Дымов Осип

Д ымов, Осип - псевдоним писателя Осипа Исидоровича Перельмана. Родился в 1878 г., в еврейской семье. Окончил курс в петербургском лесном институте. В короткий период размножения сатирических журналов после 17 октября большой успех имели шутки Дымова в "Сигналах". В 1905 г. он напечатал сборник символических рассказов "Солнцеворот" (2-е издание, 1908). Сфера наблюдений Дымова необширна; он вдохновляется не столько жизнью, сколько книгой; кругозор его тоже не отличается широтой, но в разработку своих тем он вносит тонкость и изящество. Лучше всего ему удается пародирование. Зависимость от других писателей заметно сказалась в рассказах, собранных в "Солнцевороте": в общем, это перепевы Метерлинка и других модернистов, а отчасти - . Явная навеянность сказалась в чрезвычайной искусственности и напряженности мотивов. Не удались Дымову попытки писать символические пьесы ("Голос крови"). Успех в России и в Германии имела на сцене пьеса Дымова "Ню" (1908), отчасти также его пьесы на еврейские темы: "Слушай, Израиль" (1908) и "Вечный странник" (1912). Кроме "Солнцеворота", повести и рассказы Дымова собраны в книгах: "Земля цветет" (1908), "Рассказы", книга I (1910), "Веселая печаль" (1911).

Писатель; см. Перельман.

{Брокгауз}

Дымов, Осип

(Перельман, Осип Исидорович ) - популярный русский беллетрист; род. в 1878 г. в Белостоке, кончил курс в петербургском Лесном институте. Начав свою литературную работу в мелких газетах, он вскоре выдвинулся своими остроумными фельетонами и шутками в период после 17 октября 1905 г., во время роста сатирических журналов. В 1905 г. им был выпущен сборник рассказов "Солнцеворот"; после этого вышла его пьеса "Голос крови". Начиная с 1906-07 гг. Дымов принимает постоянное участие в качестве фельетониста в газетах: "Свободные мысли", "Утро" и др., также в газете "Русь", часто выступая под вторым псевдонимом - "Каин". В 1908 г. вышел второй сборник его рассказов, "Земля цветет", встреченный критикой менее благосклонно, чем первый. Приблизительно тогда же им была написана драма "Каждый день", шедшая в немецком переводе в Германии, а затем поставленная и в Петербурге под названием "Ню". - На евр. темы Д. написаны небольшой рассказ "Погром" и посвященная той же теме драма "Слушай, Израиль!", впервые поставленная в одном из петербургских театров в 1907 году; драма эта хотя и производит известное впечатление, но особенным успехом не пользовалась. - Изящный и остроумный, иногда несколько вычурный, Д. придает своим рассказам символический оттенок, что особенно заметно в его первых произведениях. Лучше всего ему даются мелкие рассказы, миниатюры, тонко передающие настроения. - Ср. Брокг.-Ефрон (доп. том, под сл. Перельман).

{Евр. энц.}

Дымов, Осип

(псевд. Перельмана Осипа Исидоровича), изв. беллетрист и драматург, р. 1878 в Белостоке, по спец. образ. лесовод.

{Венгеров}

Дымов, Осип

(псевдоним Осипа Исидоровича Перельмана) - беллетрист и драматург. Выдвинулся Д. как юморист-фельетонист (псевдоним "Каин"). В рассказах Д., импрессионистических миниатюрах, - обрывочные эпизоды, недоговоренные слова и фразы, мелькание причудливых настроений, клочков переживаний. Характерный предмет изображения Д. - флирт столичных жуиров обоего пола, рафинированные (преимущественно любовные) переживания пресыщенного буржуа, его капризные и болезненные чувства. Банальные пантеистические рассуждения, дешевый скептицизм, модная "мистическая дымка", таинственные намеки на нездешние голоса, при отсутствии подлинного мистицизма символистов, - все это составляет скудную идеологическую нагрузку рассказов Д. Пустяковые темы он, по выражению А. Белого, "облекал в великолепие символических риз". Его рассказы написаны "музыкальным" яз., с обилием неожиданных сравнений, эффектных словесных комбинаций, густо насыщены образностью, красочностью описаний. Однако импрессионистическая изысканность его стилистики часто переходит в вычурность, манерность. Драмы Д. - бытовые картины, перемежающиеся претенциозными рассуждениями, или мелодраматические сцены с абстрактными персонажами (потугами на декадентство). Д. в 1910-х гг. пользовался широкой популярностью у буржуазно-мещанского читателя. После Октябрьской революции Д. эмигрировал.

Библиография: I. Солнцеворот, СПб., 1905; Голос крови, Драма, журн. "Театр и искусство", 1905; Содружество, СПб., 1908; Земля цветет, СПб., 1908; Слушай, Израиль! Драма, СПб., 1903; Ню. Трагедия каждого дня, СПб., 1908; Рассказы, СПб., 1910, кн. 1; Веселая печаль, Юмористические рассказы, СПб., 1911; Томление духа, Роман, альм. "Шиповник", 1912, кн. 17; Вечный странник, Драма, СПб., 1913; Преступление девушки, М., 1917 и др. Автобиографические сведения см. у Фидлеpа Ф. Ф., Первые литературные шаги, М., 1911.

II. Рецензии: Петровская Н., в сб. "Перевал", 1907, № 4, и в "Бесах", 1908, № 1; Чуковский К., От Чехова до наших дней, СПб., 1908; Гершензон М., в "Критическом обозрении", 1908, № 1; Гофман В., в "Русской мысли", 1908, № 4; Кpанихфельд, в "Современном мире", 1912, № 4 (о сборнике "Земля цветет").

{Лит. энц.}

Ды мов, Осип

(Иосиф Исидорович Перельман). Род. 1878, ум. 1959. Писатель, драматург, журналист. Автор рассказов (в т. ч. юмористических), повестей, романов, пьес. Произведения: "Солнцеворот" (сборник, 1905), "Влас" (1909), "Томление духа" (роман, 1912) и др. С 1913 г. в США. Брат Я. И. Перельмана (см.).

Осип Дымов

Крайне неотчетливое и заключающее в себе отчаянное количество противоречий понятие «русско-еврейская литература» существует, является ходовым, и непохоже, чтобы его мог вытеснить и заменить какой-либо другой, более удачный термин. Самый, пожалуй, тонкий знаток этой дефиниции покойный Шимон Маркиш предлагал в свое время укрепить ее теоретическими подпорками (см. его статью «Русско-еврейская литература: предмет, подходы, оценки», НЛО, 1995, № 15), но инициативных продолжателей идей ученого не нашлось, и они, идеи эти, как кажется, массами не овладели. «Тоска по теории» тем не менее осталась, и становится она все острей и острей по мере того, как возрастает сложность русско-еврейских культурных феноменов. В особенности досаждают явления смежные, пограничные, содержание которых «темно и непонятно», как «история мидян», по классическому выражению российского историка. К одному из таких феноменов относится творчество Осипа Дымова (1878–1959), русского писателя с еврейской кровью. Осип Исидорович Перельман (его настоящая фамилия до принятия чеховского псевдонима), кажется, был специально рожден доказать слабость и ограниченность эксплицитных ресурсов для русско-еврейских культурных интеракций и инверсий. Ведя себя достаточно непоследовательно с точки зрения схематического представления о русском и еврейском, он, добившись в начале XX века пусть не славы, но, по крайней мере, широкой известности и популярности как русский литератор – прозаик и драматург, делал неожиданные крены от «вселенского» в сторону «родного». Так, по воспоминаниям близко знавшего его К. Чуковского, Дымов тяжело переживал Белостокский погром, в котором потерял близкого ему человека (писатель был родом из Белостока) .

Свой жуткий рассказ «Погром» он написал, однако, раньше знаменитого Белостокского погрома, произошедшего в начале июня 1906 года. «Погром» был опубликован в первом дымовском сборнике прозы «Солнцеворот», увидевшем свет в 1905 году и выдержавшем три издания: в том же году – повторное и третье – в 1913-м. Белостокский погром мог отразиться, пожалуй, и в пьесе «Слушай, Израиль!» (1907) , с которой начинается Дымов – еврейский драматург, – линия в его творчестве, ставшая, спустя несколько лет, когда он в 1913 году переехал в Америку, не боковой, а магистральной.

В Америке Дымов почти полностью перешел на идиш, написал сотни текстов – романы, новеллы, пьесы, рассеянные по многочисленным идишским изданиям всего мира – от Польши до Америки, так что не только описать их, но даже просто собрать и перечислить представляется задачей архисложной. Как в Петербурге Дымов не стал «еврейским Чеховым», так в Нью-Йорке он не превратился в «еврейского Метерлинка» или «еврейского Ибсена», тем не менее он вошел в историю того и другого театра – русского и американо-еврейского – как явление в высшей степени яркое и заметное. Дымов сделался своим человеком в мировом кинематографе – немецком, английском, американском, по его сценариям поставлено несколько десятков фильмов. Ограничусь упоминанием лишь некоторых: вместе с А. Ланцем и К. Линзем сценарий к немецкому фильму «Rasputin, Damon der Frauen» (1930; реж. А. Троц; главную роль в нем сыграл знаменитый немецкий актер Конрад Вейт, который когда-то играл в фильме «Ню» по пьесе Дымова); к американскому фильму «Sins of Man» (1936; реж. О. Брауэр и Г. Ратов); к фильму Э. Дж. Ульмера «The Singing Blacksmith» (1938) – по пьесе Д. Пинского «Янкель дер Шмидт» (1909); вместе с И. Берне, режиссером картины, писал сценарий к «Миреле Эфрос» (1939) – по одной из самых известных пьес крупнейшего еврейского драматурга Я. Гордина; сценарий к ленте, снятой М. Носсеком «Overture to Glory» – по пьесе М. Анштейна и др.

Завоевал Дымов славу как публицист и мемуарист: в 1943–1944 годах на идише вышли его двухтомные мемуары «Вос их геденк» («То, что я помню»). С детства неплохо рисовавший, в 1950-х годах он увлекся скульптурой и в этой области также добился значительных успехов: выставлялся и имел сочувственную критику. Совершенно особая область среди многочисленных талантов этого человек – дар ясновидца, графолога и экстрасенса, о чем он рассказывал сам , что подтверждали знавшие его люди и о чем нужно было бы поговорить особо, в особенности в связи с мистическими нотами, то и дело звучащими в дымовских текстах.

Рассказ Дымова, предлагаемый вниманию читателя, написан в первые годы его американской иммиграции. Впрочем, строго говоря, никакой эмиграции, в сущности, не было. Известный еврейский антрепренер, режиссер и актер Борух Томашевский (1866–1939), гастролировавший в Европе в 1913 году, предложил Дымову поставить в своем нью-йоркском театре его пьесу «Вечный странник». Дымов согласился и в сентябре – начале октября 1913 года отправился в Новый Свет – так началась его вторая, более длительная жизнь как американо-еврейского драматурга и прозаика.

Безусловно, его отъезд в США не походил на обычное беженство, да и, судя по всему, первоначально он не собирался оставаться там навсегда. Он продолжал печататься в популярной газете «Биржевые ведомости», в которой ранее был постоянным сотрудником. Сюда он прислал несколько своих новых рассказов и очерков, написанных уже в Америке. Рассказ «Голос войны», опубликованный в этой газете (1916. № 15503. 17 апреля. С. 2), одно из тех произведений Дымова, которые были написаны по-русски, еще как бы русским писателем, но уже в новом биографическом контексте и в определенном смысле на переходе в новый статус писателя сугубо еврейского.

Осип Дымов и актер Людвиг Сац.

США. 1920-е годы.

Тематически рассказ связан с первой мировой войной, на которую Дымов, живущий в далекой от театра военных действий Америке, активно реагировал как публицист – в это время он был плодовитым автором нью-йоркской русскоязычной газеты «Русское слово» (позднее «Новое русское слово»), самой старой в эмиграции, издающейся с 1910 года по сегодняшний день. Первая мировая война отразилась в его пьесе «Мир в огне» (1917), ставшей дебютом Дымова как идишского драматурга. Пьеса была поставлена в нью-йоркском еврейском Grand Theater, которым руководил выдающийся актер и режиссер Яков Адлер (1855–1926), сыгравший в спектакле главную роль доктора Исэрлиса. «Великая война», как ее тогда называли, осмысливалась в этой пьесе как величайшая трагедия еврейского народа, стоящая в одном историческом ряду с чередой других его национальных драм и бедствий – римское владычество, костры испанской инквизиции и пр. Евреи западных окраин России, включая родной Дымову Белосток, не просто оказались между молотом и наковальней – между немецкой и русской армиями – и в полной мере испили горечь страданий мирного населения, попавшего в военную мясорубку. Они были обвинены русскими властями в шпионаже и в массовом порядке выселены с территорий, примыкавших к театру военных действий.

В рассказе «Голос войны» избран неожиданный географический ракурс: действие происходит не в Европе, а на турецком фронте, и рассказывается не об ашкеназском юноше – что было бы для Дымова объяснимо и понятно, а о несчастном восточном еврее, сыне торговца лесом и льном, вздернутом турецкими жандармами на дереве по тому же в точности подозрению в шпионаже, по которому на противоположной стороне, в русской армии, по первому наговору, без суда и следствия вешали его единоверцев. Поистине слепая ненависть к евреям и отношение к ним как к потенциальным шпионам и предателям не имеет географических границ. Дымов, без сомнения, учитывал, что, перемещая место действия рассказа из центра на периферию войны, он тем самым усиливает его художественный эффект. Примелькавшиеся в бесконечном количестве газетных повторений европейские топосы получают как бы неожиданную подсветку из глубины. Как опытный рассказчик, он, кроме того, верно рассчитал, что еврейская тема, пронизывая дух и плоть повествования, остается, однако, полускрытой, не названной с внешней, формальной стороны. Самих слов «еврей», «еврейский», «еврейство» Дымов упорно избегает: он не употребляет их ни там, где речь идет о повешенном юноше-еврее, ни там, где описывается шествие евреев по дорогам войны. Взамен используется лишь выразительный эвфемический парафраз «люди-пасынки», по которому трудно не догадаться, о ком идет речь. Все это усиливает поэтическую силу и эмоциональное воздействие дымовского рассказа.

Владимир Хазан

Осип Дымов (крайний справа), возле него писатель Л. Андреев, крайний слева – певец Л.В. Собинов. 1905 год.

Турецкий фронт отступал от границы южнее в глубь страны. Вместе с войсками бежало и население. Отходили поезда, переполненные стариками, женщинами и детьми. Несколько матерей в суматохе и в давке потеряли своих детей. Бежали, не увязав вещей, в летних платьях, захватив с собой немного хлеба и молока для детей.

Потом из окрестных деревень, сел и местечек потянулись люди на подводах, телегах, бричках. Изнуренные лошади с трудом подвигались вперед. Мычали коровы, лаяли голодные собаки, кричали дети.

А когда умчался вдаль на юг последний поезд, взвизгнув при подъеме на мост, точно вскрикнув от боли, когда проехали мимо последние жалкие телеги с наваленными на них подушками и разным хламом, когда отзвучал вдали последний надрывающийся плач голодного ребенка, наступила тишина. Спустился вечер и розовое молчаливое зарево мягким бархатом стало на севере. Это горели города.

На месте, где много сотен лет жили и работали люди, теперь рождалась пустыня. Исчезали люди, сгорали города, уничтожались дороги. Пустыня была населена только голодными собаками, которые быстро начинали дичать. В несколько дней они становились похожими на своих предков – волков, живших здесь тысячи лет тому назад.

И пустыня эта дышала. Она дышала железными вздохами тяжело и гулко, так что содрогался воздух. Из завесы розового бархата, обнявшей полнеба, доносились эти тяжелые смертельные вздохи стальных пушек.

Сгущалась темнота, пошел мелкий дождь, и вдали у поворота дороги, которую перемесили колеса орудий, шаги солдат и копыта животных, – у поворота грязной дороги показались странные существа, непонятная процессия. Издали еще нельзя было определить, что это: животные или люди? Точно мистические призраки войны родились они в зареве городов и в грохоте дальних пушек. Они шли, топча ногами размытую осеннюю дорогу...

Вот они ближе... Их можно уже рассмотреть. Можно различить их язык и гортанный говор, в котором ухо слышит те самые слова, которые раздавались сотни и тысячи лет назад, когда предки этих людей в такие же страшные ночи скитались по безлюдным дорогам и красное зарево пожаров было позади их.

Это шли люди-пасынки, люди, жившие с коренным населением много лет и теперь выброшенные из их гнезд. Они шли толпою, подгоняемые невидимым бичом войны. Шли голодные, грязные, больные, по размытым дорогам, по опустевшим полям. Над ними свистел ветер, дышала холодная ночь.

Низко над их головами носились вороны, которых в эти дни стало очень много: они размножились на свежем человеческом мясе.

Эти люди-пасынки были последними, которые прошли по дорогам. Больше никто не проходил. Стало пустынно и тихо. Дождь продолжался, и дорога была залита. Обычный ночной поезд не прибыл с востока. Мост был взорван, и металлический скелет его торчал из воды изломанными частями. В оставленном городе среди развалин торчали почерневшие, осыпавшиеся трубы сгоревших фабрик, точно гигантские щупальца надвинувшейся пустыни.

В ту ночь, когда последние обитатели маленького городка покидали свои дома, турецкий крестьянин Мухмет остался. Это был маленький, пришибленный жизнью и тяжелой работой человек лет двадцати четырех. Его отец и два брата уехали на телеге, когда еще было светло. Они запрягли последнюю лошадку и взяли с собою последнюю меру картофеля...

Мухмет остался. Он видел, как скрылась из глаз последняя повозка. Он слышал, как, молясь, причитая и плача, собрались в путь местные жители-пасынки. Старый торговец лесом и льном, тот самый, сына которого вчера утром повесили турецкие жандармы, постоял бессильно на крылечке своего дома и пошел, не оглядываясь. Седая голова его тряслась от горя или от голода – этого не мог знать Мухмет. Но он знал, что старик несколько раз в течение дня ходил к офицеру и просил выдать ему тело повешенного сына для погребения. Но офицер прогонял старика. Так тело осталось висеть на большом дереве, которое росло около старых казарм.

«За что повесили сына старика? – думал молодой человек. – Жандармы говорили – за то, что он был изменником». Этому трудно было поверить, но жандармы, верно, лучше знают. Мухмет вырос вместе с сыном торговца, вместе играли детьми, вместе иногда дела делали. Старик-торговец часто посылал сына за границу, которая была близка, по торговым делам. Там он получал заказы на лен и лес. Эти заказы были записаны у него в книгах; жандармы нашли эти книги, ничего в них не поняли или не хотели понять и решили повесить за измену.

«Да ведь многие в городке торговали с русскими, значит, всех их перевешать? – думал Мухмет, шатаясь по опустевшим улицам. – Ну да не мое дело. Жандармы, верно, лучше знают».

На фоне розового горящего неба строения покинутого города казались черными, мертвыми. Ни одно окошко не светилось светом, ни один человеческий голос не прерывал тишины. Мокрый ветер хлопал ставнями и полусорванными дверьми. Непрерывно слышались звуки дальней пальбы, и с сердитым криком в розовом небе проносились черные вороны.

Страх охватил Мухмета. То, ради чего он остался, уже не казалось теперь легким делом. Дождь усиливался. Становилось поздно.

Он спешил к старым казармам, к дереву, на котором повесили его приятеля – сына торговца. Он справедливо полагал, что солдаты, торопясь уходить, вероятно, оставили тело и не похоронили его. Впрочем, его не интересовало тело. Он остался затем, чтобы получить веревку, на которой повесили его приятеля. Мухмет твердо знал, что веревка повешенного приносит счастье. Это все говорили. С такой веревкой в кармане ничего не страшно: за что ни возьмешься – все удается. В карты много денег выиграешь, подойдешь к девушке – она полюбит. Выбирай тогда самую красивую и богатую и живи в свое удовольствие...

Он вышел на базарную площадь. Здесь утром жандармы протащили сына торговца. Он, Мухмет, стоял у своей телеги и видел это.

Сын торговца был бледен, точно его лицо посыпали мукой. Его руки были связаны, и большие черные глаза в смертельной тоске смотрели на людей, мимо которых его вели.

– Куда вы ведете меня? – бормотал он. – Я не изменник. Меня здесь все знают. Спросите кого хотите.

Мухмет вспомнил, как черные горящие глаза приятеля взглянули на него.

– Спросите его. Он меня знает. Он турок. Мухмет, друг, ты ведь знаешь меня? – сказал он умоляюще.

– Я не знаю, – ответил Мухмет, отвернувшись. – Иди.

Он ответил так не потому, что желал зла приятелю, а потому, что не хотел связываться с турецкими жандармами. Он не думал раньше, что поступил плохо, но теперь, ночью, в черном мертвом городе, ему как будто стало жалко сына торговца. Хороший, в сущности, был парень, хотя и другой веры. И невеста, говорят, была. И отец его сколько лет дружил с отцом Мухмета. Не надо было говорить:

– Я тебя не знаю. Иди.

Мухмет миновал базарную площадь и увидел старые казармы. Стены их вырисовывались в розовом небе, точно вырезанные из черной бумаги. Он обошел здание и сзади него, около сада, увидел то дерево, которое искал. Здесь было очень темно, но все же он рассмотрел, что ветви его были голы и что тело повешенного исчезло.

Злоба охватила Мухмета: какие-то чужие люди перехитрили его, обманули, украли у него счастье... Напрасно, значит, он остался ночью в этом страшном мертвом городе, рискуя каждую минуту попасть в руки русских. Усталый, голодный, промокший, стоял он под деревом, вглядываясь в нижний сук: не осталась ли веревка, и вдруг, споткнувшись о мешок, упал.

Резкий визг у самого уха оглушил его страхом. Что-то шарахнулось в сторону и скрылось. Сердце его забилось; он стал подниматься и сразу понял, что мешок, о который он споткнулся, и было тело его несчастного приятеля, – собака, возившаяся у свежего трупа, убежала, испуганная тем, что ей помешали.

Значит, жандармы, уезжая, сняли труп с дерева. Но оставили ли они веревку? Мухмет, стоя на коленях перед трупом своего приятеля, принялся его ощупывать. Вот ноги, грудь, шея... Мухмет радостно вздохнул: он нашел мокрую веревку. Благодарение Б-гу: веревку оставили! Она шла вокруг шеи, туго стянув ее. Мухмет трясущимися от страха и радости руками принялся развязывать ее. Он нечаянно дотронулся до щеки умершего, и она показалась ему очень холодной, холоднее мокрой земли, на которой он стоял.

– Б-же, спаси меня! – прошептал он в страхе.

От дождя веревка распухла, и трудно было развязать узел. Он дернул раз и другой, но веревка не поддавалась. Тогда он просунул левую руку снизу между шеей и веревкой и опять дернул. Узел сразу ослабел, и в ту же секунду Мухмет почувствовал, как острые клещи с невероятной силой схватили пальцы его левой руки и сжались.

Он не закричал: кто-то другой закричал в нем отчаянным голосом человека, которого топят. И в ту же секунду близко в кустах, точно эхо, завыла собака, которую он прежде отогнал от трупа.

Железные клещи не разжимались. Мухмет понял, что это укусил его сын торговца, невинно повешенный. Страшная боль и ужас от мысли, что мертвый кусается, разом отравила его мозг. Сознание его потускнело.

Ему представилось, что мертвец только притворялся мертвым и ждал его, Мухмета, чтобы тот пришел красть веревку с его шеи. И он отомстил ему за то, что Мухмет сказал, будто не знает его...

– Отпусти меня, – попросил тихо Мухмет, наклонясь к земле, и, так как мертвец не слушался и не отпускал, то крикнул на помощь воронов и собак:

– Отпусти-и-и!

И собаки пришли на его зов. Они вылезли из подвалов, из помойных ям и нор, и одна за другой медленно подходили ближе и ближе с взъерошенной, мокрой шерстью. Дикий вой, которого они никогда прежде не слышали, привлекал их с неодолимой силой. Они приползали на брюхе с поджатыми хвостами, с раскрытой голодной пастью, точно загипнотизированные дьявольским призывом... По всему брошенному городу, из конца в конец, разносили этот сумасшедший вой, которому издали вторили гулкие разрывы стальных пушек. И слабый розовый отсвет, точно тень Войны, падал на черное дерево, на старые стены, на силуэты крадущихся собак и на бледные лица двух людей, искаженных смертью и страхом.

Рано утром к покинутому городу подъехал передовой отряд русских. Кавалеристы были очень изумлены странным воем, который разносился по городу. Они остановили лошадей и, приготовив ружья, прислушались. Выла и ревела целая стая собак. Сначала лаяла одна собака особенным образом, точно давала сигнал, точно запевала – и сейчас же диким хором отзывалась вся стая. Подъехали ближе, к стенам казармы, и увидели странную картину.

Человек стоял на коленях перед раздувшимся трупом и кричал собачьим голосом. Пальцы его были зажаты мертвыми зубами повешенного. В расстоянии десяти шагов, высунув языки, уселись в круг два десятка собак и выли, подняв морды.

– Отпусти-и-и! – лаял человек.

– У-у-и-и! – тотчас же отзывались эхом собаки.

Казалось, что это странное сборище собак с человеком посередине пело приветственную песнь Войне.

Кавалеристы прогнали собак и сошли с лошадей. Когда им удалось освободить руку Мухмета от смертного укуса мертвеца, крестьянин ничего не понимал. Он сошел с ума и уж не поправлялся.

Ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

К:Википедия:Страницы на КУЛ (тип: не указан)

Осип Дымов
Имя при рождении:	Иосиф Исидорович Перельман
Дата рождения:
Дата смерти:
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:

О́сип Ды́мов (псевдоним взят из рассказа А. Чехова «Попрыгунья »; настоящее имя Ио́сиф Исидо́рович Перельма́н , -) - русский и еврейский (идиш) писатель и драматург.

Отец Дымова был родом из Польши; рано умер.

Семья

Сочинения

• Голос крови, 1903
• Солнцеворот, 1905
• Каин, 1906
• Слушай, Израиль, 1907
• Каждый день (Ню), Berlin, 1908 (семейная драма, где женщина оказывается между нелюбимым супругом и молодым поэтом, в котором она разочаровывается, и - не зная, кто из них отец её ещё не рожденного ребёнка - решает умереть)
• Земля цветет, 1908
• Влас // «Аполлон», 1909, № 1-3 (история подростка, рано созревшего в окружении не понимающих его людей)
• Весенняя печаль, 1910
• Рассказы, 1910
• Бегущие креста, Berlin, 1911
• // альманах «Шиповник», № 17, 1912 (роман изображает бессмысленную суету петербургской «интеллигенции»)
• Вечный странник, 1914
• Новые голоса, 2-е изд. 1915

Напишите отзыв о статье "Осип Дымов"

Примечания

Источники

• Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. - М . : РИК «Культура», 1996. - XVIII, 491, с. - 5000 экз. - ISBN 5-8334-0019-8 .
• И.Обухова-Зелиньска. Забытые классики: случай О.Дымова (переписка О.Дымова и А.Руманова, 1902-1914). В кн.: Русские евреи в Америке, кн.5.Ред.-сост. Э.Зальцберг. Иерусалим-Торонто-С-Петербург, 2011. С.72-114.

Ссылки

	Осип Дымов в Викицитатнике
	в Викитеке

• (биография)
• (недоступная ссылка с 14-06-2016 (996 дней))
• - статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Беседа с исследователем творчества Дымова Владимиром Хазаном на Радио Свобода

Отрывок, характеризующий Осип Дымов

– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m"attendais pas a moins qu"a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.

Иван Толстой: Есть писатели, забыть которых не дает чужая литература. Представьте себе, что кто-то решит взять себе псевдоним Андрей Болконский. Бумага его тиражей скорее истлеет, нежели забудется литературное имя. Этот прием удачно применил в свое время Иосиф Исидорович Перельман, взяв имя из чеховской “Попрыгуньи” - Осип Дымов. Имя настолько удачное (как вообще все у Чехова), что я помню, как приятно было проходить в Москве по Малой Дмитровке, где до недавнего времени был ресторан - “Дымов номер один”. Очень стильно. Жаль, переименовали. Дымов-писатель выстрелил недавно из двух орудий. Иерусалимский университет выпустил отличный двухтомник его воспоминаний и писем “Вспомнилось, захотелось рассказать...: Из мемуарного и эпистолярного наследия”. The Hebrew University of Jerusalem; Center of Slavic Languages and Literatures, 2011, а издательство “Гешарим - Мосты культуры” на его основе подготовило однотомник, названный "От Айседоры Дункан до Федора Шаляпина".
Возвратил Осипа Дымова читателям профессор Иерусалимского университета Владимир Хазан. Владимир Ильич - один из самых интересных и плодовитых историков литературы последних лет. Я назову несколько его публикаций - собрание сочинений поэта Довида Кнута, двухтомник, посвященный Пинхасу Рутенбергу (соучастнику убийства попа Гапона), монография “Одиссея капитана Боевского”. Одна из излюбленных тем Хазана - русский Париж. И вот - Осип Дымов.

Владимир Хазан: Настоящее имя - Осип Перельман, который стал Осипом Дымовым, взяв себе чеховский псевдоним, как понятно, поскольку искал некоего преодоления своей биографической данности, своей биографической конкретности, входа в русскую литературу. И в одну прекрасную ночь, по совету своего босса, к которому пришел в журнал (известный журнал “Театр и искусство”, один из самых лучших журналов дореволюционной России), Александра Рафаиловича Кугеля, который сказал: “Ну что за фамилия такая – Перельман? Нужен псевдоним”, наш герой думал, ломал себе голову всю петербургскую ночь, и под утро ему пришла на ум мысль, что неплохо было бы стать героем любимейшего его писателя Антона Павловича Чехова, тем более, что совпадало здесь имя – Осип Перельман, Осип Дымов. И он стал, таким образом, Дымовым, включив, естественно, в свой псевдоним не только героя любимого Чехова, но и мысль о том, что не нужно искать какие-то ценности за пределами своей собственной личности, что все находится рядом, под рукой. И, в общем-то, это был один из девизов, скрытое мотто всей его жизни: все находится в тебе самом, в собственной личности, нужны обстоятельства, воля, желание, талант, чтобы эти качества раскрыть. И таким образом Осип Перельман, местечковый еврей из города Белостока, становится русским писателем Осипом Дымовым, который, кстати говоря, стал не только его литературным псевдонимом, но и вообще фамилией его семьи, поскольку и жена, и дочка Изадора тоже стали Дымовыми.

Иван Толстой: Владимир Ильич, давайте начнем ab ovo, то есть с биографии нашего сегодняшнего героя – кто он, откуда, какова среда в которой он появился на свет, кто его родители? Расскажите нам, пожалуйста, о долитературном этапе его жизни, а к литературе мы перейдем в свое время.

Владимир Хазан: Осип Исидорович Перельман родился 4 февраля 1878 года в заштатном Белостоке, тогда входившим в состав Российской Империи, городе, который находился за чертой оседлости. И этот факт для будущего русско-еврейского, а потом уже совсем еврейского писателя Осипа Дымова был весьма значим, поскольку вместе с чертой оседлости, вместе с завоеванием Петербурга ему пришлось завоевывать в этой жизни и литературную славу, и литературный успех, и вообще проявлять себя на разных площадках, в разных сферах своей кипучей деятельности и в своем многообразии талантов.
Итак, в феврале 1878 года, а заштатном маленьком, на две трети состоящем из евреев Белостоке рождается мальчик в семье Перельманов. Отец - немецкий еврей, мать - знавшая русский язык и, естественно, владевшая немецким. Поэтому в доме говорили и по-немецки, и на идиш, отсюда многоязыкость Дымова, которая со временем перерастет в такое качество, как его литературный билингвизм, что крайне важно и для литературного стиля, и для того места, которое он занимает и в русской литературной, и в американо-идишской литературной империи.
В семье было четверо детей, пятая девочка умерла, недолго прожив на этом свете. В шесть лет Осип потерял своего отца и, по существу, мать подняла четверых детей сама, одна, и комплекс безотцовщины, комплекс сиротства навсегда остался в Дымове как тема его литературных сочинений, как некий комплекс в самой нравственной личности этого человека, который искал неких связей, некоей цельности мира, поскольку в семье, в силу ее драматических коллизий, и это хорошо ощущается и по его воспоминаниям, и по его многочисленным литературным работам, по романам, по пьесам, по рассказам, этого всего ему в детстве недоставало, недоставало отцовского внимания, недоставало, и он об этом пишет достаточно резко и драматично, ласки со стороны матери. Но семья поднялась, семья вошла в историю литературы не только русской, но и европейской, американской. Попутно хочу сказать, что была в семье еще одна очень интересная фигура, родной брат Осипа Яков Перельман, которого мы все хорошо знаем. Иван Никитич, наверняка вы хорошо помните, и наше поколение хорошо знает этого человека по его многочисленным популяризаторским книжкам по астрономии, по физике, по математике - “Занимательная тригонометрия”, “Занимательная математика”, “Занимательная алгебра”. Яков Перельман, который, к несчастью, погиб в блокадном Ленинграде, умер от голода в 42 году, это родной брат Осипа Перельмана.
Третий, самый старший брат - Герман Перельман - погиб во время Катастрофы в нацистской Германии. Я пытался проследить его судьбу, но, увы, не получилось. Одна из многочисленных жертв нацизма.
Была еще сестра Анна, которая, скорее всего, тоже погибла в годы Второй мировой войны в Ленинграде. Вот такая семья.
Говоря о биографии Осипа Дымова, хотелось бы сказать, что семья была с большим количеством ответвлений, двоюродных братьев, двоюродных сестер и, благодаря этому, поскольку часть семьи жила в Петербурге (это родные братья и сестры его матери, урожденной Эрлих), через этих людей, когда он уже оказался в Петербурге, когда он туда приехал в конце 19 века, в 1899 году, и поступил в Лесной институт, через них он вошел в мир русско-еврейской или вообще уже русской интеллигенции. В частности, его дядя, который был всего на четыре года старше его, Яков Эрлих, родной брат его матери, ввел его в кружок символистов. Эрлих был талантливый юноша, который умер, заболев душевной болезнью, ему не было и 24 лет, его ближайшими друзьями были Валерий Брюсов, Александр Добролюбов, Иван Коневской.
Через Якова Эрлиха, талантливого музыковеда, математика, философа, который слишком рано умер, поэтому не сумел воплотиться и не оставил ярких следов, равных его личности, Осип Дымов вошел в интеллигентную среду молодых петербургских литераторов, познакомился, в частности, с Александром Добролюбовым, к которому все больше и больше сегодня возникает интерес одним из предтечей символизма, ближайшим другом Валерия Брюсова, человеком очень странной судьбы. В воспоминаниях Дымова, написанных на идиш, одна из глав посвящена Александру Добролюбову. Причем, Дымов, который знал его непосредственно, встречался с ним, видел его в различных ситуациях, вспоминает о нем вещи, которые нельзя найти ни в каких других описаниях.
После переезда в Петербург начинается другая глава в повести жизни Дымова.

Иван Толстой: Вот одна цитата из старой рецензии на дымовский сборник рассказов “Солнцеворот” 1905 года. Пишет Корней Чуковский:

“Дымов импрессионист.
Художники современного города – неминуемо импрессионисты.
Слишком быстры и мимолетны их видения, чтобы они могли чеканно, отчетливо, подробно воплощать их в своих созданиях.
Два-три вдохновенных штриха – и довольно. Два-три намека. Да иначе и не передашь, иначе и не запечатлеешь тех получувств, полустрастей, полужеланий, которые рождаются и гаснут в безумной фантасмагории большого города.
Это умбрийские монахи могли писать каждый листик на дереве и каждый волосок на бороде. Не было железных дорог, не было конок, пароходов, электричества и не случалось умбрийским монахам в один день встречать миллионы деревьев, миллионы бород. Импрессионизм – создание большого города, создание быстрого темпа жизни. Дымов импрессионист.
В эскизе “Лидия Биренс” ему нужно изобразить одинокую холостяцкую жизнь. Для этого он отмечает, что, когда его герой ел, “крошки хлеба с сухим треском падали на газету” – и больше ничего. Всю картину неуветливого существования он дает в небольшом пятнышке, в намеке, – и разве от этого картина сколько-нибудь проигрывает в своей силе, в своей энергии, в выразительности своей. О, конечно, нет, напротив. Город научает экономии средств – даже художественных.
Хочет Дымов передать читателю пошлую столичную пирушку.
Тонкая и сильная картина эта не занимает у него и десяти строк:
“После ужина офицер Краснов рассказывал анекдоты. Хотя это был пехотный офицер, но, заканчивая рассказ, кланялся так, словно носил шпоры. Особенно интересен был рассказ о том, как кондуктор высадил на станции не того пассажира, который об этом просил, а другого. Потом играли на рояли две барышни, очень схожие, но вовсе не сестры... В третьем часу разошлись; офицер без шпор, но делавший вид будто их имеет, говорил неизвестно для чего:
– Лорд Биконсфилд или свидание беззаботных друзей. У птицы Рок четыре бушующих крыла.
Вообще вечер удался. Хозяев благодарили”.

Так писал в рецензии 1905 года Корней Чуковский.
Владимир Ильич, одно дело оказаться в литературном кругу, другое дело - в нем состояться. Как это удалось Дымову? Какие качества для этого были нужны и как они проявились в его судьбе?

Владимир Хазан: Если позволите, я начну издалека. Вообще фигура Дымова - фигура странная. Я занимаюсь им достаточно много лет, были разные времена, различные подходы, пока я не решился на издание его известных и неизвестных мемуаров. Неизвестных, потому что они написаны на достаточно закрытом языке, идише, известных, потому что они частично, различными своими фрагментами, в разное время переводились. Воспоминания, которые включают в себя громадное количество информации, очень много интересных точек соприкосновения с русской культурой, с еврейским миром, с евреями в Петербурге, с отношениями между евреями и русскими в разные времена.
Я размышлял над феноменом Дымова как таковым. Поразительная личность, поразительная судьба! Поразительная тем, что в Дымове мы имеем некую знаменитую незнаменитость, или, лучше сказать даже, незнаменитую знаменитость. С одной стороны, яркий писатель, художник, без которого трудно представить себе историю Серебряного века, вообще историю русской литературы конца XIX - начала ХХ века. Писатель, без которого трудно представить себе русскую драматургию, которая активнейшим образом шла на Западе - его очень много ставили на западной сцене и на русской сцене тоже. Его ставил Мейерхольд, его ставил Марджанов, его ставили крупные режиссеры, в спектаклях по его пьесам принимали участие крупнейшие русские актеры. Если бы не прекратил свое существование Театр Комиссаржевской, наверняка его пьесы были бы поставлены и там.
С другой стороны, мы до сегодняшнего дня практически не имеем информации о его жизни и творчестве. Для среднего русского, российского читателя, Дымов - фигура закрытая, если не сказать, что вообще неизвестная или полуизвестная. Дымов, который в 1913 году покинул Россию, уехал в Америку, сменил гражданство, сменил литературную ориентацию, сменил характер своего творчества, из русского литератора, писателя, журналиста, драматурга, беллетриста, он становится еврейско-американским драматургом, новеллистом. Вторая часть жизни, а умер он в 1959 году, прожив достаточно большую жизнь, по существу, проходит под другими небесами. Самое интересное при этом, что он не оставляет и русской литературы тоже, печатается на русском языке, печатается в русской эмигрантской прессе. До конца 1929 года (поразительный случай в истории эмиграции!) Дымов является собственным корреспондентом “Красной газеты”, выходившей в Ленинграде. Он не просто просоветски настроенный литератор, он писатель, который является советским журналистом на Западе. Одновременно с этим он - известный киносценарист. Вторую половину 20-х годов - начало 30-х годов он проводит в Европе. Он - известный драматург, его пьесы идут в Германии, во Франции, не говоря уже об Америке. Многие театры, не только еврейские театры, ставят его пьесы. Он владеет достаточно прилично, как литератор, как человек, который пишет, переводит, четырьмя языками - русским, английским, идишем и немецким. Это открывает ему двери в различные литературные сферы.
Вместе с тем, Дымов - фигура, которая мало исследована, мало изучена. Количество написанного Дымовым практически неисчислимо. Я когда-то занялся работой, чтобы просто составить какую-то элементарную библиографию, хотя бы в первом приближении разобраться, что, где и сколько он написал. И, в общем-то, оставил эту безнадежную затею, потому что собрать тексты, написанные Дымовым на всех тех языках, которые я перечислил, невозможно. Он писал энергично, быстро, печатался много, печатался в различных органах печати Европы, Америки, России. Я уже сказал, что в “Красной газете”, но до революции, живя в Америке, печатался активно и во многих изданиях, газетах и журналах, российских “Биржевых ведомостях”, и так далее.
Здесь есть, конечно, масса противоречий между количеством и качеством им написанного, но, вместе с тем, у Дымова есть несколько текстов, которые вошли в мировую сокровищницу литературы, я говорю об этом с полной ответственностью. Скажем, его замечательная пьеса “Ню”, которая была поставлена в самых крупных театрах Америки, Европы и России. Или, скажем, его сборник рассказов “Солнцеворот”, который вышел в 1905 году, когда он жил еще в России, которые, в общем-то, означали новое слово в русской литературе, несли в себе импрессионистическую печать. И, в общем, Дымов, в определенном смысле, выступил в когорте тех писателей, которые открывают неведомую для русской литературы тогда страницу импрессионистическую, крайне важную, крайне интересную, которая развивалась различным образом в дальнейшем в русской литературе. В фигуре Дымова скопилось такое количество противоречий, что невозможно одним махом, одним ударом разрешить все из них, и, издав два тома его воспоминаний и писем, я чувствую себя в положении человека, который мало что о нем знает, или, по крайней мере, не знает о нем достаточно многое. Многое в биографии Дымова неведомо еще, не изучено, не исследовано, как это должно быть.
Когда я говорю о дымовских противоречиях, что я здесь имею в виду и о чем здесь идет разговор? Дымов относится к категории тех редких писателей, тех редких литераторов, в таланте которых существуют взаимоисключающие начала. С одной стороны, он - пронзительнейший лирик. Книга рассказов “Солнцеворот”, вышедшая в 1905 году и получившая замечательную, исключительную прессу, его хвалили все, кто читал, одновременно с этим, с лирической пронзительностью, с грустью, с печалью, в Дымове каким-то неведомым образом уживаются едкий, острый сатирик и юморист. Он являлся одним из авторов, причем очень плодотворных авторов, литературной группы “Сатирикон”. Наряду с юмористом и пародистом, в Дымове скрыты очень глубокие драматические начала, которые воплотились в его драматургии, в его многочисленных пьесах. Не все эти пьесы удачные. Когда он попадает в Америку, он начинает подражать стилю бродвейских театров с их трюками, с их эффектами, и многое в его творчестве, особенно в творчестве традиционном, русском, теряется. Тем не менее, его пьесы - это совершенно устойчивый, установившиеся факт, который отмечен во всех учебниках по истории русского, европейского и мирового театра. Его пьесы упоминаются, пусть они не занимают верхнюю строчку, но они существуют.
Наряду с этой погруженностью в глубокий психологизм драматических характеров, обстоятельств, ситуаций, семейных драм, которые он нес из своей собственной семьи, Дымов, как всякий глубокий художник, крайне автобиографичен. Вместе с тем, он интересно проявил себя в конце 20-х, особенно в 30-е годы, как киносценарист. Иван Бунин, Нобелевский лауреат, гордость и слава русской литературы, пишет ему письмо и просит у Дымова (они были хорошо знакомы еще по российским временам) помочь ему, поспособствовать знакомству с какими-то кинофирмами, английскими кинофирмами, с Голливудом, если это возможно (а Дымов сотрудничает с Голливудом, его киносценарии, десятки киносценариев, идут на экранах), помочь войти в эту систему, совсем новую систему для русских писателей и русских литераторов. Конечно, никто не сравнивает, конечно, понятно, что такое Иван Бунин для мировой культуры, для мировой литературы, и что такое Осип Дымов. Конечно, это два явления разного порядка, разного масштаба, но история литературы, история культуры мировой, европейской и российской, в том числе, показывает, что все было гораздо сложнее.
И нельзя накладывать на такие явления, как наш персонаж, как Осип Дымов, такие школярские примитивные представления, потому что в определенном смысле этот человек сыграл для судеб русской литературы, для судеб европейской литературы, для судеб, не побоюсь этого слова, мировой литературы и культуры, крайне важную и значимую роль.

Иван Толстой: Владимир Ильич, все-таки я хотел спросить о тех камушках, по которым шел вглубь литературы и вглубь своего признания Осип Перельман в самые первые свои годы. На что все-таки он опирался? Ну, вот была помощь брата, были литературные знакомства в среде символистов. Не могли бы вы конкретизировать, назвать какие-то основные имена, основные вехи на пути к первому признанию нашего сегодняшнего героя?

Владимир Хазан: Прежде всего, нужно сказать и упомянуть совершенно замечательное, отчасти забытое имя крупнейшего театрального критика, драматурга, переводчика, человека, который все знал о театре, который был главным экспертом театральной жизни, театральной истории, театрального искусства в России рубежа веков в дальнейшем - Александра Рафаиловича Кугеля. У Дымова, который сложно относился к Александру Рафаиловичу, существует порядка пяти, шести, даже семи мемуарных набросков об этом человеке. Часть из них он включил, как некий связный текст, в свои идишские воспоминания “Wos ich gedenk” (“То, что я помню”), часть из них остались в его архиве, все их них я попытался каким-то образом, не повторяясь, включить в вышедший двухтомник, чтобы иметь ясное и полное представление, с одной стороны, о роли и месте этого человека в истории театральной культуры России, а, с другой стороны, об отношении, достаточно непростом, неоднозначном, к нему его питомца Осипа Дымова.
В 1899 году Осип Дымов начинает служить у Кугеля секретарем его журнала “Театр и искусство”. Журнал помещался в собственной квартире Кугеля в центре Петербурга, секретарским столом Дымова служил обычный обеденный стол в квартире Кугеля, в секретарском хозяйстве Дымова принимал участие знаменитый халат Кугеля, в карманах которого можно было найти абсолютно все рукописи, все варианты, присылаемые в редакцию. Поэтому Дымов, который был в высшей степени человеком остроумным, владел словом, умел пародировать, умел преподносить, умел рассказывать, многократно обыгрывает свои встречи с Кугелем и встречи с людьми, которые происходили в редакции “Театра и искусства”. И все это носит, с одной стороны, форму такого легкого и замечательного, по своей ироничности, бурлеска, а, с другой стороны, здесь есть некие драматические страницы истории русского театра и людей русского театра, о которых вспоминает Дымов, поскольку с этим журналом были связаны наиболее крупные силы на театральной карте России. И поскольку Кугель очень сложно, если не сказать с ненавистью, относился к возникшему в эти годы, набиравшему силы и авторитет Московскому Художественному театру (поскольку его собственная жена, Холмская, не была взята Станиславским и Немировичем-Данченко в качестве актрисы, и все рецензии Кугеля об МХТ или, как тогда называли, Московском общедоступном театре, носили сугубо отрицательный характер), вот эти, с одной стороны, веселые и занимательные, с другой стороны, достаточно драматические обстоятельства описываются Дымовым.
Но Кугель действительно сыграл в этом смысле роль первого наставника, по-настоящему умудренного опытом, театральным, жизненным опытом, человека, который очень помог Дымову и ввел его в литературную, театральную среду тогдашнего Петербурга.
Большую роль сыграл собственный талант Дымова, определенный талант, я не говорю сейчас обо всем таланте. Конечно, Дымов был необычайно способным человеком, он прекрасно рисовал и был карикатуристом, его очень точные ядовитые рисунки появлялись на станицах того же “Театра и искусства”, он к концу жизни стал скульптором, прекрасно лепил, брал уроки у знаменитого скульптора Добужинского, уже в Америке, словом, природа не обделила его талантами.
Но среди талантов Дымова был некий талант, который я бы вообще поставил во главу угла. Это талант острого слова. Может быть, это звучит, когда мы говорим о серьезном литераторе, крупном писателе, тем более, русская литература с ее неулыбчивостью, с ее суровым, серьезным отношением к миру вообще, к картине мира, не считает, что талант острого слова, зубоскальства, ядовитых стрел иронии, насмешки входил в набор обязательных джентльменских качеств русского литератора. Дымов, по существу, первым, оставаясь, с одной стороны, писателем вполне серьезным, принятым в “серьезных” литературных салонах, оказывался тем, что мы сегодня бы назвали человеком-конферансье, ведущим, человеком, который умел смешить публику. Помимо своих литературных текстов, помимо своих сатириконовских текстов, он умел просто смешить публику, умел рассказать смешной еврейский анекдот.
С одной стороны, это кажется не столь уж обязательным. С другой стороны, это создало ему определенную славу не только в Петербурге, а, вообще, в России. Дымов достаточно много разъезжал с выступлениями своими, и с сатириконовской группой, и один. Это создало ему славу человека компанейского, коммуникабельного, умевшего пошутить, умевшего разрядить обстановку. Если учесть, что русская литература той поры, я сейчас говорю о русской литературе Серебряного века, в основном, была салонная (вспомним встречи и собрания на Башне Вячеслава Иванова, где Дымов был просто долгожданным гостем, встречи у Сологуба и многие другие литературные салоны), то умение подражать (а Дымов, кроме всего прочего, обладал талантом пародиста, он просто подражал голосом, и у него это выходило, судя по воспоминаниям Ремизова, крайне удачно, он подражал манере, жестам, мимике, голосовому характеру своего персонажа; существует огромное количество воспоминаний о том, как это удавалось лихо делать Дымову, например, когда они собирались у Леонида Андреева, - Леонид Андреев был среди ближайших приятелей Осипа Дымова, и когда он разыгрывал такие маленькие скетчи, им самим написанные или рождавшиеся импровизационным путем, показывал Леонида Андреева и разговоры внутри его семейства; есть воспоминания, что когда это изображал Дымов, то Чуковский -другой его ближайший приятель, с которым они редактировали сатирический журнал “Сигнал”, - просто свалился под стул, а поскольку Чуковский был огромного роста, он сложился вчетверо и под этот стул залез, поскольку не было места распластаться на полу: кругом сидели люди и мешали другие стулья, это было крайне смешно и необычайно весело), вот эта коммуникабельность, эта контактность проявилась не только в каких-то веселых сценках, пародиях, пересмешничестве, комиковании, она проявилась и в сугубо серьезных отношениях Дымова с крупнейшими деятелями мировой науки и мировой культуры.
Например, он был близко знаком с Альбертом Эйнштейном, переписывался с ним, его пьесы шли в театре Макса Рейнгардта, крупнейшего режиссера. Кого ставили на берлинских и венских подмостках театра Макса Рейнгардта? Самых первых драматургов российских. Я не говорю о Чехове, это понятно. Это мог быть Сологуб, какие-то отдельные его пьесы, но при этом ставили и Дымова. Дымов шел на ура в “Каммершпиле” Макса Рейнгардта, в 1908 год его пьеса была поставлена.
Дружба Дымова с немецкоязычными писателями, австрийскими и немецкими, с будущим нобелевским лауреатом Германом Гессе, с Питером Альтенбергом, с Артуром Шницлером (Дымов многократно упоминается в дневниках Шницлера). Дружба с выдающимся европейским актером Александром Моисси. Если начать перечислять круг дымовских друзей, приятелей, знакомых, которые входили в очень тесный, не на уровне какой-то встречи или кивка головой, приятельский круг Дымова, то это займет огромное количество времени. Его близким приятелем, с которым он был на “ты”, был певец Леонид Собинов. Он поддерживал близкие отношения с Федором Ивановичем Шаляпиным. Перечислять в этом смысле можно очень много и долго.

Иван Толстой: Вы назвали “Ню” и сборник “Солнцеворот”. Какие еще самые главные, самые ударные вещи Дымова дореволюционного периода?

Владимир Хазан: К сожалению, Дымов был писателем, который одновременно протаптывал новые пути в литературе. “Солнцеворот” - в беллетристике, в жанре короткого рассказа, импрессионистского, пьеса “Ню” - в жанре драматургии, это вершины Осипа Дымова. Одновременно с протаптыванием этих новых путей, одновременно с маленькими литературными революциями, Дымов отличался неким качеством, которое сужало диапазон его творческой значимости, он шел чаше всего по уже протоптанным самим собою дорожкам, поэтому многие сборники его рассказов – “Земля цветет”,- они были вторичными, и об этом много писала в свое время критика.
Я, очень коротко отвечая на ваш вопрос, хочу сказать здесь самую главную вещь. Дымов одновременно существует как в элитарной литературе, в литературе, которая является литературой на все времена (не элитарная в том смысле, что она существует для избранных, а литература, которая не имеет никаких временных ограничений, большая, настоящая литература), и одновременно же он существует в литературе массовой, в литературе средней беллетристики. Вот это противоречие, одно из многочисленных противоречий Дымова, создает резкий контраст между Дымовым настоящим, подлинным, крупным, талантливым писателем и Дымовым средней руки беллетристом, газетчиком, журналистом, человеком, который следит за литературной модой и обязательно хочет ей соответствовать. Это же качество проявилось, как это ни парадоксально, у него и в Америке. Наряду с крупной пьесой, которая захватила буквально все американские подмостки, пьесой “Бронкс-экспресс”, которая шла сначала в Америке, потом в Европе, которую написал он очень скоро после своего приезда в Америку, многие пьесы эксплуатировали, что называется, уже найденную тему. И поэтому, рано или поздно, они сходили с репертуара, они становились вторичными, они прекращали свою сценическую жизнь.
Но еще раз хочу подчеркнуть, что при том обилии, которое оставил после себя литератор Осип Дымов (я сейчас говорю только о его русскоязычных текстах), конечно же, всегда можно найти целый ряд его рассказов, романов, например, такой роман как “Томление духа”, написанный им еще в России. Роман, по-моему, не прочитанный, то, что называется “роман с ключом”, об очень узнаваемых характерах и типах героев, которые населяли тогдашний Петербург.
Вместе с этим, повторяю, Дымов многолик, многопланов, очень большую и очень отрицательную роль в его творческой судьбе, в его писательской судьбе сыграло то, что он был то, что называется репортером, газетчиком, и до конца жизни не оставлял и здесь этой сферы своего авторского творчества. Это отразилось и на его стиле, и на том, что многие сочинения Дымова, многие тексты Дымова не устоялись, они носили характер некоей беглописи, они охотились за сенсацией, они ловили сегодняшний день, в то время как его главные и лучше вещи существуют, как я уже сказал, на все времена.

Иван Толстой: Вы рассказали об окружении Осипа Дымова, о тех ярких фигурах, с которыми он был близок. А почему же тогда он уехал из России и даже пересек океан? Попал в литературную Америку, о которой очень мало что знали тогда, в начале ХХ века, а уж о литературной и о русской литературной Америке - тем паче. В чем была причина эмиграции?

Владимир Хазан: Иван Никитич, а эмиграции, в общем-то, не было. Неверно думать, что Дымов эмигрировал. Эмиграция стала эмиграцией в последующие годы. И любопытно, что Дымова в справочниках 1960-80-х годов относят к эмигрантам Первой волны, после большевистской революции, хотя он уехал осенью 1913 года. Он не эмигрировал, он просто отправился за океан, по приглашению Дирекции Еврейских театров, ставить свою пьесу. Он написал пьесу (еще в российские времена) “Вечный странник”, создал труппу из бродячих актеров в шолом-алейхемском духе, пьеса была пронизана еврейскими мотивами, и возил эту пьесу по городам и весям, начиная от юга России до Западной Украины, в частности, в Польшу, в свой родной Белосток, и так далее. И однажды он встретился с представителем Дирекции Американских театров Бараком Томашевским, который оказался в Европе, и который пригласил его поставить эту пьесу на еврейской американской сцене. Таким образом, он оказался в Америке. Я подозреваю, что это, как и все в жизни, имеет некие тексты, подтексты и контексты. Дымов, вероятно, собирался в Америку давно. По крайней мере, я публикую письмо, когда он обращается в ту же самую Дирекцию, это было в 1911 году, еще никаких предложений не поступало.
Когда он оказался в Америке, то началась Первая мировая война, потом 17 год с его революциями. Возвращаться, по существу, уже было некуда, или, по крайней мере, нужно было возвращаться в другую страну, в другую Россию. Дымов не вернулся. Но, повторяю, дух он в себе нес вполне пророссийский, а потом, уже в 20-е годы, вполне просоветский. Поэтому Дымов - не традиционный эмигрант. И когда его близкий приятель по российским временам, журналист “Сатирикона” Петр Пильский написал в рижской эмигрантской газете “Сегодня” в 1928 году, когда Дымову исполнилось 50 лет, такую “юбилейную”, достаточно оскорбительную статью, где показал Дымова таким везунчиком, таким приспособленцем, таким человеком, которому просто везет, который родился в рубашке или с серебряный ложечкой во рту, который преуспел…
Конечно, Дымов был для эмигрантов голодного, полунищего, перебивающегося с одного нищенского гонорара до другого, красной тряпкой, как он оказался для Пильского. Но Дымов в этом смысле не традиционный эмигрант, и сама тема эмиграции входит в его творчество достаточно поздно, в 20-е годы, когда он только осмысляет свой опыт.
Здесь я приберегаю для очередного вашего вопроса большую и сложную тему о Дымове-чужаке для русской литературы. Он и в российские времена оставался достаточно чуждым русской литературе, не случайно он стал писателем-билингвой. Как иногда судачат о Набокове, что он не русский писатель, в нем что-то есть иностранное, он не по-русски пишет. Я не сравниваю, в данном случае, просто привожу Набокова, как пример, параллель, как некий тип. Вот именно это существовало, и не только потому, что он был евреем, и не только потому, что он представлял собой некий дух еврейский в русской литераторе. Конечно, этот дух важен, но он всего не объясняет и всего не исчерпывает. Дымов был достаточно плодотворным раздражителем, “другим” в русской литературе, когда он еще жил в России и когда он еще не помышлял ни о каких заокеанских путешествиях.

Иван Толстой: Осип Дымов в 20-е годы, как вы несколько раз уже упомянули, становится совершенно просоветским литератором, он печатается в “Красной газете”, он печатается в Советском Союзе, он действительно не классический эмигрант. И тут мне приходит на память судьба другого человека, также переехавшего в начале 20-х годов из Европы в Америку, так же очень рано для истории русской литературы ХХ века. Я имею в виду Ветлугина. Ведь его судьба, в чем-то, по крайней мере, в каких-то шажках, была сходной с судьбою Дымова. Он и в советских газетах печатался, живя в Америке, в Нью-Йорке, он, так же, как и Дымов, отправился в Голливуд искать счастья, он так же писал сценарии, и эти сценарии дошли до нас, они частично известны (правда, он потом стал продюсером, в отличие от Дымова), и так далее. Есть тут какое-то намеренное сходство их двух судеб, или я слишком энергично сближаю эти две судьбы?

Владимир Хазан: Мне кажется, что очень удачное и вполне закономерное сближение. Думаю, что не только Ветлугин разделяет некую типологию судьбы таких невольных эмигрантов, которые, в определенном смысле, стали эмигрантами по нужде, хотя основная часть эмиграции стала эмиграцией по нужде.
Я еще бы привел пример Давида Бурлюка, который, кстати говоря, участвовал в той же самой газете “Русский голос”, американской, нью-йоркской эмигрантской газете, вполне просоветской, в которой печатался Ветлугин, в которой печатался Осип Дымов, в которой печатался Давид Бурлюк. То, что Ветлугин близко знаком был с Дымовым, - совершенно неоспоримый факт. Я не нашел, правда, переписки, но один упоминает другого, они близко знали друг друга по Америке. Сама проблема симпатий эмигрантов, которые, с одной стороны, пережили разлад с советской властью, с большевиками, и ничего общего у них не было, но затем потеплели, затем появились какие-то романы с советской властью, сама судьба этих литераторов-эмигрантов достаточно интересна и мало изучена. И я благодарен вашему вопросу, потому что считаю, что, да, Дымов в определенном смысле разделил судьбу таких же талантливых по-своему людей, которые не потерялись на Западе, которые проявили себя. Можно по-разному к ним относиться, можно по-разному оценивать их общество, можно по-разному относиться к их идеологии и политической маске, но то, что они достойны изучения, достойны упоминания, и то, что судьбы, которые вплетаются в общую мозаику судеб, достаточно пеструю мозаику судеб литературы ХХ века, оказавшейся за пределами собственных границ, это совершено несомненно.
Я думаю, что его потепление, его большевизанство было во многом связано с попыткой проникнуть своим творчеством в Советский Союз. Я привожу в двухтомнике, уже вами упомянутом, описание его встречи, скажем, с Анатолием Васильевичем Луначарским в берлинском посольстве в 1928 году, когда Луначарский еще был наркомом просвещения. И Луначарский ему предлагал, за определенные гонорары, а Дымов относится к писателям, для которых понятие успеха, литературной славы, популярности, удачи, гонораров были совершенно не пустыми словами и составляли важную часть литературной карьеры, Дымов, конечно же, мечтал о том, чтобы его пьесы шли, как они шли в Румынии или в Германии, чтобы они шли в Советском Союзе.
В 20-е годы, в 1927 году, еще до смерти Александра Кугеля, который возглавлял Всероссийское театральное общество, он вел переписку с Дымовым и открытым текстом ему предлагал пьесы для постановки в Советском Союзе, и Кугель совсем не отрицал такой возможности и постановки пьес, и публикации их.

Иван Толстой: Владимир Ильи, а где и когда скончался Осип Дымов?

Владимир Хазан: Дымова не стало в начале 1959 года, он скончался в Нью-Йорке от сердечного приступа. Он прожил долгую и интересную, насыщенную различными событиями жизнь, смерть его наступила от старости. Я, к большому сожалению, лишен возможности рассказать о последних годах и днях Осипа Дымова, когда он, человек вообще мистически настроенный (писатель он мистический, эту тему мы сегодня, к сожалению, не подняли), разразился целым рядом очерков о своих гипнотических, о своих таинственных способностях разгадывать чужие мысли, разгадывать человеческую жизнь по почерку, и так далее. Он умер одновременно и как русский писатель, и это было отмечено в русской эмигрантской прессе, в частности, в нью-йоркской газете “Новое русское слово”, и это было отмечено, конечно, и многочисленными некрологами в идишской печати, в американской печати, поскольку, повторяю, Дымов был писатель, который разделял и в самом себе, и с точки зрения внешнего мира, как бы делился на две половины: с одной стороны, русский писатель, русский литератор, русский журналист, с другой стороны, американо-еврейский писатель, которого не стало в начале 1959 года.
К сожалению, я не успел встретиться его дочкой, которая тоже уже не с нами, и, к сожалению, не очень себе представляю потомков Дымова, которых никогда не видел, с которыми не знаком, но которых намереваюсь найти и с которыми намереваюсь познакомиться, поскольку намереваюсь продолжать эту интересную работу.