24 мая 2009 года моего племянника, маленького Алешу сбила машина на пешеходном переходе на улице Долгоруковская.
Аня Немзер справляла день рождения в Мастерской в тот день, было воскресенье. Мне позвонила мама и упавшим голосом сказала:
Алешу сбили, он в больнице.
В смысле, сбили???
Машина сбила.
Очень. Приезжай.
Я не могу вспомнить, о чем я думала в машине.
В больнице (Спасибо, Господи, спасибо, врачам Скорой, которые без малейшего блата повезли его именно в 20-ую, на Полянке, клинику доктора Рошаля, которого в жизни ни в чем не обвиню и которому памятник надо поставить уже только за одну эту больницу) я обнаружила усилием воли спокойную сидящую на лавочке маму и вовсе не спокойную Аню, ходящую по коридору от одной стены до другой.
Так прошло часа, кажется 3. Или 4.
У Алеши был сильный ушиб головного мозга, перелом основания черепа, перелом ноги.
Он был в коме и не было никакой «неврологической активности».
Мы подождали, когда выйдет дежурный врач, Ирина Анатольевна, услышали: «Ситуация очень серьезная, но сегодня вам тут делать нечего, езжайте домой отдыхать, возвращайтесь завтра в 15.00 и верьте в лучшее», и уехали домой.
Мы приехали к Аниной свекрови, где ждали Анины младшие дети Петя и Инночка, и все, наперебой, стали друг друга подбадривать. Очень активно. Очень искренне. Как в какой-то пьесе. Как будто мы репетировали это много раз.
В 15 часов в больнице на Полянке происходит вот что. В холл приемного отделения выходит дежурный врач реанимации. Он говорит: «Информация», и к нему выстраивается очередь. Очередь из бледный нервных осунувшихся людей, родителей детей, с которыми все не в порядке. Врач по очереди, тихонько, чуть в стороне, рассказывает родителям, что нового случилось за сутки. Если случилось. Если у врача звонит в этот момент телефон, он просто говорит в трубку: «я на информации». На том конце всегда знают, что это значит.
Это единственное время суток, когда ты хоть как-то можешь со всем этим справляться. До 15.00 жизнь имеет какой-то смысл и конкретное занятие - ты ждешь 15.00.
Наутро нам сказали, что гематома увеличилась больше, чем в 2 раза, что его готовят к операции. Будут делать трепанацию, удалять гематому. Мы все слышали слово «трепанация» только в кино, и очень испугались, конечно. Но все, наперебой, стали подбадривать друг друга и особенно Аньку. Как в пьесе. Как будто выучили, что именно надо говорить в таких ситуациях. Как будто мы это репетировали.
Потому, что это и называется крепкая семья. Мы так называемся.
Алешу прооперировали. Ситуация лучше не становилась, в коме он не проявлял никаких признаков этой самой неврологической активности, внутричерепное давление скакало очень резко и как нам объясняли врачи именно это и было самым опасным.
Мы дышали вместе с ним. Мы ходили по городу с Анькой, ездили во все монастыри (даже не только из-за желания молиться о нем (конкретное дело в таких ситуациях - дико важная вещь!)), сколько и из-за общей там тишины и покоя). Мы сидели в монастыре Даниловском у цветущих клумб и пытались быть такими спокойными, и так ровно дышать, чтобы и Алешино давление успокоилось. Чтобы как-то передать ему наш покой. Которого, конечно, не было и в помине, но который мы изо всех сил старались выработать.
Все это время, рядом с нами был человек, который Алешу сбил. 19-летний дагестанец Гаджи. И его семья - старший брат Александр и мама - Лидия. Мне казалось, и кажется до сих пор, что вообще-то, это было испытание для их (а не для нашей) семьи. Бог затеял это не про нас, а про них.
Потому что я никогда не видела такого раскаяния, такого мучения, такого ада. Они очень бедная семья, у них ничего нет, они хотели заработать в Москве хоть что-то. Лидия, в платочке, деревенская такая, плакала не переставая. Совсем. Без остановки. Говорила сквозь слезы: «Выздоровеет мальчик - поедем к нам Дагестан. Костер сделаем, барана зарежем, шашлык будет делать, шалаш поставим!». Гаджи молчал и не мог (физически смотреть нам в глаза). Александр тихо повторял: «Пусть лучше Аллах меня заберет!». Мы очень сблизились с ними в то время. Не потому, что мы такие уж хорошие, правда. Просто вы не видели их глаз.
Отец Алексей Уминский приехал из дома по первой Аниной просьбе, открыл запертую церковь и мы молились в пустой церкви этой. Я не знаю не просто, что было бы с Алешей, если бы не эти молитвы с о. Алексеем, я не знаю в первую очередь, что было бы с нами, что было бы со мной.
Ситуация не улучшалась. Врачи, выходящие в 15.00, один раз в сутки, к нам, говорили одно и то же, чуть разными интонациями. Ирина Анатольевна пыталась говорить нам что-то обнадеживающее, низенький полный лысый доктор, хирург с толстыми руками, переживал так, как будто это его ребенок (я даже подумала - надо же, а я думала для такой работы надо наоборот каменным быть, ан нет, живые все люди), еще одна доктор была холодна и профессиональна и на Анин прямой вопрос «А какой самый худший вариант, кроме летального, который может случиться?» (не задавайте таких вопросов врачам, что бы ни происходило, никогда) ответила: «На данный момент ситуация говорит о том, что есть довольно большой шанс, что он проведет жизнь в вегетативном состоянии».
У нас были распределены роли, это было важно. Мы все поддерживали и питали друг друга и Аню, но все как-то по-разному. Мы запретили людям (близким и переживающим за нас) плакать при нас или говорить что-либо вроде "Анечка, бедная, как же ты выдерживаешь это". Запретили, прямым текстом. Мы запретили ездить с нами вместе в больницу моей любимой крестной, которая не могла сдерживать слез.
Числа, кажется, 4 июня (как я могла забыть? 4?), Аня Красильщик написала мне смс, что машина сбила 6-летнего Глеба, сына наших друзей. Мы сразу позвонили им, мы думали помочь им, в том числе тем опытом, который у нас уже к тому моменту был. Мы как раз выходили из больницы в момент этого смс. А через 2 часа другая Аня, Карельская, написала мне два слова: «Глеб умер».
Мне никогда не приходило в голову, что моя поддержка, слово какое-то, не говоря уже о присутствии на молебне, может облегчить ситуацию незнакомым людям. Мне казалось, что им до меня, а мне до них
Потом у наших друзей был день, когда они с утра ходили на похороны Глеба, а вечером на молебен, куда мы очень попросили их всех прийти, вместе помолиться за Алешу. И когда молебен закончился, отец Алексей повернулся к нам (было человек 70), посмотрел, и вместо проповеди сказал: «Все будет хорошо!».
Отец Алексей это сказал, в том числе потерявший несколько лет назад своего взрослого сына, и отпевавший его. Было какое-то чувство, что ему лучше знать. Что все будет хорошо.
Мы всей толпой пошли гулять на бульвар, мы старались веселиться, не буйно, не фальшиво, а как-то по-настоящему. Мы старались благодарить. Друг друга, людей, которые невероятно, невероятно, неправдоподобно нас поддерживали.
За те дни мы получили сотни (!) писем, записок, звонков и смс от, часто, незнакомых вовсе людей. Это - мое главное открытие за год. Я часто помогала друзьям и поддерживала их. Но мне никогда не приходило в голову, что моя поддержка, слово какое-то, не говоря уже о присутствии на молебне, может облегчить ситуацию незнакомым людям. Мне казалось, что им до меня, а мне до них. Многие мои друзья не звонили мне в то время, потому что «ну мы думали, тебе не до нас». Всегда звоните. Всегда пишите.
В Мастерскую пришла женщина и оставила мне записку - «Знайте, что в таком-то храме, каждый вечер весь приход молится за Алешу». Александр (брат Гаджи) говорил нам: «За Алешу вчера 4 тысячи мусульман молилось, мы попросили всех попросить». На молебен пришли люди, которые просто читали мой жж, они никогда не видели ни меня, ни Алешу, ни Аню. Но они пришли. Я не знала, что такое бывает. Я не знаю, как их - вас - благодарить.
Вы не представляете, как это важно. Никогда не стесняйтесь позвонить и сказать: «Я с тобой. Я все время с тобой. Чем тебе помочь? Хочешь, я приеду?». Это важно. Это очень помогает. Очень.
Алеша все не начинал дышать сам.
Я уехала с Инкой и Петей в Кратово. Там я легла попробовать поспать днем на первом этаже, и засыпая, увидела, как качаются верхушки сосен. Подумала что-то вроде: «может этот ветер поможет ему дышать, пусть ему станет легко», и впервые за те дни заснула спокойно. Проснулась от Анютиного звонка: «Алеша проснулся из комы, он даже пытался говорить».
На следующий день была Троица. Как сегодня. Мы ехали в церковь к Уминскому, и когда зашли в нее, я говорю - Ань, сегодня самый счастливый день в твоей жизни?
А она ответила:
Самый счастливый будет, когда я приду сюда с Алешей.
Постепенно Алеша приходи в себя, как только его перевели в обычную палату, его стало можно навещать. Я пришла и испугалась. Передо мной на кровати сидел лысый, бледный, похудевший мальчик, с какими-то заторможенными реакциями, какой-то очень повзрослевший и грустный. У меня сжималось сердце от мысли, что он таким будет теперь. Это только потом мне объяснили, что ему давали в то время такое количество всяких препаратов, что он просто не мог не быть заторможенным, что нельзя выходить из комы прямиком в нормальную жизнь и т.д.
Конечно, меня страшно интересовало, видел ли он что-нибудь, пока «спал».
Он рассказал:
«Мне казалось, я у бабушки (нашей с Аней мамы Алисы) и хочу в школу уйти, а Алиса мне говорит: "Не ходи сегодня в школу, Алешенька, ты болен".
А еще ужасно неприятная музыка в реанимации играет».
Я подумала - радио какое-то моет врачи дежурные слушают. Ничего подобного. Не играет там никакая музыка, я позже узнала.
Гаджи пришел в больницу в какой-то момент и подарил Алеше настоящий дагестанский нож. Они были как братья, правда. Такие два пацана.
А еще через неделю Александр, старший брат Гаджи, разбился насмерть в автокатастрофе.
В Дагестан мы так и не поехали, у них начался траур, и т. д.
Маленький Алеша вскоре пришел в церковь, ту самую, на костылях. Ему было неловко, потому что туда пришла куча народу, которая его никогда не видела, но которая жила новостями о нем в течении всех тех недель.
Потом, на следующую Троицу, он прислуживал в Алтаре, взрослый, высокий, в белоснежном стихаре.
А этим летом в Шишаках мой яблочный пирожок маленький Алеша схватил меня на руки и кружил по террасе. Совсем большой. Приходит в Мастерскую сам, играет на флейте и гитаре, мечтает стать врачом. Сегодня у него день рождения.
Зачем я все это написала?
Да просто, на самом деле, я хочу сказать вам, друзья, - спасибо вам всем, отмолили, спасли.
Леха, с днем рождения! Люблю тебя
| В мой мир |
Со мной был такой случай. Несколько лет назад я нашла в подземном переходе кота в закрытой переноске. Как человек неопытный в таких ситуациях, я не знала, что предпринять, поэтому для начала села рядом с переноской, в которой томился кот, написала пост в Facebook и горько заплакала от жестокости и несправедливости случившегося с котом. Так я провела полтора часа. Потом кота удалось пристроить, и он прекрасно живет у одной замечательной женщины. Но с тех пор многое изменилось.
Я бы тоже думала, что дельфины улыбаются, поскольку тогда еще не прочитала текст о том, что это строение их морды Я познакомилась с людьми, которые профессионально занимаются бездомными животными. Поменяла отношение ко многим вопросам, с этим связанным. Я знаю теперь, например, что лучше стерилизовать домашних кошек, потому что приюты переполнены прекрасными котятами. Знаю, что нельзя покупать животных, потому что это уменьшает и без того крошечные шансы приютских зверей попасть из приютов в собственные дома. И знаю, что таких - и гораздо хуже - ситуаций бывает по много раз в день у тех, кто занимается животными. Но несколько лет назад я этого не знала, не чувствовала и воспринимала происходящее, как какое-то трагическое исключение. Я не знала ничего про приюты животных. Я сама искала кота своей кошке, когда та хотела котят. Мне и в голову не приходило, что в этом есть хоть что-то неправильное.
Несколько лет назад я бы, может быть, с удовольствием пошла поплавать с дельфинами, поскольку не знала, в каких условиях они содержатся. Я бы тоже думала, что дельфины улыбаются, поскольку тогда еще не прочитала текст о том, что это просто строение их морды, а на самом деле они очень страдают от этих плаваний за деньги.
Еще совсем недавно я, смеясь, говорила своей подруге: «Отстань от меня со своей политикой, у меня нет гражданской позиции, я музыкой занимаюсь». А теперь я не представляю, как можно говорить «отстань» про что-то, что залезло в спальни моих друзей-геев, что убивает детей, оправдывая это «Законом Димы Яковлева», что пытается сделать выездные визы и так далее. Как про это можно сказать «отстань» теперь? Теперь - невозможно.
В этом слове «теперь» для меня - не результат, а процесс. Это процесс пробуждения. Живя между разными городами, иногда утром я, едва проснувшись, не сразу понимаю, в каком я городе. Но постепенно, с каждой секундой, я возвращаюсь из сна, в котором у меня нет гражданской позиции, в котором я говорю «отстань», в котором я плаваю с дельфином или в котором мне наплевать, что умрет еще один ребенок, в реальность. На это уходит какое-то время. На то, чтобы мне стало не все равно, ушло какое-то время.
Еще несколько лет назад никто из моих друзей не занимался тем, что в русском языке называется довольно-таки высокопарным словом «благотворительность». Теперь ею занимаются все, с кем я дружна. Не потому, что я вдруг поменяла всех друзей. Просто у нас у всех происходит этот процесс. Кто-то собирает деньги, кто-то волонтерит в хосписе, кто-то организовывает благотворительные праздники, каждый делает то, что хочет и может. Но - делает.
Знаете, в Facebook есть кнопка «I don’t want to see this». Некоторые люди прячутся за эту кнопку и в жизни История с Умарали Назаровым, который умер абсолютно один, разлученный с родителями, в больнице, при невыясненных обстоятельствах, конечно, потрясла нас всех. Ее просто невозможно выбросить из головы. Два дня назад я написала по следам этой истории пост в Facebook. В этом посте была фраза «Я Зарина». Этот пост скопировал мой хороший знакомый Алексей Агранович, снабдив его вполне саркастическими комментариями, но люди стёб не считали, поставили Алеше кучу лайков и сделали кучу перепостов. Таким образом, за считанные часы фраза «Я Зарина» распространилась по Facebook как какой-то манифест. Она не была манифестом для меня, но кому это уже теперь интересно.
А дальше все как обычно. Журналист Александр Горбачев написал пост про то, как это отвратительно и «девальвирует идею» фразы «Je suis Charlie». Куча знакомых поставили ему лайки, журналистка Белла Рапопорт написала фантастический комментарий: «Нехорошо вешать на себя чужую стигму» (по этой логике я должна немедленно снять с себя крестик, это же не меня распяли на кресте), а Катя Гордеева, которую я очень люблю и ценю, написала комментарий про «псевдоэмпатию» и «псевдотолерантность». Потом Катя вот эту колонку. Я хочу ответить Кате, что эмпатия, толерантность, сочувствие и сопереживание - это процесс.
Я хочу ответить тем, кто пышет злобой «что ж вы раньше аватарки не перекрашивали», что эмпатия, толерантность, сочувствие и сопереживание - это процесс. Вот раньше не перекрашивали, а теперь перекрашиваем. Не потому что людей, погибших в Париже жалко больше, а потому что вот раньше не было такой опции в Facebook, а потом она появилась. Или потому что раньше мы не находили в себе сил на сочувствие, закрываясь и прячась от него. Знаете, в Facebook есть кнопка «I don’t want to see this». Некоторые люди прячутся за эту кнопку и в жизни. И даже вполне успешно. Не находят в себе сил to see this. А теперь вот нашли. Нашли и заплакали. Потому что это процесс.
Фраза «Я Зарина» означает: «Я пытаюсь почувствовать ее боль как свою собственную» Я хочу сказать, что для меня нет разницы между фразой «Je suis Charlie» и фразой «Я Зарина», потому что эмпатия - это попытка поставить себя на место другого человека. Попытка. Мы не можем быть на месте другого человека, мы не знаем, не ощущаем и не чувствуем то, что чувствуют близкие погибших во Франции или в самолете, мы не чувствуем то, что чувствует Зарина, нашу редакцию не расстреливала толпа религиозных фанатиков (по крайней мере пока что), и мы не знаем, что чувствовали сотрудники редакции «Charlie Hebdo», но мы пишем фразу «Je Suis Charlie», чтобы показать миру и самим себе, - мы солидаризируемся с жертвами этого чудовищного преступления. С жертвами, а не с убийцами.
Никого нельзя убивать ни за какие взгляды, нельзя расстреливать редакцию даже за самые идиотские карикатуры, просто нельзя - и все. Вот что мы, ну, по крайней мере, я говорила фразой «Je Suis Charlie». Нельзя отбирать плачущего младенца из рук матери, если только мать не угрожает его жизни. Нельзя мучить ее после этого, из потерпевшей делать подозреваемой, выдворять ее из страны, так и не проведя нормальной экспертизы и не закончив расследование смерти ее ребенка, - вот что я говорю фразой «Я Зарина». Я пытаюсь в точности как Катя поставить себя на место Зарины. И, конечно, я не на ее месте. И надеюсь, что никогда на нем не окажусь. Но я солидаризируюсь с ней. С ней, а не с убийцами. Фраза «Я Зарина» означает: «Я пытаюсь почувствовать ее боль как свою собственную».
И даже если Зарина никогда не узнает о моей корявой попытке быть с ней, я все равно считаю ее, попытку эту, важной. Я считаю ее еще одним шагом в процессе под названием «неравнодушие». Может быть, через несколько лет я найду более точную, удачную формулировку для выражения этого неравнодушия. Может быть, нынешняя фраза «Я Зарина» корява, примитивна и не достаточно изящна. Но она - процесс. И я дорожу этим процессом.
Я дорожу дурацкими свечками, которые вешают люди в Facebook, когда случается беда. Я дорожу банальными словами «держитесь» и «я с вами». Я дорожу любыми, даже самыми корявыми и дурацкими способами проявить сочувствие, сопереживание, неравнодушие и эмпатию. Не псевдо. А самую что ни на есть настоящую эмпатию.
Я Зарина, я Шарли, я летела в самолете над Синаем
В Москве закрывается кафе «Дети райка», которое просуществовало 6 лет. В последние годы его преследовала череда неудач: пожар, потоп, чиновники, нашествие программы «Ревизорро» (кончилось жалобой в Роспотребнадзор) и последняя капля - реконструкция Никитского бульвара, из-за чего все подходы к кафе оказались . Совладелица «Детей райка» Варвара Турова рассказала Inc., из-за чего отказалась от краудфандинга, как удерживала ресторан на плаву и почему отговаривает заниматься бизнесом в России.
«В последний год я как акционер не получила ни копейки»
- Что стало последней каплей, после которой вы приняли решение закрыть кафе «Дети райка»?
Их было так много, что я даже не могу вспомнить. Когда после месяцев разрытой дороги, гор грязи и песка (к нам было невозможно попасть) на Никитском бульваре расширили тротуар, мы обрадовались и подумали: наконец сможем получить разрешение на полноценную веранду, которой у нас не было ни разу за 6 лет. Но буквально на следующий день весь дом погрузили в строительные леса и начали ремонтировать фасад, так что нас стало не видно с улицы. Мы находимся в довольно проходном месте, но из-за ремонта здания и разрытой дороги в последние недели к нам заходило человек 30 в день. Так выжить нельзя.
- Сколько людей приходило «с улицы»?
Достаточно много. Мне всегда казалось, что если у тебя только «своя» аудитория - ты обречен. Число гостей должно все время увеличиваться. Оно и не уменьшалось, но было колоссальное количество проблем. Весной у нас был пожар, затем - потоп. И все это время у нас была шизофреническая война с соседями сверху: они ненавидели нас до такой степени, что запихивали у себя в туалет тряпки, песок и прочий мусор и все это спускали вместе с водой - в результате к нам сантехник ходил, как на работу.
«Дети райка» открыли в апреле 2011 года журналист Варвара Турова и музыкант Алексей Паперный. К закрытию в кафе работало 25 человек. В 2014 году открылся филиал «Детей райка» в Санкт-Петербурге - и закрылся в начале 2016-го.
По данным СПАРК, до 6 июня 2017 года 25%-ными долями в ООО «Бульвар» (юрлицо кафе «Дети райка») владели Алексей Паперный, Лиана Зейналова и Юлиана Слащева, бывший гендиректор холдинга «СТС Медиа» и супруга генерального директора ТАСС Сергей Михайлова. Еще 15% принадлежали Туровой и 10% - Наталии Сичкарь. В июне этого года Слащева вышла из компании. Выручка ООО «Бульвар» за 2015 год составила 10,5 млн рублей, а прибыль - 15 тысяч рублей.
- С чего началась эта полоса неудач?
С начала войны на Украине было несколько кризисных моментов, когда мы думали - не закрыться ли нам? Но каждый раз выплывали, цеплялись, надеялись, что станет легче. Но становилось только хуже. Из-за санкций резко выросли цены - подорожали не только иностранные, но и российские продукты. Наши расходы увеличились вдвое. Но повысить так же цены мы себе позволить не могли.
- Насколько вы их повысили?
Чуть-чуть, но не так, чтобы это стало выгодно. Иначе мы потеряли бы лояльность аудитории. При таком же количестве людей мы стали зарабатывать сильно меньше, чем 4 года назад. Тогда я жила только на свою долю прибыли от «Детей райка», и мне это позволяло путешествовать и нормально существовать. А за последний год я как акционер не получила ни копейки. В лучшие месяцы мы выходили в ноль или крошечный плюсик.
- К вам стало ходить меньше людей?
Нет, напротив, мы раскрутились и стали довольно популярным местом. Но экономика ресторана устроена таким образом, что много всего нужно учитывать: ФОТ, аренда, коммунальные услуги. Не говоря уже о том, что все время меняются правила игры, и иногда чиновники делают это задним числом. Например, к нам в прошлом году пришли и сказали: «Мы не продлеваем вам аренду, потому что у вас нет отдельного помещения для хранения вина». Мы в ответ: «Позвольте, предыдущие 5 лет мы обходились винными полками и шкафом и претензий не было». Но оказывается, ввели новые правила - и пришлось строить перегородку, делать отдельное помещение. Естественно, чиновники не оплачивают эти затраты. Из-за массы таких мелочей бизнес превращается в борьбу за выживание.
- Когда вы приняли решение закрыться?
Мы до последнего трепыхались и пытались, как та мышка из притчи, взбить масло, чтобы не утонуть. Пытались найти инвестора и что-то поменять, обращались к разным ресторанным сетям и акулам бизнеса, но ничего не получилось. У них и самих плохо идут дела (что стало для меня большой неожиданностью). Никто не захотел рисковать, потому что всем очень тяжело.
- Какую роль в вашем закрытии сыграла программа «Ревизорро» ?
После их визита наша выручка упала в 2-3 раза. На то, чтобы ее восстановить, ушло месяца полтора. В тот день я была дома мне позвонили наши сотрудники и дрожащим голосом сказали: к нам пришло «Ревизорро». Я говорю: зачем вы их пустили? Но остановить их было невозможно - съемочная группа пришла с включенной камерой и, не мешкая ни секунды, сразу прошла на кухню. Еще раз скажу: их интересовала не грязь, а скандал, и все, что там показано, - вранье. Можно прийти в самую чистую операционную и мутной камерой под мрачную музыку снять такой ужас, что вам там почудятся ползающие змеи. Кроме того, журналисты телеканала «Пятница» написали заявление в Роспотребнадзор, который пришел к нам с внеочередной проверкой. Ну вы можете угадать, каким образом мы решали вопрос с проверяющими. Собственно, по-другому эти вопросы не решает никто. Так что были, скажем так, дополнительные траты.
- Сколько «Дети райка» заработали в прошлом году?
Я не могу назвать цифры, но приведу пример: три года назад выручка по пятницам и субботам была 280-300 тысяч рублей в день. А в последний год она составляла 130 тысяч рублей в день - при том же количестве людей. Средний чек снизился почти вдвое: выросли цены у наших поставщиков, люди стали гораздо экономнее - меньше заказывали и меньше оставляли чаевых. Я не виню в закрытии только злые внешние силы. Чтобы продумать экономику в этих новых обстоятельствах - нужно быть суперпрофессионалами. Ни я, ни Алексей Паперный таковыми не являемся. Я занята в театре, Алексей - музыкант и драматург. Мы много сил тратили на «Детей райка», но это не было делом нашей жизни. В отличие от коллег–профессиональных рестораторов - они посвящают бизнесу все свое время и поэтому держатся на плаву.
- Связано ли закрытие «Детей райка» с уходом Юлианы Слащевой?
Мы имели дело не с ней, а с ее мужем, но нет - это никоим образом не связано. Потому что ни Юлиана, ни ее муж Сергей Михайлов уже очень много лет не имеют никакого отношения к управлению «Детьми райка». Когда-то давно они были нашими первоначальными инвесторами.
- Они инвестировали в кафе в последние годы?
Нет. Мы много лет не имеем никаких рабочих отношений - только приятельские. (Юлиана Слащева в комментарии Inc. отметила, что полтора года назад вышла из состава учредителей компании, однако данные о ее выходе были опубликованы в ЕГРЮЛ только 6 июня т.г.).
- Почему они решили выйти из бизнеса?
Это к ним вопрос.
- Вам жалко, что «Дети райка» закрываются?
Как вам объяснить? Я не могу жить без оперного театра, а без «Детей райка» - могу. Но мне, конечно, грустно - на это я потратила 6 лет своей жизни и довольно много сил. Конечно, жалко.
«Открывайте бизнес где угодно, но не здесь»
Вы недавно написали, что у вас никогда не получался бизнес, но получилось «место, в котором многим было хорошо, важно, тепло». Разве этого недостаточно для прибыльности кафе?
Должен быть внятный приоритет - ради чего ты это делаешь. Уверена: наш так называемый коллега Митя Борисов (ресторатор, «Жан-Жак», «Джон Донн», «Маяк» - Inc.) открывает абсолютно все свои места, чтобы заработать денег. У него это получается. А мы, когда открывали кафе, ставили на первый план другие вещи - например, атмосферу. Не то чтобы мы такая беззаботная, лиричная интеллигенция - мы хотели зарабатывать деньги и у нас это получалось. Но нам было важнее угостить друзей, зашедших в гости, чем отказываться от этого ради дополнительной выручки. Я не коммерчески ориентированный человек, и у меня нет бизнес-мышления - поэтому у нас не получилось ужать расходы, кого-нибудь уволить, поступить жестко… Нам всегда было важно кому-то помогать, угощать кого-то бесплатно, устраивать разные благотворительные темы. В результате - мы без денег, и я совершенно не снимаю с нас коллективной ответственности. Чтобы быть балериной - нужно быть гибкой, а чтобы заниматься бизнесом - жестким. Я не жесткий человек, Алексей тоже.
- Когда вы начинали «Детей райка», каким вы задумывали это заведение?
У нас не было амбиций стать модным DJ-баром. Мы хотели открыть симпатичное кафе, куда можно прийти после работы или тяжелой репетиции. Чтобы там было уютно, вкусно и никаких неоправданных понтов - это когда девицы спрашивают тебя с порога «Вас ожидают?», а потом следят за тобой по всему залу. Одним словом - чтобы было как дома. В этом смысле у нас все получилось - если не говорить про бизнес, а про реализацию идеи. «Дети райка» стали важным для многих местом: количество людей, которые написали, что наше закрытие для них - личная потеря, меня потрясло. Я абсолютно этого не ожидала и очень благодарна.
Екатерина Закливенец/Inc.
- Почему вы не обратились ко всем этим людям за помощью, не провели краудфандинг?
Была такая мысль. Более того, мы бы наверняка собрали нужную сумму - у нас большой кредит доверия. Но мой партнер и коллега Алексей (Паперный, музыкант и совладелец «Детей райка». - Inc.) был против. Он сказал, что это бизнес, а в бизнесе нельзя никого ни о чем просить - мы сами прогорели и сами виноваты.
- А нанять управляющего не пробовали?
Мы так в «Мастерской» поступили - наняли управляющую компанию, которая за хороший гонорар вела наши дела. Но начала она с того, что предложила все переделать. Например, в «Мастерской» висело много разных абажуров в одну линию, и это было очень красиво. А управляющий говорит: абажуры - это не модно, это как на даче и надо их все убрать, чтобы сделать модное место. Я ему говорю: места бывают разные, и у нас хорошо получается создавать домашнюю атмосферу - значит, нужно работать с этим продуктом. Так что прошлая попытка нанять менеджера ни к чему не привела (клуб «Мастерская», который открывали Варвара Турова и Алексей Паперный, закрылся в ноябре 2016 года. - Inc.)
- Что бы вы сейчас сделали иначе?
Я бы не открывала «Дети райка». Если завтра ко мне придет кто-нибудь и скажет: «Вот тебе куча денег, давай откроем “Дети райка»!”», я скажу нет. В современной России нужно быть безумным, чтобы заниматься бизнесом. Мне кажется, все, у кого есть деньги, должны вкладывать в бизнес за границей. Это вызвано моим ощущением от воздуха вокруг. Уравниловка, закручивание гаек и прочее будет продолжаться, и из этого нет выхода. Более неблагоприятного момента начать бизнес в России просто не было. Мне часто пишут: «Мы хотим открыть маленькое кафе, что вы нам посоветуете?» Я их отговариваю и советую открывать кафе в Берлине, Тель-Авиве - где угодно, только не здесь.
- Вы хотите закончить с ресторанным бизнесом?
Я собираюсь закончить с бизнесом в России совсем. Я люблю кормить людей, мне нравится, когда ко мне приходят гости, нравится быть хозяйкой, - это мое. Но в России, пока эта власть не сменится, не стоит даже пытаться. Говорю это, не снимая с себя ответственности за то, что мы разорились. Но все, что происходит вокруг, убивает бизнес. И малый, и средний, и любой.
- А за границей?
Пока я живу здесь и у меня нет конкретного плана переезда. Сейчас меня интересует опера, мои усилия уже 4 года направлены туда. Я учусь в Петербурге, а в июне вышла на офисную работу в Москве - нужно на что-то жить. Мне очень грустно, что «Детей райка» больше не будет, но в каком-то смысле это правильно - нельзя заниматься всем.
Совладелица клуба и театра «Мастерская» Варвара Турова рассказала, как все началось и что будет дальше.
Как появилась идея создать заведение с такой необычной концепцией – «Мастерскую»?
История такая: мой друг и коллега, театральный режиссер и драматург Алексей Паперный давно хотел сделать клуб, в котором в каком-то виде присутствовал бы театр – например, были идеи сделать просто кафе, а в углу стояла бы маленькая-маленькая сцена, на которой бы раз в час что-нибудь происходило: клоуны, оперная певица, жонглер, рассказчик… Для этого никак не получалось найти помещение. Хотя, не то чтобы мы активно искали: я была журналистом, у Алеши был «Китайский летчик Джао Да», музыкальная группа, театр. Не то, чтобы мы такие, знаете, рестораторы, бизнес-акулы как Митя Борисов.
А потом к Алеше пришел его приятель, у которого был клуб, который ему, по целому ряду причин, не нравился, и попросил Алешу это помещение переделать. Здесь было удивительное место – заколочены окна, на полу стояли какие-то унитазы, все было выкрашено во флюоресцентные цвета. У меня было ощущение, что я попала в 90-е. Еще здесь была театральная сцена, на которой шли прекрасные представления: например, мужчина выпивает какую-то страшную химическую гадость и его в конце спектакля тошнит краской.
Нужно было перестраивать все – от пола до потолка. А изначально здесь были бани. Кафель, который сейчас на стенах, остался с тех времен. А где театральный зал – как мне рассказывали люди – была VIP-парная, якобы принадлежавшая Фурцевой. Вместе с художником Петей Пастернаком мы стали придумывать, что такого в этом месте сделать. Петя посмотрел на эти красивейшие длинные окна, высокий потолок и предложил нам, как бы для внутреннего пользования, такую игру – что мы как будто бы где-то в горах или посреди леса нашли заброшенный замок, бывший когда-то роскошным. Когда-то очень давно. Мы нашли этот замок в руинах, с какими-то старыми, забытыми хозяевами бархатными занавесками, посудой, старыми столами, и остались в нем, в этом лесу, жить. Смешно, что наш лес стоит в самом энергетически непростом районе Москвы – на Лубянке, но нам удается все это не замечать. Из нашей чащи Лубянку не очень видно. И даже наоборот, мы здесь прячемся. В этом выдуманном мире. У нас даже в интерьере намешано все на свете. Вот, например, прялка. Нам ее кто-то принес, сказав, что она нам очень подходит. А это чудовищная подделка, фальшак. Я на следующий день попросила ее отнести на мусорку. Еще через два дня нам ее вернули со словами: «Какая чудесная! Мы нашли ее неподалеку! Она такая ваша!». Снова выбросили. Когда нам принесли ее в третий раз, я поняла – быть ей здесь. Как-то даже полюбила ее, за всю ее чудовищность.
Кто занимается подбором репертуара для «Мастерской»?
Сначала мы это делали сами – я и Алеша. Нам казалось, что если у нас два события в неделю, то это дико много. Сейчас у нас их несколько в день: театральный зал, детские лекции, дискуссии, кино, концерты, опера, дискотеки, экспериментальный джаз, поэтические вечера… Наверняка что-то забыла. А сейчас у нас есть арт-директор Анна Хайн и театральный продюсер Стас Шаповалов. У меня, конечно, ужасный характер, и я вмешиваюсь во все. Мешаю им жить. Что касается иностранной музыки – это в большей степени мое. Я езжу по Европе, договариваюсь с музыкантами и привожу их выступать.
Возникают ли проблемы с привозом артистов?
Полно. Очень дорогие билеты, очень далеко, многие боятся сюда ехать. Но самая большая проблема – это московская публика. Никому ничего не интересно кроме раскрученных звезд, которые уже давно сдулись. Люди привозят по 500 раз одних и тех же музыкантов – расслабленных, даже не старающихся сделать вид, что им интересно – платят им в три раза большие гонорары, чем в Европе, страшно их балуют. Приходит толпа народу, покупают билеты по 2 000 рублей – и все рады.
Привозишь реально интересную музыку, сбиваешься с ног, рекламируя везде, где только можно – приходит 30 человек, каждый из которых потом пишет в «Фэйсбуке», что «было прекрасно, жаль, что вы не пришли». Конечно, после каждого такого концерта хочется опустить руки. Дело даже не в деньгах. Неудобно перед музыкантами. В зале 30 человек, а они работают, как для стадиона – с такой энергией, профессионализмом, талантом! А в ответ – ничего. Это самое обидное. Но мы пытаемся решать эту проблему.
А с театральной площадкой как в этом отношении?
Театральный зал проще наполнить – он совсем маленький. И там не каждый день представления.
У вас все-таки современный театр?
У нас очень разный театр. Это один из очень немногих в стране по-настоящему независимый театр. Это яркий театр. Живой, уж точно. Иногда оперный. Иногда детский. Иногда мы находим спектакли, которые нам нравятся и приглашаем их играть у нас. А иногда люди сами приходят, и говорят: «Мы хотим сделать спектакль». Если они нам нравятся – мы им рады, не берем никакой арендной платы, но предупреждаем сразу, что не можем ничего вложить. Они сами справляются. Таким образом у нас появился замечательный, очень популярный спектакль «Лафкадио» Светланы Ивановой.
Расскажите, пожалуйста, о том, что будет, какие планы…
Планов море. У меня есть идея, которая потихоньку начала реализовываться – это очень долго и трудно – сделать фестиваль стран, чтобы в течение года, раз в месяц выходные были посвящены какой-то стране: музыка этой страны, кино, поэты – все что интересно. Сейчас мы практически каждый день встречаемся с разными посольствами, потому что без их участия невозможно обойтись.
Есть идея сделать фестиваль маленьких опер. Это очень модное направление в Европе сейчас – ставить оперы за две копейки в маленьких помещениях. В наше время уже невозможно докопаться до того, откуда взялось правило, что опера обязательно должна быть за миллион долларов, в Большом Театре, с колоннами, в вечерних платьях. Но это нужно исправлять, потому что огромное количество прекрасной музыки, остроумных либретто, изумительных историй, очень хороших певцов! Есть идея с кукольными театрами… В общем, много всего.
Как вы думаете, образуется, разрастется все же ваша публика?
Уже развивается, конечно. Это просто у меня характер такой – что мне все время мало, мне все кажется вокруг слишком медленным, хочется еще быстрее, еще круче. Опять же, клянусь вам, не в смысле денег – с этим все хорошо. А именно в отношении интересных программ, концертов, гастролей. Хочется знакомить людей вокруг с тем, что нам нравится, и друг с другом. Поэтому у нас есть, например, еженедельная вечеринка «Друг друга», в которой в качестве диджеев выступают люди, раньше этого не делавшие, и мы знакомим наших друзей с друзьями других наших друзей, устраиваем такое социально-культурное варево, планомерно и последовательно создаем контекст, в котором потом как бы вдруг, а на самом деле вовсе не вдруг – рождаются спектакли, группы и интересные проекты.
Вы можете назвать «Мастерскую» модным местом?
Я люблю хорошую музыку и театр, мне интересно этим заниматься. И мне абсолютно наплевать на то, модная ли это музыка, окупит ли она себя. И я абсолютно уверена, что любая модель, в том числе и в бизнесе, успешна лишь тогда, когда человеку, который ею занимается, интересно это делать.
В Москве есть по-настоящему модные места, «Солянка», «Джипси», например, отличные места! Или «Олдич» – один из лучших проектов последних нескольких лет, я безмерно уважаю людей, которые делают эти места, и обожаю ходить туда веселиться, но это не значит, что «Мастерская» обязана быть такой же.
katyadunaevaЭта женщина, например, пишет мне: "Сколько можно поливать грязью страну, которая вас вырастила". Другая женщина пишет: "Неужели у вас не болит сердце, когда вы пишите - именно вот так, через И - такие вещи про страну, которая вам дала образование". Третья (или это все одна и та же?) пишет: "Это страна дала вам все, и вот, чем вы ей платите".
Я просто точности ради. Образование мне дала Наталья Михайловна Смирнова, замечательный учитель музыки, пианистка, ученица Якова Владимировича Флиера, который учился у Константина Николаевича Игумнова, который учился у Александра Ильича Зилоти, который учился у Ференца Листа, который учился у Карла Черни, который учился у Бетховена, и я могу продолжать, но не буду.
Образование мне дал мой папа, Саша Туров, искусствовед, учитель истории искусства, журналист, редактор, он мне его дал, когда включил Генделя и Битлз над моей кроваткой, когда меня принесли из роддома, или когда мы ездили в детстве по золотому кольцу и он рассказывал нам про закрытые в ту пору церкви, и мы гуляли по каким-то полузаброшенным, полуразрушенным храмам и полям.
Образование мне дала моя учительница литературы Татьяна Андреевна Бонч-Бруевич, молодая красивая женщина, уроки которой, в школе, я помню до сих пор. Образование мне дал Вадим Абрамович Березовский, легендарный учитель сольфеджио и теории музыки, когда я приезжала к ним в квартиру в Карманицком переулке, 3 раза в неделю, о ужас, к 8.30 утра, на занятия. Образование мне дал Алексей Алексеевич Кандинский, сложный человек, потрясающе читавший у нас курс "Истории фортепианного искусства".
Образование мне каждый день, своей мудростью и примером, дает моя мама, Алиса Тилле, адвокат. Образование мне при каждой встрече передает какими-то тоннами ценнейшей информации Алексей Васильевич Парин, музыковед, драматург, и продюсер. Мой друг Миша Фихтенгольц, рассказывая мне годами про Генделя, и про лучших оперных певиц и дирижеров мира, дает мне образование. Выдающаяся оперная певица Лариса Анатольевна Гоголевская дает мне образование 2 раза в неделю уже полтора года, и каждый урок - это встреча с большим мастером, большой актрисой.
Это не Страна дала мне так называемое "всё". Это моя семья, мои близкие дали мне всё, и это никаким образом не было, не есть и не будет связано с тем, как называется часть суши, на которой все это происходило и происходит. В некоторых случаях, образование мне давали не благодаря этой стране, а вопреки ей, вопреки ее воле, ее действиям, вопреки тому, как лучшие профессора уезжали в тьму-таракань (мне очень повезло в этой тьме-таракани, в городе Электросталь, проучиться год, и встретить там лучших учителей музыки, которых я видела в жизни, большая часть были просто изгнаны из московской и питерской консерваторий, каждый по разным причинам, включая политические).
Я не знаю, что такое "страна". Я знаю, что вот здесь сейчас становится все меньше и меньше свободы, и мне страшно, горько и больно от этого. Потому что если уж говорить про "Страну, которая дала вам всё", то нельзя не говорить про "Страну, которая отняла всё", у Рахманинова, Бунина, Хармса, Мейерхольда, или, например, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Рылеева и прочих. Почему тогда я должна быть в каком-то крепостном благодарственном поклоне в пояс за хорошее, что здесь случилось (эти ранние утра в доме Вадима Абрамовича, когда сквозь сон слушаешь 4-голосный диктант), но должна почему-то не учитывать того ада, который здесь тоже происходил? Что за ущербная позиция, что за рабский способ мысли, ну ничего, ничего,что барин порет розгами, зато в прошлом году бил не 15, а 20 раз, так что уж получше, добрый у нас барин, спасибо ему скажите, вон соседний вообще насмерть бьет.
Когда же уже отменят крепостное право?
