Нетерпение сердца роман. Стефан цвейг - нетерпение сердца

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Стефан Цвейг
Нетерпение сердца

© Перевод. Н. Н. Бунин, наследники, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес

* * *

…Есть два рода сострадания. Одно – малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание – истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их.

Нетерпение сердца

«Ибо кто имеет, тому дано будет» – каждый писатель может с легким сердцем признать справедливость этих слов из Книги Мудрости, применив их к себе: кто много рассказывал, тому многое расскажется. Ничто так не далеко от истины, как слишком укоренившееся мнение, будто писатель только и делает, что сочиняет всевозможные истории и происшествия, снова и снова черпая их из неиссякаемого источника собственной фантазии. В действительности же, вместо того чтобы придумывать образы и события, ему достаточно лишь выйти им навстречу, и они, неустанно разыскивающие своего рассказчика, сами найдут его, если только он не утратил дара наблюдать и прислушиваться. Тому, кто не раз пытался толковать человеческие судьбы, многие готовы поведать о своей судьбе.

Эту историю мне тоже рассказали, причем совершенно неожиданно, и я передаю ее почти без изменений.

В мой последний приезд в Вену, как-то вечером, уставший от множества дел, я отыскал один пригородный ресторан, полагая, что он давно вышел из моды и вряд ли многолюден. Однако едва я вошел в зал, как мне пришлось раскаяться в своем заблуждении. Из-за первого же столика поднялся знакомый и, проявляя все признаки искренней радости, которой я отнюдь не разделял, предложил подсесть к нему. Было бы неверно утверждать, что этот суетливый господин сам по себе несносный или неприятный человек; он лишь принадлежал к тому сорту назойливых людей, что коллекционируют знакомства с таким же усердием, как дети – почтовые марки, чрезвычайно гордясь каждым экземпляром своей коллекции.

Для этого чудака – между прочим, дельного и знающего архивариуса – весь смысл жизни, казалось, заключался в чувстве скромного удовлетворения, которое он испытывал, если при упоминании какого-либо имени, время от времени мелькавшего в газетах, мог небрежно обронить: «Это мой близкий друг», или: «Да я его только вчера видел», или: «Мой друг А. говорит, а мой приятель Б. полагает», – и так до конца алфавита. Знакомые актеры всегда могли рассчитывать на его аплодисменты, знакомым актрисам он звонил утром после премьеры, торопясь поздравить их; не бывало случая, чтобы он позабыл чей-нибудь день рождения; пристально следя за рецензиями, он оставлял без внимания малоприятные, хвалебные же вырезал из газет и от чистого сердца посылал друзьям. В общем, это был неплохой малый, ибо в своем усердии он руководствовался самыми добрыми намерениями и почитал за счастье, если кто-либо из его именитых друзей обращался к нему с пустячной просьбой или же пополнял его коллекцию новым экземпляром.

Нет нужды подробней описывать нашего друга «при ком-то» – как в насмешку окрестили венцы этих добродушных прилипал из многоликой породы снобов, – любой из нас встречал их и знает, что только грубостью можно отделаться от их безобидного, но назойливого внимания. Итак, покорившись судьбе, я подсел к нему. Не проболтали мы и четверти часа, как в ресторан вошел рослый господин с моложавым румяным лицом и сединой на висках; по выправке в нем сразу угадывался бывший военный. Поспешно привстав с места, мой сосед с присущим ему усердием поклонился вошедшему, на что тот ответил скорее безразлично, нежели учтиво. Не успел новый посетитель сделать подбежавшему кельнеру заказ, как мой друг «при ком-то», подвинувшись ко мне поближе, тихо спросил:

– Знаете, кто это?

Помня его привычку хвастать любым, даже малоинтересным экземпляром своей коллекции и опасаясь слишком пространных объяснений, я холодно бросил «нет» и занялся тортом. Однако мое равнодушие только подзадорило этого собирателя имен; поднося ладонь ко рту, он зашептал:

– Это же Гофмиллер из главного интендантства; ну, помните, тот, что в войну получил орден Марии-Терезии.

Поскольку этот факт вопреки ожиданию не произвел на меня ошеломляющего впечатления, господин «при ком-то» с патриотическим пылом, достойным школьной хрестоматии, принялся выкладывать все подвиги, совершенные ротмистром Гофмиллером сначала в кавалерии, затем в воздушном бою над Пьяве, когда он один сбил три вражеских самолета, и, наконец, когда его пулеметная рота трое суток сдерживала натиск противника. Рассказ свой господин «при ком-то» сопровождал массой подробностей (я их здесь опускаю) и то и дело выражал безмерное изумление по поводу того, что я никогда не слышал об этом выдающемся человеке, которому император Карл самолично вручил высшую австрийскую военную награду.

Невольно поддавшись искушению, я взглянул на соседний столик, чтобы с двухметровой дистанции увидеть героя, отмеченного печатью истории. Но я встретил твердый, недовольный взгляд, который словно говорил: «Этот тип уже что-то наплел тебе? Нечего на меня глазеть». И, не скрывая своей неприязни, ротмистр резко передвинул стул и уселся к нам спиной. Несколько смущенный, я отвернулся и с этой минуты избегал даже краешком глаза смотреть в его сторону.

Вскоре я распрощался с моим усердным сплетником. При выходе я не преминул отметить про себя, что он уже успел перебраться к своему герою: видимо, не терпелось поскорее доложить ему обо мне, как он докладывал мне о нем.

Вот, собственно, и все. Я бы скоро позабыл эту мимолетную встречу взглядов, но случаю было угодно, чтобы на следующий день в небольшом обществе я оказался лицом к лицу с неприступным ротмистром. В смокинге он выглядел еще более эффектно и элегантно, нежели вчера в костюме спортивного покроя. Узнав друг друга, мы оба постарались скрыть невольную усмешку, словно два заговорщика, оберегающие от посторонних тайну, известную только им. Вероятно, воспоминание о вчерашнем незадачливом своднике в одинаковой мере раздражало и забавляло нас обоих. Сначала мы избегали говорить друг с другом, что, впрочем, все равно не удалось бы, поскольку вокруг разгорелся жаркий спор.

Предмет этого спора можно легко угадать, если я упомяну, что он имел место в 1938 году. Будущие летописцы установят, что в 1938 году почти в каждом разговоре – в какой бы из стран нашей испуганной Европы он ни происходил – преобладали догадки о том, быть или не быть новой войне. При каждой встрече люди, как одержимые, возвращались к этой теме, и порой даже казалось, будто не они, пытаясь избавиться от обуявшего их страха, делятся своими опасениями и надеждами, а сама атмосфера, взбудораженная, насыщенная скрытой тревогой, стремится разрядить в словах накопившееся напряжение.

Дискуссию открыл хозяин дома, адвокат по профессии и большой спорщик.

Общеизвестными аргументами он пытался доказать общеизвестную чушь, будто наше поколение, уже испытавшее одну войну, не позволит так легко втянуть себя в новую: едва объявят мобилизацию, как штыки будут повернуты в обратную сторону – уж кто-кто, а старые фронтовики вроде него хорошо знают, что их ждет.

В тот самый час, когда сотни, тысячи фабрик занимались производством взрывчатых веществ и ядовитых газов, он сбрасывал со счетов возможность новой войны с той же небрежной легкостью, с какой стряхивал пепел своей сигареты.

Его апломб вывел меня из терпения. Не всегда следует принимать желаемое за действительное, весьма решительно возразил я ему. Ведомства и организации, управляющие военной машиной, тоже не дремали. И пока мы тешили себя иллюзиями, они сполна использовали мирное время, чтобы заранее привести массы, так сказать, в боевую готовность. Если уже сейчас, в мирные дни, всеобщее раболепие благодаря самоновейшим методам пропаганды достигло невероятных размеров, то в минуту, когда по радио прозвучит приказ о мобилизации – надо смотреть правде в глаза, – ни о каком сопротивлении и думать нечего. Человек всего лишь песчинка, и в наши дни его воля вообще не принимается в расчет.

Разумеется, все были против меня, ибо люди, как известно, склонны к самоуспокоению, они пытаются заглушить в себе сознание опасности, объявляя, что ее не существует вовсе. К тому же в соседней комнате нас ждал роскошно сервированный стол, и при подобных обстоятельствах мое возмущение неоправданным оптимизмом казалось особенно неуместным.

Неожиданно за меня вступился кавалер ордена Марии-Терезии, как раз тот, в ком я ошибочно предполагал противника.

– Это чистейший абсурд, – горячо заговорил он, – в наше время придавать значение желанию или нежеланию человеческого материала, ведь в грядущей войне, где в основном предстоит действовать машинам, человек станет не более как придатком к ним. Еще в прошлую войну на фронте мне редко встречались люди, которые безоговорочно принимали или безоговорочно отвергали войну. Большинство нас подхватило, как пыль ветром, и закружило в общем вихре. И пожалуй, тех, кто пошел на войну, убегая от жизни, было больше, чем тех, кто спасался от войны.

Я с изумлением слушал его, захваченный прежде всего страстностью, с которой он говорил.

– Не будем обманывать себя. Начнись сейчас вербовка добровольцев на какую-нибудь экзотическую войну – скажем, в Полинезии или в любом уголке Африки, – и найдутся тысячи, десятки тысяч, которые ринутся по первому зову, сами толком не зная почему – то ли из стремления убежать от самих себя, то ли в надежде избавиться от безрадостной жизни. Вероятность сопротивления войне я оцениваю немногим выше нуля. Чтобы в одиночку сопротивляться целой организации, требуется нечто большее, чем готовность плыть по течению, – для этого нужно личное мужество, а в наш век организации и механизации это качество отмирает. В войну я сталкивался почти исключительно с явлением массового мужества, мужества в строю; оказалось, что за ним скрываются – если разглядывать его в увеличительное стекло – самые неожиданные стимулы: много тщеславия, много легкомыслия и даже скуки, но прежде всего – страх. Да, да! Боязнь отстать, боязнь быть осмеянным, боязнь действовать самостоятельно и, главным образом, боязнь противостоять общему порыву; большинство из тех, кого считали на фронте храбрецами, были мне лично известны и тогда и потом, в гражданской жизни, как весьма сомнительные герои. Пожалуйста, не думайте, – добавил он, вежливо обращаясь к хозяину, состроившему кислую мину, – что я делаю исключение для себя.

Мне понравилось, как он говорил, и я уже собрался было подойти к нему, но тут хозяйка дома пригласила гостей к столу, и, так как нас усадили далеко друг от друга, нам не удалось побеседовать за ужином. Только когда все стали расходиться, мы столкнулись в прихожей.

– Мне кажется, – сказал он, улыбнувшись, – что наш общий покровитель уже заочно представил нас друг другу.

Я тоже улыбнулся:

– И весьма обстоятельно.

– Наверно, изображал меня этаким Ахиллесом и хвастался моим орденом, как своим?

– Что-то в этом роде.

– Да. Им он чертовски гордится – так же, как и вашими книгами.

– Чудак! Но бывают и хуже. Может быть, пройдемся немного вместе, если вы ничего не имеете против?

Мы вышли. Сделав несколько шагов, он заговорил:

– Не подумайте, что я рисуюсь, но действительно ничто мне так не мешало все эти годы, как орден Марии-Терезии – слишком уж он бросается в глаза. Конечно, по совести говоря, когда мне повесили его на грудь там, на фронте, у меня голова пошла кругом. Ведь, в конце концов, если тебя воспитали солдатом и ты еще в кадетском корпусе наслышался об этом легендарном ордене, который в каждую войну достается, быть может, какому-нибудь десятку людей, то он и в самом деле кажется звездой, упавшей с неба. Да, для двадцативосьмилетнего парня это кое-что значит. Вы только представьте себе: стоишь перед строем, все смотрят, как у тебя на груди вдруг что-то засверкало, будто маленькое солнце, а его недосягаемое величество, сам император, на глазах у всех поздравляет тебя, пожимая руку! Но видите ли, эта награда имела смысл и значение только в нашем армейском мире. Когда же война кончилась, мне показалось смешным ходить весь остаток жизни с ярлыком героя только потому, что однажды, всего каких-нибудь двадцать минут, я был по-настоящему храбр, но, наверно, не храбрее, чем тысячи других; просто мне выпало счастье быть замеченным и – что самое удивительное – вернуться живым. Уже через год мне осточертело изображать ходячий монумент и смотреть, как люди из-за кусочка металла на груди взирают на меня с благоговением; меня раздражало постоянное внимание к моей персоне, это и послужило одной из причин того, что я очень скоро после окончания войны ушел из армии.

Он немного ускорил шаг.

– Я сказал: одной из причин, главная же была иного порядка, личного, она вам, пожалуй, будет еще понятнее. Главная причина заключалась в том, что я сам слишком сомневался в своем праве называться героем – во всяком случае, в своем героизме. Я-то лучше всяких зевак знал, что этим орденом прикрывается человек, меньше всего похожий на героя, скорее наоборот – он один из тех, кто очертя голову ринулся в войну только потому, что попал в отчаянное положение; это были дезертиры, сбежавшие от личной ответственности, а не герои патриотического долга. Не знаю, как вы, писатели, смотрите на это, но лично мне ореол святости кажется противоестественным и невыносимым, и я испытываю огромное облегчение, с тех пор как избавился от необходимости ежедневно демонстрировать на мундире свою героическую биографию. Меня и по сей день злит, когда кто-нибудь занимается раскопками моей былой славы; признаться, вчера я чуть не подошел к вашему столику, чтобы отругать этого болтуна, похвалявшегося мною. Почтительный взгляд, который вы бросили в мою сторону, весь вечер не давал мне покоя; больше всего мне хотелось тут же опровергнуть его болтовню и заставить вас выслушать, какой кривой дорожкой я, собственно, пришел к своему геройству. Это довольно странная история, во всяком случае, она показала бы вам, что иной раз мужество – это слабость навыворот. Впрочем, я мог бы вполне откровенно рассказать вам ее. О том, каким ты был четверть века назад, можно говорить так, словно это касается кого-то другого. Располагаете ли вы временем, чтобы выслушать меня? И не покажется ли вам это скучным?

Разумеется, я располагал временем; в ту ночь мы еще долго бродили по опустевшим улицам. Встречались мы и в последующие дни.

Передавая его рассказ, я изменил лишь немногое: «гусаров» назвал «уланами», предусмотрительно изменил расположение гарнизонов и, уж конечно, не стал упоминать настоящие имена. Но нигде я не присочинил чего-либо существенного и вот теперь предоставляю слово самому рассказчику.

Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe1
Бестактного поступка (фр.).

Как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю.

Мне было тогда двадцать пять лет. Я служил в чине лейтенанта в Н-ском уланском полку. Не скажу, чтобы я испытывал особое влечение или чувствовал в себе призвание к военной службе. Но если в семье австрийского чиновника за скудным столом сидят две девочки и четверо вечно голодных мальчуганов, то их не очень расспрашивают о наклонностях, а поскорее пристраивают к делу, чтобы они не слишком засиживались в родительском гнезде. Моего брата Ульриха, который еще в школе испортил себе глаза зубрежкой, отдали в семинарию; меня же, поскольку я отличался крепким сложением, послали в военное училище: там клубок жизни разматывается сам собой, его уже не надо тянуть за нитку. Все заботы берет на себя государство. За несколько лет оно бесплатно, по установленному казенному образцу, выкраивает из худощавого, бледного подростка безусого прапорщика и в годном к употреблению виде сдает его армии. Мне еще не исполнилось и восемнадцати, когда – по традиции, в день рождения императора – состоялся наш выпуск, и на моем воротнике вскоре засверкала звездочка. Первый этап был пройден; отныне мне предстояло с надлежащими интервалами автоматически продвигаться вверх по служебной лестнице вплоть до пенсии и подагры. В кавалерию, где служба, увы, далеко не всякому по средствам, я попал не по собственному желанию, а по прихоти тетки Дези, второй жены старшего брата отца; она обручилась с моим дядей, когда тот перешел из министерства финансов на более выгодную должность председателя правления банка. Эта богачка с аристократическими замашками не допускала и мысли, что кто-либо из ее родственников способен «опозорить» фамилию Гофмиллеров службой в пехоте; а так как за свой каприз она ежемесячно выплачивала мне сотню крон, то при каждом удобном случае я еще должен был покорнейше благодарить ее. Нравилась ли мне служба в кавалерии и вообще в армии – над этим никто никогда не задумывался, и меньше всего я сам. Стоило мне вскочить в седло, как я забывал обо всем на свете и дальше ушей своего коня ничего не видел.

В ноябре 1913 года из одной канцелярии в другую, вероятно, спустили какой-то приказ, и наш эскадрон нежданно-негаданно перевели из Ярославице в небольшой гарнизонный городок у венгерской границы. Как он назывался – не так уж важно, ибо все провинциальные гарнизонные городки в Австрии отличаются друг от друга не больше, чем пуговицы на мундире. Повсюду одна и та же казенная декорация: казарма, манеж, учебный плац, офицерское казино и как дополнение – три гостиницы, два кафе, кондитерская, винный погребок и паршивенькое варьете с потасканными певичками, которые между делом охотно удостаивают своей благосклонности офицеров и вольноопределяющихся. Строевая служба повсюду одинаково пуста и однообразна, час за часом расписаны по незыблемому, веками установленному порядку; в свободное время тоже не происходит ничего интересного. В офицерском казино все те же лица и те же разговоры, в кафе все те же карты и тот же бильярд. Иной раз даже удивляешься, как это еще Господь Бог удосужился нарисовать разные пейзажи вокруг шестисот или восьмисот домов, насчитывающихся в таких городишках.

Правда, у нового гарнизона было одно преимущество перед прежним, галицийским: он находился близко от Вены и не очень далеко от Будапешта и тут останавливались курьерские поезда. Те, у кого были деньги – а в кавалерии, как правило, служили люди со средствами, не говоря уже о вольноопределяющихся из высшей знати и сынках крупных фабрикантов, – могли, отбарабанив положенное, уехать с пятичасовым в Вену и к половине третьего ночи вернуться назад. Так что вполне можно было сходить в театр, пошататься по Рингу и завести любовную интрижку; некоторые счастливчики даже снимали там постоянные или временные квартиры. К сожалению, подобные освежающие прогулки были мне при моем бюджете недоступны. Я довольствовался кафе и кондитерской, где играл в бильярд (карточные ставки выходили за пределы моих возможностей) или в шахматы, что уж совсем ничего не стоило. Так вот, однажды – это было, кажется, в середине мая 1914 года – я сидел после обеда в кондитерской за шахматами. Моим партнером и на сей раз оказался местный аптекарь, он же помощник бургомистра. Мы давно окончили наши обычные три партии и сидели просто так, от нечего делать болтая о том о сем, – куда еще денешься в этой дыре? Разговор уже гаснул, словно догорающая сигарета, как вдруг неожиданно распахнулась дверь и волна свежего воздуха внесла хорошенькую девушку в широкой развевающейся юбке; карие миндалевидные глаза, смуглое личико, превосходно одета, ничего провинциального и главное – совершенно новое лицо среди осточертевшего однообразия. Но – увы! – элегантная нимфа не обращает никакого внимания на наши почтительно-восторженные взгляды: гордо и стремительно, упругим спортивным шагом она проходит мимо девяти мраморных столиков прямо к стойке и заказывает en gros2
Оптом (фр.).

Торты, пирожные и напитки. Мне сразу же бросается в глаза, как devotis-sime3
Почтительнейше (ит.).

Склоняется перед ней хозяин кондитерской, – я еще никогда не видел, чтобы у него на спине так туго натягивался шов фрака. Даже его жена, грубая, растолстевшая провинциальная Венера, которая обычно со снисходительной небрежностью принимает ухаживания нашего брата (у каждого бывают к концу месяца кое-какие должки), встает из-за кассы и рассыпается в любезностях. Пока господин Гроссмейер записывает заказ, прелестная клиентка беззаботно грызет миндаль в сахаре и переговаривается с фрау Гроссмейер; нас она не замечает, хотя мы до неприличия усердно вытягиваем шеи в ее сторону. Разумеется, юная госпожа не утруждает свои нежные ручки покупками: фрау Гроссмейер предупредительно заверяет ее, что все будет доставлено домой. Ей даже не приходит в голову расплатиться наличными, как это делаем мы, простые смертные. Сразу видно: благородная клиентура, экстра-класс!

Но вот, покончив с заказом, она направляется к выходу. Господин Гроссмейер кидается отворить дверь, мой аптекарь тоже вскакивает с места и почтительно кланяется. Она благодарит царственной улыбкой. Черт возьми, какие у нее глаза! Карие, бархатные, как у лани. Едва дождавшись, пока она, осыпанная, будто сахаром, любезностями, вышла на улицу, я набросился на моего партнера с расспросами. Откуда взялся в нашем курятнике этот лебедь?

«Как, разве вы ее никогда не видели? Это же племянница господина фон Кекешфальвы. – (В действительности его звали иначе.) – Ну, вы же их знаете».

Фон Кекешфальва! Он произносит это имя, будто швыряет ассигнацию в тысячу крон, и смотрит на меня, словно ожидая, что я незамедлительно отзовусь почтительным эхом: «Кекешфальва? Ах да! Конечно!» Но я, свежеиспеченный лейтенант, всего лишь несколько месяцев в новом гарнизоне, я, в простоте душевной, и понятия не имею об этом таинственном божестве, а потому вежливо прошу дать мне разъяснения, что господин аптекарь и делает со всей словоохотливостью и тщеславием провинциала, разумеется, более пространно, чем это передаю я.

Кекешфальва, сообщает он мне, самый богатый человек в округе. Здесь чуть ли не все принадлежит ему. Не только усадьба Кекешфальва – «Да вы знаете этот дом, его видно с учебного плаца, такое желтое здание с башней в большом старинном парке, ну, слева от шоссе», – но и сахарная фабрика, что по дороге в Р., лесопилка в Бруке и конный завод: все это его собственность и, кроме того, шесть или семь домов в Будапеште и Вене. «Да, трудно поверить, что в нашем городке есть такие богачи. А как он умеет жить! Настоящий аристократ! Зиму проводит в венском особняке на Жакингассе, лето – на курортах; сюда наезжает только весной, на два-три месяца. Но, боже мой, как он живет! Квартеты из Вены, французские вина, шампанское, все наипервейших сортов, лучшее из лучшего». Если угодно, продолжает аптекарь, он с удовольствием представит меня господину фон Кекешфальве, ведь они – самодовольный жест – в приятельских отношениях; в прошлом он часто бывал в усадьбе по делам и знает, что хозяин всегда рад видеть у себя в доме офицеров. Одно его слово – и я приглашен.

А почему бы и не пойти? Гарнизонная жизнь, как трясина, засасывает человека. На Корсо уже знаешь в лицо всех женщин, знаешь, какая у каждой из них зимняя и летняя шляпка и какое воскресное и будничное платье – они всегда одни и те же; знаешь их собачек, и служанок, и детей. Уже по горло сыт кулинарными чудесами, которыми потчует нас в казино толстая повариха-чешка, а в ресторане гостиницы тебя начинает мутить при одном взгляде на вечно неизменное меню. Помнишь наизусть каждую афишу, каждую вывеску в любом переулке, знаешь, в каком доме какая лавка и что выставлено на ее витрине. Знаешь не хуже самого обер-кельнера, что господин окружной судья, придя в кафе, непременно усядется слева у окна и ровно в четыре тридцать закажет кофе со сливками, между тем как господин нотариус появится десятью минутами позже, в четыре сорок, и по причине несварения желудка выпьет стакан чая с лимоном – все же какое-то разнообразие! – после чего, покуривая свою неизменную виргинскую сигару, будет рассказывать все те же старые анекдоты! Господи, знаешь все лица, все мундиры, всех лошадей, всех извозчиков, всех нищих в округе, знаешь самого себя до отвращения. Почему бы хоть раз не вырваться из чертового колеса? К тому же эта очаровательная девушка, эти карие, как у лани, глаза! Итак, я заявляю моему доброжелателю, с притворным безразличием (нельзя же показать этому хвастливому пилюльщику, как тебя обрадовало его предложение!), что, конечно, мне доставит удовольствие побывать в доме у господина фон Кекешфальвы.

И, представьте себе, доблестный аптекарь сдержал слово! Через два дня он приходит в кафе и, пыжась от гордости, покровительственным жестом протягивает мне отпечатанный пригласительный билет, в котором каллиграфическими буквами вписана моя фамилия; в билете говорится, что г-н Лайош фон Кекешфальва приглашает г-на лейтенанта Антона Гофмиллера на обед в среду на следующей неделе к восьми часам вечера. Что ж, наш брат, слава богу, тоже не лыком шит и знает, как следует вести себя в таких случаях. С утра, нещадно выбрившись, надеваю свой лучший мундир, белые перчатки, лакированные ботинки и, надушив усы, отправляюсь с визитом вежливости. Слуга – старый, вышколенный, хорошая ливрея – берет мою карточку и, извиняясь, бормочет: «Господа будут очень сожалеть, что господин лейтенант не застал их, но они сейчас в церкви». – «Тем лучше, – думаю я, – визиты вежливости – занятие не из приятных, как на службе, так и вне ее». Во всяком случае, я свой долг исполнил. В среду вечером пойду туда и, надеюсь, не пожалею об этом. Итак, до среды все улажено. Однако через два дня, то есть во вторник, меня ожидает приятный сюрприз: у себя в конуре я нахожу визитную карточку с загнутым уголком, оставленную господином фон Кекешфальвой. «Превосходно, – думаю я, – у этих людей безупречные манеры». Уже через день после моего первого визита нанести ответный мне, младшему офицеришке. Большей чести не удостоился бы и генерал. Охваченный добрым предчувствием, я с радостью ожидаю завтрашнего вечера.

Но судьба, видно, с самого начала решила сыграть со мной злую шутку. Право же, мне следовало бы обращать больше внимания на всякие приметы. В среду, в половине восьмого вечера, я стою уже совсем готовый – парадный мундир, новые перчатки, лакированные ботинки, складки отутюженных брюк острые, как бритва, – и денщик, одернув на мне шинель, еще раз оглядывает, все ли в порядке (это тоже входит в его обязанности, потому что в моей полутемной комнате имеется только маленькое ручное зеркало), как вдруг раздается стук в дверь: посыльный. Дежурный офицер, мой приятель, ротмистр граф Штейнхюбель, просит меня срочно прийти к нему в казарму. Двое улан, видимо вдребезги пьяных, передрались, и один ударил другого прикладом по голове. И вот этот дурень лежит без сознания, в крови, с разинутым ртом. Никто не знает, цел ли у него череп или нет. Полковой врач отчалил по увольнительной в Вену, командира полка нигде не могут найти; в растерянности добрейший Штейнхюбель – чтоб ему провалиться! – посылает за мной, именно за мной, и просит помочь ему, пока он займется пострадавшим. И теперь я должен составлять протокол и слать во все концы вестовых с наказом разыскать какого-либо штатского врача в кафе или где-нибудь еще. А время уже без четверти восемь, и по всему видно, что раньше чем через четверть, а то и полчаса я отсюда не выберусь. Черт возьми, надо же, чтобы такое безобразие случилось, как нарочно, сегодня! Как раз в тот день, когда я приглашен в гости. Все нетерпеливее я поглядываю на часы: нет, я уже не успею вовремя, даже если провожусь здесь не больше пяти минут. Но служба – нам это крепко вбили в голову – превыше всяких личных обязательств. Поскольку удрать нельзя, я делаю единственно возможное в моем дурацком положении: наняв фиакр (удовольствие обходится мне в четыре кроны), посылаю своего денщика к Кекешфальве с просьбой извинить меня, если я опоздаю по непредвиденным служебным обстоятельствам, и т. д. и т. п. К счастью, вся эта суматоха в казарме продолжается недолго, так как собственной персоной появляется полковник, а за ним врач, которого отыскали где-то; теперь я могу незаметно исчезнуть.

Но тут снова невезение: на площади Ратуши, как назло, нет ни одного фиакра, и мне приходится ждать, пока по телефону вызывают восьмикопытный экипаж. Так что, когда я наконец вступаю в просторный вестибюль, минутная стрелка стенных часов смотрит вниз – ровно половина девятого вместо назначенных восьми, – и я вижу, что вешалка уже полна. По несколько смущенному лицу слуги я чувствую, что опоздал изрядно. Жаль, очень жаль, и надо же случиться такому при первом визите!

Тем не менее слуга – на этот раз белые перчатки, фрак, сорочка и лицо одинаково выутюжены – успокоительно сообщает, что денщик полчаса назад предупредил о моем опоздании, и проводил меня в необычайно элегантную гостиную с четырьмя окнами, обтянутую розовым шелком и сверкающую хрусталем люстр; никогда в жизни я не видел ничего более аристократического. Однако, к своему стыду, я обнаруживаю, что гостиная совершенно пуста, а из соседней комнаты явственно доносится веселый звон тарелок. «Скверно, совсем скверно, – думаю я, – они уже сели за стол».

Ладно, я беру себя в руки и, как только слуга открывает передо мной раздвижную дверь, делаю шаг вперед, останавливаюсь на пороге столовой, щелкаю каблуками и отвешиваю поклон. Все оборачиваются в мою сторону, десять, двадцать пар незнакомых глаз пристально разглядывают запоздалого гостя, в не очень уверенной позе застывшего в дверях. Какой-то пожилой господин, несомненно хозяин дома, поспешно вскакивает с места, снимает салфетку и устремляется мне навстречу, любезно протягивая руку. Он совсем не такой, каким я себе его представлял, этот господин Кекешфальва, совсем не толстощекий, разрумянившийся от доброго вина помещик с мадьярскими усами. Сквозь стекла очков на меня смотрят чуть усталые, словно затуманенные глаза, я вижу сероватые мешки под глазами, слегка сутулые плечи, слышу речь с присвистом, изредка прерываемую тихим покашливанием; этого человека с тонкими чертами узкого лица и острой седой бородкой скорее можно принять за ученого. Необыкновенная учтивость старого господина действует на меня ободряюще. Нет, нет, это он должен извиниться, слышу я, прежде чем успеваю что-либо сказать. Ведь ему отлично известно, что на службе всякое может случиться, а я был настолько любезен, что уведомил его о задержке; лишь потому, что он был не совсем уверен в моем приходе, они сели за стол без меня. А теперь поскорее к столу. После он представит меня всем присутствующим в отдельности, а пока что (он подводит меня к столу) познакомит со своей дочерью. Тонкая, бледная, хрупкая девушка, еще почти ребенок, прервав разговор с соседкой, окидывает меня робким взглядом. Она похожа на отца. Я лишь мельком вижу серые глаза, узкое нервное лицо и сперва кланяюсь ей, затем отвешиваю общий поклон направо и налево; все явно рады, что им не придется откладывать ножи и вилки ради скучной церемонии знакомства.

Инакентия : Книга очень хорошая, а главная - поучительная! Рекомендую всем! Не пожалеете о потраченном на прочтение времени. (5) Charmegirl : Поучительная история. Как иногда сострадание и жалость приводит к необдуманным действиям, влекущим за собой трагедию. Главная героиня Эдит избалованна, вздорна и зацикленна на себе и жалостью к себе. Манипулируют окружающими - отцом, сестрой иг. героем. Отец Эдит, убиый горем старик живущий только ради больной дочери. Когда-то он разбогател, облопошив негаданно разбогатевшую наследницу. Правда толи от жалости или раскаяния, женился на ней. В молодости деньги были для него главное. Но потеряв сначала жену, а потом еще болезнь и увечье дочери, он раскаявшись готов отдать все деньги на выздоровление дочери. Гл. герой, поддавшись состраданию, сочувствию и жалости, возомнив себя эдаким самаритянином, дал надежду девушке-калеке что она достойна любви. Его, как он думал дружбу и учасие, она приняла как любовь. Но как сам герой в скорости понимае ее любовь фанатична, отчаянна и губительна. (5) iri-sa : Книга очень интересная, но тяжёлая. Читаешь, а перед глазами картинки сюжета... (5) Fantastic Lady : Что подразумевается под милосердием? Какая цена состраданию? Что такие чувства значат для больного человека и того, чье сердце полно жалости – благо или зло?
Можно сколько угодно времени философствовать на эту тему, но окончательного ответа так и не будет найдено. Каждый человек в силу своего характера, воспитания, жизненных убеждений определяет меру своего сочувствия и участия в судьбах других людей. Замечательному писателю Стефану Цвейгу удалось создать необыкновенную историю, наполненную страданием, болью, огромной верой в лучшее и ошибочными идеалами, следствием которого стали непоправимые события. Удивительно раскрыта сложная тема романа. Красной лентой сквозь историю героев проходят слова: «Сострадание - хорошо. Но есть два рода сострадания. Одно - малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание - истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их. Если ты готов идти до конца, до самого горького конца, если запасешься великим терпением, - лишь тогда ты сумеешь действительно помочь людям. Только тогда, когда принесешь в жертву самого себя, только тогда.»
Главный герой Тони, жалея парализованную девушку Эдит, стараясь привнести в ее жизнь больше красок и счастливых моментов, как будто возвышался в собственных глазах, делая добрые дела. Но мыслил очень поверхностно, совершенно не задумываясь о возможной привязанности молоденькой романтичной девушки, для которой он за недолгое время стал центром вселенной, спасителем, любимым и лучиком солнца. Он смог ей внушить огромную жажду выздоровления, надежду испытать ответное чувство, а после безжалостно растоптать. Как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад. Как никогда эти слова подчеркивают перипетии в судьбе героев. Ответственность за совершенные, пусть и не со зла, поступки оказалась непомерна высока.
Эдит... Безумно жаль ее! Не могу осуждать героя. Все-таки не у всех хватает великодушия, сил, мужественности стать опорой больному человеку и знать, что вряд ли лечение поможет выздороветь. Но, мне очень жаль, что он испугался насмешек, чужого мнения, презрительных взглядов и предполагая, что последует за его отъездом, все-таки сбежал. Разочарована его слабовольностью и нерешительностью.
Нельзя не проникнуться горем отца, для которого дочь - единственное дорогое существо на свете. Слишком много испытаний пришлось ему пройти, и они превратили его из жесткого, уверенного в себе дельца в несчастного, больного человека.
Понравился доктор Кондор. Замечательный чуткий человек, для которого медицина действительно призвание сердца. По мере своих сил, знаний, доброты помогает больным людям, лечит не только тело, но и души. Его семейная жизнь яркий пример того, насколько веление сердца и простых человеческих качеств может сделать другого человека счастливым. Запомнились его слова «Поверьте мне, все таки стоит обременить себя тяжкой ношей, если другому от этого станет легче»
Когда начинала читать данную книгу даже представить не могла тот спектр эмоций, который возникнет после прочтения! Книга необыкновенная!!! Очень проникновенный конец, до слез! Можно пытаться исправить свои ошибки, забыть их, поместить в самый тайный уголок души воспоминания о них, не встречаться с людьми, которые были свидетелями твоих неблагородных поступков, но от своей совести никуда не спрячешься, она – главный судья! (5) Олеандра : Книга интересна необыкновенно яркими психологическими портретами персонажей. Главная героиня просто увязла в жалости к себе. Ее поведение безобразно, и долго ее вытерпеть не смог бы никто. Понятно, такого не пожелаешь ни кому, но ее истерические выходки достали бы любого. Свою болезнь она превратила в оружие, сделала жизнь окружающих невыносимой. Жизнь семьи подчиняется ее капризам, вокруг нее ходят на цыпочках, не дай Бог бедняжку кто-нибудь расстроит, у нее нет занятий, интересов и очевидно ее полное безразличие ко всем кроме себя любимой. Но в этом, конечно, отчасти виноват и отец, она слишком избалованна, привыкла получать все что хочет, причем немедленно. Малейшее промедление в исполнении ее желаний приводит к безобразным сценам, в которых она шантажом добивается своего.
Главный герой слишком чувствителен, особенно для мужчины, слишком зависим от чужого мнения, слабохарактерный, непостоянный и его самолюбование ему привлекательности не добавляет - недостатков у него хватает. Но, я ему сочувствовала, порой даже больше чем героине молодой, неопытный и попал в такой переплет. Он оказался под огромным давлением со всех сторон его загрузили проблемами чужой семьи и возложили на него ответственность за судьбу героини, а с какой стати? С каких это пор дружба, простое человеческое участие делают нас ответственными за судьбу другого человека? В ее лечение он влез по неосторожности, тут он виноват с этим не поспоришь. Но ее чувства - это ее проблема, не смог он ответить ей взаимностью, насильно мил не будешь. Однако объявлять его ответственным за ее жизнь или возможное самоубийство – это как-то слишком. Проблемы с психикой у нее были и до него, попытки покончить жизнь самоубийством очевидные проявления психического нездоровья. Жизнь с человеком с ограниченными возможностями испытание даже для брака по любви, а ввязываться в такое без любви глупо и лично мне его сопротивление понятно.
Финал истории конечно грустный, но трудно представить happy end в данном случае. (5) луноликая : Бывают книги, которые оставляют неизгладимый след. Книги, которые изменяют тебя, меняя твою сущность, строки которых навечно остаются в памяти. Книги, в которых ты находишь ответы. "Нетерпение сердца" - одна из них. (5)

Роман Стефана Цвейга «Нетерпение сердца» рассказывает о предрассудках австрийского общества, поднимая важные вопросы любви, сострадания и совести. Не всегда тот, кто испытывает сострадание, желает помочь. Иногда человеку проще убежать от проблемы, как будто её и нет. Ведь страдает другой человек, а себя можно убедить, что это было лучшим выходом. Хотя сделать это не всегда получается, а порой и судьба напоминает о прошлом, которое так хотелось забыть.

Антон был рождён в бедной многодетной семье. Он рано пошёл на военную службу, всегда считавшуюся очень почетной для мужчины. Ему нужно было лишь исполнять приказы, не слишком задумываясь о многих вещах. Ответственность несёт тот, кто принимает решения, а он этого не делал. Но даже такая однообразная жизнь постепенно ему наскучила.

В один прекрасный день Антон был приглашен в дом очень богатого человека. Там он познакомился со многими людьми. Когда же он решил пригласить дочь хозяина на танец, то увидел в её глазах лишь слёзы. Оказалось, что девушка парализована и не может встать с кресла без помощи другого человека.

Молодой человек был смущён. Он не мог уснуть, Антону казалось, что он виноват в том, что так здоров по сравнению с этой девушкой. Чтобы извиниться, он посылает ей цветы и записку. Эдит принимает извинения и приглашает его в гости.

Антон всё чаще посещает богатый замок, становится хорошим другом членам семьи. Его всегда рады видеть. Но спустя некоторое время молодой человек понимает, что Эдит испытывает к нему сильные чувства, сам же он лишь жалеет девушку и ничего более.

Доктор рассказывает Антону о происхождении этой семьи и состоянии Эдит. Он пытается объяснить, что между жалостью и желанием помочь существует большая разница. Но готов ли Антон принять на себя такую ответственность и жениться на больной девушке?..

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Нетерпение сердца" Стефан Цвейг бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Задача новой серии "БВЛ" - популяризация произведений мировой классики всех исторических периодов и национальных школ, не ограничиваясь рамками эпох и жанров. К работе над книгами привлекаются лучшие литературоведы, текстологи и переводчики. Тома "БВЛ" оформляются известными дизайнерами и художниками, в качестве иллюстраций отдельных изданий используются старинные миниатюры. Качественно изданная классика мировой литературы призвана стать не только украшением библиотеки, но и солидным и надежным подспорьем в работе. Новая "Библиотека Всемирной Литературы" - собрание классики, необходимое каждому человеку. Это книги, прошедшие проверку временем, без которых невозможно представить себе современную культуру и цивилизацию. Вечная литература возвращается к современному читателю.Перевод с немецкого Н. Бунина, Р. Гальпериной.

Описание добавлено пользователем:

Татьяна Алкечева

«Нетерпение сердца» - сюжет

Действие романа начинается в 1913 году в небольшом городке неподалёку от Вены. Повествование ведётся от лица главного героя - Антона Гофмиллера. В начале романа это молодой человек в возрасте 25 лет, лейтенант кавалерии австрийской армии, выросший в небогатой многодетной семье и рано попавший на военную службу, считавшуюся престижной для мужчины. Молодой человек был избавлен от необходимости принимать самостоятельные решения в своей жизни, от него требовалось только выполнять приказы командования, но, с другой стороны, однообразная жизнь в гарнизоне маленького городка и отсутствие перспектив стало быстро тяготить его.

Однажды Антона приглашают на ужин в замок самого богатого землевладельца в округе - господина фон Кекешфальвы. Там он знакомится с двумя очаровательными молодыми девушками: с единственной дочерью хозяина - Эдит - и с её кузиной Илоной. Антон и Илона быстро находят общие темы для разговора, весело проводят время, много танцуют. Антон, чуть не забывший о дочери хозяина, пригласил Эдит на вальс, но в ответ девушка разрыдалась. Не понимая, что происходит, Антон обращается за разъяснениями к Илоне, которая рассказывает ему, что у Эдит паралич ног и она не может передвигаться без костылей и посторонней помощи. В смятении Антон покидает замок Кекешфальвы, даже забыв попрощаться. Всю ночь его мучает совесть, он жалеет Эдит и даже испытывает невольный стыд из-за своего крепкого здоровья, чего с ним прежде никогда не случалось. На следующее утро на последние деньги Антон покупает огромный букет алых роз и посылает их Эдит вместе с запиской с извинениями. Эдит пишет в ответ, что не обижена, благодарит за цветы и приглашает бывать у них в гостях в любое время.

Антон начинает проводить всё своё свободное время в замке, стараясь развлечь девушек. Все обитатели замка очень рады его визитам и принимают как родного. В одном из разговоров Илона рассказывает, что у неё есть жених, но из любви к кузине и по просьбе дяди она согласилась повременить с замужеством и всё своё время и силы посвящает уходу за Эдит. Поначалу Антону нравится общаться с семьёй Кекешфальвы, ведь здесь молодой человек нашёл то, чего ему недоставало долгие годы: дом, семейный уют, комфорт, общение с образованными людьми, приятное женское общество. О его визитах в замок становится известно его товарищам по службе, которые относятся по-разному: одни насмехаются, другие завидуют, некоторые считают, что он хочет таким образом разбогатеть, ведь Эдит - богатая наследница. Антон старается чётко разграничивать свою жизнь в гарнизоне и визиты в замок из боязни перед общественным мнением.

Тем временем в замок приезжает доктор Кондор для нового медицинского обследования Эдит. Кекешфальва просит Антона выяснить у доктора, когда Эдит выздоровеет. Антон растерян, но под давлением Кекешфальвы и желая помочь, соглашается. Кондор в разговоре с Антоном рассказывает о прошлом Кекешфальвы: о его еврейском происхождении, об источнике его богатства, о смерти его жены и о несчастном случае с дочерью. Также Кондор рассказывает Антону о своей слепой жене - бывшей пациентке - на которой доктор женился после того, как понял, что не сможет её вылечить, тем самым взяв на себя ответственность за другого человека. Кондор пытается дать понять молодому человеку разницу между жалостью и помощью другому человеку, а о состоянии здоровья Эдит доктор говорит, что у девушки сейчас улучшение. Антон и Кекешфальва неверно истолковывают слова Кондора: молодой человек думает, что доктор уверен в скором выздоровлении Эдит, а отец поторопился обрадовать дочь. Доктор сурово отчитывает Антона за ложную надежду, невольно поданную семье Кекешфальвы.

Постепенно Антон понимает, что знакомство с семьёй Кекешфальвы, начавшееся с приятного времяпрепровождения, всё больше стало тяготить его. Однажды Эдит сама первая целует Антона, и это становится для него полной неожиданностью. Молодой человек не знает, что ему дальше делать и, в особенности, как ему в дальнейшем вести себя с Эдит и не готов к ответственности за неё. Вскоре он получает от Эдит любовные письма. Она осознает всю безнадежность своей любви, но надеется, что они смогут быть вместе, когда Эдит поправится. Получивший письма Антон в ужасе от этой непрошенной страсти. Он принимает решение оставить службу и уехать из Австрии. Антон заходит к доктору Кондору попрощаться и признается ему в том, что больше не способен выносить любовь Эдит, причем его пугает скорее общественное мнение, а не увечье девушки. Тем не менее доктору Кондору удается убедить Антона остаться, ведь своим бегством он подписывает смертный приговор Эдит. Антон соглашается остаться до отъезда Эдит в Швейцарию для продолжения нового курса лечения.

Вскоре Антон вновь приходит в поместье Кекешфальва. Он твердо решил выдержать эти восемь дней и не показать Эдит свои чувства: страх и жалость. Однако ему не удается притвориться, уверить Эдит в своей любви, и это вызывает в девушке "странную враждебность". Через три дня фон Кекешфальва сам посещает Антона, умоляя его спасти Эдит, помочь ей. Терзаемый жалостью и состраданием, Антон просит передать Эдит, что они будут вместе, когда девушка выздоровеет. Под давлением Кекешфальвы Кондора Антон соглашается на помолвку с Эдит. Однако он по-прежнему испытывает к ней лишь сострадание, а не любовь, и опасается насмешек товарищей. К тому же его смущает еврейское происхождение отца девушки, он боится общественного мнения. Когда товарищи в казарме прямо спрашивают Антона, правда ли, что он обручился с дочерью Кекешфальвы, у него не хватает смелости признаться, и он всё отрицает. Подавленный Антон решается на самоубийство, но встречает полковника, которому рассказывает о своей лжи. Полковник обещает все уладить и отправляет Антона в Чаславице. Перед поездкой Антон оставляет доктору Кондору письмо, в котором просит все рассказать Эдит. Тем не менее, Антон не отрекается от помолвки, просит у девушки прощения и хочет остаться с ней, искупив свою трусость, свою ложь.

Антон посылает телеграмму, которая позже не дойдет до адресата. В поездке Антон пытается дозвониться до замка Кекешфальвы и доктора Кондора, но все линии перегружены.

Эдит, не получив вестей от жениха и случайно услышав обвинения в свою сторону, выбирает момент, когда Илона не успевает уследить за ней, бросается вниз с террасы замка и разбивается насмерть.

Антон винит себя в случившемся, размышляя над тем, что Эдит была единственным человеком, который его по-настоящему любил, которому он был по-настоящему нужен. Мучаясь угрызениями совести, Антон отправляется на фронт, убегая от жизни, ищет в бою смерти, но выживает и в возрасте 28 лет его награждают за проявленную в войне храбрость орденом Марии-Терезии.

Проходят годы, жизнь Антона постепенно налаживается, он набрался мужества и стал жить, позволив себе забыть о той давней истории с Эдит. Но однажды в 1938 году в театре Венской оперы Антон Гофмиллер случайно видит доктора Кондора с женой, - человека, «чьё сострадание было не убийственной слабостью, как моё, а спасительной силой и самопожертвованием, – единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно!<…>с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть.».

История

В этом романе Стефан Цвейг показывает Австро-Венгрию начала XX века накануне Первой мировой войны, описывая нравы и социальные предрассудки того времени. Как и лучшие новеллы автора, роман изобилует мельчайшими психологическими нюансами, в которых раскрываются чувства и мотивации поступков персонажей. В эпиграфе к своему роману Стефан Цвейг писал:

«Есть два рода сострадания. Одно - малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание - истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать всё, что в человеческих силах и даже свыше их».

Критика

В романе «Нетерпение сердца» Стефан Цвейг обращается к теме жизненного долга и жизненного назначения человека. Изображены картины армейского быта провинциального города Австро-Венгрии. Главный герой – Антон Гофмиллер 25 лет, порядочный, но заурядный человек.

Жизнь течёт размеренно, пока в его судьбу не вмешивается случай. Аптекарь вводит его в дом богача Кекешфальва. Малоприятный сюрприз – под маской богача скрывается делец-еврей Леопольд Каниц. Единственной отрадой является дочь Эдит – умная, чудная девочка, но она парализована.

Эдит – сложный образ и психологически богатый, она способна на самоотверженную любовь, но болезнь обрекает чувства на безответность. Роман – анализ взаимоотношений молодых людей. Исходный момент – нелепая неловкость, когда герой приглашает девушку на танец.

Она влюбляется в Гофмиллера и не сомневается в его ответном чувстве, происходит нарастание надежды. Гофмиллер попадает в сложное положение, жалость к девочке мешает прекратить эту игру, и он соглашается на брак с Эдит, но тайно покидает дом. Эдит не вынесла предательства.

Специфика проблемы – Цвейг рисует трагедию заблуждения героев. Эдит видит в сострадании любовь. Герой же оказывается без вины виноватым. Сострадание превращается в жестокость. Доктор Кондор говорит о существовании двух видов сострадания:

1) нетерпение сердца – ложное сострадание, которое стремится избавиться от чувства вины при виде чужих бедствий;

2) истинное сострадание, которое требует действия. Нормой личностного поведения должно стать действенное сострадание, требующее конкретных поступков. Вина героя в непоследовательности, в итоге он становится фактически убийцей Эдит.