душою и чувствами: нет, без вас природа для меня ничто, но ее власть - в вашем взоре, и тут она непобедима.
Вы смотрите на мир иначе, божественная Юлия! Вы пленяете чувства других, но вам не нужно бороться со своими. Очевидно, человеческим страстям недоступна столь возвышенная душа; вы прекрасны, как ангел, - и ангельски чисты. О, чистота, перед которой я, ропща, преклоняюсь! Почему, Юлия, не могу я заставить вас сойти с ваших высот, не могу сам возвыситься до вас! Но нет, мой вечный удел - ползать по земле, а ваш - сиять в небесах. Ах, будьте счастливы, нарушив мой покой; наслаждайтесь своими добродетелями, и да погибнет презренный смертный, если он посягнет на одну из них. Будьте счастливы; я постараюсь не думать о том, как я жалок, и паше счастье облегчит мне страдания. Да, дорогая возлюбленная, мне кажется, что любовь моя так же совершенна, как обожаемый ее предмет; все мои желания, воспламененные вашей прелестью, угасают, они покорены совершенствами вашей души; ведь она так безмятежна, что я не решаюсь смутить ее покой. Всякий раз, когда, поддавшись искушению, я готов украдкой похитить у вас мимолетную ласку, меня удерживает не только боязнь вас оскорбить, - еще сильнее страшится мое сердце нарушить столь непорочное блаженство. Я думаю лишь о том, чего будут вам стоить те радости, которых я так жажду, и, не умея сочетать свое счастье с вашим, я отрекаюсь от своего, - судите сами, как я люблю вас!
Роман «Юлия, или Новая Элоиза», – написан, по словам самого Руссо , с целью показать непосредственное применение главных идей его увенчанных сочинений (см. статьи Руссо «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов» – краткое содержание , Руссо «О происхождении неравенства» – краткое содержание , Руссо «Общественный договор» – краткое содержание и анализ) и понятий, вытекающих из них, показать, как должны отразиться в жизни его идеи о человеке и человечестве, о любви и природе, о нравственности, религии, жизни. Собственно романическая часть – наименее важная часть этого романа; главное в нем – письма, вставленные в романическую завязку; тут Руссо высказывает свои мнения, выражает ту страсть и те чувства, которые знал по опыту. Составляя часть романа, эти рассуждения приобретали больше читателей и больше влияния, чем имели бы, будучи написаны отдельною книгою. Влияние «Новой Элоизы» было тем сильнее, что в тогдашнее время еще не сменялись быстро, как ныне, один роман другим, одно впечатление другим. От романов Ричардсона и Филдинга «Новая Элоиза» отличается тем, что Филдинг, изображающий самую грубую действительность, мало вдается в моральные рассуждения, а Ричардсон морализирует на обычный лад своей церкви и своей нации. Напротив, Руссо создает свою самобытную систему нравственности и представляет читателю лишь то, что сам прочувствовал и пережил.
«Юлия, или Новая Элоиза» Руссо имела такое сильное влияние на человечество, какого никогда не имел ни один роман. Главная причина была та, что Руссо не является тут софистом или оратором, а говорит от полноты искреннего убеждения. С силою влияния «Новой Элоизы» можно сравнить только то действие, какое имел некогда на Германию «Вертер» Гете . Против романа Руссо вооружились не одни защитники старины, но и софисты новых идей; многочисленные приверженцы великосветской, блестящей и сладострастной цивилизации также все восстали на энтузиаста, проповедовавшего учение, столь противоположное их интересам. Зато эта книга стала догматическою книгою своего времени для лучших людей всех сословий, Для всех, кто чувствовал потребность реформы в нравах, в жизни, в правительстве. Этим определяется значение «Новой Элоизы». Она ввела в ряды противников старого порядка людей, вовсе не похожих на поклонников Вольтера и Дидро . Благородные люди с горячим сердцем сторонились от Вольтера и других, которые горькой шуткой и сарказмом требовали как будто только разрушения; но в ту эпоху пробуждения к новой жизни честные люди хотели изгнать из жизни испорченность и искусственность, сблизить людей с природою; их привлекла к себе «Новая Элоиза», автор которой возвещал вместо аскетической и мрачной догматики религию сердца, вместо старой морали католического катехизиса – добродетель искреннего чувства. Надобно, впрочем, сказать, что «Новая Элоиза» породила (особенно в Германии) множество плохих подражаний, целый потоп дрянных сантиментальных романов и драм, которые вызвали и лет тридцать поддерживали болезненную игру чувствами, глупую болтовню о природе и о жизни в природе. Лица, которых Руссо выводит в «Юлии, или Новой Элоизе», не простолюдины, а благородные люди большего света; таким образом, он изображает в своем романе лучшую сторону тогдашней модной цивилизации. Она рисуется у него искусственною, противоестественною, и в контраст ей он выставляет идиллическую прелесть простой жизни и искреннего чувства. Чтобы яснее показать цель и манеру Руссо, мы укажем на некоторые подробности романа и на их значение для жизни.
Жан-Жак Руссо
В одном месте романа, для приведения контраста между искусственностью и естественностью, Руссо изображает чопорную натянутость жизни, в которой все отношения определены этикетом и бесчисленными формами. Он представляет всю пустоту и неестественность того изящного образования, которое господствует в так называемом хорошем обществе, и выводить идеал практического философа, землевладельца и знатного домохозяина, – все это обрисовано так живо, что его картина принесла больше пользы, чем целые библиотеки проповедей. Вслед затем он показывает натянутость и испорченность жизни своих современников в стянутости, жесткости и безвкусии их платья, в искусственности устройства их домов, в вычурности модной стрижки тогдашних садов, уродующей природу, и тут же очаровательными описаниями пробуждает любовь к природе и её красотам. Эти немногие подробности достаточно доказывают, как сильно должна была влиять книга Руссо. После «Новой Элоизы» все это изменилось. Все, хотевшие быть людьми нового мира, сблизились с природою. Этот роман содействовал победе классической архитектуры над хитрым, изукрашенным стилем придворных архитекторов; сады сбросили с себя мертвенность, ножницы садовника перестали уродовать деревья подрезыванием их в странные фигуры; исчезли гряды тюльпанов и раковины; – сады стали разводить в английском вкусе, близком к природе. Только королевский двор со всем принадлежавшим к нему остался верен старому этикету , натянутому церемониалу, нелепым формам комнатного убранства и одежды, садам в старом французском вкусе и голландским тюльпанам; от этого стала еще шире пропасть, разделявшая сословия, и еще смешнее стали казаться претензии аристократов.
Другая сторона «Юлии, или Новой Элоизы» особенно важна для Швейцарии и для Германии, где влияние сентиментальности Руссо не так скоро исчезло из условной светской жизни, как во Франции. Прежняя система воспитания, деспотизм в отношениях родителей к детям, суровая строгость, с которою преследовался в детях первородный Адамов грех , отдаление, в каком держали их, наружное благоговение, которого требовали от них родители к себе, – все это поставлено у Руссо в невыгодный контраст с идиллическою семейною жизнью, и оказалось перед нею таким тяжелым и неудобным, что и эта сторона жизни совершенно изменилась. В Германии перемене помогали Базедов, Кампе и другие педагоги, применявшие идеи Руссо к условиям немецкой жизни; ей содействовали также Клаудиус, Фосс, Гёльти и другие поэты, настраивавшие свои лиры на тон, заданный Руссо. Вследствие этого в Германии домашняя жизнь стала светлее и мягче, а наслаждение природою стало – сначала модою, потом и действительною потребностью.
