Г. а

Лопатин Герман Александрович

Улица Германа Лопатина (Октябрьский район) носила название 8-я Иерусалимская. В 20-е гг. переименована в 8-ю Советскую. С 1967 г.- улица Лопатина. Застроена каменными и дерезямными домами.

Стоял жаркий июнь 1873 года. Зноем дышала земля. Редких прохожих можно было увидеть на запылен­ных улицах деревянного Иркутска. Сонливость, нето­ропливость чувствовались везде. Герман Лопатин си­дел за столом у окна в окружном суде. Вот уже кото­рый день его приводят из тюрьмы на суд. Но судьи не торопятся, то и дело запрашивают новые документы, справки, уточняют детали последнего его побега из Иркутска.

К зданию подъехал всадник, соскочил с коня, не­брежно привязал его и зашел в помещение. У Лопати­на молниеносно возник дерзкий план. Он попросил позволения выйти во двор. Часовой неторопливо по­шел следом. Герман мгновенно вскочил на коня, дер­нул за узду. Конь вынес его со двора и галопом помчал по улице. Часовой оторопело стоял во дворе. Лопатин домчался до Ушаковки и скрылся в лесу.

Поднялся переполох. Лопатина искали по всей Си­бири. Телеграммы полетели во все концы России. А он был в это время в Иркутске, где его меньше всего ис­кали, скрывался на квартирах политических ссыльных. Через несколько дней под видом крестьянина он при- строился к обозу и пустился в дальний путь.

В Иркутске долго не могли забыть дерзкий побег Лопатина. Имя его стало легендарным. Ведь многие узнали не только о побеге, но и о том, зачем он ока­зался в Иркутске.

В январский день 1871 года к гостинице «Амур» подъехала ямская кибитка. Из нее вышел среднего роста щеголеватый блондин в очках, лет двадцати шес­ти. С чемоданом в руке, скорой походкой он вошел в гостиницу. Предъявил паспорт на имя почетного гражданина Николая Любавина. Он член Русского географического общества, занимается и коммерцией. Ему отвели номер.

Этим путником, приехавшим в Иркутск под именем Николая Любавина, был революционер Герман Лопатин. Уже в гостинице он начал обдумывать, как при­ступить к реализации давно созревшего плана: орга­низовать побег Николая Гавриловича Чернышевского. Лопатина, как и всю революционно-настроенную моло­дежи России, угнетала мысль, что тот, кого К. Маркс назвал великим русским ученым, отключен от общест­венной жизни и томится в Сибири. Только он смог бы стать вождем революционного движения. Ради этого Лопатин и проделал путь от Лондона до Иркутска.

Герман Лопатин родился в 1845 году в Нижнем Нов­городе, в небогатой дворянской семье чиновника, учился в гимназии г. Ставрополя на Кавказе, куда пе­реехали Лопатины. В 1866 году он блестяще окончил физико-математический факультет Петербургского университета. Ему предлагали научно-педагогическую деятельность, но его влекло другое - общественная жизнь. В то время Г. Лопатин совершил поездку в Италию с намерением сражаться на стороне Гарибальди, но опоздал... Г. Лопатин изучил труды Герцена, Доб­ролюбова, Чернышевского, под влиянием которых начало складываться его материалистическое мировоззрение. Юноша возненавидел деспотизм и произвол самодержавия. Он поставил целью своей жизни до­биться низвержения царизма и освободить от угнета­телей народ.

Следуют аресты, тюрьмы, ссылки. В январе 1870 года Герман Лопатин бежал из ставропольской ссыл­ки. Нелегально заехал в Вологодскую губернию, где находился в ссылке известный деятель революционно­го движения, теоретик народничества П. Л. Лавров. Лопатин сумел чуть ли не из-под носа жандармов увез­ти Лаврова за границу, в Париж.

Еще в Ставрополе Герман заинтересовался эконо­микой, социализмом, читал труды К. Маркса в решил перевести на русский язык «Капитал», который так нужен был русским революционерам.

5 июля Г. Лопатин с рекомендательным письмом П. Лафарга появился в лондонской квартире К. Марк­са. Семья любезно встретила молодого русского рево­люционера и высоко оценила его дарование, ум и по­знания. В те дни Маркс писал Энгельсу о Германе Ло­патине: «...У него очень живой, критический ум, весе­лый характер, стоический, как у русского крестьянина, который довольствуется тем, что имеет». Вскоре Маркс познакомил Лопатина с Энгельсом. Их знакомство переросло в долголетнюю дружбу. По рекомендации Маркса Г. Лопатин был выбран в Генеральный совет I Интернационала.

Г. Лопатин приступил к переводу «Капитала» на русский язык. Маркс удивлялся тому, как его новый русский друг глубоко понимал идея «Капитала». Не­смотря на молодость, у Лотапина был ясный и анали­тический ум большого ученого. «...О немногих людях,- вспоминал П. Л. Лавров,- К. Маркс говорил мне и с такой теплой симпатией к человеку и с таким уваже­нием к силе его ума, как о Германе Александровиче».

Г.Лопатин разработал методику перевода, ввел русские термины важнейших теоретических понятий (например, «Прибавочная стоимость» и другие). Маркс помогал ему в переводе «Капитала» и стремился до­казать Лопатину утопичность народнических взглядов на особый путь развития России, на русский крестьян­ский социализм. В то же время Маркс в разговорах с восторгом отзывался о Чернышевском, называл его оригинальным ученым и мыслителем. Г. Лопатин еще большим уважением проникся к «сибирскому узнику», впрочем,

он давно вынашивал свои планы...

Осенью 1870 года, не завершив перевода «Капита­ла» (эту работу закончил другой русский революцио­нер- И. Даниельсон), ничего не сказав Марксу (он полагал, что Маркс убедит его не делать попытки в одиночку спасти Чернышевского), Лопатин взялся за опасное предприятие. В Петербурге друзья снабдили его документами, деньгами.

В Иркутске, в центре царской политической ссыл­ки, Лопатин сразу начал устанавливать связи, интере­соваться местонахождением Чернышевского. Чтобы не вызвать подозрения, он через три дня переехал на частную квартиру. Но охранка уже знала от своих заграничных агентов о том, что кто-то должен при­ехать в Иркутск для организации побега Чернышев­ского. «Таинственный путешественник», который дорогой проявил большую любознательность относительно всего касающегося Сибири, вызвал подозрения. А тут еще пришла телеграмма от начальника Амур­ского телеграфа Ларионова, в которой он уведомлял о том, что в Любавине, с которым ехал от Казани до Иркутска, он опознал Германа Лопатина.

Первого февраля квартира, в которой жил Лопатин, была оцеплена полицией. Операцией руководил сам полицмейстер полковник Бориславский. Обыск и арест Герман Лопатин встретил внешне спокойно, однако вы­сказал протест. Полетели телеграммы министру внут­ренних дел, шефу жандармов об аресте в Иркутске подозрительного человека.

Первое дознание ничего не дало. «В силу исключи­тельной важности» для следствия были выделены спе­циальный чиновник и жандармский полковник. Лопа­тина поместили не в тюрьму, а на главную гауптвахту при жандармских казармах; был приставлен специаль­ный конвой. Через несколько дней личность Лопатина была окончательно установлена, и завертелась след­ственная машина вокруг «Дела о дворянине Лопатине, покушавшемся освободить государственного преступ­ника Чернышевского». За самим Чернышевским уси­лили надзор.

В феврале 1871 года «дело Лопатина» было закон­чено. Герман Александрович смело, умно отметал от себя все политические обвинения, следствию не уда­лось доказать, что он приехал в Иркутск с попыткой освободить Чернышевского. Осталось только обвине­ние в том, что Лопатин проживал под чужим именем и использовал фальшивые документы. А это он объ­яснил просто: хотел вернуться из-за границы на ро­дину и поселиться там, где его никто не знает.

Иркутские жандармы запросили Петербург. III От­деление долго молчало, его явно не устраивало такое обвинение; только в апреле поступило указание: су­дить. Но жандармы тянули: собирали дополнительные материалы. В это время Лопатин сделал первую попытку бежать. На Ленинской улице был схвачен жан­дармами.

15 июля дело рассматривалось в Иркутском окруж­ном суде. Царизм хотел подальше упрятать опасного революционера. Суд поэтому постановил: поскольку- де преступление совершено в Сибири, сослать Лопа­тина на поселение в Якутию... Герман Лопатин об­жаловал это постановление и блестяще доказал не­состоятельность и вздорность такого приговора. Губернский суд отменил решение окружного суда и приговорил его к штрафу в 100 рублей за проживание под чужим именем. Приговор был утвержден губер­натором. Лопатину вернули деньги, взятые при обыске, валенки и даже револьвер.

Но шефа жандармов графа Шувалова не устраи­вало такое решение: по его указанию Лопатина продолжали содержать в тюрьме. Тогда Герман написал протест генерал-губернатору Восточной Сибири Синельникову. Столица затребовала дело Лопатина, а пока дала указание выпустить его из тюрьмы под над­зор полиции. Местные же власти не торопились. У них было основание: в те зимние дни в Иркутск тайно привезли Н. Г. Чернышевского. Через два дня, 20 де­кабря, в жандармской повозке его отправили в новую ссылку, на Север. Г. А. Лопатина выпустили под но­вый 1872 год. Он с сожалением узнал, что Чернышевского всего 10 дней назад провезли в нескольких мет­рах от него в жандармской повозке. Г. Лопатин посту­пил на работу в контрольную палату, давал уроки, кое- как сводил концы с концами - деньги, которые ему дали друзья в Петербурге, он не считал вправе тратить на свои личные нужды. Лопатин поселился на Троицкой улице (ныне 5-й Армии). Недалеко от него проживал политический ссыльный, известный революционер - демократ ученый Афанасий Прокопьевич Щапов. Они подружились. Лопатин рассказал Щапову о Марксе, познакомил с его произведениями. Вскоре Щапов по­лучил из столицы «Капитал» на русском языке и пер­вым в Иркутске читал его.

Наконец из Петербурга последовало указание - продолжать следствие. Жандармы вовсе не собирались оставлять Лопатина на свободе.

Понимая это, он теплым августовским днем поки­нул Иркутск: на небольшой весельной лодке поплыл вниз по Ангаре. Это был опасный путь: следовало ос­терегаться полиции, бандитов, диких зверей и, нако­нец. ангарских порогов. Жандармы спохватились толь­ко через неделю. Во все концы были разосланы фото­графии «опасного государственного преступника».

Через месяц Лопатин был уже в Томске, но не про­явил достаточной осторожности. На улице его опознал по фотографии полицейский. Так вновь попал он в Ир­кутскую тюрьму. Жандармерия скрупулезно подбира­ла материалы. В июне 1873 года должно было слушать­ся в окружном суде дело Лопатина о побеге... А он совершил третий и последний побег из Сибири.

Герман Лопатин благополучно добрался до Лон­дона. Еще долго его не покидала мысль освободить Чернышевского. Он было уже собрал деньги для новой поездки в Сибирь, но неудачная попытка организовать побег Чернышевского в 1875 году, предпринятая на­родником Ипполитом Мышкиным, заставила Лопатина расстаться со своей мечтой.

Свою дальнейшую жизнь Г. А. Лопатин посвятил борьбе с самодержавием, делу освобождения народа. Он неоднократно бывал в России, попадал под арест, его ссылали в Ташкент и Вологду, он вновь совершал побеги.

В 1883 году Г. Лопатин принял решение вернуться на родину навсегда и возродить партию «Народная воля». За полгода он побывал в Риге, Харькове. Ростове, Москве, других городах, восстановил прежние и на­ладил новые связи. Лопатин был против того, чтобы возрождаемая партия замыкалась в тесных рамках тер­рористической борьбы и ограничивалась только круж­ковой работой, распространяла свое влияние лишь на интеллигенцию. Он пытался превратить «Народную во­лю» в массовую партию, которая бы обращалась с при­зывами ко всему угнетенному народу. Но завершить начатую работу Лопатину не удалось. В октябре 1884 года в Петербурге его арестовали. Александр III нало­жил на донесении об аресте резолюцию: «Надеюсь, что на этот раз он не уйдет». Лопатина в третий раз заточили в Алексеевский равелин Петропавловской кре­пости. В мучительном ожидании потянулись безрадост­ные дни. И только летом 1887 года состоялся суд. Г. Лопатина приговорили к смерти. Он стойко встретил приговор. В заключительном слове сказал, что не при­знает царский суд законным, что над всеми есть «суд высший, который произнесет со временем свой прав­дивый и честный приговор, этот суд - история».

В последний момент смертную казнь царь заменил пожизненной каторжной тюрьмой. Эго было тоже ли­шение жизни, только растянутое на неопределенное время. Александр III умел карать своих врагов.

Освободиться Г. А. Лопатину помогла революция 1905 года. Вышел он больным, полуслепым стариком, но по мере сил принимал деятельное участие в ре­волюционном движении и восторженно принял Вели­кую Октябрьскую революцию.

Умер Герман Лопатин в Петрограде в декабре 1918 года. «В стране культурно дисциплинированной, - пи­сал о нем его друг М. Горький,- такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путе­шественника, у нас он 20 лет, лучшие годы, просидел в Шлиссельбургской тюрьме». Великий писатель на­звал Лопатина одним из талантливых русских людей.

Герман Александрович принадлежал к плеяде русских революционеров-семидесятников - предшест­венников социал-демократов, которые своими герои­ческими делами приблизили победу пролетарской ре­волюции.

День рождения 13 января 1845

русский политический деятель, революционер, член Генерального совета I Интернационала, первый переводчик «Капитала» Карла Маркса на русский язык

Биография

Герман Лопатин родился в городе Нижнем Новгороде в семье потомственного дворянина, действительного статского советника, председателя Ставропольской Казённой Палаты Александра Никоновича Лопатина и Софьи Ивановны Лопатиной (урождённой Крыловой).

В 1861 окончил с золотой медалью Ставропольскую мужскую гимназию и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета, где сблизился с революционно настроенными студентами «ишутинцами». В студенческие годы активного участия в революционной деятельности не принимал.
В 1866 году Герман Лопатин окончил университет. В 1867 году получил степень кандидата наук. Остался жить в Санкт-Петербурге , от научной и служебной карьеры отказался.

В 1866 году впервые заключён на два месяца под стражу в Петропавловскую крепость в ходе широкой кампании арестов, последовавшей за покушением революционера-террориста Д. Каракозова на императора Александра II . Освобождён за отсутствием улик.

В 1867 году Герман Лопатин нелегально выезжает в Италию с намерением присоединиться к отрядам волонтёров Д. Гарибальди , но, прибыв на место уже после поражения повстанцев, возвращается на родину.

По возвращении в Санкт-Петербург вместе с Ф. В. Волховским создаёт революционное «Рублёвое общество» для изучения экономики страны, быта народа и его способности восприятия идей социализма, а также распространения революционной литературы. За эту деятельность в январе 1868 года Г. Лопатин был арестован и после 8 месяцев заключения в Петропавловской тюрьме сослан в Ставрополь-Кавказский под надзор родителей.
В ссылке с 1869 года по отцовской протекции Герман Лопатин становится чиновником особых поручений при местном губернаторе. В свободное от работы время занимается общественно-просветительской деятельностью и изучает труды Карла Маркса.

В 1869 году арестован вследствие обнаружения его письма при обыске у одного из привлечённых по так называемому «нечаевскому делу». Бежал с военной гауптвахты и перешёл на нелегальное положение.

В 1870 году организовал побег из ссылки за границу П. Лаврова , передав ему свой заграничный паспорт, а затем, получив себе паспорт на чужое имя, сам эмигрировал в Париж , где вступил в ряды I Интернационала.

В 1870 году Лопатин приехал в Швейцарию для разоблачения «иезуитских» действий С. Г. Нечаева . В Швейцарии предпринимает безуспешную попытку сплотить русскую революционную эмиграцию.

За границей начал перевод 1-го тома «Капитала» Карла Маркса, а летом 1870 года уехал в Англию, где лично познакомился с Марксом, и в сентябре 1870 года был введён там в состав Генерального совета I Интернационала., откуда выехал за границу, где занялся переводческой и литературной деятельностю.

Г. Лопатин, Н. Морозов, П.Анненков

О ВСТРЕЧАХ С МАРКСОМ

Г. А. ЛОПАТИН ИЗ ПИСЬМА Н. П. СИНЕЛЬНИКОВУ

Большую часть своего пребывания за границей я провел частью в Париже, частью в Лондоне, где продолжал жить тем же самым, как и в России, т. е. литературной поденщиной, употребляя часы досуга на изучение рабочего движения и других интересных явлений иностранной общественной жизни.

Во время пребывания моего в Лондоне я сошелся там с неким Карлом Марксом, одним из замечательнейших писателей по части политической экономии и одним из наиболее разносторонне образованных людей в целой Европе. Лет пять тому назад этот человек вздумал выучиться русскому языку; а выучившись русскому языку, он случайно натолкнулся на примечания Чернышевского к известному трактату Милля* и на некоторые другие статьи того же автора. Прочитав эти статьи, Маркс почувствовал глубокое уважение к Чернышевскому.

* Имеется в виду книга Н. Г. Чернышевского «Дополнения и примечания на первую книгу политической экономии Дж. Ст. Милля». Т. III, Женева, 1869. Ред.

Он не раз говорил мне, что из всех современных экономистов Чернышевский представляет единственного действительно оригинального мыслителя, между тем как остальные суть только простые компиляторы, что его сочинения полны оригинальности, силы и глубины мысли и что они представляют единственные из современных произведений по этой науке, действительно заслуживающие прочтения и изучения; что русские должны стыдиться того, что ни один из них не позаботился до сих пор познакомить Европу с таким замечательным мыслителем; что политическая смерть Чернышевского есть потеря для ученого мира не только России, но и целой Европы, и т. д. и т. д. Хотя я и прежде относился с большим уважением к трудам Чернышевского по политической экономии, но моя эрудиция по этому предмету была недостаточно обширна, чтобы отличить в его творениях мысли, принадлежащие лично ему, от идей, позаимствованных им у других авторов. Понятно, что такой отзыв со стороны столь компетентного судьи мог только увеличить мое уважение к этому писателю. Когда же я сопоставил этот отзыв о Чернышевском как писателе с теми отзывами о высоком благородстве и самоотверженности его личного характера, которые мне случалось слышать прежде от людей, которые близко знали этого человека и которые никогда не могли говорить о нем без глубокого душевного волнения, то у меня явилось жгучее желание попытаться возвратить миру этого великого публициста и гражданина, которым, по словам того же Маркса, должна бы гордиться Россия. Мне казалась нестерпимой мысль, что один из лучших граждан России, один из замечательнейших мыслителей своего времени, человек, по справедливости принадлежащий к Пантеону русской славы, влачит бесплодное, жалкое и мучительное существование, похороненный в какой-то сибирской трущобе. Клянусь, что тогда, как и теперь, я бы охотно и не медля ни минуты поменялся с ним местами, если бы только это было возможно и если бы я мог возвратить этой жертвой делу отечественного прогресса одного из его влиятельнейших деятелей; я бы сделал это, не колеблясь ни минуты и с такой же радостной готовностью, с какой рядовой солдат бросается вперед, чтобы заслонить собственной грудью любимого генерала. Но это был неосуществимый романтический бред. А между тем в ту пору мне казалось, что есть другой, более практичный и удобоисполнимый способ помочь этому человеку*.

* Лопатин намеревался организовать побег Н. Г. Чернышевского из ссылки. Ред.

Судя по моему собственному опыту в подобных обстоятельствах, а также и по некоторым другим известным мне случаям, я полагал тогда, что в этом предприятии не было ничего существенно невозможного; требовалась только некоторая доза смелой предприимчивости да немножко денег. Вследствие этого я вскоре письменно обратился за содействием к двум из моих личных петербургских друзей, которые и предложили мне взять у них нужную мне сумму, обязавшись принять ее от меня обратно в случае удачи и совершенно забыть о ней в случае неудачи. Когда же я проезжал через Петербург, то еще трое из моих тамошних приятелей дополнили немного эту сумму, простиравшуюся в целом до 1 085 рублей.

Уезжая из Лондона, я даже не сказал, куда я еду, никому, кроме этих пяти человек, с которыми я списался ранее и от которых я взял деньги, да еще Элпидину в Женеве, которому мое намерение было известно ранее, вследствие некоторых случайных обстоятельств, о которых не стоит распространяться. Я не сказал о своей затее даже Марксу, несмотря на всю мою близость с ним и на всю мою любовь и уважение к этому человеку, так как я был уверен, что он сочтет ее сумасшествием и будет отговаривать меня от нее, а я не люблю отступать от раз задуманного мной дела.

Не будучи знаком ни с родственниками, ни со старыми друзьями Чернышевского по «Современнику», я не знал даже, где он именно находится. Не имея никаких знакомых в Сибири, ни даже рекомендательных писем, я вынужден был прожить в Иркутске почти целый месяц прежде чем узнал, что мне было нужно. Это долговременное проживание в Иркутске, в связи с некоторыми другими моими промахами, а также и с некоторыми не зависевшими от меня обстоятельствами, обратили на меня внимание местной администрации. Еще более содействовала моей неудаче, если я не ошибаюсь, нескромность Элпидина, который проврался о моем отъезде сюда одному из правительственных сыщиков, проживавшему в Женеве. Как бы то ни было, но я был арестован и очутился в тюрьме в четвертый раз. Видя, что предприятие мое сорвалось, что мне лично угрожает не особенно приятная перспектива, а также замечая, что суд затягивается в долгий ящик, в ожидании от меня известных признаний, которых я не считал себя в праве сделать, я решился бежать, но потерпел фиаско и должен был познакомиться с иркутским острогом *.

* Первый раз Лопатин бежал из иркутской тюрьмы Ъ июня 1871 г., но был тотчас же задержан и только при вторичной попытке, 10 июля 1873 г., ему удалось совершить побег. В августе 1873 г. Лопатин был уже в Париже. Ред.

Печатается по книге: «Герман Александрович Лопатин.
Автобиография. Показания и письма. Статьи и стихотворения».
Петроград, 1922

Г. А. ЛОПАТИН ИЗ ПИСЬМА М. Н. ОШАНИНОЙ

* - в марте 1883 г., вскоре после смерти Маркса. Ред.

Мы много говорили о русских делах, о том, как пойдет, вероятно, дело нашего политического и социального возрождения. Как и следовало ожидать, сходство взглядов оказалось полнейшее; каждый из нас то и дело договаривал мысли и фразы другого. Он тоже считает (как и Маркс, как и я), что задача революционной партии или партии действия в России в данную минуту не в пропаганде нового социалистического идеала и даже не в стремлении осуществить этот далеко еще не выработанный идеал с помощью составленного из наших товарищей временного правительства, а в направлении всех сил к тому, чтобы 1) или принудить государя созвать Земский собор, 2) или же путем устрашения государя и т. п. вызвать такие глубокие беспорядки, которые привели бы иначе к созыву этого Собора или чего-либо подобного. Он верит, как и я, что подобный Собор неизбежно приведет к радикальному, не только политическому, но и социальному переустройству. Он верит в громадное значение избирательного периода, в смысле несравненно более успешной пропаганды, чем все книжки и сообщения на ухо. Он считает невозможной чисто-либеральную конституцию, без глубоких экономических перестроек, и потому не боится этой опасности. О« верит, что в фактических условиях народной жизни накопилось достаточно материала для перестройки общества на новых началах. Конечно, он не верит в моментальное осуществление коммунизма или чего-либо подобного, но лишь того, что уже назрело в жизни и в душе народа. Он верит, что народ сумеет найти себе красноречивых выразителей своих нужд и стремлений и т. д. Он верит, что, раз начавшись, это переустройство, или революция, не может быть остановлено никакими силами. Важно поэтому только одно: разбить роковую силу застоя, выбить на минуту народ и общество из состояния косности и неподвижности, произвести такой беспорядок, который принудил бы правительство и народ заняться внутренним переустройством, который всколыхнул бы спокойное народное море и вызвал бы всенародное внимание и всенародный энтузиазм к делу полного общественного переустройства. А результаты явятся сами собой, и именно те, которые возможны, желательны и осуществимы для данной эпохи.

Все это чертовски кратко, но обстоятельнее я теперь писать не могу. К тому же все это, быть может, не вполне понравится Вам, а потому спешу передать Вам с буквальной точностью другие его мнения, которые очень лестны для русской революционной партии. Вот они:

«Все зависит теперь от того, что будет сделано в ближайшем будущем в Петербурге, на который устремлены ныне глаза всех мыслящих, дальновидных и проницательных людей целой Европы».

«Россия, это - Франция нынешнего века. Ей законно и правомерно принадлежит революционная инициатива нового социального переустройства»...

Н. МОРОЗОВ У КАРЛА МАРКСА

В декабре 1880 года я поехал в Лондон и вместе с моим товарищем по «Народной воле» Львом Гартманом, который часто бывал у Маркса, отправился к нему по лондонскому метрополитену, ходившему тогда еще на локомотивах. Маркс оставался в те дни дома только со своей дочерью Элеонорой.

Мister Marx in ? (Дома мистер Маркс?), - спросил Гартман молоденькую прислугу, когда она отворила выходящую на улицу дверь, после того как сделаны были по ней три удара висячим молотком, заменявшим тогда в Англии звонок.

Она ответила ему, как знакомому, что Маркс еще находится в Британском музее, но дочь его дома.

Почти тотчас же после нашего входа в приемную вышла и она - хорошенькая стройная девушка немецкого типа, напоминавшая мне романтическую Гретхен, или Маргариту, из «Фауста».

Мы начали разговор по-английски. Но, заметив, что я, затруднившись сказать какое-то английское слово, употребил вместо него французское, она сейчас же перешла на французский язык, на котором и продолжались все наши разговоры.

Она повторила, что отец ее ушел в Британский музей и возвратится только вечером. Посидев с нею с полчаса, мы ушли и пришли в условленный час на следующий день.

Я хорошо помню, что первое мое впечатление от Маркса было: как он похож на свой портрет! И после того как мы поздоровались и уселись вокруг небольшого столика, с диваном у стены, я, смеясь, сказал ему это. Он тоже засмеялся и ответил, что это ему часто говорят и что как-то курьезно чувствовать себя человеком, на которого не портрет его похож, а он сам похож на свой портрет.

Он показался мне скорее среднего роста, но довольно широкого сложения и был очень приветлив с нами обоими. Но сразу чувствовалось во всех его движениях и словах, что он вполне понимает свое выдающееся значение. Никакой мрачности или замкнутости, о которой я от кого-то слышал, я в нем совершенно не заметил. Правда, в то время в Лондоне был такой туман, что во всех домах горели лампы, в том числе и у Маркса, и даже - ясно помню - с зеленым абажуром. Но и при этом освещении я хорошо рассмотрел и его, и его кабинет, в котором три стены были уставлены книгами, а на четвертой висели какие-то портреты.

Кроме Элеоноры, никто к нам не выходил, и у меня составилось впечатление, что в то время в этом домике не было других членов семьи Маркса. Элеонора же все время выбегала к нам и, сидя на кушетке, несколько в стороне, принимала участие в разговоре, причем нам принесли по чашке чаю с бисквитами.

Разговор шел главным образом о наших народовольческих делах. Маркс чрезвычайно интересовался ими и говорил, что наша борьба с самодержавием представляется ему, как и всем европейцам, чем-то совершенно сказочным, похожим на фантастические романы.

Когда я дня через два снова зашел к Марксу перед отъездом из Лондона, я снова провел с ним и с его дочерью некоторое время, и при прощании он вручил мне приготовленные для меня пять или шесть книжек. Он обещал мне написать и предисловие к той, которую мы выберем для печати, как только пришлем ему первую корректуру нашего перевода.

Узнав, что я через две-три недели возвращаюсь в Россию, он крепко пожал мне руку с пожеланием счастливого возвращения оттуда. Мы оба обещали переписываться друг с другом, но это не осуществилось. Возвратившись в Женеву, я нашел там письмо Перовской, извещавшее меня, что ряд готовящихся событий требует моего быстрого возвращения. Я собрал вещи и поехал, но 28 февраля, при переходе границы был арестован под именем студента Женевского университета Локиера и перевезен в Варшавскую цитадель, где узнал о событиях 1 марта* посредством стука в стену от сидевшего рядом товарища Тадеуша Балицкого.

Заключенный сначала в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а потом в Шлиссельбург, я до самого своего выпуска в конце 1905 года не знал, чем окончились мои переговоры с Марксом. Не знал я этого и после, вплоть до 1930 года, когда в присланном мне издании Общества политкаторжан «Литература партии «Народная воля»» я вдруг увидел «Предисловие» Маркса к «Манифесту Коммунистической партии», изданному в основанной при моем участии «Социально-революционной библиотеке». И это навеяло на меня целый ряд воспоминаний.

Я вспомнил свои свидания с Марксом и его дочерью; вспомнил, как, уезжая спешно из Женевы в Россию, я отдал кому-то из оставшихся там сотрудников «Социально-революционной библиотеки» (кажется, Плеханову) его «Манифест» и остальные книжки для перевода на русский язык.

Особенно же отрадно было мне прочесть в только что упомянутом предисловии Маркса такие слова:

«Царя провозгласили главою европейской реакции. Теперь* он - содержащийся в Гатчине военнопленный революции, и Россия представляет собою передовой отряд революционного движения в Европе»**.

Это были буквально те слова, которые он сказал мне на прощанье.

* То есть в 1881 году. (Примечание Морозова.) Предисловие Маркса и Энгельса к русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» датировано 21 января 1882 года. Ред.

** К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные произведения, т. I, 1955, стр. 3. Ред.

П. АННЕНКОВ

ИЗ ОЧЕРКА «ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ»

По дороге в Европу я получил рекомендательное письмо к Марксу от нашего степного помещика*. Он находился, как оказалось, в самых дружеских отношениях с будущим главой интернационального общества; он уверил Маркса, что, предавшись душой и телом его лучезарной проповеди и делу водворения экономического порядка в Европе, он едет обратно в Россию с намерением продать все свое имение и бросить себя и весь свой капитал в жерло предстоящей революции**. Далее этого увлечение идти не могло, но я убежден, что когда лихой помещик давал все эти обещания, он был в ту минуту искренен. Возвратившись же на родину, сперва в свои имения, а затем в Москву, он забыл и думать о горячих словах, прозвеневших некогда так эффектно перед изумленным Марксом, и умер не так давно престарелым, но все еще пылким холостяком в Москве.

* - казанского помещика Григория Михайловича Толстого. Ред.

** К этой фразе Маркс на своем экземпляре воспоминаний Анненкова сделал следующее замечание на французском языке: «Это ложь! Он ничего подобного не говорил. Он, напротив, сказал мне, что вернется к себе для наибольшего блага своих собственных крестьян! Он даже имел наивность пригласить меня поехать с ним!» Ред.

Я воспользовался, однако же, письмом моего пылкого помещика, который, отдавая мне его, находился еще в энтузиастическом настроении, и был принят Марксом в Брюсселе очень дружелюбно... Сам Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из энергии, воли и несокрушимого убеждения - тип, крайне замечательный и по внешности. С густой черной шапкой волос на голове, с волосистыми руками, в пальто, застегнутом наискось, он имел, однако же, вид человека, имеющего право и власть требовать уважения, каким бы ни являлся перед вами и что бы ни делал. Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны, все приемы шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и как-то презрительны, а резкий голос, звучащий, как металл, шел удивительно к радикальным приговорам над лицами и предметами, которые произносил... Контраст с недавно покинутыми мною типами « a la Рус» был наирешительный.

С первого же свидания Маркс пригласил меня на совещание, которое должно было состояться у него на другой день вечером с портным Вейтлингом, оставившим за собой в Германии довольно большую партию работников. Совещание назначалось для того, чтобы определить, по возможности, общий образ действий между руководителями рабочего движения. Я не замедлил явиться на приглашение.

Портной-агитатор Вейтлинг оказался белокурым, красивым молодым человеком, в сюртучке щеголеватого покроя, с бородкой, кокетливо подстриженной, и скорее походил на путешествующего комми, чем на сурового и озлобленного труженика, какого я предполагал в нем встретить. Отрекомендовавшись наскоро друг другу и притом с оттенком изысканной учтивости со стороны Вейтлинга, мы сели за небольшой зеленый столик, на одном узком конце которого поместился Маркс, взяв карандаш в руки и склонив свою львиную голову на лист бумаги, между тем как неразлучный его спутник и сотоварищ по пропаганде высокий, прямой, по-английски важный и серьезный Энгельс открывал заседание речью. Он говорил в ней о необходимости между людьми, посвятившими себя делу преобразования труда, объяснить взаимные свои воззрения и установить одну общую доктрину, которая могла бы служить знаменем для всех последователей, не имеющих времени или возможности заниматься теоретическими вопросами. Энгельс еще не кончил речи, когда Маркс, подняв голову, обратился прямо к Вейтлингу с вопросом: «Скажите же нам, Вейтлинг, вы, которые так много наделали шума в Германии своими проповедями, какими основаниями оправдываете вы свою деятельность и на чем думаете утвердить ее в будущем?» Я очень хорошо помню самую форму резкого вопроса, потому что с него начались горячие прения в кружке, продолжавшиеся, впрочем, как сейчас окажется, очень недолго. Вейтлинг, видимо, хотел удержать совещание на общих местах либерального разглагольствования. С каким-то серьезным, озабоченным выражением на лице он стал объяснять, что целью его было не созидать новые экономические теории, а принять те, которые всего способнее, как показал опыт во Франции, открыть рабочим глаза на ужас их положения, на все несправедливости, которые по отношению к ним сделались лозунгом правителей и обществ, научить их не верить уже никаким обещаниям со стороны последних и надеяться только на себя, устраиваясь в демократические и коммунистические общины. Он говорил долго, но, к удивлению моему и в противоположность речи Энгельса, сбивчиво, не совсем литературно, возвращаясь к своим словам, часто поправляя их и с трудом приходя к выводам, которые у него или запаздывали, или появлялись ранее положений. Он имел теперь совсем других слушателей, чем те, которые обыкновенно окружали его станок или читали его газету и печатные памфлеты на современные экономические порядки, и утерял при этом свободу мысли и языка. Вейтлинг, вероятно, говорил бы и еще долее, если бы Маркс, с гневно стиснутыми бровями, не прервал его и не начал своего возражения. Сущность саркастической его речи заключалась в том, что возбуждать население, не давая ему никаких твердых, продуманных оснований для деятельности, значило просто обманывать его. Возбуждение фантастических надежд, о котором говорилось сейчас, замечал далее Маркс, ведет только к конечной гибели, а не к спасению страдающих. Особенно в Германии обращаться к работнику без строго научной идеи и положительного учения равносильно пустой и бесчестной игре в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, а с другой - допускаются только ослы, слушающие его, разинув рот... Люди без положительной доктрины ничего не могут сделать, да и ничего не сделали до сих пор, кроме шума, вредных вспышек и гибели самого дела, за которое принялись. Краска выступила на бледных щеках Вейтлинга, и он обрел живую, свободную речь. Дрожащим от волнения голосом стал он доказывать, что человек, собравший под одно знамя сотни людей во имя идеи справедливости, солидарности и братской помощи друг другу, не может назваться совсем пустым и праздным человеком, что он, Вейтлинг, утешается от сегодняшних нападок воспоминанием о тех сотнях писем и заявлений благодарности, которые получил со всех сторон своего отечества, и что, может быть, скромная подготовительная его работа важнее для общего дела, чем критика и кабинетные анализы доктрин, вдали от страдающего света и бедствий народа. При последних словах взбешенный окончательно Маркс ударил кулаком по столу так сильно, что зазвенела и зашаталась лампа на столе, и вскочил с места, проговорив: «Никогда еще невежество никому не помогло!». Мы последовали его примеру и тоже вышли из-за стола. Заседание кончилось, и покуда Маркс ходил взад и вперед в необычайно гневном раздражении по комнате, я наскоро распрощался с ним и с его собеседниками и ушел домой, пораженный всем мною виденным и слышанным.

Сношения мои с Марксом не прекратились и после выезда моего из Брюсселя. Я встретил его еще вместе с Энгельсом в 1848 году в Париже, куда они оба приехали тотчас после февральской революции...

Но и до этой эпохи были минуты заочной беседы с Марксом, весьма любопытные для меня. Одна такая выпала на мою долю в 1846 году, когда по поводу известной книги Прудона «Философия нищеты» Маркс написал мне по-французски пространное письмо, где излагал свой взгляд на теорию Прудона. Письмо это крайне замечательно: оно опередило время, в которое было писано, двумя своими чертами - критикой положений Прудона, предугадавшей целиком все возражения, какие были предъявлены на них впоследствии, а потом новостью взгляда на значение экономической истории народов. Маркс один из первых сказал, что государственные формы, а также и вся общественная жизнь народов с их моралью, философией, искусством и наукой суть только прямые результаты экономических отношений между людьми, и с переменой этих отношений сами меняются или даже вовсе упраздняются. Все дело состоит в том, чтобы узнать и определить законы, которые вызывают перемены в экономических отношениях людей, имеющие такие громадные последствия. В антиномиях * же Прудона, в его противопоставлении одних экономических явлений другим, произвольно сведенным друг с другом и, по свидетельству истории, нисколько не вытекавшим одно из другого, Маркс усматривал только тенденцию автора облегчить совесть буржуазии, возводя неприятные ей факты современных экономических порядков в безобидные абстракции в духе Гегеля и в законы, будто бы присущие самой природе вещей. На этом основании он и обзывает Прудона теологом социализма и мелким буржуа с головы до ног.

* Антиномия - противоречие между двумя взаимоисключающими положениями, признаваемыми в равной степени истинными. Ред.

Из сборника
"Воспоминания о Марксе и Энгельсе",
Москва, 1956 г.

Реаниматор Лопатин
январь 1884 г. - февраль 1885 г.

Времена не выбирают,.
В них живут и умирают.
А.Кушнер

К.Маркс - Г.А.Лопатину, сентябрь 1883 г.: «Россия, это - Франция нынешнего века. Ей законно и правомерно принадлежит революционная инициатива нового социального переустройства»

В.Л.Бурцев: "С начала 1884 г. революционеры стали делать новые попытки создать организацию „Народной Воли". Для этого из заграницы приехал Г. А. Лопатин и тогда пользовавшийся огромною известностью и популярностью в революционных и литературных кругах, В. А. Караулов, будущий шлиссельбуржец, бывший потом членом Государств. Думы, В. И. Сухомлин, Н. М. Салова, А. Кашинцев и др.

В то время в русской жизни господствовало народническое движение. Все народники одинаково признавали, что интересы народа должны быть превыше всего в жизни страны, - и что внеих в стране не должно быть никаких других интересов. Но среди народников были различные течения.

Были бунтарские течения, для которых „дух разрушения был дух созидания". Народники этого направления верили, что крестьянская революция есть революция сози­дательная и сама в себе несет начала нового государственного строительства. Они рисовали народ, прежде все­го, как созидательную силу. „Все для народа и посредством народа" - под таким заглавием поместил свою статью тогдашний чернопеределец П. Аксельрод в „Вольном Слове", - и он выражал мнение очень многих народников-революционеров.

У других народников - у народовольцев более всего - не было уже такой идеализации народа и веры, что он сам себя спасет. Когда они говорили: „все для народа", то добавляли, как это сделал тогда народоволец, бывший потом членом 1-ой Гос. Думы, Присецкий в том же „Вольном Слове": «Все для нации и всякое дело посредством части нации, наиболее заинтересованной в этом деле".

Для третьих, среди которых не все причисляли себя к народникам, крестьянство и рабочие были частью нации, а на первом плане стояли - народ, государство, Россия, - и все русские вопросы они рассматривали не с точки зрения каких либо интересов одного класса, а всей страны - России. Они были прежде всего государственники."

Н.С.Русанов: " Лопатин .. становится до известной степени диктатором."

Генерал Оржевский - губернаторам, циркулярное письмо от 17 января 1884 г.: "В конце минувшего года было произведено несколько безуспешных попыток на ограбление казенного имущества, засвидетельствовавших, что в среде политически неблагонамеренных лиц, снова замечается стремление добыть денежные средства для достижения целей противугосударственного характера.

Долгом поставляю себе сообщить об изложенном Вашему Превосходительству и, на основании п. 4-го Высочайше утвержденной 16-го июля 1882 г. инструкции, просить Вас, Милостивый Государь, принять все зависящие меры к охране банков, казначейств, почтовых учреждений, а также и пересылаемых почт в пределах вверенной Вам губернии. "

М.П.Шебалин, январь 1884 г., Киев: "Хотя аресты и страшно опустошили народовольческие ряды, но все же кое-что сохранилось в виде отдельных группок или даже нитей связей."

Прокурор М.М.Котляревский, 1884 г.: "Мы потрясли революционные ряды от Варшавы до Иркутска и от Архангельска до Крыма".

М.Гоц: "Весною 1884 г. в революционных сферах замечалось некоторое оживление. В центре стал довольно сильный Исполнительный Комитет (центральная группа из 17 человек, во главе с распорядительной комиссией из трех) с Германом Лопатиным во главе; стали готовиться к новой решительной схватке. Это оживление отразилось, конечно, и на Москве. Центральная группа решила теснее сплотить революционную Москву в одно целое, которое могло бы выступить в дело, когда будет подан сигнал из Петербурга. А тогда этого сигнала ждали, как продолжения 1 марта 1881 г., потому что «Народная Воля» стояла все на тех же требованиях захвата власти и временного правительства. Имея в виду такие возможности, центральная группа решила на основании «предварительных работ партии» организовать ряд подгрупп, кажется, четыре или пять, а также особую рабочую группу. В последнюю вошел членом Рабинович, отдавшийся вполне делу рабочей пропаганды и находивший в нем полное удовлетворение. Мне также предложили занятия с рабочими, но я от них отказался. Я никогда не чувствовал никакой склонности к этому делу, хотя и понимал вполне всю его важность. Особенные свойства моего -характера, постоянное пребывание с детства в кругах буржуазии, ничего общего с народом не имеющих, делало меня мало годным к роли пропагандиста. Мне всегда было очень неловко с «народом»; я не умел говорить с ним и приспособляться к его взглядам. Только с более развитыми, достаточно революционизированными рабочими я чувствовал себя свободно. До самого своего ареста я избегал этот род деятельности, хотя по обстоятельствам мне приходилось очень близко к нему подходить.

Когда стали искать удобного хозяина для содержания рабочей квартиры, т.-е. такой, в которой рабочие могли бы, не возбуждая подозрений, приходить учиться, остановились на Якове Львовиче Якобсоне. Ранее он был главарем консервативной партии в еврейской сиротской школе, воевавшим против Рубинока и других протестантов. Но жизнь мало-помалу подорвала все его благонамеренные идеи. Часто приходится слышать в кругах, враждебных революционерам, что они-продукт личных житейских неудач. Мне такие революционеры попадались, но очень немного. Якобсон был несомненно из их числа. Мысль поручить ему, когда он сошелся с революционерами, содержание рабочей квартиры, была очень удачна, так как по своему положению он был совершенно, своим среди рабочих, не навлекал подозрений полиции, умел легко сходиться с рабочими и внушить к себе полное их доверие.

Когда решили организовать подгруппы, в одну из них вступить было предложено, кроме меня, Рабиновичу, М. И.Фундаминскому, Якобсону и брату Сергея Михайловича - Николаю Терешенкову.

Фундаминский отказался вступить в подгруппу. Не могу сказать наверно, но, вероятно, причиной отказа, кроме нежелания так рано связывать свою свободу и стремления продолжать свою теоретическую подготовку, была и некоторая гордость. Ему, очевидно, неприятно было становиться до известной степени в подчиненные отношения к своему прежнему сотоварищу.
Таким образом, наша подгруппа составилась всего из четырех человек, к которым присоединился, как представитель центра, Минор. В первое собрание на моей квартире мы занимались, так сказать, конституированием нашей группы, определением ее прав и обязанностей, для чего нам была прочитана брошюра «Предварительные работы партии» - пятый (неопубликованный раньше) пункт «программы Исполнительного Комитета» . Этим мы уже официально присоединялись к партии «Народная Воля». На собрании, как и полагалось официальным членам партии, обязанным беспрекословным повиновением Исполнительному Комитету и его программе, мы совершенно серьезно дебатировали вопрос о том, как держаться в случае предстоявшего захвата власти. Не знаю, как тогда было в других местах России, но в Москве к концу моей вольной жизни такие дебаты были бы очень смешны. Партия была разгромлена надолго; среди немногочисленных представителей центра (даже и не думавшего о наименовании себя Исполнительным Комитетом) царило стремление сузить, а не расширить задачи, больше думать о том, как бы правительство нас не захватило, а не то, чтоб захватить власть. Но к весне 1884 г., несмотря на все поражения, традиции обширных замыслов были еще очень сильны, партия опять насчитывала по всей России многочисленных приверженцев. Исполнительный Комитет насчитывал много членов (в Исполнительной комиссии были только трое-Г. А. Лопатин, Н. М. Салова и В. И. Сухомлин) , среди которых были выдающиеся революционеры. Трудно сказать, чтобы я тогда отдавал себе вполне ясный отчет в программе партии, тем труднее, что к тому времени по поводу этой программы, царила уже страшная; разноголосица. Чуть ли не каждый народоволец понимал эту программу по-своему, часто радикально расходясь со своими товарищами. В виду того, что главные части программы для нас, местных работников, были «музыкой будущего», а непосредственно приходилось иметь дело с практическими задачами, занимавшими все наше время, эта разноголосица не имела большого значения. Отчасти она сгладилась во время известного спора между старыми и молодыми народовольцами...
Программные вопросы были тогда поставлены ребром, и приходилось поступиться той или другой частностью своего личного понимания, чтоб присоединиться к одной из спорящих сторон. Что касается меня, то я всегда стоял, более или менее сознательно, за более умеренные задачи партии. Захват власти и пр. громкие заявления никогда не трогали меня, никогда не представлялись в сколько-нибудь реальных формах. Зато известное «Письмо к Александру III» понравилось мне более всех других заявлений партии. Да и то я выделял из него национализацию земли и фабрик и другие коренные социальные реформы, как дело более далекого будущего; а для настоящего времени считал основной задачей требование конституции, свободы печати и пр. политические реформы.

После наших предварительных собраний мы, собственно, ничего больше не делали. Наступили экзамены, а за ними обычное летнее затишье в местной революционной деятельности, так как очень многие раз"ехались. Мы отложили обсуждение практических вопросов и дел до осени.

Когда я вспоминаю все наши усилия по сближению с рабочими, то могу только удивляться, как при всех этих перерывах, быстрых сменах пропагандистов, кружков, при трудностях сколько-нибудь спокойно сходиться с рабочими, все же в Москве постоянно удерживалась некоторая преемственность агитации, часто даже помимо тех, кто первый вел ее.

Заговоривши о рабочем движении в Москве, я невольно вспомнил одного из главных руководителей его в Москве того времени, Николая Михайловича Флерова.
В то время он явился в Москву, с одной стороны, как главарь партии, с другой, как представитель и горячий пропагатор идей только что образовавшейся вследствие раскола новой партии, называвшейся «Молодой Партией Народной Воли».

А. Н. Бах: "..Фундаминский привез от имени этого кружка докладную записку, в которой обсуждалось положение партии «Народная Воля», и предлагались меры к возрождению ее. По словам составителей записки народовольческих сил в России было много, но силы эти оставались разрозненными и бесплодными вследствие отсутствия надлежащего импульса. Надо было опять взяться за террористическую борьбу с правительством, возобновить и влить новую жизнь в партийную литературу, а главное, устроить крепкую и сплоченную организацию".

П.Ф.Якубович, март 1884 г.: "1)Исполнительный Комитет, раз он существует в настоящее время в непрерывной связи с Комитетом 1879 г., должен быть ответственнен а) за молчание во время деятельности Дегаева и всей его организации, которую Комитет санкционировал в лице Льва Тихомирова, б) за то, что; узнав об истинной роли Дегаева, не дал об этом знать в Россию, в) за то, что немедленно не прислал показаний Дегаева, г) одним словом за гибель целых сотен людей, за потерю обаяния партии в обществе, за деморализацию в революционной среде и. т. д.
Раз группа, именующая себя Исполнительным Комитетом, виновна во всем этом, мы не можем ей повиноваться."

Г.А.Лопатин - представителям Молодой Народной Воли: "а) общество они раздражают; б) не сделают ровно ничего, только нашумят...; в) если бы сделали, то восстановят против себя даже народ; г) что в крепостное время из этого террора ничего не вышло и никогда не может выйти; д) что это есть всегда личный протест... а не система борьбы против общественных форм; е) что подобное дело... не может быть проповедуемо как система войны за новый общественный идеал; ж) испробовать дело это на практике, а потом уже проповедовать его печатно; з) история политического террора, которая шла именно так»

Н.С.Русанов: "Лопатин вполне сознавал значение политической борьбы против самодержавия, с такой энергией и блеском веденной «Народной волей». Но его отталкивал заговорщицкий, строго конспиративный и централизованный способ борьбы... На этой-то почве разыгрывался в течение нескольких месяцев кризис в мужественной душе Германа Александровича. К осени 1883 года Лопатин значительно подошел к народовольцам и, конечно, сейчас же занял здесь исключительное положение одного из политических руководителей и боевых практиков."

Г.А.Лопатин, сентябрь 1884г.: " «Революционер должен принимать участие лишь в таком протесте, который по своему сознанию и совести он может рекомендовать, как нечто целесообразное, действительно выводящее народ на путь возрождения. Только такой протест есть протест революционный и только в нем революцио­нер обязан принимать участие, как член партии... Точно такое же положение должен занять революционер в тех случаях, где народ, пытаясь обобщить свой протест, при­ходит к ошибочной формуле, как это происходит, например, в антиеврейских беспорядках. У нас в этих случаях нередко замечается полное помутнение собственного рассуждения. Говорят, что антиеврейское движение вызы­вается экономическими причинами, что оно имеет серьез­ную подкладку. Но разве в этом дело? На свете все имеет серьезную подкладку, но не все целесообразно. Вопрос в том, правильный ли путь народ выбирает для улучшения своего положения".

С.М.Кравчинский: "«Был бы я русским, то сам стал бы нигилистом!» - клянусь, эту фразу я слышал неоднократно в различных кругах английского общества."

М.Ошанина: "О деятельности Лопатина можно судить по его письмам. Ему пришлось взять на себя слишком большую роль, с которой при других обстоятельствах он бы, разумеется, справился, но в то время царствовала слишком большая путаница, разрозненное; сил, недоверие..... Годных людей и вместе с тем нескомпрометированных дегаевщиной почти не было..."

Г.А.Лопатин: "Несомненно, что люди искренние и умные, не могущие успокоиться на одной бесплодной «суматохе, беготне и прятовке», окунувшись в жизнь и в народ, убедились, что для реализации своих идеалов и для убеждения трезвого рабочего люда недостаточно одних общих идей, а нужно еще глубокое, основательное знакомство с реальными условиями родной жизни..."

М.Гоц: " Некоторая властность, с которой приступил к делу Лопатин, раньше мало известный в борьбе «Народной Воли», вооружила против него несколько уцелевших после киевских арестов членов недавно образовавшегося Комитета, имевших за себя, если и не традицию преемственности, то реальные связи и, главное, блестящую победу над страшным в то время врагом. Меж ними и Лопатиным с приверженцами начались всякие разногласия, сперва на личной почве борьбы самолюбий, но скоро, по русскому обычаю, принявшие принципиальный оттенок (пожалуй, не только русскому, так как подобные же столкновения раздробили французский социализм на массу «партий», имена которых-гедисты, бланкисты, алеманисты, брусисты и пр.-показывают, что принципиальные различия играют подставную роль). Часть прежнего Комитета скоро поставила на очередь пересмотр программы «Народной Воли». Она-де уже устарела и не. отвечает нуждам времени. Террор, чтоб иметь успех, должен сделаться понятным народу; поэтому надо его расширить, надо терроризировать не только высшую администрацию, но и непосредственных врагов народа, выдающихся кулаков, притеснителей-помещиков, эксплуататоров-фабрикантов и становых-варваров. Такой террор сделается «мостком» меж революционной интеллигенцией и народом; последний поймет, в чем сущность современной революционной борьбы и мало-помалу присоединится к ней. Эти почти анархические идеи развивались одной сочувствовавшей новому движению довольно известной писательницей (Е.И.Конради) в статье, предназначавшейся в качестве передовой для имевшего издаваться нового органа молодой партии «Народная Борьба». Эта статья была дана мне для переписки. Хотя содержание ее было далеко несимпатично мне, но сознание, что моя работа будет в самом центре, в типографии, где печатается главный орган, преисполняло меня радостью. Но вернемся к истории раздора. Герман Лопатин со всей страстностью своей натуры набросился на тех, кто вносил столь опасное раз"единение в партию, только что начавшую оправляться от недавних ударов, кто проповедывал такие, по его мнению, нелепые и вредные идеи. Но на сторону «молодых» стало много выдающихся революционеров, среди которых особой горячностью отличался известный поэт, Петр Филиппович Якубович. Эта борьба заняла много дорогого времени, погубила понапрасну много нервных сил, и к началу лета 1884 года спор не был еще окончен. Представителем «молодых», как я уже сказал, в Москву явился Флеров. Собственно, он не был фанатиком новых идей, но и не руководился какими-нибудь личными счетами. Он много хлопотал о примирении, о каком-нибудь компромиссе, для чего ездил из Москвы в Питер. Но если бы раздор окончился полным расколом, что можно было думать по началу, Флеров несомненно остался бы с «молодыми». К этому его влекла вся его прежняя деятельность, все его личные симпатии. Он давно уж отличался в Петербурге, как один из самых ярых и умелых пропагандистов среди рабочих; эту работу он всегда ставил выше всего, но обстоятельства заставили его уделять много времени делам совсем другого характера. Теперь, когда явилась возможность отдаться вполне любимому делу, когда сближение с рабочими было поставлено в угол программы, он, конечно, больше сочувствовал «молодым». Однако, эти чувства не могли заглушить в нем понимание всей опасности раздора. Поэтому он вел себя довольно сдержанно, выжидательно. В Москве он почти совершенно убедил и привлек на свою сторону центральную организацию; некоторые, как, напр., Рубинок, стали даже фанатиками новых идей. За Флеровым явился в Москву и Лопатин. Это, конечно, было событие крупное, потому что имя Германа Лопатина было очень популярное. В Москве он держал себя замечательно свободно. Чуть не с первых же дней его приезда он многим стал известен под своей настоящей фамилией. Уж на что мелкой сошкой был я, однако, скоро и я узнал, что прибывший в Москву нелегальный Григорий Петрович- знаменитый Лопатин. Несмотря на такую страшную неосторожность, даже дерзость, Лопатин не погиб в Москве, благодаря более всего своему счастью. Он обедал в студенческой кухмистерской, где постоянно бывали шпионы; часто по вечерам, отдыхая на бульваре, собирал вокруг себя шумные кружки студентов и курсисток; открыто посещал и ночевал у своих приятелей из либеральной московской интеллигенции. Раньше такой открытый образ его жизни был не так опасен, потому что тогда он имел возможность раз"езжать в первом классе, останавливаться в лучших гостинницах. Но когда средства поубавились, и приходилось подтягиваться, эта смелость давала уже гораздо более возможности погибнуть. Эта же смелость, самонадеянность вследствие долгого счастья были и причиною его ужасной гибели с массой адресов и заметок, которые он надеялся вовремя уничтожить. Меж Лопатиным и Флеровым в присутствии московской центральной группы произошло несколько диспутов по поводу раз"единявших их программных вопросов. Самому мне не пришлось послушать их, но, по рассказам Рубинока, дело происходило так. Григорий Петрович произносил длинные, блестящие речи, иногда по нескольку часов, Флеров же говорил мало, серьезно, вслушивался и изредка вставлял в перерывы речей несколько фраз или задавал какой-нибудь вопрос и делал это так удачно, что ставил в тупик Лопатина, и уничтожал влияние его красноречия. Конечно, это приходится принимать cum grano sails. Рубинок был слишком увлечен новой программой, чтоб быть об"ективным наблюдателем; да и по самой сущности дела было, вероятно, очень трудно действительно озадачить Лопатина. Но так или иначе, однако фактическая победа осталась за Флеровым, на сторону которого перешла московская группа. Скоро, впрочем, положение дел изменилось, Флеров уехал в Петербург для новых переговоров о примирении, которое и состоялось, наконец. Враждовавшие фракции слились в одну, прежде, чем выпущен был в свет приготовленный уже к печати новый орган «молодых»-«Народная Борьба». В Москву Флеров вернулся уже представителем единой партии «Народная Воля», отложивши пока в сторону спорные вопросы. Хотя, как мне потом рассказывали, Флеров посмеивался над москвичами, которые сперва яро нападали на «стариков», а потом, по данному сигналу, сразу сложили свое оружие. Но, если этот рассказ справедлив, Флеров ошибался, по крайней мере, относительно некоторых; напр., Рубинок был крайне недоволен новым поворотом, в дружеском разговоре обвинял Николая Михайловича чуть ли не в измене принципал! и, если подчинился, то только по чувству дисциплины, которое в нем было, хотя и не в очень сильной степени. Что касается меня, то я был страшно рад, что раздор кончился. В непосредственных спорах, я, конечно, не участвовал, но, следя со стороны по рассказам Рубинока, Минора и др., я очень огорчался ходом дел. Само собою, что я и понятия не имел о существовании другой подкладки спора, кроме идейной. Но и самые новые идеи были мне крайне антипатичны,-полного анархизма, до убийства отдельных, хотя бы и очень злых представителей владеющих классов. Я вооружался против этих диких для меня взглядов всеми силами своей логики и слабых знаний, но, к сожалению, должен был ограничиваться разговорами с вполне сочувствовавшим мне Фундаминским, который стоял тогда в стороне. Рубинок был слишком поглощен своими «делами», чтоб уделять много времени спорам со мною; да и трудно было бы мне в чем-либо переубедить его. Кроме идейного разногласия с новыми взглядами, мы, т.-е. я и Фундаминский, вполне понимали страшный вред раздора с партийной точки зрения и часто собираясь, сетовали на него. Понятно поэтому, каким восторгом встретили мы примирение."

П. Н. Дурново: «Гоц избегал посвящать многих в это дело, и о существовании типографии знали лишь самые близкие с ним лица. Всем остальным он говорил, что издания эти («Сборник стихотворений» и прокламации в стихах «Современному поколению», которые успели выпустить указанные типографии) печатаются на юге».

М.Г.Шебалин: "Г. А. Лопатин в письме к В. В. Водовозову говорит, что парижане ничего ему не сообщали о Дегаеве, и он приехал в Петербург помимо их желания. В Петербурге сам Дегаев сознался Лопатину, и тот стал наблюдать за тем, чтобы обещание было выполнено."

И.И.Попов: " В феврале (1883г.) мы вошли в состав народовольческой организации на автономных началах. Кажется не успели еще закончиться переговоры о слиянии, как на «Народную Волю» посыпались удары. Арест В. Н. Фигнер, провал «военной организации», о значительности которой мы знали, и другие аресты наводили нас на мрачные размышления. Под влиянием этих арестов и разных предположений мы поставили Карауловым, Якубовичу и С. А. Иванову условие, чтобы они пока никому не сообщали о нашей группе, даже за границу. Сношения с «Народной Волей» остались на мне.

После слияния наш центральный кружок стал называться центральным комитетом «Рабочей группы партии «Народной Воли». Флеров и Бодаев продолжали работу исключительно в нашей группе. Ф. В. Олесенев помогал им и в то же время «на случай» был в курсе моих сношений с народовольцами по делам нашей группы, которую в беседах между собой мы всегда называли не «Рабочей группой», а «нашей группой».

У петербургских народовольцев в то время еще не было типографии. М. П. Шебалин только что приступил к организации этого предприятия."

М.Шебалин: "Если не ошибаюсь, но 2-й половине января 1884 г. мы с женой решили пригласить Серг. Иванова, пользуясь его случайным приездом, и Стародворского подсчитать вместе с нами оставшиеся в Киеве после последних арестов силы и планировать дальнейшую нашу работу. Оказалось, что хотя аресты и страшно опустошили народовольческие ряды, но все же кое-что сохранилось в виде отдельных группок или даже нитей, связей. Так, сохранилась связь с Духовной Академией через Дашкевича, другая-с некоторыми студентами через Степанова, еще через Затворницкого, еще через Вадзинского и т. д.; всех теперь я уже и не вспомню. Были у меня и личные связи. При этом в нашем распоряжении оказалась, если не готовая типография, то все-таки довольно много шрифта и прочих типографских принадлежностей, из которых при некоторых затратах и хлопотах можно было, пополнив недостающее, создать довольно порядочную типографию. Мало того, были некоторые материалы для паспортного бюро, где-то (со временем это можно было определить) сохранились материалы для приготовления динамита и бомб. Денежные средства я на первое время рассчитывал получать из Питера, с которым у нас была тесная связь. Кроме Харькова, другие местные организации непосредственно не были с нами связаны. Мы понимали, что переживаем момент дезорганизации, произведенной «дегаевщиной», что нужно связаться с общим центром, который был за границей, и другими местными организациями. Мы знали, что дело Судейкина-Дегаева вызвало в Питере не только аресты и известную растерянность, но и тревожное недовольство заграничным центром, который руководил этим делом и был ответствен за все последствия. Разделяя отчасти это недовольство, мы все-таки признавали, как, впрочем и питерцы и все прочие группы, первой задачей момента выпуск № 10 «Народной Воли», редактированного именно заграничным центром. Из этого и из того, что все мы ожидали приезда агентов из-за границы, видно, что авторитет старого Исп. Комитета «Нар. Воли», оставшиеся члены которого жили за границей, всеми признавался. В частности я тогда уже знал, помнится, что в Киев ко мне должен приехать из-за границы Василий Андреевич Караулов, которого так же, как и брата его Николая, я знал по Питеру. Сидеть, сложа руки, ожидая распоряжений, мы считали тем не менее невозможным, а потому решили помаленьку приступить к местной работе, а именно: 1) укрепить и наладить существующие связи среди молодежи и рабочих, 2) попытаться устроить типографию, если не для «Народной Воли», то для местного листка, 3) попытаться осуществить экспроприацию казенных денег на почте, для чего имелись уже некоторые предпосылки, напр, «свой» человек в почтамте, имелись и исполнители. Так прекратилась наша изолированность, и решено было действовать.

Хозяйкой квартиры для типографии делалась Щулепникова, у нее должен был поселиться Борисович (Мартынов), который вместе с В. Панкратовым перебрался к нам из Харькова. Прасковья Федоровна (моя жена) и я должны были руководить устройством типографии и научить работать, но жить мы должны были на своей квартире. Предполагалось еще, что из Харькова приедет человек, который тоже будет работать в типографии. План этот был выполнен: нанята была довольно хорошая квартира во 2-м этаже небольшого домика, стоявшего во дворе. Помаленьку перенесли туда все принадлежности типографии, хранившиеся в различных местах, и начали работать, т.-е. учить набору и печатанью Щулепникову и Мартынова. При организации этой типографии самыми деятельными работниками были, помнится, Дашкевич и Панкратов. Первым опытом была прокламация об убийстве в Харькове предателя Шкрябы.

В этих хлопотах, в которых принимали участие, конечно, и другие члены нашей группы, мы провели остаток января и начало февраля. Не упускали мы и другие нужные дела. Панкратову, умевшему недурно резать печати, мы думали поручить паспортное бюро. Помню хорошо одно собрание, правда, очень немногочисленное, где-то на Подоле, состоявшее из учащейся молодежи и рабочих, на котором мне пришлось выступить с информацией «по текущему моменту», как сказали бы теперь. Были, конечно, такие же «выступления» у Стародворского и других. Словом, мы повели местную работу обычным порядком.

В конце января 1884 г. приехал к нам П. Ф. Якубович. Он сообщил, что № 10 «Народной Воли» будет печататься в другом месте, поэтому с его согласия мы решили использовать налаживавшуюся уже нашу типографию для печатания местного листка под названием «Социалист». «Об"явление» об этом органе киевской группы «Народной Воли» было написано М. Н. Васильевым и поступило в набор в нашу типографгю. «Об"явление» это излагало всю программу «Н. В.», как эта программа понималась нами.

П. Ф. Якубович рассказал нам о том, что делалось и творилось в нашей питерской организации. Несмотря на недовольство заграничным центром из-за Судейкино-Дегаевской истории, в Питере все же старались теснее сорганизоваться около этого центра; элементы для пополненгя революционных рядов и средства имелись налицо, велась работа по сеем линиям, несмотря на разгром и растерянность некоторых кружков. В дальнейшем плане организационной работы Якубович выражал желание дать местным организациям большую самостоятельность, автономию, а террор приблизить, как теперь бы сказали, к массам, т.-е. не ограничиваться применением этого способа борьбы только к главным заправилам государства, но употреблять его и против второстепенных угнетателей народа, если, разумеется, они того «заслужат» при очень строгой оценке. В этом мы были с ним согласны, и эти два пункта: "автономия" и «фабрично-аграрный террор», как их тогда окрестили, были главными разногласиями в спорах между Лопатиным и «молодыми народовольцами», происходивших уже после нашего ареста, и о которых я узнал гораздо позже. Тогда в Питере еще не успел побывать никто из заграничных агентов и, помнится, Якубович не знал еще всей подоплеки дела Судейкина - Дегаева, о котором нам рассказывал Караулов, приехавший, кажется, после того, как Якубович благополучно уехал в Питер.

Караулова, приехавшего в Киев прямо из Парижа, привел ко мне, помнится, Е. Д. Степанов, принявший Караулова по своей явке.

Караулов подробно рассказал о предательстве Дегаева, о планах Судейкина, о самом акте, об обстоятельствах совершения которого мы знали уже от Конашевича, наконец, о судьбе Дегаева, т.-е. о том, что его отправили на парусном судне в Южную Америку. Все это, всем известное, теперь не стоит здесь повторять. Относительно организационных дел никаких разногласий у нас с В. А. Карауловым не было. Хорошо помню, что я стал ему передавать все киевские связи и дела, так как он должен был остаться в Киеве, а мы с женою должны были уехать. Предполагалось, что, наладив типографию и закончив дело с экспроприацией, мы оставим его в Киеве представителем центра, а сами уедем, перейдя на нелегальное положение.

Экспроприация, для которой приезжали товарищи из Харькова, не удалась, но попытки совершить ее, к счастью, остались необнаруженными: ни на следствии, ни на суде о ней не было сказано ни слова."

И.И.Попов: " У нас же была переносная летучая типография. В мае месяце мы спасли, как выразился С. А. Иванов, честь партии, напечатав прокламацию от имени «Народной Воли», по поводу коронации Александра III. Печатали ее Андржекович, наборщик Никвист, член нашей группы, и Паули. Никвист пытался напечатать эту прокламацию в типографии Академии Наук, на 8-й линии Васильевского острова, но был накрыт, бросил набор, успел скрыться и перешел на нелегальное положение. Тогда Андржекович снял комнату, как он говорил «у глупой чухонки в Коломне», и, якобы справляя новоселье, с Паули и Никвистом напечатали коронационную прокламацию.

Наша летучая типография вскоре была водворена Андржековичем и Паули на постоянную квартиру, но в июне 1883 года она была арестована, а вместе с ней Андржекович и Паули (Паули потом, в 90-х г.г., сделался предателем)

Провал этой типографии не поставил нас и партию в затруднительное положение. В это время уже была оборудована типография М. П. Шебалина и в ней, кроме листка «Народной Воли», был напечатан целый ряд изданий. Весной 1883 года в Петербурге начались переговоры между пролетариатцами и народовольцами. На совещание приезжали из Варшавы П. Бардовский и, кажется, Л. Варынский. В совещании, кроме Карауловых, С. Иванова, П. Ф. Якубовича, М. П. Овчинникова, принимал участие, когда он приехал в Петербург, С. П. Дегаев. Летом состоялся с"езд в Вильно, о котором у жандармов, кроме самого факта с"езда, никаких сведений не было. После с"езда С. Ч. Куницкий уехал за границу для переговоров с Л. А. Тихомировым и М. Н. Ошаниной, с одной стороны, и с пролетариатом Мендельсоном- с другой. По возвращении Куницкого из-за границы в Петербург уже осенью переговоры продолжались с Г. А. Лопатиным, К. А. Степуриным, и П.Ф. Якубовичем. Тогда окончательно была установлена форма договора между обеими партиями, и редакция обменных между Исполнительным Комитетом и Центральным Комитетом «Пролетариата» писем. Текст этих писем В. А. Караулов или Г. А. Лопатин увезли в Париж. Это было до убийства Судейкина. Текст был одобрен в Париже и окончательно ратификован уже в феврале 1884 года.

Комитет нашей группы чрезвычайно интересовался переговорами пролетариатцев с народовольцами. И те, и другие держали нас в курсе дела. Флеров убеждал поляков в вопросах экономического террора и автономии партии «крепко держаться». Как известно, оба эти вопроса были приняты в редакции «Пролетариата» и в письме Центрального Комитета этой партии, при перечислении средств революционной борьбы указано, что «одним из наиболее действительных средств в руках партии является террор экономический несвязанный с ним политический, проявляющийся в разных формах».

Этот пункт был установлен при переговорах еще летом 1883 года. Против него потом не возражали ни Лопатин, ни парижане, и в такой редакции он вошел в письмо «Пролетариата» Исполнительному Комитету «Народной Воли», напечатанному в №. 10 «Народной Воли».

Флеров потом уверял меня, что Г. А. Лопатин и парижане «проморгали» это место в письме. Якубович в беседах с нами никогда категорически не возражал против аграрного и фабричного террора. Проморгали или нет народовольцы положение об экономическом терроре, но это место в письме «Пролетариата» было на руку нашей, тогда уже «Рабочей группе «Народной Воли». Мы не раз беседовали с пролетариатцами об экономическом терроре и по этому вопросу разногласий у нас не было. Точно так же мы приветствовали признание за партией «Пролетариат» широкой автономии, в необходимости которой для революционных групп нас еще более убедили события 1883 года."

Е.М.Феоктистов: "Когда арестован был известный Лопатин, то один из первых допросов его происходил в присутствии графа Толстого; между прочим, потребовали от него объяснения, что побудило его приехать из-за границы в Петербург, где его хорошо знали и где он неминуемо должен был попасть в руки полиции. Лопатин отвечал, что надо было самыми энергичными мерами возбудить деятельность революционной партии, ряды коей значительно поредели с 1881 года, и что одною из главных причин ее упадка было ослабление нашей так называемой либеральной печати, которая хотя и стояла особняком от анархистов, но тем не менее подготовляла для них пригодную почву".

И.И.Попов: "В конце декабря в нашем тесном кружке (Флеров, Бодаев, я, Моисеев, Мануйлов и Олесенев) заговорили о необходимости пересмотра программы и о реорганизации деятельности партии. Перед нами встал вопрос о централизме и автономии, диктатуре заграничников, фабричном и аграрном терроре. Иногда на этих заседаниях присутствовали Г. Н. Добрускина, М. П. Овчинников, а также некоторые благоевцы. Вероятно эти разговоры и имеет в виду Добрускина, когда она в своей автобиографии пишет: «В это время возникает новое течение в «Н. В.», известное под названием «Молодой Н. В.». Это время она относит к осени 1883 г., к моменту до убийства Судейкина, но это неверно. Совещания начались ко второй половине декабря. Якубович на них еще не бывал. «Многие из нас, пишет Добрускина, сознавали тщетность усилий интеллигенции, не опирающейся на массы, и в поисках выхода набрели на аграрный и фабричный террор». Наша дискуссия поддерживалась отчасти нерешительностью Степурина, который стоял во главе организации и, не имея директив ни от Лопатина, ни из Парижа, можно сказать, не знал, что делать, и мешал Якубовичу, юридически отошедшему на второй план. О наших разговорах-совещаниях я передавал Якубовичу, и он заинтересовался ими, прося меня держать его в курсе наших совещаний.

В 1883 г. на рождестве Флеров и Якубович часто виделись, много беседовали, оба остались довольны друг другом и во многом согласились между собой."

М.Шебалин: "Устройство типографии, подготовка к экспроприации, конечно, требовали довольно большой суетни, которая и дала возможность жандармам развить наблюдение за нами. Откуда началась слежка, ни я, ни мои сопроцессники не могли определить; но в конце февраля 1884 г. мы эту слежку заметили и стали принимать меры к «сокрытию» лиц и «вещественных доказательств». Первым делом нужно было снести типографию, очистить квартиру Щулепниковой. К сожалению, я не мог найти спешно хорошего безопасного места и, думая, что моя квартира может еще временно просуществовать, стал сносить в нее все и отовсюду, надеясь успеть помаленьку в 3-4 дня рассовать все это по другим местам. К сожалению, мы не успели даже очистить совершенно и квартиры Щулепниковой. Мартынов (Борисович), живший в этой квартире, пытался скрыться, нанял новую квартиру, но снова заметил слежку, снова пытался скрыться, но не успел, оказал вооруженное сопротивление и был арестован 3 марта. Стародворский успел скрыться, уехал в Питер и был арестован в Москве гораздо позже нас. Руню Кранцфельд мне удалось накануне своего ареста устроить (свою квартиру она бросила), кажется, на квартире Клары Левенталь, но она снова чуть не попалась в лапы жандармов при аресте Панкратова. Он, Панкратов, приехав из Харькова, куда мы его посылали за подмогой людьми, оставил 2-х приехавших товарищей на вокзале, на другой день после нашего ареста встретился где-то с Руней; они заметили хвосты, попробовали убежать на извозчике, но были окружены переодетыми жандармами. Панкратов стрелял, ранил (слегка) жандрама, но, был взят, а Руня Кранцфельд благополучно скрылась. Товарищи, приехавшие из Харькова, тоже скрылись и уехали обратно. В ночь с 3-го на 4-е марта были арестованы Шебалин, Васильев, Затворницкий, Дашкевич, Степанов, Завадовский и Щулепникова. Позже Караулов, Дирдовский и другие. Так как среди арестованных оказалось 4 нелегальных, а у нас на квартире и у Щулепниковой нашли много шрифта, оружие, документы и шифрованные письма, Новицкий придавал большое значение нашему делу и всем ранее арестованным в Киеве (Малеванному, Присецким и комп., Лаппо, Дорожинскому и комп.), из которых некоторым он угрожал военным судом, другим об"явил, что их дела будут решены административно, а наше пойдет на суд. Это же вскоре он сказал и нам."

И.И.Попов: "В конце декабря наша группа была занята организацией типографии в Петербурге. После ликвидации типографии Шебалина народовольцы остались без типографии и, как я уже говорил, 16 декабря на нашем летучем станке мы печатали прокламации об убийстве Судейкина. Таким образом, мы еще раз (первый раз по поводу коронации) «спасли честь партии». Но летучая типография не могла печатать журнал и брошюры. В комитете мы решили организовать типографию. Н. М. Флеров рекомендовал нам в хозяйки квартиры учительницу С. А. Сладкову. П. Н. Мануйлов и я познакомились с ней, познакомили ее и с Якубовичем. Петр Филиппович советовал нам пока не говорить о типографии Степурину. Мы так и поступили. Вместе с Сладковой решили поселить студента Булыгина. Квартиру нашли на Лиговке. С типографией имел сношение, как нам казалось, наименее скомпрометированный из нас, П. Н. Мануйлов. Ни я, ни Флеров, ни Бодаев не посещали типографию. Степурин о типографии узнал, когда она приступила к работам. В этой типографии были отпечатаны: «Воззвание от центрального кружка Союза учащейся молодежи», составленное Якубовичем, и прокламация по поводу предложения правительства-указать место, куда скрылся Дегаев, или выдать его, за что обещали награду в 5 тысяч рублей. В изданной по этому поводу прокламации партия грозила смертью каждому, кто предаст Дегаева или казнивших Судейкина. В феврале было перепечатано об"яснение Исполнительного Комитета по делу Дегаева, вначале появившееся в Петербурге в рукописи и в гектографированном виде. Типография просуществовала до конца марта и была захвачена. Сладкова успела скрыться в Москву, а потом эмигрировала за границу. Булыгин был арестован, а Мануйлов перешел на нелегальное положение.

Типография была обставлена хорошо, и у нас подымался даже вопрос о выпуске брошюр, но мы этого не сделали, желая сберечь типографию для журнала. Выпустить очередной № 10 «Народной Воли» Степурин отказался, мотивируя тем, что Лопатин, уезжая за границу, не дал ему таких полномочий-Степурин в Петербурге заменял Лопатина, Да и издавать в начале 1884 .года руководящий орган партии было уже трудно, так как в это время в «Народной Воле» наступило смутное время.

2 января 1884 года были арестованы С. Е. Усова и С. Н. Кривенко. Через несколько дней они передали на волю, что Петр Алексеевич (кличка Дегаева) выдал их. Буря негодования охватила революционные кружки. Напали на Степурина, на Якубовича и даже на меня, упрекая нас самих, если не в предательстве, то в потворстве ему. Некоторые предполагали, что Дегаев пошел на провокацию не для того, чтобы спасти себя, а для того, чтобы добиться доверия Судейкина и убить его, и что этот план был одобрен Исполнительным Комитетом. Возмущались обстановкой судейкинско- дегаевского дела не только широкие революционные круги, но и Якубович, Н. К. Михайловский, думаю, и Степурин и др.; М. П. Овчинников не мог простить Тихомирову и Ошаниной, как он выражался, «их попустительства», благодаря которому, арестовали В. Н. Фигнер и военную организацию. В своих обвинениях заграничного центра он не стеснялся в выражениях, и мы не раз останавливали его, особенно, когда он заявлял, что после истории с Дегаевым считает себя свободным от обязательств по отношению к центру. Огромная ошибка была сделана заграничниками и Лопатиным, что они не поручили Степурину после убийства Судейкина немедленно ознакомить общество и революционные круги с обстоятельствами дела. Это, с одной стороны, успокоило бы возбуждение и рассеяло бы сгущенную атмосферу, а, с другой, многие, напр., Усова, могли бы скрыться. Промедление с раз"яснением создало враждебное настроение к центру даже там, где не должно было быть его. Наша же группа, весь Центральный Комитет ее (Флеров, Бодаев, Олесенев, Мануйлов и я) никогда не были сторонниками централизма и считали, что централизм и диктатура центра несут в себе опасность провала организации. Дегаевское дело только укрепило нашу точку зрения. Якубович, Овчинников, А. Н. Шипицын, А. В. Пихтин, Г. Н. Добрускина, Юрасов (секретарь мирового с"езда), Антоновский и еще кое-кто признали правильность нашей позиции. Их настроение ускорило постановку вопроса о необходимости пересмотра программы «Народной Воли».

И.И.Попов: "После мартовского разгрома многие связи с рабочими и интеллигентами затерялись. Было два-три и таких кружка, которые сами отошли от «Народной Воли». Я разыскивал их, восстанавливал связи, и мы - Якубович, Ермолаев и я - убеждали эти кружки и лиц прекратить оппозицию и слиться с народовольцами. Некоторые недовольные соглашением называли нас изменниками, чуть ли не предателями. Даже через год, когда я вторично был арестован и посажен в Дом предварительного заключения, обвинение в предательстве и измене по адресу моему и Якубовича пришлось мне услышать от М. П. Овчинникова, сидевшего подо мной. В оппозиции соглашению оставались и рабочие и интеллигенты, но число тех и других впрочем не росло, а уменьшалось.

В августе Якубович, с согласия Лопатина просил меня поддерживать сношение с литературными кругами, между прочим с Г. И. Успенским и Н. К. Михайловским.

В это время Якубович печатал в Дерпте № 10 «Народной Воли». Другая часть этого № печаталась в Ростове. Дерптская типография была поставлена Якубовичем в квартире студента Переляева, быв. чернопередельца. О типографии знал и студент Геккельман, будущий Ландезен-Гартинг. Но тогда он типографию и Якубовича не предал. Все лето Лопатин раз"езжал по России, об"единяя организации и подготовляя разом два покушения-в Петербурге на министра внутренних дел гр. Д. А. Толстого и в Москве на прокурора Судебной палаты Н. В. Муравьева. На Луганском заводе из похищенного динамита было приготовлено шесть бомб, которые сам Лопатин привез из Ростова в Петербург. В отсутствие Лопатина его заменяла Н. М. Салова. Она также не считала удобным в конспиративных видах поддерживать связь с литераторами. Эти сношения остались на мне.

Успенский в отношении к «Молодой Партии Народной Воли» раздваивался. Ему было близко желание этой партии базироваться на рабочих и мужиках и аграрный террор ему не казался одиозным. Успенский не высказывался ни за, ни против «красных петухов». Глеб Иванович преклонялся перед Г. А. Лопатиным, который был против «Молодой Партии»; зато Н. К. Михайловский был решительно против нее и говорил, что он готов написать статью по поводу фабричного и аграрного террора. Но № 10 журнала уже печатался и статья Михайловского могла быть напечатанной только в № 11. Зная настроение оппозиционных кружков, я заметил Михайловскому, что с подобной статьей нужно обождать,-пусть улягутся страсти, нужно посмотреть, как еще встретят декларацию «Молодой Партии Народной Воли». О второй передовой статье в № 10 тогда я еще не знал. Михайловский не мог и не хотел признать рациональность фабричного и аграрного террора, как агитационного средства среди широких масс.

Став на этот скользкий путь, легко докатиться до грабежа и разбоев...- говорил он с раздражением.

На это я заметил, что молодые народовольцы никого не собирались грабить и устраивать подкопы, даже под казначейства, как это было в Херсоне и Кишиневе.

И то, и другое-безобразие,-ответил Михайловский.

Статьи об экономическом терроре Михайловский не написал, а дал статью по поводу закрытия «Отечественных Записок»-«Бурбон стоеросовый чижика с"ел». Статья об аграрном и фабричном терроре была уже нежелательна, что стало ясно после выхода № 10 «Народной Воли». Декларация «Молодой Партии» и особенно вторая передовая статья внесли не успокоение, а раздражение. Говорили, что мы не были уполномочены на декларацию: вопрос о соглашении и декларации мог разрешить только с"езд, созванный специально для этой цели.

Весной 1884 г. в Петербург приезжал Н. М. Флеров. Он предложил Лопатину уничтожить Толстого, заколов его кинжалом на аудиенции. Вначале он уговаривал Моисеева итти с ним, но тот отклонил предложение. Тогда Флеров отправился к Толстому с рабочим, П. Богдановым. На аудиенции вместо министра вышел его какой-то товарищ. Так покушение Флерова и не состоялось. Лопатин продолжал подготовление к покушениям на Толстого и Муравьева. В Москве он познакомился с Белино-Бржозовским, который был агентом охранки и выдал Лопатина. В Москве Лопатина не тронули, а арестовали его 7 октября в Петербурге, на Невском. В тот же день и также на Невском была арестована Н. М. Салова. На квартирах у них были найдены бомбы, а у Лопатина при аресте были захвачены записки на тонкой бумаге с адресами и характеристиками лиц."

Б.Д.Оржих: "Герман Лопатин, будучи хорошим теоретиком, человеком высокой культуры и глубокой эрудиции, умевший импонировать представителям всех классов интеллигентного общества, был сущим ребенком в конспиративном отношении. Разъезжая по всей России, собирая и объединяя различные революционные и полезные общественные элементы, он заносил в свою книжку-листовку всех и все под их настоящими именами, большею частью с самыми непростительными для революционера-организатора комментариями и характеристиками, как, например, «Ейск, Лука Колегаев-банкир революции, дал три тысячи, обещал еще», «Луганск-такой-то- техник, прекрасно приготовляет бомбы», и далее характеристики целого ряда членов; группы, и т. д. и т. п..
Почти все центральные группы главных городов России, где он успел побывать, были записаны у него в книжке целиком с их адресами, паролями, шифрами и т. п. Он наивно мечтал и упорно утверждал, что проглотит все записи в случае ареста. Но жандармы, к тому же предупрежденные московским провокатором Белино-Бржозовским, оказались хитрее и вырвали; у него листки с адресами прежде, чем он дал себе отчет, что он арестован."

Г.Лопатин: "Это несчастье таким тяжелым камнем лежит на моей душе, что я предпочел бы лучше десять раз умереть, чем быть невольным виновником несчастья стольких лиц.... Никто, надеюсь, не заподозрит меня в трусости, меня, старого ветерана русской революции, много раз стоявшего лицом к лицу со смертью и потому не боявшегося ее. Дело в том, что на моих руках была такая масса дел и адресов, что никакая память не смогла бы вместить их; и потому волей-неволей мне приходилось записывать".

Александр III: "Надеюсь, что на этот раз он больше не уйдет".

Из обзора деятельности департамента полиции с 1 марта 1881 по 20 октября 1894 г.: " 6 октября 1884 г. Лопатин был арестован со всем складом различных документов, из которых благодаря неожиданности ареста, не успел ничего уничтожить. В числе вещественных доказательств у Лопатина оказались два разрывных снаряда, предназначавшихся, по его словам, для убийства Министра Внутренних Дел графа Толстого. Кроме того, была найдена прокламация “Исполнительного Комитета партии народной воли”, поручавшая убийство прокурора Московской Судебной Палаты, ныне Министра Юстиции, Статс-секретаря Муравьева, что и подтвердились произведенным в Москве дознанием о лице, на которого возлагалось это поручение... Найденные у Лопатина заметки с адресами указали путь к выяснению значительного числа революционных кружков, и предпринятые по поводу этих арестов расследования коснулись весьма многих городов.

Вообще, сопоставление всех данных, обнаруженных вышеупомянутым дознанием, привело к заключению, что с марта 1884 г.душою революционного движения, как в Петербурге, так и в прочих городах Империи, был Лопатин, который, будучи прислан в Россию заграничными революционерами, в течение более полугода руководил деятельностью отдельных революционных групп,употребляя в то же время все усилия на объединение их в одно сообщество с программою старого Исполнительного Комитета, отчасти видоизмененной согласно требованиям времени и заявлениям вновь возникшей “молодой партии народной воли”.

И.И.Попов: "Адреса, захваченные у Лопатина, были расшифрованы, а многие были и без шифра. По всей России пошли аресты. Оплошность Лопатина стала известна и в революционных кругах и в обществе, и всюду вызвала возмущение. Опять заговорили о вреде и гибельности централизма, опять стали выбрасывать лозунги «Молодой Партии Народной Воли». Якубович волновался. После ареста Лопатина и Сало-вой он остался во главе партии «Народной Воли». В Петербурге не были еще ликвидированы подготовления к покушению на Д. А. Толстого. Я виделся с Якубовичем относительно часто и наши разговоры, помимо народовольческих,дел, были заполнены обсуждением вопроса, как ликвидировать оппозиционные кружки. После ареста Лопатина это обстоятельство более всего беспокоило Петра Филипповича. Ему казалось, что в конце октября и в начале ноября оппозиция «Народной Воле» как будто бы усилилась. Иллюстрацией к этому может служить письмо Якубовича, адресованное.мне, Ивану Ивановичу, до меня не дошедшее, потому что оно было захвачено у студента Ермолаева, арестованного единовременно с Якубовичем.

Пред"являли это письмо и мне на допросах, но я отказался признать себя адресатом. В письме Якубович просил воздействовать на оппозицию, убедить ее быть более умеренной и сговорчивой в своих требованиях: «чем мы становимся старее и более зрелыми, тем минимальнее становятся наши требования». Якубович выдвигал программу минимум, как ближайший этап в борьбе за социалистические идеалы. Письмо Петра Филипповича, если бы оно и дошло до меня, вряд ли бы я показал кружкам рабочей группы. Якубович отошел от них, забыл их идеологию, забыл, что молодые народовольцы, как бывшие, так и не слившиеся с «Народной Волей», признавали необходимым одновременно вести пропаганду социалистических идей и политическую борьбу, и первый акт они считали важнее второго. Отсюда ясно, что в конце 1884 г. положение дел в партии напоминало февраль этого же года.

После Лопатина вся тяжесть революционной работы упала на плечи Якубовича. В этой работе мы, особенно М. Н. Емельянова, помогали ему. Приходилось думать уже не о развитии организации, а о сохранении того, что осталось после погрома в связи с захваченными адресами у Лопатина. Якубовичу удалось связаться с Киевом, с П. А. Елько, которого он не особенно долюбливал; познакомился он с ним еще перед убийством Судейкина, когда Елько приезжал в Петербург. Якубович ликвидировал подготовление к покушению на Толстого. Сил уже не было. Якубович жил без паспорта и ночевал в разных местах. Мое последнее свидание с ним не могло состояться: за ним уже следили. 6 ноября 1884 г. П. Ф. Якубовича арестовали на улице.

М. Н. Емельянова и я занялись после Якубовича общенародовольческими делами. В Петербурге тон оппозиции стал как - будто бы смягчаться. Разгром «Народной Воли» после Лопатина опять наводил на размышления о несвоевременности раскола.

В январе или феврале благоевцы выпустили № 1 журнала «Рабочий». Выход его произвел впечатление. Часть кружков молодых народовольцев слилась с благоевцами. Рабочая группа «Народной Воли», как часть революционной организации, связанная с центром партии, уже не существовала. Ни центрального комитета «Рабочей группы», ни центральной группы и ее распорядительного комитета «Народной Воли» после ареста Лопатина не было. Комитет «Рабочей Группы» прекратил свое существование в марте-апреле 1884 года, после наших арестов и от"езда Н. М. Флерова. Осенью 1884 г. при Якубовиче мы пытались создать центральный комитет «Рабочей группы»; но Якубовича арестовали и нам пришлось собирать остатки всей партийной организации, восстанавливать сношения и пр., т.-е. заниматься тем, что делали во второй половине 1882 г. бр. Карауловы, Иванов и Якубович.

К январю мы с М. Н. Емельяновой кое-что сделали и даже связались с за границей: Но в январе, случайно (с Переляевым, хозяином квартиры, сделался припадок и он задохся), провалилась дерптская типография. Это был для нас большой удар: пришлось отложить на неопределенное время мысль об издании №11 «Народной Воли», материал для которого уже заготовлялся. Сил для занятий с рабочими было мало. Благодаря отсутствию сил многие кружки рабочих оторвались от партии. В феврале из Киева приехал П. А. Елько, имевший явку к Подсосовой. Он ни ей, ни Емельяновой не понравился. Они предупредили меня о том, что не дали ему моего адреса. Елько все таки нашел меня, но я принял его более, чем холодно, заявив ему, что он пришел не по адресу.

Его арестовали на вокзале, а 12 февраля 1885 г. арестовали меня, М. Н. Емельянову, Подсосову и др., почти всех на улице: боялись вооруженного сопротивления.

Студенческие и рабочие кружки продолжали существовать в Петербурге несмотря на разгром народовольцев после Лопатина и аресты нас в 1885 году. Многие из них не входили в организацию, а развивались самостоятельно, другие об"единялись и пытались создать организацию. Особенно это движение было заметно в рабочей среде. Семя, брошенное нашей (Флеровской) группой и отчасти благоевцами дало довольно прочные ростки. Часть «молодых народовольцев» и благоевцы слились воедино в 1885 - 86 г.г. и вошли в сношение с заграничной группой «Освобождение Труда», основанной Г. В. Плехановым. Другая же большая часть кружков продолжала свою работу среди рабочих и считала себя народовольцами. После арестов Лопатина, Якубовича и нас с Емельяновой, центр народовольческой организации переместился из Петербурга на юг-к Оржиху, Богоразу и др., которые осенью 1885 г. выпустили в Таганроге № 11-12 «Народной Воли» и пытались об"единить север с югом."

В.Н.Фигнер: "Василий Андреевич Караулов...примыкал к той организации (т. наз. «Делегация»), которая была образована в 1883 г. в Париже эмигрантами Львом Тихомировым и Ошаниной. «Делегация» состояла из Лопатина, Садовой и Сухомлина, находившихся, как и он, за границей. Когда они приехали в Россию, к ним присоединился Якубович-Мельшин, но меньше чем через год, один раньше, другой позже, все названные были арестованы, и их политическая деятельность была кончена. То была одна из безнадежных попыток восстановить центральную организацию «Народной Воли» после того, как весь Исполнительный Комитет первого состава уже сошел с арены политической жизни, и с 1883 года в партии, в самом сердце ее, действовал предатель и провокатор Сергей Дегаев."

А.С.Суворин: "Нигилизм сосредоточивает вокруг себя и друзей и врагов потому что положение скверно и потому еще, что в самом правительстве такие же противоположные и несоизмеримые течения, как и в обществе, и такое же адское легкомыслие, влекущее нас к черту на кулички".

В.И.Засулич - П.Л.Лаврову, февраль 1884 г.: "По поручению своих товарищей я обращаюсь через Вас в редакцию “Вестника Народной воли” со следующим предложением: напечатать в европейской прессе заявлени от редакции “Вестника Народной воли” и “Библиотеки современного социализма”, в котором выяснилось бы полнейшее отсутствие солидарности между русскими революционерами и западными анархистами, а главное, не только различия, но прямо противоположность между практикуемым в России политическим террором и попытками анархистов терроризировать Европу”.

Н.Д.Спасович: "...Все без исключения подсудимые, а их 21, привязаны, прикручены, пригвождены к одному злому и роковому для России явлению, к социально-революционному движению, которому обвинительный акт выдает и метрическое свидетельство о рождении - Липецкий съезд и образование партии «Народной воли». Оно является в обвинительном акте как подсудимый, как субъект, которого вина раз навсегда установлена по 249-й статье Уложения. Злокачественность этого движения столь велика, что к нему юридически приобщается всякий, кто сознательно до него прикоснулся бы на протяжении от Липецкого съезда до момента, когда он попал в руки правосудия, хотя бы был виноват только советом, пособничеством или даже недонесением. Во всяком случае он повинен смерти..."

Г.В.Плеханов, 1884г.: "Мы думаем, что партия «Народной воли» обязана стать марксистской, если только хочет остаться верной своим революционным традициям и желает вывести русское движение из того застоя, и котором оно находится в настоящее время".