Господин из Сан-Франциско, который в рассказе ни разу не назван по имени, так как, замечает автор, имени его не запомнил никто ни в Неаполе, ни на Капри, направляется с женой и дочерью в Старый Свет на целых два года с тем, чтобы развлекаться и путешествовать. Он много работал и теперь достаточно богат, чтобы позволить себе такой отдых.
В конце ноября знаменитая «Атлантида», похожая на огромный отель со всеми удобствами, отправляется в плавание. Жизнь на пароходе идёт размеренно: рано встают, пьют кофе, какао, шоколад, принимают ванны, делают гимнастику, гуляют по палубам для возбуждения аппетита; затем - идут к первому завтраку; после завтрака читают газеты и спокойно ждут второго завтрака; следующие два часа посвящаются отдыху - все палубы заставлены длинными камышовыми креслами, на которых, укрытые пледами, лежат путешественники, глядя в облачное небо; затем - чай с печеньем, а вечером - то, что составляет главнейшую цель всего этого существования, - обед.
Прекрасный оркестр изысканно и неустанно играет в огромной зале, за стенами которой с гулом ходят волны страшного океана, но о нем не думают декольтированные дамы и мужчины во фраках и смокингах. После обеда в бальной зале начинаются танцы, мужчины в баре курят сигары, пьют ликёры, и им прислуживают негры в красных камзолах.
Наконец пароход приходит в Неаполь, семья господина из Сан-Франциско останавливается в дорогом отеле, и здесь их жизнь тоже течёт по заведённому порядку: рано утром - завтрак, после - посещение музеев и соборов, второй завтрак, чай, потом - приготовление к обеду и вечером - обильный обед. Однако декабрь в Неаполе выдался в этом году ненастный: ветер, дождь, на улицах грязь. И семья господина из Сан-Франциско решает отправиться на остров Капри, где, как все их уверяют, тепло, солнечно и цветут лимоны.
Маленький пароходик, переваливаясь на волнах с боку на бок, перевозит господина из Сан-Франциско с семьёй, тяжко страдающих от морской болезни, на Капри. Фуникулёр доставляет их в маленький каменный городок на вершине горы, они располагаются в отеле, где все их радушно встречают, и готовятся к обеду, уже вполне оправившись от морской болезни. Одевшись раньше жены и дочери, господин из Сан-Франциско направляется в уютную, тихую читальню отеля, раскрывает газету - и вдруг строчки вспыхивают перед его глазами, пенсне слетает с носа, и тело его, извиваясь, сползает на пол. Присутствовавший при этом другой постоялец отеля с криком вбегает в столовую, все вскакивают с мест, хозяин пытается успокоить гостей, но вечер уже непоправимо испорчен.
Господина из Сан-Франциско переносят в самый маленький и плохой номер; жена, дочь, прислуга стоят и глядят на него, и вот то, чего они ждали и боялись, совершилось, - он умирает. Жена господина из Сан-Франциско просит хозяина разрешить перенести тело в их апартаменты, но хозяин отказывает: он слишком ценит эти номера, а туристы начали бы их избегать, так как о случившемся тут же стало бы известно всему Капри. Гроба здесь тоже нельзя достать - хозяин может предложить длинный ящик из-под бутылок с содовой водой.
На рассвете извозчик везёт тело господина из Сан-Франциско на пристань, пароходик перевозит его через Неаполитанский залив, и та же «Атлантида», на которой он с почётом прибыл в Старый Свет, теперь везёт его, мёртвого, в просмолённом гробу, скрытого от живых глубоко внизу, в чёрном трюме. Между тем на палубах продолжается та же жизнь, что и прежде, так же все завтракают и обедают, и все так же страшен волнующийся за стёклами иллюминаторов океан.
По жанру «Господин из Сан-Франциско» (1915) — рассказ, а его жанровое своеобразие определяется социальной и философской проблематикой.
Социальные проблемы представлены в рассказе так: Бунин развенчивает власть богатства, показывая последствия этой власти: социальное неравенство людей, их отчуждённость, мнимое уважение к человеку. Комфортабельный пароход «Атлантида», на котором богатый американец плывёт из Нового Света в Европу, изображает модель современного Бунину буржуазного общества, где множество людей обслуживают богатых пассажиров верхней палубы — «хозяев жизни», как они считают. В то время как «хозяева жизни» танцуют и развлекаются в роскошных салонах, в машинном отделении в адском грохоте работают кочегары, на смотровой вышке мёрзнут от стужи и слепнут от непосильного напряжения вахтенные матросы. В начале рассказа господин из Сан-Франциско самодовольно наблюдает подобострастные услуги всех служащих во всех гостиницах, где он останавливается. Но после смерти героя эту почтительную услужливость как ветром сдувает: коридорный Луиджи передразнивает мёртвого американца, а хозяин каприйского отеля, поняв, что теперь больших денег на господине из Сан-Франциско не заработать, быстро выпроваживает рыдающих вдову и дочь из своего заведения.
История господина из Сан-Франциско становится для автора толчком к философским рассуждениям о ценностях буржуазной цивилизации, о смысле человеческой жизни, о близоруких претензиях человека на господство в мире, о непознаваемости природы, окружающей человека. Иными словами, в рассказе представлено разностороннее философское содержание.
Бунин размышляет прежде всего о назначении жизни и рассказывает историю главного героя, который, по мнению автора, прожил свою жизнь неверно, бесполезно. Господин из Сан-Франциско посвятил все свои силы и талант неглавному. В начале рассказа писатель многозначительно упоминает о предыдущей жизни господина из Сан-Франциско. Все свои силы и таланты он положил на то, чтобы заработать большой капитал. Для этого он беспощадно эксплуатировал наёмных рабочих (китайских иммигрантов). Правда, и себя господин из Сан-Франциско не жалел, отказывал себе во всём, так что его жизнь, замечает автор, нельзя было назвать жизнью, но только существованием. И вот в пятьдесят восемь лет герой решил отдохнуть, то есть, как все богатые американцы, отправиться в продолжительное путешествие. Только теперь он может позволить себе пожить в удовольствие: ничего не делать, вкусно и много есть, посмотреть всякие достопримечательности.
В экспозиции Бунин подробно рассказывает о жизни богачей на пароходе: это длинная череда приёмов пищи, которая заканчивается главным, торжественным событием дня — обедом. Писатель подробно перечисляет все разнообразные кушания, которые поглощает богатая публика, все редкие вина, которые она пьёт, всю прекрасную посуду и мебель, которые окружают пассажиров в каютах и салонах, все драгоценности, украшающие людей «первого сорта», отлично сшитые костюмы мужчин и платья дам. Господин из Сан-Франциско и сам уже выглядит вещью из слоновой кости и золота: «золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью — крепкая лысая голова».
И мечты господина из Сан-Франциско подробно описывает Бунин: в Неаполе поволочиться за молодыми девицами, в Ницце поглядеть на автомобильные и парусные гонки, в Монте-Карло сыграть в рулетку, в Риме посмотреть карнавал и службу в Ватикане. Так автор мастерски показывает внешне респектабельную, но внутренне пустую и ничтожную жизнь американского богача.
Заработать капитал во что бы то ни стало, а потом ничего не делать и жить в своё удовольствие — вот цель, которой господин из Сан-Франциско посвятил все свои силы и способности. Однако он выбрал, по мнению Бунина, неправильную цель. Американец совершенно не думает о конце, о смерти, а между тем смерть уже стоит за его спиной. Он всю жизнь поклонялся деньгам, так как верил, что в мире всё продаётся и всё покупается, но этот «хозяин жизни» оказывается беспомощным перед смертью, и здесь его большие деньги уже не имеют никакого значения.
Как бы в противовес господину из Сан-Франциско в рассказе появляется другой герой, другой старик —лодочник Лоренцо, который не откладывает жизнь на потом и не копит капиталы. Лоренцо живёт своим трудом, чутко понимает природу, постоянно радуется жизни, хотя его одежда в лохмотьях и курит он простую глиняную трубку, а не дорогую гаванскую сигару.
Смерть американского миллионера, который при жизни считал себя весьма важной персоной, почти ничего не изменила в окружающем мире, никакой общественной трагедии-катастрофы не произошло. Только вечер у постояльцев гостиницы, где умер господин из Сан-Франциско, был безнадёжно испорчен: вместо завлекательного танца Кармеллы они увидели безобразную сцену смерти старика. Так Бунин иллюстрирует философскую мысль о непрерывности-неостановимости жизни, о ничтожности отдельной человеческой жизни перед лицом вечной природы. На следующее утро мёртвого миллионера везли на пристань в ящике из-под содовой воды, а остров Капри жил своей обычной жизнью: волынщики играли гимны в честь Божьей матери, старухи гнали к гостинице осликов, на которых богатые туристы днём поедут осматривать развалины виллы Тиберия, торговцы на рыбном рынке раскладывали свой товар и т.д. Философскую мысль о неостановимости жизни ещё раз подчёркивает кольцевая композиция рассказа. В начале и в конце произведения Бунин даёт описание «Атлантиды» — чуда современной техники и комфорта. Но если в Европу господин из Сан-Франциско путешествует в каюте верхней палубы, то обратно его тело возвращается в трюме, похожем на преисподню.
Человек, по мнению Бунина, напрасно думает, что благодаря своим научным открытиям и творческим достижениям получил власть над природой: человеческая жизнь, по Бунину, только миг в жизни природы, человек не властен не только над природой, но и над собственной судьбой. Господин из Сан-Франциско распланировал свою жизнь (заработать деньги, а потом отдыхать и наслаждаться богатством), но внезапно умер, так и не начав жить, как мечтал. Иными словами, гордыня современного человека ничем не обоснована: изображая «Атлантиду» в зимнем океане, автор показывает, что жизнь современного человека, как и прежде, висит на волоске. Волны, ветер безжалостно швыряют огромный корабль, а пассажиров от смерти в холодных волнах спасает только тонкая обшивка корабля.
Подводя итог, следует сказать, что главное место в рассказе «Господин из Сан-Франциско» занимают философские рассуждения, а социальные проблемы представлены у Бунина лишь как следствие более общих (вневременных и даже надчеловеческих) законов, которые царят в мире. Социальная характеристика главного героя также подчинена общечеловеческой. Следовательно, «Господин из Сан-Франциско» — философский (а не социально-философский) рассказ, в котором автор приходит к трагическому обобщению, рассуждая о бренности земной жизни отдельного человека и человечества вообще и одновременно о величии и красоте живой жизни, смысл которой «бессильно выразить человеческое слово».
Господин из Сан-Франциско описывается явно сатирически, потому что внешний облик солидного миллионера не соответствует его неприглядной сущности — мелочным интересам и примитивным духовным запросам. Бунин постоянно подчёркивает характерные черты героя: самоуверенность, холодное бездушие, ограниченность интересов. При этом господин из Сан-Франциско является идеалом буржуазного общества.
Сатирического эффекта автор достигает, когда опускает все индивидуальные характеристики героя (имя, вид бизнеса, состояние, историю жизни). При этом Бунин очень удачно выбирает тон повествования — невозмутимый, о чём бы автор ни рассказывал. Обличительный пафос своеобразно сочетается в «Господине из Сан-Франциско» с лирическим подтекстом, который выражает позицию автора, стоящего как бы над своим героем. Грустная лирическая интонация смягчает в рассказе Бунина остроту и резкость сатирического социального обличения. Обличение уходит на второй план, уступая место гуманистическому, философскому взгляду на героя.
«Господин из Сан-Франциско» появился в печати в 1915 г. Рассказу был предпослан эпиграф из Апокалипсиса: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!». Вот ближайший контекст этих слов в заключительной книге Нового Завета: «Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! ибо в один час пришел суд твой» (Откровение св. Иоанна Богослова, гл.18, стих 10). В позднейших переизданиях эпиграф будет снят; уже в процессе работы над рассказом писатель отказался от придуманного поначалу названия «Смерть на Капри». Однако ощущение катастрофизма, навеваемое первым вариантом заголовка и эпиграфом, пронизывает саму словесную плоть рассказа.
Рассказ «Господин из Сан-Франциско» очень высоко оценил М.Горький. «Знали бы вы, с каким трепетом читал я «Человека из Сан-Франциско», — писал он Бунину. Один из крупнейших немецких писателей XX в. Томас Манн тоже был восхищен рассказом и писал, что он «по своей нравственной мощи и строгой пластичности может быть поставлен рядом с некоторыми из наиболее значительных произведений Толстого».
В рассказе повествуется о последних месяцах жизни богатого американского бизнесмена, устроившего для своей семьи длительное и насыщенное «удовольствиями» путешествие в южную Европу. За Европой — на обратном пути домой — должны были последовать Ближний Восток и Япония. Предпринимаемый американцем круиз детально, утомительно подробно мотивируется в экспозиции рассказа; план и маршрут путешествия изложены с деловой четкостью и обстоятельностью: все учтено и продумано персонажем так, что не оставлено решительно никакого места для случайностей. Для путешествия выбран знаменитый пароход «Атлантида», похожий на «громадный отель со всеми удобствами», и проведенные на нем в пути через Атлантику дни ничем не омрачают настроение богатого туриста.
Однако замечательный своей продуманностью и насыщенностью план начинает рушиться, едва начав осуществляться. Нарушение ожиданий миллионера и его растущее недовольство соответствуют в структуре сюжета завязке и развитию действия. Главный «виновник» раздражения богатого туриста — неподвластная ему и потому кажущаяся непредсказуемо капризной природа — немилосердно нарушает обещания туристских проспектов («утреннее солнце каждый день обманывало»); приходится скорректировать первоначальный план и в поисках обещанного солнца отправиться из Неаполя на Капри. «В день отъезда, — очень памятный для семьи из Сан-Франциско!.. — Бунин использует в этом предложении прием предвосхищения скорой развязки, опуская уже ставшее привычным слово «господин», — ...даже и с утра не было солнца».
Будто желая чуть-чуть отдалить неумолимо приближающуюся катастрофическую кульминацию, писатель чрезвычайно тщательно, с использованием микроскопических подробностей дает описание переезда, панораму острова, сообщает детали гостиничного сервиса и, наконец, посвящает полстраницы аксессуарам одежды готовящегося к позднему обеду господина.
Однако сюжетное движение неостановимо: наречием «вдруг» открывается кульминационная сцена, рисующая внезапную и «нелогичную» смерть главного героя. Казалось бы, сюжетный потенциал истории исчерпан и развязка вполне предсказуема: тело богатого покойника в просмоленном гробе будет спущено в трюм все того же парохода и отправлено домой, «на берега Нового Света». Так в рассказе и происходит, однако его границы оказываются шире границ истории о неудачнике-американце: повествование по воле автора продолжается, и выясняется, что поведанная история — лишь часть общей картины жизни, находящейся в поле зрения автора. Перед читателем проходят сюжетно не мотивированные панорама Неаполитанского залива, зарисовка уличного рынка, колоритные образы лодочника Лоренцо, двух абруццких горцев и — самое важное — обобщающая лирическая характеристика «радостной, прекрасной, солнечной» страны. Движение от экспозиции до развязки оказывается лишь фрагментом неостановимого потока жизни, преодолевающего границы частных судеб и потому не вмещающегося в сюжет.
Финальная страница рассказа возвращает нас к описанию знаменитой «Атлантиды» — парохода, возвращающего мертвого господина в Америку. Этот композиционный повтор не только придает рассказу гармоничную соразмерность частей и завершенность, но и укрупняет масштаб созданной в произведении картины. Интересно, что господин и члены его семьи так до конца и остаются в рассказе безымянными, в то время как периферийные персонажи — Лоренцо, Луиджи, Кармелла — наделены собственными именами.
Сюжет — наиболее заметная сторона произведения, своего рода фасад художественного здания, формирующий первоначальное восприятие рассказа. Однако в «Господине из Сан-Франциско» координаты общей картины рисуемого мира намного шире собственно сюжетных временных и пространственных границ.
События рассказа очень точно «привязаны к календарю» и вписаны в географическое пространство. Путешествие, распланированное на два года вперед, начинается в конце ноября (плавание через Атлантику), а внезапно прерывается в декабрьскую, скорее всего, предрождественскую неделю: на Капри в это время заметно предпраздничное оживление, абруццкие горцы возносят «смиренно-радостные хвалы» Божьей матери перед ее изваянием «в гроте скалистой стены Монте-Соляро », а также молятся « рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, ...в далекой земле Иудиной...». Благодаря этой неявной календарной подробности содержание рассказа обогащается новыми гранями смысла: речь в нем идет не только о частной судьбе безымянного господина, но о жизни и смерти как ключевых — вечных — категориях бытия.
Точность и предельная достоверность — абсолютные критерии бунинской эстетики — проявляются в той тщательности, с какой описан в рассказе распорядок дня богатых туристов. Указания на «часы и минуты» прожигаемой ими жизни, перечень посещаемых в Италии достопримечательностей будто выверены по надежным туристским справочникам. Но главное, конечно, не в дотошной верности Бунина правдоподобию.
Стерильная регулярность и нерушимый распорядок существования господина вводят в рассказ важнейший для него мотив искусственности, автоматизма цивилизованного псевдобытия центрального персонажа. Трижды в рассказе почти останавливается сюжетное движение, отменяемое сначала методичным изложением маршрута круиза, потом размеренным отчетом о режиме дня на «Атлантиде» и, наконец, тщательным описанием порядка, заведенного в неаполитанском отеле. Механически разлинованы «графы» и «пункты» существования господина: «во-первых», «во-вторых», «в-третьих»; «в одиннадцать», «в пять», «в семь часов». В целом пунктуальность образа жизни американца и его компаньонов задает монотонный ритм описанию всего попадающего в его поле зрения природного и социального мира.
Выразительным контрастом этому миру оказывается в рассказе стихия живой жизни. Эта неведомая господину из Сан-Франциско жизнь подчинена совсем другой временной и пространственной шкале. В ней нет места графикам и маршрутам, числовым последовательностям и рациональным мотивировкам, а потому нет предсказуемости и «понятности» для сынов цивилизации. Неясные импульсы этой жизни порой будоражат сознание путешественников: то дочери американца покажется, будто она видит во время завтрака наследного азиатского принца; то хозяин отеля на Капри окажется именно тем джентльменом, которого уже сам американец видел накануне во сне. Впрочем, никаких следов в душе главного персонажа «так называемые мистические чувства» не оставляют.
Авторский взгляд постоянно корректирует ограниченное восприятие персонажа: читатель благодаря автору видит и узнает многое сверх того, что способен увидеть и понять герой рассказа. Самое главное отличие авторского «всеведающего» взгляда — его предельная открытость времени и пространству. Счет времени идет не на часы и дни, а на тысячелетия, на исторические эпохи, а открывающиеся взору пространства достигают «синих звезд неба». Вот почему, расставшись с умершим персонажем, Бунин продолжает рассказ вставным эпизодом о римском тиране Тиверии. Автору важна не столько ассоциативная параллель с судьбой заглавного героя, сколько возможность предельно укрупнить масштаб проблематики.
В последней трети рассказа изображаемые явления подаются максимально общим планом (финальная зарисовка «Атлантиды»). Рассказ о жизненном крахе самоуверенного «господина жизни» перерастает в медитацию (лирически насыщенное размышление) о связи человека и мира, о величии природного космоса и его неподвластности людским волям, о вечности и о непроницаемой тайне бытия. Здесь, на последних страницах рассказа, углубляется до символического название парохода (Атлантида — полулегендарный огромный остров к западу от Гибралтара, из-за землетрясения опустившийся на дно океана).
Возрастает частотность использования образов-символов: как символы с широким полем значений воспринимаются образы бушующего океана; «бесчисленных огненных глаз» корабля; «громадного, как утес», Дьявола; похожего на языческого идола капитана. Более того: в спроецированном на бесконечность времени и пространства изображении любая частность (образы персонажей, бытовые реалии, звуковая гамма и свето-цветовая палитра) приобретает символический содержательный потенциал.
Предметная детализация, или, как называл эту сторону писательской техники сам Бунин, внешняя изобразительность — одна из самых сильных сторон его мастерства. Эту грань таланта Бунина еще на заре его писательского пути заметил и оценил А.П.Чехов, подчеркнувший густоту бунинского живописания словом, плотность воссоздаваемых пластических картин: «...это очень ново, очень свежо и очень хорошо, только слишком компактно, вроде сгущенного бульона».
Замечательно, что при чувственной насыщенности, «фактурности» описаний любая их подробность полновесно обеспечена точным авторским знанием: Бунин был необыкновенно строг именно к точности и конкретности изображения. Разумеется, точность и конкретность деталей — не предел устремлений писателя, а лишь отправная точка для создания художественно убедительной картины.
Вторая особенность бунинской детализации — удивительная автономность, самодостаточность воспроизводимых подробностей. Деталь у Бунина порой находится в непривычных для классического реализма отношениях с сюжетом. Вспомним, что в литературе девятнадцатого века деталь, как правило, была подчинена какой-либо художественной задаче — раскрытию образа героя, характеристике места действия и, в конечном счете, конкретизации сюжетного движения. Конечно, Бунин не может обойтись без подробностей такого же плана.
Яркий пример «служебных», мотивирующих сюжет деталей в «Господине из Сан-Франциско» — описание вечернего костюма центрального персонажа. Инерция авторского иронического перечисления элементов одежды («кремовое шелковое трико», «черные шелковые носки», «бальные туфли», «подтянутые шелковыми помочами черные брюки», «белоснежная рубашка», «блестящие манжеты») вдруг иссякает, когда крупным планом и в манере замедленной киносъемки подается финальная, самая значимая подробность — не дающаяся пальцам старика шейная запонка, единоборство с которой лишает его последних сил. Поразительно уместно и соседство с этим эпизодом «говорящей» звуковой детали — загудевшего по всему отелю «второго гонга». Впечатление торжественной исключительности момента как нельзя лучше готовит читателя к восприятию кульминационной сцены.
В то же время бунинские детали далеко не всегда столь отчетливо соотнесены с общей картиной происходящего. Вот, например, описание успокаивающегося после внезапной смерти американца отеля: «...Тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили... и стало так тихо, что четко слышался стук часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то, возясь перед сном в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой...» Экзотический в соседстве со сценой смерти попугай будто просится в отдельную прозаическую миниатюру, — настолько самодостаточно это выразительное описание. Только ли ради эффектного контраста использована эта деталь? Для сюжета эта подробность явно избыточна. Частность стремится хотя бы на время заполнить все поле зрения, заставляя забыть о происходящих событиях.
Деталь в прозе Бунина не замкнута на конкретный сюжетный эпизод, но свидетельствует о состоянии мира в целом и потому стремится вобрать в себя всю полноту чувственных проявлений жизни. Уже современники писателя заговорили о его уникальной способности передавать впечатления от внешнего мира во всей сложной совокупности воспринимаемых качеств — формы, цвета, света, звука, запаха, температурных особенностей и осязательных характеристик, а также тех тонких психологических свойств, которыми воображение человека наделяет окружающий мир, догадываясь о его одушевленности и соприродности человеку. В этом отношении Бунин опирается на толстовскую стилевую традицию с ее «языческой», как говорили критики, мощью пластических характеристик и «телепатической» убедительностью образов.
Бунинское сложное и слитное описание возникающих у персонажей ощущений в специальной литературе иногда называют синестетическим (от слова «синестезия» —сложное восприятие, при котором взаимодействуют и смешиваются ощущения, характерные для разных органов чувств; например, «цветной слух»). Бунин сравнительно нечасто использует в своих описаниях метафоры и метафорические сравнения, однако если все же прибегает к ним, то добивается поразительной яркости. Вот пример такой образности: « В Средиземном море шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую, при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана...»
Бунинский словарь богат, однако выразительность достигается не столько количественным расширением используемых слов, сколько виртуозностью их сопоставлений и сочетаний. Называемые предмет, действие или состояние, как правило, сопровождаются субъективно «окрашивающими», «озвучивающими» или психологически насыщенными эпитетами, придающими изображению специфически «бунинский» колорит («несметные глаза», «траурные» волны, надвигающийся «своей чернотой» остров, «сияющие утренние пары над морем», «яростные взвизгивания сирены» и т.д.). Используя однородные эпитеты, Бунин варьирует их качественные характеристики, чтобы они не заслоняли друг друга, а воспринимались в слитной взаимодополнительности. В неистощимо различных комбинациях даются сочетания со значением цвета, звука, температуры, объема, запаха. Бунин любит составные эпитеты и — подлинный конек писателя — оксюмороны (например, «грешно-скромная девушка»).
Однако при всем словесном богатстве и разнообразии Бунину свойственно постоянство в использовании однажды найденных эпитетов и словесных групп. Он неоднократно и в разных произведениях использует свои «фирменные» словосочетания, не останавливаясь перед повторами, если они продиктованы задачами изобразительной точности (иногда кажется, что он намеренно игнорирует возможность использовать синоним или перифразу). Так что оборотной стороной изобразительного великолепия и точности в стиле Бунина являются взвешенность и сдержанность словоупотребления. Излишней цветистости и орнаментальности в стиле Бунин никогда не допускал, называя такую манеру «петушковой» и порой браня за нее увлекавшихся «самоцельной красотой» коллег. Точность, художественная уместность и полнота изображения — вот те качества предметной детализации, которые мы находим в рассказе «Господин из Сан-Франциско».
И сюжет, и внешняя описательность в рассказе Бунина важны, но не исчерпывают полноты эстетического впечатления от произведения. Образ центрального персонажа в рассказе намеренно обобщен и к финалу уходит из фокуса писательского взгляда. Мы уже обращали внимание на то, какой содержательностью обладают у Бунина сама периодичность подачи изображаемых фактов и событий, само чередование динамических и описательных сцен, авторской точки зрения и ограниченного восприятия героя — одним словом, сама мера регулярности и теснящей ее стихийности в создаваемой картине. Если обобщить все это универсальным стилевым понятием, то самым уместным окажется термин ритм.
Делясь тайнами писательского мастерства, Бунин признавался, что, прежде чем что-либо написать, он должен почувствовать ощущение ритма, «найти звук»: «Как скоро я его нашел, все остальное дается само собой». Не удивительно в этой связи, что удельный вес сюжета в композиции бунинских произведений может быть минимальным: почти полностью «бессюжетным» является, например, знаменитый рассказ «Антоновские яблоки». В «Господине из Сан-Франциско» сюжет более значим, но роль ведущего композиционного начала принадлежит не сюжету, а ритму. Как уже говорилось, движением текста управляет взаимодействие и чередование двух мотивов: регламентированной монотонности существования господина — и непредсказуемо свободной стихии подлинной, живой жизни. Каждый из мотивов поддержан своей системой образных, лексических и звуковых повторов; каждый выдержан в своей эмоциональной тональности. Нетрудно заметить, например, что служебные детали (вроде отмеченной шейной запонки или повторяющихся подробностей обедов и «развлечений») служат предметной опорой для первого (этот мотив можно, используя музыкальный термин, назвать «темой господина»). Напротив, «несанкционированные», «лишние», будто самопроизвольно появляющиеся в тексте подробности дают импульсы мотиву живой жизни (назовем его, опять-таки условно, «лирической темой»). Таковы отмеченные описания заснувшего попугая или разряженной лошадки и множество частных характеристик природы и людей «прекрасной, солнечной страны».
Лирическая тема, сначала едва различимая, постепенно набирает силу, чтобы отчетливо зазвучать в последней трети рассказа (ее компоненты — образы разноцветья, живописной пестроты, солнечности, распахивающегося пространства). Финальная часть рассказа — своеобразная музыкальная кода — обобщает предшествующее развитие. Почти все объекты изображения здесь повторяются по сравнению с началом рассказа: вновь «Атлантида» с ее контрастами палуб и «подводной утробы», вновь лицедейство танцующей пары, вновь ходящие горы океана за бортом. Однако то, что в начале рассказа воспринималось как проявление авторского социального критицизма, благодаря интенсивному внутреннему лиризму поднимается на высоту трагического обобщения: в концовке неразделимо слитно звучат авторская мысль о бренности земного существования и художническая интуиция о величии и красоте живой жизни. Предметное значение финальных образов как будто рождает ощущение катастрофизма и обреченности, но их художественная выразительность, сама музыкальная текучесть формы создают этому ощущению неустранимый и прекрасный противовес.
И все же самое тонкое и наиболее «бунинское» средство ритмизации текста — его звуковая организация. В способности воссоздавать стереоиллюзию «звонкого мира» Бунин, пожалуй, не знает себе равных в русской литературе. Музыкальные мотивы составной частью входят в тематическое содержание рассказа: в тех или иных сюжетных эпизодах звучат струнный и духовой оркестры; «сладостно-бесстыдная» музыка вальсов и танго позволяет «расслабиться» ресторанной публике; на периферии описаний возникают упоминания о тарантелле или о волынке. Однако еще важнее другое: самые мельчайшие фрагменты возникающей картины под пером Бунина озвучиваются, создавая широкий акустический диапазон от почти неразличимого шепота до оглушительного рева. Текст до предела насыщен подробностями звучания, причем выразительность звуковой лексики поддержана фонетическим обликом слов и словосочетаний. Особое место в этом ряду занимают сигналы: гудки, трубы, звонок, гонг, сирена. Текст рассказа будто прошит этими звуковыми нитями, придающими произведению впечатление высочайшей соразмерности частей. Поначалу воспринимаемые как реальные детали быта, эти подробности по мере движения рассказа начинают соотноситься с общей картиной мироздания, с грозной предупреждающей ритмикой, исподволь набирающей силу в авторских медитациях, приобретают статус символов. Этому способствует и высокая степень фонетической упорядоченности текста.
«...Девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, где глухо гоготали исполинские топки...» Апокалиптический аккомпанемент в этом фрагменте создается не только упоминанием ада («девятый круг»), но и цепочкой ассонансов (четыре ударных «о» подряд!) и интенсивностью аллитераций. Порой звуковые сближения для Бунина даже важнее, чем смысловая сочетаемость: глагол «гоготали» не у всякого вызовет ассоциации с приглушенностью.
Творчество всякого большого мастера дает глубокие и разнообразные интерпретационные возможности, однако границы возможных толкований все-таки определены содержательным ядром произведения. Бунинский рассказ долгое время воспринимался и современниками, и людьми последующих поколений преимущественно в перспективе социального критицизма. В поле зрения таких читателей попадали прежде всего зафиксированные писателем контрасты богатства и бедности, а главной авторской целью при этом объявлялось «разоблачение» буржуазного миропорядка. На первый взгляд, бунинский рассказ действительно дает материал для таких умозаключений.
Более того, по свидетельству жены писателя В.Н.Муромцевой-Буниной, одним из биографических источников замысла мог быть спор, в котором Бунин так возражал своему оппоненту — попутчику на пароходе: «Если разрезать пароход вертикально, то увидим: мы сидим, пьем вино... а машинисты в пекле, черные от угля работают... Справедливо ли это?». Однако только ли социальное неблагополучие в поле зрения писателя и оно ли является, с его точки зрения, главной причиной общего катастрофизма жизни?
Как мы уже знаем, мышление Бунина намного более масштабно: социальные диспропорции для него — лишь следствие гораздо более глубоких и гораздо менее прозрачных причин. Рассказ Бунина — о сложном и драматическом взаимодействии социального и природно-космического в человеческой жизни, о близорукости людских претензий на господство в этом мире, о непознаваемой глубине и красоте Вселенной — той красоте, которую, как пишет Бунин в рассказе, «бессильно выразить человеческое слово ».
Господин из Сан-Франциско-имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил – ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения.
Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствие, на путешествие долгое и комфортабельное, и мало ли еще на что. Для такой уверенности у него был тот резон, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, – китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! – и, наконец, увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждения жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же. Конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако рад был и за жену с дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь все пожилые американки страстные путешественницы. А что до дочери, девушки на возрасте и слегка болезненной, то для нее путешествие было прямо необходимо – не говоря уже о пользе для здоровья, разве не бывает в путешествиях счастливых встреч? Тут иной раз сидишь за столом или рассматриваешь фрески рядом с миллиардером.
Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствую! особенно тонко, – любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной, карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в эту пору стекается самое отборное общество, – то самое, от которого зависят все блага цивилизации: и фасон смокингов, и прочность тронов, и объявление войн, и благосостояние отелей, – где одни с азартом предаются автомобильным и парусным гонкам, другие рулетке, третьи тому, что принято называть флиртом, а четвертые – стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить Флоренции, к страстям господним приехать в Рим, чтобы слушать там Miserere; входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на английских островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже Япония, – разумеется, уже на обратном пути… И все пошло сперва отлично.
Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было много, пароход – знаменитая «Атлантида» – был похож на громадный отель со всеми удобствами, – с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, – и жизнь на нем протекала весьма размеренно: вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в мраморные ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффль-борд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать – подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда лонгшезами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель всего этого существования, венец его… И тут господин из Сан-Франциско, потирая от прилива жизненных сил руки, спешил в свою богатую люкс-кабину – одеваться.
По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке как бы огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире, с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой сирена, но немногие из обедающих слышали сирену – ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в мраморной двусветной зале, устланной бархатными коврами, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными дамами и мужчинами во фраках и смокингах, стройными лакеями и почтительными метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина, ходил даже с цепью на шее, как какой-нибудь лорд-мэр. Смокинг и крахмальное белье очень молодили господина из Сан-Франциско. Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, расчищенный до глянца и в меру оживленный, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой янтарного Иоганисберга, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью – крепкая лысая голова. Богато, но по годам была одета его жена, женщина крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, с невинной откровенностью – дочь, высокая, тонкая, с великолепными волосами, прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть припудренных… Обед длился больше часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, – в том числе, конечно, и господин из Сан-Франциско, – задрав ноги, решали на основании последних биржевых новостей судьбы народов, до малиновой красноты накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца. Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, – точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, – в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, – та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в танго – и музыка настойчиво, в какой-то сладостно-бесстыдной печали молила все об одном, все о том же… Был среди этой блестящей толпы некий великий богач, бритый, длинный, похожий на прелата, в старомодном фраке, был знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле.
Рассказ «Господин из Сан-Франциско» - философская притча. Задумайтесь, почему автор выбрал такое название? Почему дал кораблю название «Атлантида»? Кем на самом деле был герой рассказа, чем занимался? Чем необычно для русской литературы описание смерти в этом рассказе?
Но у этой способности есть и другая сторона, ведь любого можно увлечь и совершенно дурными идеями. История показывает, что таких примеров очень много (в ХХ веке самый яркий пример - нацистская Германия).
Чтобы не сомневаться в силе способности человека увлекаться и воодушевляться произведениями искусства, попробуйте, например, в момент усталости включить марш. Тут же возникнет желание куда-то бежать, идти, появится бодрость и т. д. Еще Платон говорил, что музыка - дело государственное, потому что понимал ее силу.
Очень важно отличать впечатление, которое производит произведение искусства, и его суть. Потому что впечатление может быть обманчивым, оно может втянуть куда-то, причём человек этого даже не заметит.
Рассказ «Господин из Сан-Франциско» тягучий, он действительно куда-то втаскивает, всё написано очень «густо». При этом интересно и хорошо рассказано о таких сложных вещах, как жизнь и смерть. Когда в произведении появляется тема пути, нужно искать в нём нечто философское. Сам Бунин считал своё произведение философским.
Данный рассказ является философской притчей хотя бы потому, что в названии употребляется имя Св. Франциска (см. рис. 2).
Рис. 2. Прижизненное изображение Франциска Ассизского. XIII век ( )
Франциск Ассизский (Святой Франциск) (1182-1226) - католический святой, учредитель названного его именем нищенствующего ордена - ордена францисканцев (1209 г.). Знаменует собой перелом в истории аскетического идеала, а потому и новую эпоху в истории западного монашества.
Францисканцы - нищенствующий монашеский орден, основанный святым Франциском Ассизским близ Сполето в 1208 году с целью проповеди в народе апостольской бедности, аскетизма, любви к ближнему.
Заповеди францисканцев
- Нищенство
- Целомудрие
- Послушание
Кроме того, стоит обратить внимание на название корабля, на котором плывёт господин из Сан-Франциско:
«Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было много, пароход - знаменитая "Атлантида" - был похож на громадный отель со всеми удобствами, - с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, - и жизнь на нём протекала весьма размеренно: вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам ещё в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зелёной водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать - подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освежённых и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель всего этого существования, венец его... И тут господин из Сан-Франциско спешил в свою богатую кабину - одеваться».
И. А. Бунин. «Господин из Сан-Франциско»
Атлантида - мифический остров-государство. Наиболее подробное описание Атлантиды известно по диалогам Платона; также известны упоминания и комментарии Геродота, Диодора Сицилийского, Посидония, Страбона, Прокла.
На самом деле, никогда не существовало корабля с названием «Атлантида», потому что ни одному владельцу судна не придёт в голову назвать его таким образом. И дело не в том, что оно может утонуть, а в том, что на это судно никто не пойдёт работать, потому что люди, которые общаются со стихией, всегда суеверны. Этим автор тоже даёт понять, что произведение является философской притчей.
После первого прочтения данного рассказа у читателя может остаться впечатление, что его куда-то втянули, как будто он что-то сделал, чего сам не хотел, и теперь ему за это стыдно. Читая второй раз, становится ясно, в чём дело, потому что бросается в глаза описание смерти.
Смерть часто описывают в литературе. Например:
Барон
Простите, государь…
Стоять я не могу… мои колени
Слабеют… душно!.. душно!..
Где ключи?
Ключи, ключи мои!..
Герцог
Он умер. Боже!
Ужасный век, ужасные сердца!
А. С. Пушкин. «Скупой рыцарь»
«В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплёлся… Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лёг на диван и… помер».
А. П. Чехов. «Смерть чиновника»
Таких примеров в литературе много.
Вспомните описание смерти из рассказа «Господин из Сан-Франциско»:
«Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный... Когда его торопливо внесли и положили на кровать в сорок третий номер, - самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный, в конце нижнего коридора, - прибежала его дочь, с распущенными волосами, с обнажённой грудью, поднятой корсетом, потом большая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был круглый от ужаса... Но тут он уже и головой перестал мотать.
Сизое, уже мёртвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся из открытого рта, освещённого отблеском золота, слабело. Это хрипел уже не господин из Сан-Франциско, - его больше не было, - а кто-то другой. Жена, дочь, доктор, прислуга стояли и глядели на него. Вдруг то, чего они ждали и боялись, совершилось - хрип оборвался. И медленно, медленно, на глазах у всех, потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть...»
Напрягает то, что, когда видишь такие мучения, вне зависимости от отношения к человеку, возникает желание помочь. У автора этого желания не видно.
Есть ещё одно произведение, в котором смерть описана неприлично, - «Мастер и Маргарита»:
«- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. <…> И, в самом деле, - тут неизвестный повернулся к Берлиозу, - вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома лёгкого… - тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, - да, саркома, - жмурясь, как кот, повторил н звучное слово, - и вот ваше управление закончилось! <…>
И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. <…>
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
- Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер. <…>
- Охотно, - отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: «Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть - несчастье… вечер - семь…» - и громко и радостно объявил: - Вам отрежут голову!»
М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Читая это произведение, читатель как будто тоже становится соучастником, автор незаметно втягивает его в это действо. Это уникальная способность людей принимать участие в событиях, отражённых в каком-либо виде искусства, в данном случае - литературе. И только при внимательном повторном чтении получится аккуратно отделить суть от художественных приёмов, от способов воздействия, от впечатления, которое в данную минуту производит рассказ.
«Он был твёрдо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но всё же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, - китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! - и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть».
И.А. Бунин. «Господин из Сан-Франциско»
Читатель видит, что жил человек, до 58 лет работал, видимо, что-то производил, так как «тысячи китайцев на него работали» . А это значит, что он что-то организовал, что-то изобрёл. Возможно, какую-то невидимую снаружи систему управления. Он поехал отдыхать с семьёй, но не просто «по кабакам шататься», а ходить по музеям. Он не сделал ничего плохого, но автор пишет так, чтобы о нём сложилось негативное впечатление, потому что он богат.
Если представить, что Бунин пишет о каком-то богатом писателе, например о Скотте Фицджеральде (см. рис. 3), то отношение к главному герою произведения будет иным.
Рис. 3. Френсис Скотт Фицджеральд ()
Френсис Скотт Фицджеральд (1896-1940) - американский писатель, крупнейший представитель так называемого «потерянного поколения» в литературе. Наибольшую известность Фицджеральду принес роман «Великий Гэтсби», опубликованный в 1925 году.
Обратите внимание: Бунин с негативной интонацией говорит, что его герой пользуется трудом китайцев. Предположим, они делали железные дороги. Тогда те, кто будет ездить потом по этим железным дорогам, также пользуются трудом этих китайцев. Сам Бунин, который жил в доме, тоже пользовался трудом тех, кто этот дом строил.
Жизнь часто очень иронична. Самая глубокая ирония в том, что «господин из Сан-Франциско» «отомстил» автору. Бунин к концу жизни обнищал и жил бедно. А какой-то богатый человек, какой-то «господин из Сан-Франциско» помог ему - назначил пенсию.
В 1947 году Бунин, у которого была диагностирована эмфизема легких, по настоянию врачей отправился на курорт Жуан-ле-Пен, расположенный на юге Франции. Пройдя курс лечения, он вернулся в Париж и сумел принять участие в мероприятии, организованном друзьями в его честь; осенью того же года состоялось его последнее выступление перед большой аудиторией.
Вскоре Иван Андреевич обратился к Андрею Седых с просьбой помощи: «Я стал очень слаб, два месяца пролежал в постели, разорился совершенно…Мне пошёл 79-й год, и я так нищ, что совершенно не знаю, чем и как буду существовать». Седых сумел договориться с американским филантропом Фрэнком Атраном о перечислении писателю ежемесячной пенсии в размере 10 000 франков. Эти деньги направлялись Бунину до 1952 года; после смерти Атрана выплаты прекратились.
Ирония состоит в том, что помогал Бунину человек, основавший фабрику чулочных изделий.
Фрэнк Атран (1885-1952) (он же Соломон Самойлович Атран, Эфроим Залман Атран) - предприниматель, основатель компании ЕТАМ. Выплачивал пожизненную пенсию четырём русским писателям, среди которых были И.А. Бунин и Тэффи. В 1945 году основал филантропическую организацию Atran Foundation, которая существует до сих пор и занимается широкой благотворительностью.
Вот такая «месть». Бунин издевался над богатыми, а какой-то «господин из Сан-Франциско» его спас.
Можно смело верить Василю Быкову (см. рис. 4) в его «Сотникове», потому что он воевал. Он был ранен в ногу, и его герой тоже. Все чувства героя описаны сквозь призму ощущений самого автора.
Рис. 4. Василь Владимирович Быков ()
Пушкин стрелялся на дуэли, жил непростой светской жизнью, влюблялся. И об этом всём он пишет. Этим писателям легко верить. А когда человек пишет о чём-то «не своём», о том, что он наблюдает со стороны, часто получается неправдоподобно.
Бунин говорил о Чехове:
«Я Чехова за то очень многое, истинно прекрасное, что дал он, причисляю к самым замечательным русским писателям, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него, неприятно вспоминать какого-то Гаева, будто бы ужасного аристократа, для изображения аристократизма которого Станиславский всё время с противной изысканностью чистил ногти носовым батистовым платочком, - уж не говорю про помещика с фамилией прямо из Гоголя: Симеонов-Пищик.
Я рос именно в “оскудевшем” дворянском гнезде. Это было глухое степное поместье, но с большим садом, только не вишнёвым, конечно, ибо, вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишнёвых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишнёвых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе не похожими на то, что так крупно, роскошно цветёт как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре); <…>».
И.А. Бунин. Воспоминания. Париж. 1950 г.
Бунин возмущался: зачем писать то, о чём ты не знаешь, а сам написал рассказ о богатом человеке - как раз о том, о чём сам имел весьма смутные представления.
Чаще всего богатый человек воспринимает как нечто должное «тысячи слуг» , не видит их так же, как обычный человек не думает о том, что где-то работает гидроэлектростанция, чтобы был свет, он просто нажимает выключатель. Так и богатый человек привыкает к наличию слуг настолько, что уже и не замечает их. А автор тягуче описывает, несколько раз повторяя, что «тысячи слуг» что-то делали. Прослеживается злорадство. В основном богатые люди понимают, что деньги, конечно, облегчают жизнь, но и усложняют её, потому что решений нужно принимать намного больше, а сами решения становятся сложнее. Они понимают, что на деньги можно купить только то, что сделают другие люди. Невозможно нанять кого-то, кто за тебя бы делал зарядку. Деньги снимают некоторые заботы, но повышают ответственность.
Обычно в анализах этого произведения подчеркивается тема богатства, что даже богатый человек подвержен тому страшному, чего все боятся, никакие деньги от этого не уберегут.
Но тот самый богатый «господин из Сан-Франциско» мог бы позлорадствовать и сказать на старости Бунину, что тот всю жизнь стремился к славе, а стал нищим, и помочь может только он. Хотя Атран, конечно, так не сделал.
В рассказе подчёркивается роскошь. Можно уравнять роскошь и славу. Одни бьются за роскошь, хотят жить роскошной жизнью, а кто-то бьётся за славу. Часто писатели, поэты, режиссеры очень ревностно относятся к тому, что о них говорят, где их печатают (см. рис. 5).
Рис. 5. И.А. Бунин на церемонии вручения Нобелевской премии, Стокгольм, 1933 г. ()
Роскошь и слава - двигатели. Представьте на секунду, что все бизнесмены, предприниматели, управляющие компаниями заработали себе на достойную жизнь и всё бросили. Не стремились бы заработать ещё больше денег, чтобы покупать яхты, виллы у моря, бриллианты. Они бы прекратили работать. Мир не досчитался бы огромного количества фабрик, предприятий и изобретений. Сама роскошь, доставленная человеку, в сравнении с тем, что от неё зависит, ничтожна. Пусть роскошествуют, двигаются те, кто работает. В рассказе мы как раз видим человека, который до 58 лет безустанно работал.
Если бы «господин из Сан-Франциско» почитал «Окаянные дни» Бунина, он сказал бы, что, все русские писатели, начиная с Гоголя, пилили столб, на котором стояла империя. Все рухнуло, и образовался хаос.
Вот, что сам Бунин пишет:
«У солдат и рабочих, проезжающих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у знакомого - толстомордый солдат. Говорит, что социализм сейчас невозможен, но буржуев надо перерезать».
И.А. Бунин. «Окаянные дни»
Смели всё, что не нравилось, а получилось не лучше. Очень дорого стоил хаос. Тут резонно вспомнить «Ревизора», в котором читателю все чиновники не нравятся. Но чиновники не откуда-то спустились, а вышли из обычных людей.
Это всё равно, что ехать на автомобиле, решить, что он тяжёлый, заглянуть под капот, увидеть самую тяжёлую вещь (двигатель) и выбросить его. Это необходимая деталь. Может быть, не самая эффективная, но пока человечество другой не придумало.
«Господин из Сан-Франциско» очень полезный рассказ. Читать его надо не один раз. Он учит распознавать впечатление, которое производится на читателя при помощи слов, оценочных суждений, и отстраняться от такого впечатления.
Читая некоторые произведения, легко увлечься и незаметно для себя проникнуться симпатией к людям, которые убили человека, из черепа сделали чашу и пьют кровь.
Такова сила искусства, но нужно себя охранять. Можно и в колодец спускаться, но какую-то верёвочку здравого смысла нужно оставлять, чтобы затем выбраться наружу.
