Наступила осень. Как?

Недалеко отсюда билось море волнами все лето, всю весну и лето. Берег был плоский, песчаный; оно грохотало мелкими камушками, накидывая их с последней прозрачной волной и захватывая с первой обратной. Казалось странным: чего море так бьется? И откуда являются волны, все новые, без конца?

Над этим никто не задумывался, но вот 22 июля, около часу дня, море таки добилось своего: волны выбросили ее на берег. Возможно, что они выбрасывали ее постепенно, комковатыми клочьями все лето - всю весну и лето, но этого никто не знал. Теперь же все стало ясно. Тень лодки, зарывшейся в песок, легла совсем не на то место, что неделю назад. В светлом, жарком воздухе закричал петух, но уже не напомнил детства. Велосипедист на пыльном шоссе остановился, поднял голову, потную шею его обдало внезапно вспорхнувшим, как воробей, ветром.

Это была осень. Волны, наконец, оттащили ее с середины океана и выбросили на берег.

Это произошло 22 июля, в час с минутами. Свершилось! Осень прыгнула на песок, шурша пробежала по нем, заметая следы человеческих ног, два раза споткнулась, причем схватилась за рябину, и бросилась на деревню. Вот тогда-то закричал сразу состарившийся петух, и, виясь вокруг огромного подсолнечника, загудела согнувшись, как баба под ношей, мохнатая пчела.

Осень пряталась, выжидая. Где? В очень потаенных местах: в лесу под опавшими листьями, в рытвинах на поле, где валялись осколки разбитой бутылки, в изменившемся полете птиц. И, когда поэт раскрывал свою записную книжку, чтобы закрепить нежно-некрасивым почерком новую рифму, он находил осень между белыми листочками, словно кем-то засушенный цветок. Рифма тяжелела и, как удар вечернего колокола, тонула в меланхолическом сонете. Или тоже как удар веслом по вечернему озеру.

До вечера она многое успела. Достаточно сказать, что на протяжении десятков квадратных верст в эту ночь выпала густая, крупная, как беспричинные слезы девушки, роса. Об этом даже писали в некоторых газетах.

Ну, а уж вечером я ее встретил.

Видите ли, вечером не прячутся, вечером не надо прятаться. Это солнце делит и разграничивает и каждому назначает особое место. А при луне все равны. При луне принц беседует с дочерью портного и целует ее руки: бывает!

Утром Маша (дочь портного зовут Машей), просыпаясь, чувствует острую, тонкую боль в пальцах; ей кажется, что это уколы иголки, но на самом деле это - поцелуи принца.

Вечером я ее встретил - осень; то есть я так ее называл в шутку. Но, конечно, это была женщина, как все. Даже один раз пришла с головной болью и жмурила левый глаз - вот видите.

Странность, пожалуй, была в том, что мы не понимали друг друга: она не знала по-русски ни слова. Виноват, одно слово затвердила:

А для меня шведский язык был совершенно чужд. Возможно, впрочем, что она была не шведкой, а финкой или даже еще другой национальности. Не знаю.

Я шел мимо вечерних дач, все было серо: так как рассвет должен был заняться рано - то понимаете, не стоило делать особенной темноты.

Уже все спали. В садах, прижавшись к частоколу, стояли одинокие человеческие фигуры и глядели на дорогу. Вы заметили? Такие одинокие фигуры стоят во все ночи до глубокой осени, и луна освещает их. Вот лежат обгорелые балки и жестяной лист с крыши. Это целая история!.. Тут была мелочная лавка, бойко торговала, а конкурент ее поджог. Теперь здесь просвет на море, где наискось легла светлая полоса от луны. Думаешь: луна такая маленькая и тусклая, а…

Вдруг она прошла мимо меня, окинув строгим взглядом, как будто бросив слово на незнакомом языке. Я ничего не приметил, кроме этих черных, глубоких глаз и серой жизни моей назади. Объясню: потому так вспыхивают, обжигая сердце, мимо проходящие женщины, что идут они не по тротуару зимнего дня и не по дороге у моря, а появляются, пересекая полосу нашей серой жизни. Прошла - и после нее, как траурный шлейф все та же серая дорога - дорога нашей жизни. Ну, значит, идут они не по камням, а близко-близко от нашего слабого, самолюбивого, непрочного и очень одинокого мужского сердца.

Возвращаясь к себе в избу, которую нанял у финна, я видел, как, прижавшись к заборам, стояли живые фигуры, словно садовые украшения, вроде гномов, аистов, и ждали, ждали…

Миновало еще несколько росистых ночей, но газеты уже не писали об этом, потому что в стране тогда было неспокойно, и даже многие говорили: революция. Так что подобным не интересовались.

Она приходила ко мне в мою избу. Сидели мы в сенях на низких табуретах, и очень-очень далеко лаяли две собаки. Зимою во фраке на приеме или на официальном торжестве я вдруг вспоминал лунную полосу за обгорелыми балками и далекий, ночной лай… да еще ветер, ветер, который несется выше человеческого роста, не трогает лица, а только листья, а из ветвей - наиболее тоненькие, молодые.

Вот мы сидим и говорим. Очень странно. Она не понимает ни одного слова, а когда говорит она, я смотрю вниз (я чуть выше ее), на ее волосы и думаю свое. И так мы беседуем двумя не сливающимися монологами, двумя цепями мыслей, не переплетающимися в легко рвущийся диалог. А над нами ветер и листья рассказывают ночь - как будто жуют ее - да, это немного некрасиво так выражаться, но, если прислушаться, то похоже.

Я никому так много не говорил, как ей. Не было стыдно слов. Нам ничто не мешало, потому что мы не понимали друг друга.

Послушай, - говорил я и глядел на ее тонкие, бледные при луне пальцы: - мои друзья умирают. Это все даровитые, славные люди. Я их любил. Когда умер первый, я был безумно потрясен, второй - меньше, а месяц назад скончался в чахотке седьмой или восьмой - и я даже не заплакал. Вот скверно: душа грубеет…

Мы сидим на пороге в темноте, черные кусты неподвижны, а листья жуют ночь.

Она отвечает - я перевожу.

Ты не первый подходишь ко мне. Каждого я ждала и думала: мы вместе отгадаем эту тайну, эту странную тайну любви. Но до сих пор были все фальшивые отгадчики. Чем больше я обманывалась, тем грустнее становились мои глаза. А вот уже морщины на моем лбу, и близка зима, я уйду, мы не встретимся…

Кто ты такая - я не знаю. Чужая. Но так странно и бесшумно ты подошла к моему сердцу. У нас обоих обручальные кольца на руке, и где-то сзади жизнь, которая ждет нас, как привычное платье. Мы войдем в нее снова, и никому не скажем о нашей встрече.

Умирает лето, уходит молодость. Можно ли было думать, что двадцать лет назад придвинется вот эта минута, и мы будем сидеть здесь в северную ночь августа, глядеть и вспоминать, что двадцать лет назад об этом не думали. Казалось: двадцать лет, - ах, это бесконечно, это огромный промежуток времени - а вот…

Я ее провожаю. Поздно. Она устала. Ее движения опали, и веки полуопущены. Она прекрасна.

Я говорю ей:

Вы прекрасны.

Приду, - отвечает она по-русски.

У забора в саду одна запоздавшая тень. Голова окутана. Холодно. С моря, как туман, несет тоскою.

Я возвращаюсь. В стойлах бьет ночным копытом лошадь. Скрипит что-то: дерево или птица? Или плачет Маша, дочь портного - ее покинул принц.

Знакомые мне говорят: осень. Да. Между деревьями протянулись тонкие, как лезвие сабли, паутины. Играют шарманки. Иногда слышишь две-три мелодии разом. В фруктовых садах около двух часов дня - самый жаркий момент - начинают срываться яблоки одно за другим: та-та-трата. По шоссе, уже непыльному, тянутся возы с мебелью, и на них важно покачивается, как барин, платяной шкаф. Трава придавлена, а ведь никто по ней не ходил.

Восемь дней подряд лил дождь, а когда окончился, нам, дачникам, подали счета - длинные листочки бумаги, на которых расписывается осень.

Вечером я ее ждал: нет. Я укладывался и слушал - не придет ли? Не пришла. До самого рассвета гудели море и лес. Они все гудели, от этого делалось холоднее.

На моем столе горела свеча, и в пламени ее скрючился, страдая тоской, фитиль. Я тушил ее и зажигал. Под босой ногой скрипели доски. Страшное одиночество со стиснутыми зубами положило мне на грудь руку.

Заснул и снилось счастье. Такое простое, такое далекое. Снился сеновал и мои прежние двадцать три года, сквозь щели крыши светит деревенская луна волшебными четырехугольными кусочками. Больше ничего. Ах, Боже мой…

Уехал. Все позади. Было ли? Вот рисунок обоев перед глазами. Жена удачно провезла из-за границы контрабандой перчатки и кружева. В кармане осеннего пальто нашлись две копейки с прошлой весны. Стало грустно. Продают газеты.

А вечером - ночью - жена удивленно глядит на меня. Она опускает веки - как похожа на свою покойную мать!

Мы друзья, мы прожили вместе ряд лет. Мое тело как будто часть ее - так ей кажется. Она удивленно глядит на меня, на мою растерянную, беспомощную улыбку, наклоняется ко мне в сорочке, и голые, худые руки обнимают меня. Она прижимается к моим волосам, и мы оба тихо раскачиваемся в белом, как жрецы на празднике, который отменен… навсегда отменен. Так мы сидели на краю нашей кровати.

Вдруг я чувствую, как катится по моему лбу слеза острая, как лезвие сабли, и задевает мое ухо.

Теперь я понимаю, кто приходил ко мне.

Осень… осень…

Осип Дымов.
«Чтец-декламатор». Том 3. 1909 г.
Edward Cucuel - Herbstsonne.

«Обыденному» сознанию кажется странным, когда мемуары или переписка какого-нибудь полузабытого писателя переиздаются прежде его художественных произведений. На самом деле это почти всегда оправданно: романы, пьесы, стихи, даже казавшиеся современникам шедеврами, в большинстве уходят вместе со своим временем, сохраняя интерес лишь для историков литературы. А вот воспоминания или письма, содержащие подробности литературного быта или театрального закулисья, вполне живо читаются и век спустя. Рискну заметить, что писатели, кроме фигур совсем уж первого ряда, ценны не столько текстом, сколько контекстом. И контекст этот живет даже тогда, когда составлявшие его тексты уже практически все умерли.

В случае с Дымовым это и так, и не так. Конечно, к безусловным классикам его не причислишь. Однако произведения его - не все, он был изрядно плодовит, но лучшие из них - и сейчас сохраняют свою прелесть. В первую очередь это касается новелл из сборника «Солнцеворот», считающегося - и вполне заслуженно - одной из вершин русского литературного импрессионизма. Можно вспомнить еще некоторые пьесы, не говоря уже о «легких» жанрах, например о главе «Средние века» из знаменитой «Всеобщей истории, обработанной “Сатириконом”». В общем, и прозаиком, и драматургом, и «развлекателем» Дымов был не из последних. Сейчас это, может быть, даже очевиднее, чем сто лет назад, когда люди слишком ценили серьезность и Дымов поэтому проходил у знатоков в категории легковесов.

Тем не менее израильский историк русской литературы Владимир Хазан, решивший начать «презентацию» Дымова современному читателю с его воспоминаний, а не с пьес или, допустим, с рассказов, совершенно прав. Художественные тексты Дымова весьма неплохи, но тот контекст, который возникает на страницах его мемуаров, все же занятнее и ценнее. И это понятно - кому, как не ему, было писать воспоминания: везде бывал, со всеми дружил, приятельствовал, общался, был своим в театре, редакциях, издательствах, литературных собраниях, символистских салонах, религиозно-философских кружках…

Бывают книги, открывающие читателю какое-нибудь совершенно неизвестное прежде имя. За последнее время таких книг вышло немало - русская литература, как известно, богата талантами, в том числе забытыми. Гораздо реже удается открыть не писателя, а целый литературный круг, который даже контурами не намечен на историко-литературных картах.

Хазан совершает именно такое открытие - иерусалимский двухтомник Дымова представляет влиятельную в начале XX века русско-немецко-еврейскую группу литераторов, совершенно отсутствующую в сознании современных историков литературы. То есть отсутствует представление о ней как о группе: Аким Волынский или сам Дымов, конечно, всем специалистам по русской литературе известны. Но хоть сколько-нибудь детально представить себе тот круг, в котором Волынский был центральной фигурой и куда кроме него и Дымова входили Шолом Аш, Осип Мельник, Борис Бурдес, Пауль Бархан, Анатолий Шайкевич, до появления этого двухтомника мы не могли.

Насколько основательно забыт этот круг, очевидно хотя бы из такого примера. В 1905 году чешский историк философии, будущий президент Чехословакии Томаш Масарик с негодованием сообщал русскому философу Эрнесту Радлову, что, по результатам проведенного им расследования, Мельник, переведший «Книгу великого гнева» Волынского на немецкий и расхваливший автора в предисловии, и сам Волынский - одно и то же лицо. Дескать, у них совпадает почерк, они пишут одинаковыми чернилами и письма им надо отправлять по одному и тому же петербургскому адресу. И современный публикатор этого письма с Масариком полностью солидаризуется, никак этот пассаж не комментируя!
Впрочем, Дымов близко общался и с куда более известными фигурами, среди которых Леонид Андреев, Бунин, Тэффи, Собинов, Александр Добролюбов. Все они также присутствуют и в дымовской книге воспоминаний «То, что я помню» («Вос их геденк» в идишском оригинале), составившей первый том, и в материалах второго тома, куда вошли письма Дымова и к нему, а также дополняющие «То, что я помню» мемуарные заметки Дымова из газет и архивохранилищ.
Но все же куда интереснее и важнее панорама газетно-театрального Петербурга начала века, составленная по преимуществу из лиц более или менее неизвестных современному читателю, и не только тому, которого принято называть «широким». Здесь и братья Кугели, из которых относительно известен только один - театральный критик Александр Рафаилович, и актер-выкрест Павел Вейнберг, составивший себе имя рассказыванием с эстрады антисемитских анекдотов, и влиятельный правый журналист Гурлянд, тоже из выкрестов, и издатель «Биржевых новостей» Проппер, и друг первых русских символистов, дядя Дымова Яков Эрлих…

Мемуары Дымова богаты материалом и хорошо написаны. Кажется, единственный их недостаток в том, что они доведены только до 1905 года. Дымов умер в 1959-м, но написать связный текст о последних пятидесяти с лишним годах своей жизни не успел. А жаль, в этот временной отрезок вместилось много всего: «башня» Вячеслава Иванова, участие в «Сатириконе», всероссийская слава как фельетониста, мировой успех пьесы «Ню», успешная карьера американского идишского драматурга и голливудского сценариста, промежуточное положение эмигранта, печатающегося в советских газетах и любезничающего с Луначарским, знакомство с Эйнштейном (ему, впрочем, посвящен отдельный очерк, републикованный во втором томе) и Капабланкой. Хватило бы еще на несколько томов.
Практически одновременно с иерусалимским двухтомником вышел иерусалимско-московский однотомник - «выжимка» из первого издания, точнее, из его второго тома. Воспоминания «То, что я помню» здесь оставлены «за бортом», книга составлена из дымовских мемуарных очерков, частично разбросанных по труднодоступной периодике 1910–1950-х годов, частично извлеченных составителем из американского архива Дымова. Уже название - «От Айседоры Дункан до Федора Шаляпина» - свидетельствует об установке на громкие имена, способные привлечь относительно массового читателя.

На это же направлены и все прочие изменения. В композиции второго тома из двухтомника использовано остроумное ноу-хау Хазана. Том выстроен по алфавитному принципу и состоит из пяти десятков разделов, каждый из которых посвящен отношениям Дымова с тем или иным «персонажем», от Леонида Андреева до уже упоминавшегося Якова Эрлиха. Понятно, что такой прием помогает представлению дымовского круга именно как круга (вспомним название тома - «В дружеском и творческом кругу Дымова»). Получается своего рода «дымовская энциклопедия», по крайней мере, материалы к таковой. «Гешаримская» же книга - это именно сборник, алфавитный принцип здесь заменен хронологическим.

Очерк Хазана о Дымове по сравнению с двухтомником в однотомнике сокращен в пять раз - со ста с лишним страниц (целая монография) до двадцати с небольшим. Комментарий, правда, оставлен в неприкосновенности и составляет больше половины объема книги…
Полезно ли такое «облегченное» издание при наличии научного иерусалимского? Мне кажется, что да. Во-первых, тираж двухтомника невелик, и до России он дойдет в считанном числе экземпляров, а «гешаримское» издание - вот оно, на прилавках московских книжных. Во-вторых, Дымов, как и положено журналисту, умел писать живо и незанудно, так что воспоминания его рассчитаны не только на специалистов, но и на всех, кто любит мемуарную литературу. Имена, опять же, мелькают громкие: Герман Гессе, Керенский, Стефан Цвейг, Корней Чуковский… Так что, надо думать, «гешаримский» томик найдет своего читателя. А историк литературы и культуры, конечно, будет пользоваться двухтомным «полным» изданием и благодарить составителя за образцово проделанную работу.

Писатель; см. Перельман. {Брокгауз} Дымов, Осип (Перельман, Осип Исидорович) - популярный русский беллетрист; род. в 1878 г. в Белостоке, кончил курс в петербургском Лесном институте.

Начав свою литературную работу в мелких газетах, он вскоре выдвинулся своими остроумными фельетонами и шутками в период после 17 октября 1905 г., во время роста сатирических журналов.

В 1905 г. им был выпущен сборник рассказов "Солнцеворот"; после этого вышла его пьеса "Голос крови". Начиная с 1906-07 гг. Дымов принимает постоянное участие в качестве фельетониста в газетах: "Свободные мысли", "Утро" и др., также в газете "Русь", часто выступая под вторым псевдонимом - "Каин". В 1908 г. вышел второй сборник его рассказов, "Земля цветет", встреченный критикой менее благосклонно, чем первый.

Приблизительно тогда же им была написана драма "Каждый день", шедшая в немецком переводе в Германии, а затем поставленная и в Петербурге под названием "Ню". - На евр. темы Д. написаны небольшой рассказ "Погром" и посвященная той же теме драма "Слушай, Израиль!", впервые поставленная в одном из петербургских театров в 1907 году; драма эта хотя и производит известное впечатление, но особенным успехом не пользовалась. - Изящный и остроумный, иногда несколько вычурный, Д. придает своим рассказам символический оттенок, что особенно заметно в его первых произведениях.

Лучше всего ему даются мелкие рассказы, миниатюры, тонко передающие настроения. - Ср. Брокг.-Ефрон (доп. том, под сл. Перельман). {Евр. энц.} Дымов, Осип (псевд. Перельмана Осипа Исидоровича), изв. беллетрист и драматург, р. 1878 в Белостоке, по спец. образ. лесовод. {Венгеров} Дымов, Осип (псевдоним Осипа Исидоровича Перельмана) - беллетрист и драматург.

Выдвинулся Д. как юморист-фельетонист (псевдоним "Каин"). В рассказах Д., импрессионистических миниатюрах, - обрывочные эпизоды, недоговоренные слова и фразы, мелькание причудливых настроений, клочков переживаний.

Характерный предмет изображения Д. - флирт столичных жуиров обоего пола, рафинированные (преимущественно любовные) переживания пресыщенного буржуа, его капризные и болезненные чувства.

Банальные пантеистические рассуждения, дешевый скептицизм, модная "мистическая дымка", таинственные намеки на нездешние голоса, при отсутствии подлинного мистицизма символистов, - все это составляет скудную идеологическую нагрузку рассказов Д. Пустяковые темы он, по выражению А. Белого, "облекал в великолепие символических риз". Его рассказы написаны "музыкальным" яз., с обилием неожиданных сравнений, эффектных словесных комбинаций, густо насыщены образностью, красочностью описаний.

Однако импрессионистическая изысканность его стилистики часто переходит в вычурность, манерность.

Драмы Д. - бытовые картины, перемежающиеся претенциозными рассуждениями, или мелодраматические сцены с абстрактными персонажами (потугами на декадентство).

Д. в 1910-х гг. пользовался широкой популярностью у буржуазно-мещанского читателя.

После Октябрьской революции Д. эмигрировал.

Библиография: I. Солнцеворот, СПб., 1905; Голос крови, Драма, журн. "Театр и искусство", 1905; Содружество, СПб., 1908; Земля цветет, СПб., 1908; Слушай, Израиль! Драма, СПб., 1903; Ню. Трагедия каждого дня, СПб., 1908; Рассказы, СПб., 1910, кн. 1; Веселая печаль, Юмористические рассказы, СПб., 1911; Томление духа, Роман, альм. "Шиповник", 1912, кн. 17; Вечный странник, Драма, СПб., 1913; Преступление девушки, М., 1917 и др. Автобиографические сведения см. у Фидлеpа Ф. Ф., Первые литературные шаги, М., 1911. II. Рецензии: Петровская Н., в сб. "Перевал", 1907, № 4, и в "Бесах", 1908, № 1; Чуковский К., От Чехова до наших дней, СПб., 1908; Гершензон М., в "Критическом обозрении", 1908, № 1; Гофман В., в "Русской мысли", 1908, № 4; Кpанихфельд, в "Современном мире", 1912, № 4 (о сборнике "Земля цветет"). Б. М. {Лит. энц.} Дымов, Осип (Иосиф Исидорович Перельман).

Род. 1878, ум. 1959. Писатель, драматург, журналист.

Автор рассказов (в т. ч. юмористических), повестей, романов, пьес. Произведения: "Солнцеворот" (сборник, 1905), "Влас" (1909), "Томление духа" (роман, 1912) и др. С 1913 г. в США. Брат Я. И. Перельмана (см.).

Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р Фокин Павел Евгеньевич

ОСИП ДЫМОВ

ОСИП ДЫМОВ

наст. имя и фам. Иосиф Исидорович Перельман;

4(16).2.1878 – 2.2.1959

Прозаик, драматург, журналист. В 1899–1900 секретарь редакции журнала «Театр и искусство». Публикации в журналах «Весы», «Аполлон», «Русская мысль», «Серый волк», «Всеобщий журнал», «Новая жизнь», «Пробуждение», «Сатирикон», «Солнце России» и др., альманахе «Шиповник». Сборники рассказов «Солнцеворот» (СПб., 1905), «Земля цветет» (М., 1908), «Рассказы» (кн. 1, СПб., 1910), «Веселая печаль» (СПб., 1911), «Преступление девушки» (М., 1917) и др. Роман «Томление духа» (1912). Пьесы «Не возвращайтесь» (СПб., 1906), «Долг» (СПб., 1907), «Слушай, Израиль!» (СПб., 1907), «Ню. Трагедия каждого дня» (Берлин, 1908), «Пути любви» (СПб., 1909), «Весеннее безумие» (СПб., 1910) и др. С 1913 – за границей.

Осип Дымов

«Осип Дымов однажды явился в редакцию [журнала „Театр и искусство“. – Сост .] просить работы. Он был тогда, кажется, на втором курсе Лесного института, совсем юноша, почти мальчик. Меня поразила сразу какая-то особенность в его глазах. И потом, когда я следил за его писаниями, читал и смотрел на сцене его пьесы, мне всегда вспоминались его глаза, имевшие как бы двойные зрачки – наружные, выражавшие настроение и чувства минуты, и задние, уловить которые я не мог и которые являлись завесой его души. Беллетристические вещицы и рассказы Осипа Дымова мне очень понравились. В них была свежесть и скрытая печаль. Он был, видимо, под влиянием Чехова, из рассказа которого он взял свой псевдоним. Кроме того, он, кажется, много читал польских писателей, формировавшихся по образу и подобию Пшибышевского. Эта литература была тогда – у нас – еще внове, и с ней мало кто был знаком. У Дымова был юмор, была довольно острая и своеобразная наблюдательность. Всего было у него много, но как за его естественным и нормальным взглядом чувствовалась непроницаемая завеса – второе окно его души, – так и в произведениях его было что-то, что неприятно раздражало и давало основание и повод сомневаться в его литературной искренности. И как человек он как-то двоился. Веселый, милый, общительный, добрый, тактичный, а сзади что-то… А что – не знаю. Его первая пьеса (если не ошибаюсь, „Голос крови“) поразила меня совершенно необычайною жестокостью автора по отношению к его героям. Я и раньше примечал эту черту авторской души, и помнится, раздраженно с ним спорил. Так, в каком-то рассказе он, изображая умирающего актера, наряжал его на смертном одре буквально в дурацкий колпак и придавал ему черты такой пошлости и дрянности, что хотелось плюнуть умирающему в лицо, уже искаженное агонией. В „Голосе крови“ еще больше бросался в глаза какой-то аморализм, какой-то бессознательный, самоуверенно спокойный холод души. Когда умирает отравившаяся девушка Ася, и вся семья в сборе, одна из сестер кричит: „Идите завтракать! Что еще?“ Даже доктор, приглашенный к умирающей, ворчит злобно: „Зачем вы меня позвали… капли ей, что ли, прописать?“ И сердито надевает шубу. А мать замечает, что де напрасно доктору дали за визит. Я часто говорил Дымову: „Вы не любите людей… Вы их не жалеете“. В жизни он был, казалось, добрый и деликатный человек. Но стоило ему взять перо, как он злобно и жестоко принимался препарировать своих героев. И это, в сущности, было у него общее со всем молодым направлением, одним корнем упиравшимся в Достоевского, а другим – в холод ницшеанства.

Редакционная работа Дымова продолжалась немного времени. Он был слишком художник для редакционной работы. Кроме того, он умел делать карьеру и очень скоро стал работать в богатых газетах, как „Бирж[евые] Ведом[ости]“ и др. Среди его произведений имеются определенно яркие и талантливые (например, пьеса „Ню“). Много есть ловкой литературной „самогонки“, имевшей успех благодаря модной теме – таковы его еврейские мелодрамы (хотя он так их не называл), как „Слушай, Израиль“, „Певец своей печали“ ит.п. Он скоро стал достаточно важен, начал печататься в альманахах (тогда это был самый настоящий литературный бельэтаж) и издавать книги. Некоторые его произведения вызывали у меня полное недоумение – например, очень странный роман „Бегущие креста“. Завеса души его постепенно открылась. Отсутствие идеализма, отсутствие увлечения при внешней увлекательности, поэтическое бесплодие при поэтической манере. Он уехал в Америку еще до войны, и говорят, очень там преуспел и стал настоящий business man» (А. Кугель. Листья с дерева ).

«Осип Дымов поэт, это очень много. Его маленький, но изящный юмор в большую, но неизящную эпоху сатирических журналов 1905–1906 годов сделал из Дымова одного из лучших юмористов, создавшего несколько шедевров сатиры, которые со временем непременно попадут в хрестоматию и которые были бы еще лучше, если б они не были „приспособлены настолько, что не беспокоят“. Дымов умеет кокетничать с читателем, и это ему к лицу. И всегда будто говорит: я знаю что-то очень важное, только не скажу ни за что. А то, что я говорю, пустяки, но на самом деле… и делает загадочное лицо.

И все это очень мило, но сегодня мило, завтра мило, послезавтра мило, а после-послезавтра хочется попросить Осипа Дымова:

– Милый, сделайте милость, перестаньте быть таким милым» (К. Чуковский. Осип Дымов ).