ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Еh bien, mon prince. Gкnes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous prйviens, que
Si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocitйs de cet
Antichrist (ma parole, j"y crois) - je ne vous connais plus, vous n"кtes plus mon ami, vous n"кtes plus мой верный раб, comme vous dites. 1 (См.
Сноски в конце части) Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur, 2 садитесь и рассказывайте.
Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречая важного и
Чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был
Тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:
"Si vous n"avez rien de mieux а faire, M. le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soirйe chez une pauvre malade ne
Vous effraye pas trop, je serai charmйe de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scherer".3
- Dieu, quelle virulente sortie 4 - отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках,
Башмаках, при звездах, с светлым выражением плоского лица. Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и
Думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете и при дворе значительному
Человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване.
- Avant tout dites moi, comment vous allez, chиre amie? 5 Успокойте друга, - сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия
И участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
- Как можно быть здоровой... когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человека чувство? -
Сказала Анна Павловна. - Вы весь вечер у меня, надеюсь?
- А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, - сказал князь. - Дочь заедет за мной и повезет меня.
- Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces fкtes et tous ces feux d"artifice commencent а devenir insipides. 6
- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, - сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не
Хотел, чтобы верили.
- Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu"a-t-on dйcidй par rapport а la dйpкche de Novosiizoff? Vous savez tout. 7
- Как вам сказать? - сказал князь холодным, скучающим тоном. - Qu"a-t-on dйcidй? On a dйcidй que Buonaparte a brыlй ses vaisseaux, et je
Crois que nous sommes en train de brыler les nфtres. 8 - Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна
Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов.
Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей,
Знавших ее, делалась энтузиасткой.
Том первый
Часть первая
– Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j’y crois) – je ne vous connais plus, vous n’êtes plus mon ami, vous n’êtes plus мой верный раб, comme vous dites. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur, садитесь и рассказывайте.
Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:
«Si vous n’avez rien de mieux а faire, Monsieur le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soirée chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scherer»
– Dieu, quelle virulente sortie! – отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, с светлым выражением плоского лица.
Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване.
– Avant tout dites-moi, comment vous allez, chèe amie? Успокойте меня, – сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
– Как можно быть здоровой… когда нравственно страдаешь? Разве можно, имея чувство, оставаться спокойною в наше время? – сказала Анна Павловна. – Вы весь вечер у меня, надеюсь?
– А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, – сказал князь. – Дочь заедет за мной и повезет меня.
– Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces fêtes et tons ces feux d’artifice commencent а devenir insipides.
– Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, – сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
– Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu’a-t-on décidé par rapport а la dépêche de Novosilzoff? Vous savez tout.
– Как вам сказать? – сказал князь холодным, скучающим тоном. – Qu’a-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûlé ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brûler les nôtres.
Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов.
Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.
В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась.
– Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника. На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?.. Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцеву? Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и все хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уже объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralité prussienne, ce n’est qu’un pièe. Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!.. – Она вдруг остановилась с улыбкой насмешки над своею горячностью.
– Я думаю, – сказал князь, улыбаясь, – что, ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю?
– Сейчас. A propos, – прибавила она, опять успокоиваясь, – нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans, одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l’abbé Morio; вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете?
– А? Я очень рад буду, – сказал князь. – Скажите, – прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главной целью его посещения, – правда, что I’impératrice-merè желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C’est un pauvre sire, ce baron, а ее qu’il paraît. – Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону.
Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице.
– Monsieur le baron de Funke a été recommandé а l’impératrice-mèe par sa soeur, – только сказала она грустным, сухим тоном. В то время как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d’estime, и опять взгляд ее подернулся грустью.
Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелкануть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его.
– Mais а propos de votre famille, – сказала она, – знаете ли, что ваша дочь, с тех пор как выезжает, fait les délices de tout le monde. On la trouve belle comme le jour.
© Гулин А. В., вступительная статья, 2003
© Николаев А. В., иллюстрации, 2003
© Оформление серии. Издательство «Детская литература», 2003
Война и мир Льва Толстого
С 1863 по 1869 год неподалеку от старинной Тулы в тишине русской провинции создавалось, может быть, самое необычное произведение за всю историю отечественной словесности. Уже известный к тому времени писатель, процветающий помещик, владелец имения Ясная Поляна граф Лев Николаевич Толстой работал над огромной художественной книгой о событиях полувековой давности, о войне 1812 года.
Отечественная литература знала и прежде повести и романы, вдохновленные народной победой над Наполеоном. Их авторами нередко выступали участники, очевидцы тех событий. Но Толстой – человек послевоенного поколения, внук генерала екатерининской эпохи и сын русского офицера начала века – как полагал он сам, писал не повесть, не роман, не историческую хронику. Он стремился охватить взглядом словно бы всю минувшую эпоху, показать ее в переживаниях сотен действующих лиц: вымышленных и реально существовавших. Более того, приступая к этой работе, он вовсе не думал ограничивать себя каким-то одним временным отрезком и признавался, что намерен провести многих и многих своих героев через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 года. «Развязки отношений этих лиц, – говорил он, – я не предвижу ни в одной из этих эпох». Рассказ о прошлом, по его мысли, должен был завершиться в настоящем.
В то время Толстой не раз, в том числе и самому себе, пытался объяснить внутреннюю природу своей год от года возрастающей книги. Набрасывал варианты предисловия к ней и наконец в 1868 году напечатал статью, где ответил, как ему казалось, на те вопросы, которые могло вызвать у читателей его почти невероятное произведение. И все же духовная сердцевина этого титанического труда оставалась до конца не названной. «Тем и важно хорошее произведение искусства, – заметил писатель много лет спустя, – что основное его содержание во всей его полноте может быть выражено только им». Кажется, лишь однажды ему удалось приоткрыть самую суть своего замысла. «Цель художника, – сказал Толстой в 1865 году, – не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, к[отор]ым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через 20 и будут над ним плакать и смеяться и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы».
Исключительная полнота, радостная сила мироощущения была свойственна Толстому на протяжении всех шести лет, когда создавалось новое произведение. Он любил своих героев, этих «и молодых и старых людей, и мужчин и женщин того времени», любил в их семейном обиходе и событиях вселенского размаха, в домашней тишине и громе сражений, праздности и трудах, падениях и взлетах… Он любил историческую эпоху, которой посвятил свою книгу, любил страну, доставшуюся ему от предков, любил русский народ.
Во всем этом он не уставал видеть земную, как полагал он – божественную, реальность с ее вечным движением, с ее умиротворением и страстями. Один из главных героев произведения – Андрей Болконский в миг своего смертельного ранения на Бородинском поле испытал чувство последней жгучей привязанности ко всему, что окружает человека на свете: «Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…» Мысли эти не были просто эмоциональным порывом человека, увидевшего смерть лицом к лицу. Они во многом принадлежали не только герою Толстого, но и его создателю. Вот так же и сам он бесконечно дорожил в ту пору каждым мгновением земного бытия. Его грандиозное творение 1860-х годов от начала до конца пронизывала своеобразная вера в жизнь. Само это понятие – жизнь – стало для него поистине религиозным, получило особенный смысл.
Духовный мир будущего писателя сложился в последекабристскую эпоху в той среде, что дала России подавляющее число выдающихся деятелей во всех областях ее жизни. В то же время здесь горячо увлекались философскими учениями Запада, усваивали под разным видом новые, весьма шаткие идеалы. Оставаясь по видимости православными, представители избранного сословия часто были уже очень далеки от исконно русского христианства. Крещенный в детстве и воспитанный в православной вере, Толстой долгие годы уважительно относился к отеческим святыням. Но его личные взгляды сильно отличались от тех, что исповедовала Святая Русь и простые люди его эпохи.
Еще смолоду он уверовал всей душой в некое безличное, туманное божество, добро без границ, которое проникает собой вселенную. Человек по природе своей казался ему безгрешным и прекрасным, сотворенным для радости и счастья на земле. Не последнюю роль тут сыграли сочинения любимого им французского романиста и мыслителя XVIII века Жан Жака Руссо, хотя и воспринятые Толстым на русской почве и вполне по-русски. Внутренняя неустроенность отдельной личности, войны, разногласия в обществе, больше – страдание как таковое выглядели с этой точки зрения роковой ошибкой, порождением главного врага первобытного блаженства – цивилизации.
Но это, по его мысли, утраченное совершенство Толстой не считал раз навсегда потерянным. Ему казалось, оно продолжает присутствовать в мире, причем находится совсем близко, рядом. Он, вероятно, не сумел бы в то время ясно назвать своего бога, затруднялся он в этом и много позднее, уже определенно считая себя основателем новой религии. Между тем настоящими его кумирами стали уже тогда дикая природа и сопричастная природному началу эмоциональная сфера в душе человека. Ощутимое сердечное содрогание, собственное наслаждение или отвращение представлялись ему безошибочной мерой добра и зла. Они, полагал писатель, были отголосками единого для всех живущих земного божества – источника любви и счастья. Он боготворил непосредственное чувство, переживание, рефлекс – высшие физиологические проявления жизни. В них-то и заключалась, по его убеждению, единственно подлинная жизнь. Все прочее относилось к цивилизации – иному, безжизненному полюсу бытия. И он мечтал, что рано или поздно человечество забудет свое цивилизованное прошлое, обретет безграничную гармонию. Возможно, тогда появится совсем другая «цивилизация чувства».
Эпоха, когда создавалась новая книга, была тревожной. Часто говорят, что в 60-е годы XIX века Россия стояла перед выбором исторического пути. В действительности такой выбор страна совершила почти тысячелетием раньше, с принятием Православия. Теперь же решался вопрос, устоит ли она в этом выборе, сохранится ли как таковая. Отмена крепостного права, другие правительственные реформы отозвались в русском обществе настоящими духовными битвами. Дух сомнения и разлада посетил некогда единый народ. Европейский принцип «сколько людей, столько истин», проникая повсюду, порождал бесконечные споры. Появились во множестве «новые люди», готовые по собственной прихоти до основания перестроить жизнь страны. Книга Толстого заключала в себе своеобразный ответ таким наполеоновским планам.
Русский мир времен Отечественной войны с Наполеоном представлял собой, по убеждению писателя, полную противоположность отравленной духом разлада современности. Этот ясный, устойчивый мир таил в себе необходимые для новой России, во многом забытые прочные духовные ориентиры. Но сам Толстой склонен был видеть в национальном торжестве 1812 года победу именно дорогих ему религиозных ценностей «живой жизни». Писателю казалось, что его собственный идеал – это и есть идеал русского народа.
События прошлого он стремился охватить с невиданной прежде широтой. Как правило, следил он и за тем, чтобы все им сказанное строго до мелочей отвечало фактам действительной истории. В смысле документальной, фактической достоверности его книга заметно раздвигала прежде известные границы литературного творчества. Она вбирала в себя сотни невыдуманных ситуаций, реальные высказывания исторических лиц и подробности их поведения, в художественном тексте были помещены многие из подлинных документов эпохи. Толстой хорошо знал сочинения историков, читал записки, мемуары, дневники людей начала XIX века.
Семейные предания, впечатления детства тоже значили для него очень много. Однажды он сказал, что пишет «о том времени, которого еще запах и звук слышны и милы нам». Писатель помнил, как в ответ на его детские расспросы о собственном дедушке, старая экономка Прасковья Исаевна доставала иногда «из шкапа» благовонное курение – смолку; вероятно, это был ладан. «По ее словам выходило, – рассказывал он, – что эту смолку дедушка привез из-под Очакова. Зажжет бумажку у икон и зажжет смолку, и она дымит приятным запахом». На страницах книги о прошлом отставной генерал, участник войны с Турцией в 1787-1791 годах старый князь Болконский многими чертами походил на этого родственника Толстого – его деда, Н. С. Волконского. Точно так же старый граф Ростов напоминал другого дедушку писателя, Илью Андреевича. Княжна Марья Болконская и Николай Ростов своими характерами, некоторыми обстоятельствами жизни приводили на память его родителей – урожденную княжну М. Н. Волконскую и Н. И. Толстого.
Другие действующие лица, будь то скромный артиллерист капитан Тушин, дипломат Билибин, отчаянная душа Долохов или родственница Ростовых Соня, маленькая княгиня Лиза Болконская, тоже имели, как правило, не один, а несколько реальных прообразов. Что и говорить о гусаре Ваське Денисове, так похожем (писатель, кажется, и не скрывал этого) на знаменитого поэта и партизана Дениса Давыдова! Мысли и устремления реально существовавших людей, некоторые особенности их поведения и жизненные повороты нетрудно было различить в судьбах Андрея Болконского и Пьера Безухова. Но все же поставить знак равенства между подлинным лицом и литературным персонажем оказывалось до конца невозможно. Толстой блестяще умел создавать художественные типы, характерные для своего времени, среды, для русской жизни как таковой. И каждый из них в той или иной степени подчинялся скрытому в самой глубине произведения авторскому религиозному идеалу.
За год до начала работы над книгой, тридцати четырех лет от роду, Толстой женился на девушке из благополучного московского семейства, дочери придворного медика Софье Андреевне Берс. Он был счастлив новым своим положением. В 1860-е годы у Толстых родились сыновья Сергей, Илья, Лев, дочь Татьяна. Отношения с женой приносили ему неведомую ранее силу и полноту чувства в самых тонких, изменчивых, порой драматичных его оттенках. «Прежде я думал, – заметил Толстой спустя полгода после свадьбы, – и теперь, женатый, еще больше убеждаюсь, что в жизни, во всех отношениях людских, основа всему работа – драма чувства, а рассуждение, мысль не только не руководит чувством и делом, а подделывается под чувство». В дневнике от 3 марта 1863 года он продолжал развивать эти новые для него мысли: «Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это. И только то настоящее, которое берет себе девизом: нет в мире виноватых. Кто счастлив, тот прав!» Его масштабная работа последующих лет стала всесторонним утверждением этих мыслей.
Еще в молодости Толстой поражал многих, кому довелось его узнать, резко неприязненным отношением к любым отвлеченным понятиям. Идея, не поверенная чувством, неспособная повергать человека в слезы и смех, казалась ему мертворожденной. Суждение, свободное от непосредственного опыта, он называл «фразой». Общие проблемы, поставленные вне житейской, чувственно различимой конкретики, иронически именовал «вопросами». Ему нравилось «ловить на фразе» в дружеском разговоре или на страницах печатных изданий знаменитых своих современников: Тургенева, Некрасова. К самому себе в этом отношении он тоже бывал беспощаден.
Теперь, в 1860-е годы, приступая к новой работе, он тем более следил, чтобы в его рассказе о прошлом не было никаких «цивилизованных отвлеченностей». Толстой потому и отзывался в то время с таким раздражением о сочинениях историков (среди них были, например, труды А. И. Михайловского-Данилевского – адъютанта Кутузова в 1812 году и блестящего военного писателя), что они, по его мнению, искажали своим «ученым» тоном, слишком «общими» оценками подлинную картину бытия. Сам он стремился увидеть давно минувшие дела и дни со стороны по-домашнему ощутимой частной жизни, не важно – генерала или простого мужика, показать людей 1812 года в той единственно дорогой для него среде, где живет и проявляется «святыня чувства». Все прочее выглядело в глазах Толстого надуманным и вовсе не существующим. Он создавал на материале подлинных событий как бы новую реальность, где были свое божество, свои вселенские законы. И полагал, что художественный мир его книги есть самая полная, наконец-то обретенная правда русской истории. «Я верю в то, – говорил писатель, завершая свой титанический труд, – что я открыл новую истину. В этом убеждении подтверждает меня то независимое от меня мучительное и радостное упорство и волнение, с которым я работал в продолжение семи лет, шаг за шагом открывая то, что я считаю истиной».
Название «Война и мир» появилось у Толстого в 1867 году. Оно и было вынесено на обложку шести отдельных книжек, которые вышли в течение двух последующих лет (1868–1869). Первоначально произведение, согласно воле писателя, позднее им пересмотренной, делилось на шесть томов.
Смысл этого заглавия не сразу и не вполне раскрывается перед человеком нашего времени. Новая орфография, введенная революционным декретом 1918 года, многое нарушила в духовной природе русского письма, затруднила ее понимание. До революции в России было два слова «мир», хотя и родственных, но все-таки различных по смыслу. Одно из них – «Mipъ» – отвечало материальным, предметным понятиям, означало те или иные явления: Вселенная, Галактика, Земля, земной шар, весь свет, общество, община. Другое – «Миръ» – охватывало понятия нравственные: отсутствие войны, согласие, лад, дружбу, добро, спокойствие, тишину. Толстой в заглавии употребил именно это второе слово.
Православная традиция издавна видела в понятиях мира и войны отражение вечно непримиримых духовных начал: Бога – источника жизни, созидания, любви, правды, и Его ненавистника, падшего ангела сатаны – источника смерти, разрушения, ненависти, лжи. Впрочем, война во славу Божию, для защиты себя и ближних от богоборческой агрессии, какие бы обличья эта агрессия ни принимала, всегда понималась как война праведная. Слова на обложке толстовского произведения тоже могли быть прочитаны как «согласие и вражда», «единение и разобщение», «лад и разлад», в конечном итоге – «Бог и враг человеческий – диавол». В них по видимости отражалась предрешенная в ее исходе (сатане лишь до поры позволено действовать в мире) великая вселенская борьба. Но у Толстого были все-таки свое божество и своя враждебная ему сила.
Слова, вынесенные в заглавие книги, отражали именно земную веру ее создателя. «Миръ» и «Mipъ» для него, по сути, были одно и то же. Великий поэт земного счастья, Толстой писал о жизни, словно никогда не знавшей грехопадения, – жизни, которая сама, по его убеждению, таила в себе разрешение всех противоречий, дарила человеку вечное несомненное благо. «Чудесны дела Твои, Господи!» – говорили на протяжении веков поколения христиан. И молитвенно повторяли: «Господи, помилуй!» «Да здравствует весь свет! (Die ganze Welt hoch!)» – вслед за восторженным австрийцем восклицал в романе Николай Ростов. Трудно было выразить точней сокровенную мысль писателя: «Нет в мире виноватых». Человек и земля, верил он, по природе своей совершенны и безгрешны.
Под углом таких понятий получило иное значение и второе слово: «война». Оно начинало звучать как «недоразумение», «ошибка», «абсурд». Книга о наиболее общих путях мироздания, кажется, отразила со всей полнотой духовные законы подлинного бытия. И все же это была проблематика, во многом порожденная собственной верой великого творца. Слова на обложке произведения в самых общих чертах означали: «цивилизация и естественная жизнь». Такая вера могла вдохновить только очень сложное художественное целое. Сложным было его отношение к действительности. Его потаенная философия скрывала в себе большие внутренние противоречия. Но, как нередко бывает в искусстве, эти сложности и парадоксы стали залогом творческих открытий высшей пробы, легли в основу беспримерного реализма во всем, что касалось эмоционально и психологически различимых сторон русской жизни.
* * *
Едва ли в мировой литературе найдется еще произведение, столь широко охватившее все обстоятельства земного существования человека. При этом Толстой всегда умел не просто показать изменчивые жизненные ситуации, но и вообразить в этих ситуациях до последней степени правдиво «работу» чувства и рассудка у людей всех возрастов, национальностей, рангов и положений, всегда единственных по своему нервному устройству. Не только переживания наяву, но зыбкая область сновидений, грез, полузабытья изображалась в «Войне и мире» с непревзойденным искусством. Этот гигантский «слепок бытия» отличался каким-то исключительным, до сих пор невиданным правдоподобием. О чем бы ни говорил писатель – все представало как живое. И одна из главных причин этой доподлинности, этого дара «ясновидения плоти», как выразился однажды философ и литератор Д. С. Мережковский, состояла в неизменном поэтическом единстве на страницах «Войны и мира» жизни внутренней и внешней.
Душевный мир героев Толстого, как правило, приходил в движение под воздействием внешних впечатлений, даже раздражителей, которые порождали самую напряженную деятельность чувства и следующей за ним мысли. Небо Аустерлица, увиденное раненым Болконским, звуки и краски Бородинского поля, так поразившие Пьера Безухова в начале сражения, дырочка на подбородке французского офицера, взятого в плен Николаем Ростовым, – большие и малые, даже мельчайшие подробности словно опрокидывались в душу того или другого персонажа, становились «действующими» фактами его сокровенной жизни. В «Войне и мире» почти не было объективных, показанных со стороны, картин природы. Она тоже выглядела «соучастницей» в переживаниях героев книги.
Точно так же внутренняя жизнь любого из персонажей через безошибочно найденные черты отзывалась во внешнем, как бы возвращалась в мир. И тогда читатель (обычно с точки зрения другого героя) следил за переменами в лице Наташи Ростовой, различал оттенки голоса князя Андрея, видел – и это, кажется, самый поразительный пример – глаза княжны Марьи Болконской во время ее прощания с братом, уезжающим на войну, ее встреч с Николаем Ростовым. Так возникала словно подсвеченная изнутри, вечно пронизанная чувством, лишь на чувстве основанная картина Вселенной. Это единство эмоционального мира, отраженного и воспринятого , выглядело у Толстого как неиссякающий свет земного божества – источника жизни и нравственности в «Войне и мире».
Писатель верил: способность одного человека «заражаться» чувствами другого, его умение внимать голосу природы есть прямые отголоски всепроникающей любви и добра. Своим искусством он тоже хотел «разбудить» эмоциональную, как полагал, божественную, восприимчивость читателя. Творчество было для него занятием поистине религиозным.
Утверждая «святыню чувства» едва ли не каждым описанием «Войны и мира», Толстой не мог обойти стороной и самую трудную, мучительную тему всей его жизни – тему смерти. Ни в русской, ни в мировой литературе, пожалуй, нет больше художника, который бы так постоянно, настойчиво думал о земном конце всего сущего, так напряженно всматривался в смерть и показывал ее в разных обличьях. Не только опыт рано пережитых утрат родных и близких заставлял его снова и снова пытаться приподнять завесу над самым значительным мгновением в судьбе всех живущих. И не только страстный интерес к живой материи во всех без исключения, в том числе предсмертных, ее проявлениях. Если основа жизни есть чувство, то что же происходит с человеком в тот час, когда вместе с телом умирают и его чувственные способности?
Ужас смерти, который Толстому и до и после «Войны и мира», безусловно, приходилось испытывать с необычайной, все существо потрясающей силой, коренился, очевидно, именно в его земной религии. Это не был свойственный каждому христианину страх за грядущую участь в загробной жизни. Не объяснить его и таким понятным страхом предсмертных страданий, грустью от неизбежного расставания с миром, с дорогими и любимыми, с короткими радостями, отпущенными человеку на земле. Тут неизбежно приходится вспоминать Толстого-миро правителя, создателя «новой реальности», для которого собственная смерть в итоге и должна была означать ни много ни мало крушение целого света.
Религия чувства в ее истоках не знала «воскресения мертвых и жизни будущего века». Ожидание личного бытия за гробом, с точки зрения толстовского пантеизма (этим словом с давних пор принято называть любое обожествление земного, чувственного бытия), должно было казаться неуместным. Так думал он тогда, так думал и на склоне своих дней. Оставалось верить, что чувство, умирая в одном человеке, не исчезает совсем, а сливается со своим абсолютным началом, находит продолжение в чувствах тех, кто остался жить, во всей природе.
Лев Толстой
© Николаев А. В., иллюстрации, 2003
© Оформление серии. Издательство «Детская литература», 2003
Часть первая
В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда-нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по-старому; и из-за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26-го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому-то итальянскому доктору, лечившему ее каким-то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est très mal. Le médecin dit que c’est l’angine pectorale.
– L’angine? Oh, c’est une maladie terrible!
– On dit que les rivaux se sont reconciliés grâce à l’angine…
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant à ce qu’on dit. Il a pleuré comme un enfant quand le médecin lui a dit que le cas était dangereux.
– Oh, ce serait une perte terrible. C’est une femme ravissante.
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J’ai envoyé savoir de ses nouvelles. On m’a dit qu’elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c’est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons à des camps différents, mais cela ne m’empêche pas de l’éstimer, comme elle le mérite. Elle est bien malheureuse , – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent être meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce médecin est un homme très savant et très habile. C’est le médecin intime de la Reine d’Espagne . – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c’est charmant! – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le héros de Pétropol (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L’Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et égarés qu’il a trouvé hors de la route , – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant , – сказал князь Василий.
– C’est la route de Varsovie peut-être , – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что-нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez , – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.
Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана Творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно-праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого-нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как...
Лев Николаевич Толстой
ВОЙНА И МИР
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Еh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous préviens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j"y crois) - je ne vous connais plus, vous n"êtes plus mon ami, vous n"êtes plus мой верный раб, comme vous dites. [Ну, что, князь, Генуа и Лукка стали не больше, как поместьями фамилии Бонапарте. Нет, я вас предупреждаю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист) - я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы говорите.] Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur, [Я вижу, что я вас пугаю,] садитесь и рассказывайте.
Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп , как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:
«Si vous n"avez rien de mieux à faire, M. le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soirée chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scherer».
[Если y вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между семью и десятью часами. Анна Шерер.]
Dieu, quelle virulente sortie [О! какое жестокое нападение!] - отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках, при звездах, с светлым выражением плоского лица. Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване.
Avant tout dites moi, comment vous allez, chère amie? [Прежде всего скажите, как ваше здоровье?] Успокойте друга, - сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
Как можно быть здоровой… когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человека чувство? - сказала Анна Павловна. - Вы весь вечер у меня, надеюсь?
А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, - сказал князь. - Дочь заедет за мной и повезет меня.
Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces fêtes et tous ces feux d"artifice commencent à devenir insipides. [Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны.]
Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, - сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu"a-t-on décidé par rapport à la dépêche de Novosiizoff? Vous savez tout. [Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцова? Вы все знаете.]
Как вам сказать? - сказал князь холодным, скучающим тоном. - Qu"a-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûlé ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brûler les nôtres. [Что решили? Решили, что Бонапарте сжег свои корабли; и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.] - Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов.
Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.
В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась.
Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника… На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?… Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?… Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralité prussienne, ce n"est qu"un piège. [Этот пресловутый нейтралитет Пруссии - только западня.] Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!… - Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью.
