Начало публицистической деятельности М. Горького относится к 1890-м годам, когда, работая в 1895-1896 гг. в провинциальных газетах Поволжья и Юга России - «Самарской газете», «Нижегородском листке» и «Одесских новостях», - он неизменно защищал интересы народа. В то время его мировоззрение окончательно ещё не сложилось; не принимая помещичье-буржуазный строй, Горький не видел реальных путей его замены.
Уже в раннем творчестве Горького крайний антропоцентризм сочетается с активным неприятием духовных качеств большинства современных людей. Это противоречие обусловило желание молодого писателя противопоставить несовершенной личности реального современного человека яркую индивидуальность, что и сблизило в 1890-х годы ХIХ века его гуманистическую концепцию с идеями Ф. Ницше. Под воздействием ницшеанства в творчестве Горького утверждается идеальный образ Человека-титана, который наделен сходными с ницшеанским сверхчеловеком чертами: прометеизмом, активизмом и духовной силой.
Для Горького с самого начала важна целенаправленность силы положительного героя, который уже в раннем творчестве задуман как спаситель людей от их же слабости, ничтожности и сонного прозябания. Противопоставление мещанского и героического типов индивидуализма, выраженное в программной публицистической статье «Заметки о мещанстве» (1905), стало важным мировоззренческим итогом, указав на движение горьковской мысли к философии коллективизма и обозначив два основных варианта последующего горьковского творчества, противопоставленные друг другу: индивидуалист - индивидуальность.
Обоснование идей, к которым он был близок, писатель нашел в работах «ницшеанских марксистов» - богостроителей - А. А. Богданова и А. В. Луначарского. Начиная с богостроительского периода, антропоцентризм Горького попадает в полную и безоговорочную зависимость от логики «творческой, то есть социально-связующей людей» идеи. Во второй половине 1900х годов Горький называет ее «великая монистическая идея социализма», а в 1930-е это - большевизм, коммунизм.
Под влиянием «руководящей» идеи ницшеанские черты горьковского Человека трансформируются, и со второй половины 1900х годов это уже не Озорник, не абстрактный «Человек, с большой буквы», а пролетарский революционер, и даже не просто революционер - а «революционер в духе». В 1917 - 1918 годы у писателя появляется образ «вечного революционера», который «хотел бы оживить, одухотворить весь мозг мира, сколько его имеется в черепах людей», и которого Горький противопоставляет «революционеру на время», преследующему в ходе радикальной социально-политической ломки свои эгоистические классовые интересы. С этого момента в творчестве Горького фактически исчезает чистый ницшеанский тип как герой, несущий позитивное начало. Почему? Ответ на этот вопрос можно найти уже в «Несвоевременных мыслях», где писатель вступает в спор с вождями, проводящими сверхчеловеческий эксперимент над Россией, свидетельствует о реальных, крайне жестоких проявлениях этого эксперимента.
Большевистских лидеров Горький обвиняет в индивидуализме и вождизме: «… уже отравились гнилым ядом власти». «Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России - русский народ заплатит за это озерами крови», они «хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чем не повинных людей...». Но идеи, настаивает писатель, не побеждают «приемами физического насилия». Подлинно героическая индивидуальность - «вечный революционер», - постоянно напоминает Горький в «Несвоевременных мыслях», «не способен прибегать к тем или иным приемам насилия над человеком иначе, как в случаях неустранимой необходимости и с чувством органического отвращения ко всякому акту насилия».
Изменив впоследствии отношение к личности В. И. Ленина, Горький не отказался от своего принципиально отрицательного отношения к жестокости сверхчеловеков революции. «Вождизм» - это болезнь; развиваясь из атрофии эмоции коллективизма, она выражается в гипертрофии «индивидуального начала», - пишет Горький. В 1930 году, руководя работой по изданию книги «История гражданской войны», Горький пишет в письме М. Н. Покровскому о необходимости «особенно внимательного изучения партизанщины, перехваленной, - как и Вы согласитесь - беллетристами и поэтами» По мнению Горького, «героизация вождей партизан - дело политически не безвредное, и в наших обстоятельствах не следовало бы так романтически густо подчеркивать «роль личности» в партизанском движении». О каких обстоятельствах идет речь? Преобладающее большинство читателей - крестьянство, героизация вождей может уводить захваченное частнособственническими эмоциями сознание крестьянской массы от коллективизма к индивидуализму сильной личности, оторвавшейся от народа или ставящей себя выше коллектива.
Горький уверен, что личность, охваченная мещанским «зоологическим индивидуализмом» собственника, вне зависимости от того, кто это: капиталистический мелкий или крупный хищник, представитель «бывших людей» (эмигрантов), «механических граждан» Советского Союза (обывателей), «социально-нездоровой силы» (крестьянства) или «многоглаголивой» интеллигенции - неизбежно будет двигаться только в одном направлении: индивидуализм - вождизм - фашизм. «Волчья психика крупного мещанства, лисья - мелкого создает лгунов, лицемеров, предателей, убийц из-за угла». В публицистике советских лет Горький завершает цепочку «мещанин» - «циник» - «хулиган», обозначенную в его творчестве 1900х годов. Он пишет: «от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа».
Приравняв вождизм и мещанский индивидуализм к фашизму, Горький в то же время продолжает отстаивать индивидуализм героический, он убежден, что индивидуальное «я» может и должно слиться с коллективным «мы» без какого-либо ущерба для себя: «Я хотел - и хочу - видеть всех людей героями труда и творчества, строителями новых свободных форм жизни. Мы должны жить так, чтобы каждый из нас, несмотря на различие индивидуальностей, чувствовал себя человеком, равноценным всем другим и всякому другому».
Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови.
И это уже не татары,
Похуже Мамая — свои!
Александр Галич, «Памяти Живаго»
В 1917-18 гг. Алексей Максимович Пешков (он же: Максим Горький, Буревестник революции, Великий пролетарский писатель и Отец соцреализма) написал цикл статей под общим названием «Несвоевременные мысли» , которые ныне любой желающий может прочесть. Естественно, что, будучи несвоевременными, мысли Буревестника в совдеповские времена были под запретом.
«Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия.
Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся, якобы по пути к «социальной революции» — на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции.
На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов — все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин. <...>
Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею — не менее кровавая и мрачная реакция.
Вот куда ведет пролетариат его сегодняшний вождь, и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата. <...>
Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат. <...>
Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России — русский народ заплатит за это озерами крови.
Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. <...>
Ленин «вождь» и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу.
Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его. Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников — его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он — по книжкам — узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем — всего легче — разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли — при всех данных условиях — отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому,— невозможно; однако — отчего не попробовать? <...>
Пугать террором и погромами людей, которые не желают участвовать в бешеной пляске г. Троцкого над развалинами России,— это позорно и преступно.
Все это не нужно и только усилит ненависть к рабочему классу. Он должен будет заплатить за ошибки и преступления своих вождей — тысячами жизней, потоками крови. <...>
Редакцией «Новой Жизни» получено нижеследующее письмо:
« Пушечный Округ Путиловского завода.
Постановил вынести Вам, писателям из Новой Жизни, порицание, как Строеву, был когда-то писатель, а также Базарову, Гимер-Суханову, Горькому, и всем составителям Новой Жизни ваш Орган несоответствует настоящей жизни нашей общей, вы идете за оборонцами вслед. Но помните нашу рабочую Жизнь пролетариев не троньте, бывшей в Воскресенье демонстрацией, не вами демонстрация проведена не вам и критиковать ее. А и вообще наша партия Большинство и мы поддерживаем своих политических вождей действительных социалистов освободителей народа от гнета Буржуазии и капиталистов, и Впредь если будут писатся такие контр-революционные статьи то мы рабочие клянемся ват зарубите себе на лбу что закроем вашу газету , а если желательно осведомитесь у вашего Социалиста так называемого нейтралиста он был у нас на путиловском заводе со своими отсталыми речами спросите у него дали ему говорить да нет, да в скором времени вам воспретят и ваш орган он начинает равнятся с кадетским, и если вы горькие, отсталые писатели будете продолжать свою полемику и с правительственным органом «Правда» то знайте прекратим в нашем Нарвско-Петергофском районе торговлю. адрес Путиловс завод Пушечн. Округ пишите отв. а то будут Репресии».
Свирепо написано!
С такой свирепостью рассуждают деги, начитавшись страшных книг Густава Эмара и воображая себя ужасными индейцами. <...>
Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку . Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции.
В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85% крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников. <...>
Жизнью мира движет социальный идеализм — великая мечта о братстве всех со всеми — думает ли пролетариат, что он осуществляет именно эту мечту, насилуя своих идейных врагов? Социальная борьба не есть кровавый мордобой, как учат русского рабочего его испуганные вожди.
Г. г. народные комиссары совершенно не понимают того факта, что когда они возглашают лозунги «социальной» революции — духовно и физически измученный народ переводит эти лозунги на свой язык несколькими краткими словами:
— Громи, грабь, разрушай
...
И разрушает редкие гнезда сельскохозяйственной культуры в России <...>
А когда народные комиссары слишком красноречиво и панически кричат о необходимости борьбы с «буржуем», темная масса понимает это как прямой призыв к убийствам, что она доказала.
Уничтожив именем пролетариата старые суды, г.г. народные комиссары этим самым укрепили в сознании «улицы» ее право на «самосуд»,— звериное право. И раньше, до революции, наша улица любила бить, предаваясь этому мерзкому «спорту» с наслаждением. Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас, на Руси. «Дать в морду», «под душу», «под микитки», «под девятое ребро», «намылить шею», «накостылять затылок», «пустить из носу юшку» — все это наши русские милые забавы. Этим — хвастаются. Люди слишком привыкли к тому, что их «с измала походя бьют»,— бьют родители, хозяева, била полиция.
И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим «правом» с явным сладострастием, с невероятной жестокостью. Уличные «самосуды» стали ежедневным «бытовым явлением», и надо помнить, что каждый из них все более и более расширяет, углубляет тупую, болезненную жестокость толпы.
Рабочий Костин пытался защитить избиваемых,— его тоже убили.»
К этому даже добавить нечего, но тем более непонятно почему Горький, уйдя в эмиграцию в 1921 году, возвращается в страну победившего идиотизма, чтобы стать пешкой Сталина. Впрочем, должен же был Пешков оправдать свою фамилию.
О дальнейшем поведении Буревестника можно прочесть в "Черной книге коммунизма".
«В 1928 году Горький принимает предложение совершить «экскурсию» на Соловецкие острова, в экспериментальный концлагерь, который затем, по выражению Солженицына, «дал метастазы», породив систему ГУЛАГа. Об этих островах Горький написал восторженные слова, воздав заодно хвалу и советскому правительству, придумавшему этот лагерь. <...>
Во время фальсифицированного процесса так называемой промпартии Лига прав человека опубликовала гневный протест, подписанный, в частности, Альбертом Эйнштейном и Томасом Манном. Горький ответил им открытым письмом: «Считаю эту казнь совершенно законной. Вполне естественно, когда рабоче-крестьянская власть давит своих врагов, как клопов ». <...>
2 ноября 1930 года Горький, уже примкнувший к «гениальному вождю», пишет тому же Роллану: «По-моему, вы бы подходили к событиям в Союзе более здраво и уравновешенно, если бы согласились с простейшим фактом, а именно: советская власть и авангард рабочей партии находятся в состоянии гражданской войны, то есть войны классовой. Враги, с которыми они борются и должны бороться, — это интеллигенция, пытающаяся реставрировать власть буржуазии, и богатое крестьянство, которое, защищая свою жалкую собственность, основу капитализма, препятствует делу коллективизации; они прибегают к террору, к убийствам колхозников, к поджогам обобществленного имущества и прочим методам партизанской войны. А на войне убивают ». <...>
Гораздо жестче высказался спустя 12 лет Горький: «Против нас ополчается все, отжившее свой срок, отмеренный историей, и это дает нам право считать себя бойцами непрекращающейся гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается, его уничтожают ». <...>
В одном из писем 1932 года Горький, бывший, кстати, личным другом шефа ГПУ Ягоды и отцом сотрудника этой организации, писал: «Классовая ненависть должна культивироваться путем органического отторжения врага как низшего существа. Я глубоко убежден, что враг — существо низшего порядка, дегенерат как в физическом, так и в моральном отношении ». <...>
Как сейчас говорят, опустился Отец соцреализма ниже плинтуса.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…
(Н. С. Гумилёв)
В Петроград Гумилёв вернулся весной 1918 года. Cмутное, судьбоносное время: деятели культуры решают жёсткий гамлетовский вопроc: быть иль не быть – им в России. И с кем быть?
В первые же дни Октября без колебаний сделал выбор Маяковский:
«Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня… не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось…» Отряды «голодных и рабов» лихо маршировали под его частушку:
Ешь ананасы, рябчиков жуй.
День твой последний приходит, буржуй…
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине…
…Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог.
Он, поэт, всегда стремился избавиться от «мёртвых слов», овладеть поэтическим языком, способным, как розовое пламя, останавливать солнце и разрушать города, править миром. Править миром поэзии!
Но миром правит и число, а у него своё назначение, своя судьба…
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число…
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
Он так и остался верен своей натуре воителя. На фронте, в неутихающей литературной борьбе, в отношениях с женщинами. Даже в уличных потасовках – случались и таковые. Никогда не знает, одержит ли победу, но не ринуться на противника, отступить он не может.
Забавную историю вспоминает Корней Чуковский:
«Однажды с нами случилась беда. К годовщине Октябрьских дней военные курсанты, наши слушатели, получили откуда-то много муки. Каждому из нас, «лекторов», они выдали не менее полупуда. Весело было нам в этот предпраздничный день везти через весь город на своих лёгких салазках такой неожиданный клад. Мы бодро шагали рядом и вскоре где-то близ Марсова поля завели разговор о ненавистных Гумилёву символистах.
В пылу разговора мы так и не заметили, что везём за собой пустые салазки, так как какой-то ловкач, воспользовавшись внезапно разыгравшейся вьюгой, срезал наши крепко прикрученные к салазкам мешки. Я был в отчаянии: что скажу я дома голодной семье, обречённой надолго остаться без хлеба? Но Гумилёв, не тратя ни секунды на вздохи и жалобы, сорвался с места и с каким-то диким воинственным криком ринулся преследовать вора – очень молодо, напористо, с такой безоглядной стремительностью, с таким, я сказал бы, боевым упоением, словно только и ждал той минуты, когда ему посчастливится мчаться по снежному полю, чтобы отнять своё добро у врага. Кругом было темно – из-за вьюги. Сквозь тусклую и зыбкую муть этого мокрого снежного шквала люди – даже те, что брели по ближайшей тропе – казались пятнами без ясных очертаний. Гумилев мгновенно стал таким же пятном и исчез. Я ждал его в тоске и тревоге.
Вернулся он очень нескоро и, конечно, ни с чем, но глаза его сияли торжеством. Оказывается, в этой мгле он налетел на какого-то мирного прохожего, который нёс свой собственный мешок на спине, и, приняв его за нашего вора, стал отнимать у него этот мешок. Прохожий, со своей стороны, принял его за грабителя: громко закричал караул, и у них произошла потасовка, которая, хоть и кончилась победой прохожего, доставила поэту какую-то мальчишескую – мне непонятную – радость. Он воротился ко мне триумфатором и, взяв за верёвочку пустые салазки, тотчас же возобновил свою обвинительную речь против символизма, против творчества Блока, которую всегда начинал одной и той же канонической фразой:
– Конечно, Александр Александрович гениальный поэт, но вся система его германских абстракций и символов...
И больше о нашей катастрофе – ни слова. Я напомнил ему, что в “Аполлоне” минувших времён он отзывался о поэзии Блока восторженно, называл его ”чудотворцем стиха”. Он ответил, что любит блоковскую поэзию по-прежнему, но это поэзия призраков, туманностей, скорбей и рыданий и т. д., и т. д., и т. д. Нужно ли говорить, что я был всецело на стороне Блока, когда слушал бесконечные споры Гумилёва и Блока во “Всемирной литературе”.
Весь этот боевой эпизод, происшедший на Марсовом поле, – эта смелая погоня за мнимым грабителем и отчаянное сражение с ним (хотя тот и оказался гораздо сильнее), всё это раскрыло передо мной самую суть Гумилёва. То был воитель по природе, человек необыкновенной активности… и почти безумного бесстрашия…»
С последними тремя годами жизни поэта связаны бесчисленные мифы, выдаваемые за правду и сегодня. Например, о его ненависти к большевикам с первого дня возвращения на родину. Для него, считавшего поэта особым, высшим существом, интерес к политике исключался. Это было ниже его достоинства. Николай Степанович сам опровергал эту выдумку:
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый – я поэт!
Даже ярые враги большевиков, эмигрировавшие за границу, подтверждали это.
С. Познер: «Он большевиком никогда не был; отрицал коммунизм и горевал об участи родины, попавшей в обезьяньи лапы кремлёвских правителей. Но нигде и никогда публично против них не выступал. Не потому, что боялся рисковать собой – это выходило за круг его интересов. Это была бы политика, а политика и он, поэт Гумилёв, – две полярности... Он жил литературой, поэзией. Жил сам и старался приобщать к ним других».
Ради такого приобщения, Гумилёв сотрудничал со всеми большевистскими просветительскими организациями, вёл поэтические кружки в Пролеткульте, у революционных матросов Балтийского флота и даже в образовательной коммуне милиционеров. Ко всем просветительским программам советской власти относился с большим сочувствием. Уважал наркома А. В. Луначарского, был в приятелях с некоторыми из большевистских начальников. Даже с управделами Петроградского совета Б. Каплуном (кстати, племянником председателя Петроградского ЧК М. С. Урицкого. – Авт.). Беседовали о литературе, выпивали, иногда нюхали эфир. Каплун покровительствовал богеме, помогал чем мог и имел специальную ложу в Мариинском театре в благодарность за то, что не позволил закрыть театр после революции. Гумилёв охотно принимал от него «реквизированное у буржуев» вино – в те годы роскошь. Вместе с К. Чуковским «пробивал» для литераторов через того же Каплуна бесценные в замерзающем Петрограде дрова. А когда в эмиграции появились публикации с нападками на
«совдеповскую ”Всемирную литературу”», по поручению Горького, ответил «клеветникам России» письмом для зарубежной печати.
Весной 1921 года Мандельштам познакомил Гумилёва с В. А. Павловым – флаг-секретарём командующего Черноморским флотом контр-адмирала А. В. Немитца. Благодаря этому поэт ездил в Крым на специальном поезде «красного адмирала». В. А. Павлов и морской командир С. А. Колбасьев, поклонники творчества Николая Степановича, через военное издательство напечатали в Севастополе последний прижизненный сборник «Шатёр». Большая удача – в те годы найти бумагу для издания стихов было немыслимо. Кстати, С. А. Колбасьев – ещё один персонаж стихотворения «Мои читатели»: «лейтенант, водивший канонерки под огнём неприятельских батарей».
Гумилёв не пошёл в комиссары, как мужья и любовники его бывшей жены – Н. Пунин, В. Шилейко, А. Лурье. К большевикам относился со странной смесью презрения и уважения, но против их власти не выступал. Как будто не замечал её, как «не замечал» революцию.
Ему сильно навредили горбачёвская гласность и перестройка. Эйфория и мифотворчество тех лет исказили подлинный облик, породили в нашем сознании фальшивый, тенденциозный портрет поэта. Расстрел Гумилёва на этой волне выглядел однозначно, создавал ему ореол мученика, положившего жизнь за свободу родины. Получался уже не Гумилёв, а как минимум Борис Савинков. Да не был он никаким «борцом с красной заразой»! Его символическое участие в заговоре – мальчишество человека, зачитывавшегося в 30 лет Майн Ридом, игравшего после занятий со своими студистками в жмурки и салки. Его «контрреволюционная деятельность» – игра, позволявшая загадочно намекнуть юным поклонницам на страшную тайну. Одоевцеву, например, он просил проводить его до конспиративной квариты, где якобы должен был получить револьвер. Прямо по Ильфу и Петрову: «Я дам вам парабеллум»!
Вспомним слова Ходасевича: «Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом».
Ходасевичу вторил А. Я. Левинсон: «У этого профессора поэзии была душа мальчика, бегущего в мексиканские пампасы, начитавшись Густава Эмара».
Про мифы о его поведении перед казнью не стоит и говорить. Зная Гумилёва, можно не сомневаться – вёл он себя мужественно и достойно. Но зачем плодить красивые сказки, ссылаясь на никому не ведомых садовников, домработниц чекистских начальников и чуть ли не на рассказы «одной женщины в трамвае»?! Зачем придумывать театральные подробности «последней папиросы», «последнего взгляда на расстрельную команду», вымышленные диалоги красноармейцев, восхищавшихся мужеством поэта и его призывы к другим приговорённым сохранять достоинство в последнюю минуту жизни? Это что – «нас возвышающий обман»? Скорее унижающий. Оскорбляющий память о поэте. Заметим: точно неизвестно не только место, но и дата казни.
Писатель А. В. Доливо-Добровольский дофантазировался до того, что статью против акмеизма «Без божества, без вдохновенья» Александр Блок написал по заданию ЧК – это, мол, была идеологическая подготовка предстоящего политического процесса. Читатель, ты слышишь бурные овации пациентов палаты № 6?!
А ужасы о «зверских пытках в застенках»?! Особенно на фоне его записки из камеры жене: «Чувствую себя хорошо, пишу стихи и играю в шахматы» и дискуссий со следователем о поэзии. На дворе стоял 1921 год, до страшных 30-х было ещё далеко. И если Гумилёв был НАСТОЯЩИМ заговорщиком, нарушителем закона, почему Генеральная прокуратура РФ реабилитировала его? Впрочем, мы помним, что политические реабилитации в 1992 году были таким же конвейерным производством, как обвинения «врагов народа» в 1937-м.
И уж совсем нелепым выглядит миф о том, что никакого заговора и вовсе не было – «дело было сфальсифицировано ЧК». Эту выдумку официально утвердила Генеральная прокуратура РФ, словно не было многочисленных свидетельств спасшихся в эмиграции заговорщиков, рассказывавших в деталях о своём и гумилёвском участии в «Петроградской боевой организации».
А воспоминания И. Одоевцевой, Г. Иванова?! И странными выглядят утверждения, что рассказ Одоевцевой о случайно увиденных пачках денег в ящике гумилёвского письменного стола – выдумка или ошибка памяти. В показаниях Гумилёв сам подтверждает, что получил от заговорщиков 200 000 советских рублей.
Конечно, заговор Таганцева был. Но какой? Дмитрий Быков определил его так: «…это в строгом смысле слова был не заговор, а прекраснодушное мечтание, вот мы соберёмся, вот мы мобилизуемся, вот мы дальше решим, что делать. <…> Они не шли дальше подготовительных разговоров о том, что в некий момент, по сигналу, надо будет начинать действовать».
Такое «прекраснодушное мечтание» очень подходило романтику Гумилёву, который за неимением Африки, искал приключений в России. В Красном Петрограде он демонстративно крестился на каждую церковь, открыто объявлял себя монархистом.
– Это безумие, бессмысленная и опасная бравада, – предостерегали друзья.
– Меня не посмеют тронуть, я слишком знаменит, – легкомысленно возражал он.
Посмели…
Но до этого сколько раз он в своей мальчишеской игре эпатировал власть! На вечере у матросов Балтфлота, читая африканские стихи, особой интонацией выделил:
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
Зал загудел: «Какого такого государя? Царя, что ли?!». Гумилёв сделал паузу, обвёл публику пронзительным взглядом, а когда матросы утихли, продолжил читать как ни в чём не бывало.
В другой раз, в такой же революционной аудитории, на вопрос: «Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?» – спокойно ответил:
«По-моему, вино и женщины».
Революционная аудитория обомлела.
Радовался как ребёнок, когда узнал историю, записанную К. Чуковским в дневник: «Во время перерыва меня подзывает пролеткультовский поэт Арский и говорит, окружённый другими пролеткультовцами:
– Вы заметили?
– Что?
– Ну... не притворяйтесь. Вы сами понимаете, почему Гумилёву так аплодируют?
– Потому, что стихи очень хороши. Напишите вы такие стихи, и вам будут аплодировать.
– Не притворяйтесь, Корней Иванович, аплодируют, потому что там говорится о птице.
– О какой птице?
– О белой... Вот! Белая птица. Все и рады... здесь намёк на Деникина».
В другой ситуации и такое могло стать причиной ареста.
Без демонстративного пренебрежения к опасности, без игры в прятки со смертью он жить не мог.
«Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость», – вспоминал Алексей Толстой. И он прав. Поэту завораживающе мерещилась пуля, которую уже сейчас для него отливает у раскалённого горна невысокий старый человек – рабочий…
…Все его товарищи заснули,
Только он один еще не спит:
Всё он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит…
…Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
И придёт – через три года!
Дмитрий Быков говорил, что Гумилёв «всю жизнь нарочно себя мучил, выстраивал биографию, и вот в результате достроился до Таганцевского забора». Мы бы сказали – доигрался. Близость смерти не просто возбуждала, она неотвратимо влекла его. К ней было особое отношение: это не конец жизни, а черта, за которой другой мир. Сколько раз он рассуждал о «старухе с косой» в стихах! И приходил к неожиданным выводам:
Правдива смерть,
А жизнь бормочет ложь.
Дело Гумилёва давно рассекречено и опубликовано. Фабула его проста. К Николаю Степановичу обратился подполковник царской армии В. Г. Шведов. Вместе с другим бывшим офицером, Ю. П. Германом, он и возглавлял антибольшевистский заговор. Гумилёв пообещал ему в случае вооружённого восстания возглавить группу интеллигентов и бывших офицеров. Согласился помочь в составлении политических прокламаций и получил деньги «на технические нужды». Но до выступления в Петрограде дело не дошло. Кронштадтское восстание было подавлено, Германа застрелили пограничники при переходе финской границы (при нём оказались листовки, прокламации и письма), Шведова – в перестрелке при аресте.
«Петроградскую боевую организацию» (ПБО) возглавлял В. Н. Таганцев – сын академика, учёный. Вот уж кто был прекраснодушным мечтателем. После ареста он долго не давал никаких показаний. Тогда из Москвы прислали лучшего в ЧК «специалиста по интеллигенции» Я. С. Агранова (кстати, друга Осипа и Лили Брик). «Специалист по интеллигенции» убедил Таганцева дать признательные показания в обмен на обещание открытого суда и сохранения жизни заговорщикам. Таганцев на это купился, выдал всех. Обещания, конечно, не выполнили.
На его показаниях выстроили обвинение против Гумилёва. Но! Таганцев выдал поэта 6 августа, а взяли Гумилёва в ночь с 3-го на 4-е. Значит, кто-то донёс на него раньше! Друзья подозревали В. А. Павлова и особенно С. А. Колбасьева. Но в 80-х годах, когда первый биограф Гумилёва П. Н. Лукницкий, добивавшийся реабилитации поэта, спросил об этом заместителя Генпрокурора СССР, то услышал в ответ: «Заявления были, но фамилии другие».
В один день с Гумилёвым арестовали Н. Пунина. В тюрьме они случайно столкнулись, и Пунин передал Вере Аренс записку: «Встретясь здесь с Николаем Степановичем, мы стояли друг перед другом как шалые, в руках у него была “Илиада”, которую от бедняги тут же отобрали».
Гумилёва допрашивал следователь Якобсон. Этого человека никто не знал, даже имя неизвестно. Отсюда версия, что на самом деле им был Яков Агранов. По слухам, следователь обаял Гумилёва своим знанием его стихов, литературной эрудицией, лестью. Вызвал на откровенность. Гумилёв признался, но никого не выдал. Назвал только уже убитых Германа, Шведова и успевшего эмигрировать Б. Н. Башкирова-Верина.
24 августа 1921 года вышло постановление Президиума Петроградской ГубЧК: «Гумилев Николай Степанович, 35 лет, б. дворянин, филолог, член коллегии издательства "Всемирная литература", женат, беспартийный, б. офицер, участник Петроградской боевой контрреволюционной организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности. <…> Приговорить к высшей мере наказания – расстрелу».
1 сентября постановление опубликовали с сообщением, что приговор уже приведён в исполнение.
После ареста Гумилёва за него хлопотали. В ЧК написали поручительство, подписанное Максимом Горьким, А. Волынским, М. Лозинским, Б. Харитоном, А Машировым. Пытались выручить поэта С. Оцуп, Н. Волковысский, С. Ольденбург.
Безуспешно…
Когда Горький узнал о приговоре, попросил свою бывшую жену М. Андрееву связаться в Москве через А. Луначарского с Лениным. Мария Фёдоровна подняла наркома с постели в четыре часа ночи, уговорила позвонить Ленину. По свидетельству А. Колбановского, секретаря Луначарского, тот ответил: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас» и положил трубку.
Читая материалы дела, трудно понять, за что расстреляли Гумилёва. Версий множество, включая совсем уж фантастические. Самым правдоподобным кажется объяснение профессора А. П. Судоплатова, имевшего благодаря отцу доступ к самой закрытой информации: за приговором Гумилёву стоял председатель Петроградского Совета
Г. Зиновьев.
Удивляет и другое: на следствии Гумилёв не боролся за себя, не пытался облегчить свою участь. Продолжал «игру в cache-cache со смертью хмурой». И если вспомнить его постоянные повторы: «Ничто так не возвеличивает поэта, как красивая смерть», невольно начинаешь думать: Николай Степанович стал заложником собственного мифа, своей жизненной философии, игры в «сверхчеловека». Друзья в этом не сомневались.
Осип Мандельштам: – Лучшей смерти для Гумилёва и придумать нельзя было. Он хотел стать героем и стал им. Хотел славы и, конечно, получит её.
Георгий Иванов: – В сущности, для биографии Гумилёва, такой биографии, какой он сам для себя желал, – трудно представить конец более блестящий.
Конечно, можно в чём-то согласиться и с Мандельштамом, и с Георгием Ивановым, и со многими другими, кто цитировал высказывания Гумилёва на тему – «Зову я смерть…». Сам, мол, накликал. Сам хотел. И даже провоцировал. Сам вынес себе приговор!
Но, зная Гумилёва, трудно поручиться за правду всех этих «хотел», «звал», «провоцировал», «сам»…
Душа полна противоречий, и в самых её глубинах сокрыта совсем другая правда, не ведомая никому. Правда, в которой не хочешь или не можешь признаться даже себе самому. Она тешит твоё тщеславие, возвеличивает в собственных глазах как героя. И бывает, ты изрекаешь во всеуслышание своё возвышенное кредо, гордо и не без позирования декларируешь его, забывая вот эти мудрые слова – «мысль изречённая есть ложь»…
О чём мог думать Гумилёв, выслушав приговор? Чем отозвалось сердце, полное поэтических замыслов, кипящее вдохновением, горящее жаждой жизни, как бы бравурно он ни играл с нею. И… теплящееся надеждой, ожиданием чуда – слишком уж немилосердно ударила по нему судьба, которой он столько раз бросал вызов, ничего не страшась, ни о чём не сожалея, ни в чём не раскаиваясь…
Вот судьба и припёрла его к стенке – отомстила.
Нам кажется, гумилёвская игра со смертью всю его жизнь была такой же бравадой, что и безрассудное желание покрасоваться под пулями или театральные выходки на тему «Безумству храбрых поём мы песню».
А то и образными поэтическими фигурами стихотворца-романтика.
Можно, конечно, предположить, что встреча со смертью виделась ему избавлением от всяческих жизненных неурядиц и срывов. Роковые для него любовные истории. Крах за крахом! Африканские эпопеи, кроме Музея этнографии, почти никто не оценил. Показушная храбрость на фронте зачастую служила поводом для насмешек за спиной. Великим поэтом России так и не признали. Арест на самом взлёте. Трагическая гибель была последним шансом победить в полудетской игре в «сверхчеловека».
Но перевешивало всё-таки другое. Всегда и постоянно. Неимоверная жизнеспособность, кипучая деятельность, особенно в дни перед арестом, небывалый подъём сил, жажда творчества, ощущение собственной «Болдинской осени»! Такое обновление, столь небывалый, революционный взлёт и… камера в тюрьме на Шпалерной!
Вот почему никакой психолог не «вычислит», что было на душе Гумилёва перед расстрелом. И жаждал ли он столь трагического завершения своей жизни.
Одним из последних у Гумилёва на его квартире в «Доме искусств» побывал Владислав Ходасевич. Был вечер 3 августа. Гумилёв вернулся после только что прочитанной лекции – принимали его восторженно. Был оживлён, весел, очень доволен. Как всегда, строил планы.
– Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще несвойственную, – вспоминал Ходасевич. – И каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилёв начинал упрашивать: «Посидите ещё».
Они засиделись часов до двух ночи.
– Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Фёдоровне и великих княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго – «по крайней мере, до девяноста лет». Он всё повторял: «Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше». До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня: «Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это всё потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю – и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете».
И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги и как он будет выступать молодцом.
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилёва, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилёва арестовали и увезли.
Так что же, разве походил Николай Степанович на человека, которому опостылела жизнь?! Скорее наоборот – он, казалось, навсегда распрощался, со своей романтизацией смерти, перестал быть «скрипачом», призванным героически погибнуть.
Не смертного приговора, а свободы жаждала его душа. И нам кажется, в трагический свой конец, томясь на Шпалерной, он не верил. Не хотел верить. Не мог! Не покидала его надежда, вплоть до той минуты, когда был прочитан приговор.
Да, предрекал:
Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.
Увы – такого права у него уже не было. Бросил последний вызов судьбе, и судьба его переиграла.
Всегда стремился быть победителем, а оказался побеждённым?
Чего же хотел – жить или осознанно погибнуть героем?
Ответить мешает явное противоречие, скрытое в характере и душе этого странного человека. Сегодня – несомненный оптимизм, бодрость, жизнелюбие при встрече с Ходасевичем, а завтра, в тюрьме, – ни малейшей попытки облегчить свою участь на следствии, защититься от обвинений
(такая возможность была!), даже какое-то бравурное подыгрывание следователю. Шаг за шагом навстречу роковому приговору.
ПОЧЕМУ?!
Мы не знаем ответа.
Быть может, его найдут сами читатели…
Эта страница была вычитана
Владиміръ Ленинъ вводитъ въ Россіи соціалистическій строй по методу Нечаева - «на всѣхъ парахъ черезъ болото».
И Ленинъ, и Троцкій, и всѣ другіе, кто сопровождаетъ ихъ къ погибели въ трясинѣ дѣйствительности, очевидно убѣждены вмѣстѣ съ Нечаевымъ, что «правомъ на безчестье всего легче русскаго человѣка за собой увлечь можно», и вотъ они хладнокровно безчестятъ революцію, безчестятъ рабочій классъ, заставляя его устраивать кровавыя бойни, понукая къ погромамъ, къ арестамъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, вродѣ А. В. Карташова, М. В. Бернацкаго, А. И. Коновалова и другихъ.
Заставивъ пролетаріатъ согласиться на уничтоженіе свободы печати, Ленинъ и приспѣшники его узаконили этимъ для враговъ демократіи право зажимать ей ротъ; грозя голодомъ и погромами всѣмъ, кто не согласенъ съ деспотизмомъ Ленина-Троцкаго, эти «вожди» оправдываютъ деспотизмъ власти, противъ котораго такъ мучительно долго боролись всѣ лучшія силы страны.
«Послушаніе школьниковъ и дурачковъ», идущихъ вмѣстѣ за Ленинымъ и Троцкимъ, «достигло высшей черты», - ругая своихъ вождей заглазно, то уходя отъ нихъ, то снова присоединяясь къ нимъ, школьники и дурачки, въ концѣ концовъ, покорно служатъ волѣ догматиковъ и все болѣе возбуждаютъ въ наиболее темной массѣ солдатъ и рабочихъ несбыточныя надежды на безпечальное житіе.
Вообразивъ себя Наполеонами отъ соціализма, ленинцы рвутъ и мечутъ, довершая разрушеніе Россіи - русскій народъ заплатитъ за это озерами крови.
Самъ Ленинъ, конечно, человѣкъ исключительной силы; двадцать пять лѣтъ онъ стоялъ въ первыхъ рядахъ борцовъ за торжество соціализма, онъ является одною изъ наиболѣе крупныхъ и яркихъ фигуръ международной соціалъ-демократіи; человѣкъ талантливый, онъ обладаетъ всѣми свойствами «вождя», а также и необходимымъ для
Тот же текст в современной орфографии
Владимир Ленин вводит в России социалистический строй по методу Нечаева - «на всех парах через болото».
И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к погибели в трясине действительности, очевидно убеждены вместе с Нечаевым, что «правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно», и вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чём не повинных людей, вроде А. В. Карташова, М. В. Бернацкого, А. И. Коновалова и других.
Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники его узаконили этим для врагов демократии право зажимать ей рот; грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина-Троцкого, эти «вожди» оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны.
«Послушание школьников и дурачков», идущих вместе за Лениным и Троцким, «достигло высшей черты», - ругая своих вождей заглазно, то уходя от них, то снова присоединяясь к ним, школьники и дурачки, в конце концов, покорно служат воле догматиков и всё более возбуждают в наиболее тёмной массе солдат и рабочих несбыточные надежды на беспечальное житьё.
Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России - русский народ заплатит за это озёрами крови.
Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для
Горький Максим (наст. фамилия и имя Пешков Алексей Максимович) (16 марта 1868, Нижний Новгород , - 18 июня 1936, Горки, под Москвой). Отец - столяр-краснодеревщик: мать из мещан. Проучился 2 года. С 1878 началась его жизнь "в людях". Жил в трущобах, среди босяков; странствуя, перебивался подёнщиной. Побывал в Поволжье, на Дону, Украине, в Южной Бесарабии, Крыму, на Кавказе. Не раз арестовывался за общественно-политическую деятельность. Участник Революции 1905-1907 годов. Осенью 1905 вступил в РСДРП (в 1917, разойдясь с большевиками в вопросе своевременности социалистической революции в России, не прошёл перерегистрацию членов партии и формально выбыл из неё). С 1906 жил за границей. Весной 1907 дел. 5-го (Лондонского) съезда РСДРП (с совещательным голосом). В 1907-1909 испытал большое влияние А.А Богданова , В.А. Базарова, А.В. Луначарского (пересмотр философских основ марксизма, пропаганда богостроительства), которых поддерживал в философских спорах с В.И.Лениным . Совместно с Богдановым и его сторонниками принимал деятельное участие в организации на Капри (Италия) партийной школы для российских рабочих.
К 1910-м гг. имя Горького стало одним из самых популярных в России, а затем и в Европе (первый его рассказ напечатан в 1892), его творчество вызвало огромную критическую литературу (за 1900-1904 опубликована 91 книга о Горьком; с 1896 по 1904 критическая литература о нём составила более 1860 названий). Постановки его пьес на сцене Московского Художественного театра имели исключительный успех и сопровождались антиправительственными выступлениями публики.
В кон. 1913 возвратился в Россию. С первых дней первой мировой войны занял антимилитаристическую, интернационалистскую позицию. Февральскую революцию 1917 Горький встретил восторженно, видя в ней победу демократических сил страны, восставшего народа. Его квартира в Петрограде в феврале - марте "напоминала штаб", где собирались политические и общественные деятели, рабочие, литераторы, художники, артисты. Горький стал инициатором ряда общественно-культурных начинаний, уделял большое внимание делу охраны памятников культуры, вошёл в состав "Особого совещания по делам иск-ва", был пред. Комиссии по вопросам иск-ва при исполкоме Петрогр. Совета РСД. 12 марта в речи на митинге в Михайловском т-ре сообщил о мерах, принятых по охране памятников иск-ва. Написал ряд статей, возмущаясь массовым вывозом из России худ. ценностей на "амер. миллионы", протестовал против ограбления страны, участвовал в учреждении "Об-ва памяти декабристов", "Об-ва Дома-музея памяти борцов за свободу" (май). При активном участии Горького создаётся "Лига социального воспитания" (4 июня), организуется Дом учёных. Он входит в комиссию по рук-ву Нар. домом в Петрограде, позже был избран пред. орг. к-та "Просветительского об-ва в память 27 февраля 1917 "Культура и свобода"" (март 1918); в него вошли также В.Н. Фигнер , Г.А. Лопатин , В.И. Засулич , Г.В. Плеханов , В.А. Базаров и др. Осн. целью об-ва была координация всех культ-просвет, об-в, клубов, кружков. Чтобы об-во могло выполнить задачу духовного возрождения и нравственного очищения страны, считал Горький, необходимо было прежде всего объединить "интеллектуальные силы старой опытной интеллигенции с силами молодой рабоче-крест. интеллигенции". А для этого надо "встать над политикой" и направить все усилия на "немедленную напряжённую культурную работу", вовлекая в неё рабочую и крест, массу ("Новая Жизнь", 1917, 30 июня). Культуру, считал он, необходимо привить народу, веками воспитанному в рабстве, дать пролетариату, широким массам систематич. знания, ясное понимание своей всемирно-ист. миссии, своих прав и обязанностей, научить демократии.
Одним из важнейших научно-просветительских начинаний Горького в эти дни (март) было создание "Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук", в к-рую вошли крупнейшие учёные и общественные деятели (И.П. Павлов, ВА Стеклов, ЛА Чугаев, А.Е. Ферсман, А.А. Марков, С.П. Костычев, Д.К. Заболотный, В.Г. Короленко, Л.Б. Красин , Н.А. Морозов, В.И. Палладии и др.). Горький трижды (апрель - май) выступал в Петрограде и Москве на публичных собраниях ассоциации с речами, утверждал значение науки для свободного развития человека.
По убеждению Горького, "без демократии нет будущего", "сильный человек - это разумный человек", а потому необходимо "вооружиться точными знаниями", "привить уважение к разуму, развить в себе любовь к нему, почувствовать его универсальную силу" ("Летопись", 1917, N 5-6, с. 223-28). Горький призывал всё рус. об-во "поддержать "Свободную ассоциацию" учёных морально и материально": "Источник наших несчастий - наша малограмотность. Чтобы хорошо жить, надо хорошо работать, чтобы крепко стоять на ногах, надо много работать, учиться любить труд" (там же).
Наибольшую активность лит. и обществ, работа
Горького получила в основанной им газ. "Новая
Жизнь" [выходила в Петрограде с 18 апр. под ред.
Горького, при ближайшем участии (по существу -
соредакторов) В.А. Базарова, В.А. Десницкого,
Н.Н. Суханова
, А.Н. Тихонова и
являлась органом группы социал-демократов
"интернационалистов", объединявшей часть
меньшевиков - сторонников Ю.О.
Мартова
и отд. интеллигентов полубольшевист.
ориентации]. Газета с первого номера объявила
своей программой борьбу против империалистич.
войны, объединение всех рев. и демокр. сил для
удержания социальных и полит. завоеваний Февр.
рев-ции, развитие культуры, просвещения, науки на
пути дальнейшего осуществления соц.
преобразований в стране во главе с Советами РСД
под рук. с.-д. партии. Помимо нового цикла "Рус.
сказок", рассказов, очерков, Горький
опубликовал в "Новой Жизни" св. 80 статей, 58 из
них-в серии "Несвоевременные мысли", самим
названием подчёркивая их острую актуальность и
полемич. направленность. "Новожизненская"
публицистика составила две дополняющие друг
друга книги писателя - "Рев-ция и культура.
Статьи за 1917 г." (П.. 1918) и "Несвоевременные
мысли. Заметки о рев-ции и культуре" (П., 1918;
переизд. М., 1990)
Горький осуждал "бессмысленную бойню, разоблачал стремление Врем. пр-ва довести войну до победного конца. Интернационалистская позиция газеты вызвала резкое неприятие бурж. печати: в статье В.Л. Бурцева "Или мы, или немцы и те, кто с ними" Горький был обвинён в шпионаже, измене родине (см.: "Рус. Воля", 7, 9, 20 июля; "Живое Слово", 9 июля; ответ Горького см.: "Новая Жизнь", 9, 12 июля). С болью и гневом писал Горький и об "отвратительных картинах безумия, охватившего Петроград днём 4-го июля", когда под влиянием большевист. пропаганды возмущение вооруж. рабочих и солдат стало репетицией "социальной рев-ции", "Однако главнейшим возбудителем драмы,- писал он, - я считаю не "ленинцев", не немцев, не провокаторов и тайных контрреволюционеров, а более злого, более сильного врага - тяжкую рос. глупость" (там же, 14 июля). Горький считал, что "самый страшный враг свободы и права - внутри нас", "наша жестокость и весь тот хаос тёмных, анархических чувств, к-рый воспитан в душе нашей бесстыдным гнётом монархии, её циничной жестокостью" (там же, 23 апр.). С победой рев-ции только начинается "процесс интеллектуального обогащения страны" (там же, 18 апр.). Культура, наука, иск-во являются, по мысли Горького, как раз той силой (а интеллигенция - носителем этой силы), к-рая "позволит нам преодолевать мерзости жизни и неустанно, упрямо стремиться к справедливости, красоте жизни, к свободе" (там же, 20 апр.).
Отстаивая социальные завоевания рев-ции, выступая против реакции, консервативных сил, бурж. партий, Врем. пр-ва, газ. "Новая Жизнь" очень скоро вступила в полемику и с большевиками, выдвинувшими на повестку дня вопрос о вооруж. восстании и проведении соц. рев-ции. Горький убеждён, что Россия не готова к соц. преобразованиям, что восстание будет потоплено в море крови, а дело рев-ции отброшено на десятилетия назад. Он считал, что прежде чем осуществить соц. рев-цию. народ должен "много потрудиться для того, чтобы приобрести сознание своей личности, своего человеческого достоинства", что сначала он "должен быть прокалён и очищен от рабства, вскормленного в нём, медленным огнем культуры" (там же, 14 июля). Для Горького как художника ист. развитие России раскрывалось гл. обр. через быт. психологию рус. народа и прежде всего крест-ва: так, в его кн. "О рус. крест-ве" (Берлин, 1922) трагедия рев-ции изображалась в атмосфере дикой жестокости обеих воюющих сторон в Гражд. войне. Развивая идеи, высказанные ещё в 1915 в ст. "Две души", Горький с тревогой писал о пассивности, рабской покорности обстоятельствам рус. человека, одновременно восхищаясь его способностью в решительный момент к героич. делам. Горький стремился возбудить рев. энергию народа, активность человека в противовес мечтательному фатализму и мещанской обывательщине, а также анархизму деревни.
Ещё в Июльские дни Горький увидел устрашающий "выезд социальной рев-ции". За неделю до Октября в ст. "Нельзя молчать!" призывает большевиков отказаться от "выступления", боясь, что "на сей раз события примут ещё более кровавый и погромный характер, нанесут ещё более тяжкий удар рев-ции" ("Новая Жизнь", 1917, 18 окт.). После Окт. переворота оппозиционная "Новая Жизнь" во главе с Горьким стала оппонентом новой власти, выступая с критикой "издержек" рев-ции, её "теневых сторон", форм и методов осуществления социальных преобразований в стране - культивирования клас. ненависти, террорами насилия, "зоологич. анархизма" тёмных масс: одновременно Горький защищает забытые в вихре рев. буден гуманистич. идеалы социализма, идеи демократии, общечеловеческие ценности, права и свободу личности. Он обвиняет вождей большевиков, Ленина и "приспешников его" в "уничтожении свободы печати", "авантюризме", в "догматизме" и "нечаевщине", оправдании "деспотизма власти". Вообразив себя "Наполеонами от социализма", большевики-ленинцы "довершают разрушение России - рус. народ заплатит за это озёрами крови" (там же, 10 нояб.). Из статьи в статью он пишет об Октябрьском перевороте как об "авантюре", к-рая приведёт только "к анархии, к гибели пролетариата и рев-ции" (там же, 7 нояб.). Горький говорит о "жестоком опыте" большевиков-фанатиков и утопистов над рус. народом, "заранее обречённом на неудачу" (там же, 10 дек.), "безжалостном опыте, к-рый уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие рус. рев-ции" (там же, 10 нояб.). Отмечает, что рабочий класс "должен будет заплатить за ошибки и преступления своих вождей - тысячами жизней, потоками крови" (там же, 12 нояб.). По его мнению, Ленин и Троцкий, большевист. нар. комиссары - "вожди" отсталых рабочих масс, "взбунтовавшихся мещан"- "проводят в жизнь нищенские идеи Прудона,-но не Маркса, развивают Пугачёвщину, а не социализм, и всячески пропагандируют всеобщее равнение на моральную и материальную бедность" (там же, 6 декабря). "Развивается воровство - пишет Горький - растут грабежи, бесстыдники упражняются во взяточничестве так же ловко, как делали это чиновники царской власти"; грубость представителей "пр-ва нар. комиссаров" вызывает всеобщее возмущение. И всё это творится от имени "пролетариата" и во имя "социальной рев-ции", и всё это является "торжеством звериного быта. развитием той азиатчины, к-рая гноит нас". "Нет,- констатирует писатель,- в этом взрыве зоологич. инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной рев-ции. Это рус. бунт без социалистов по духу, без участия соц. психологии" (там же, 7 дек.). Горький согласен с "врагами", что "большевизм - нац. несчастие, ибо он грозит уничтожить слабые зародыши рус. культуры в хаосе возбуждённых им грубых инстинктов" (там же, 1918, 22 марта).
Сущность, направленность, общий пафос новожизненской публицистики Горького, как и вся обществ.-лит. деятельность его 1917-18, пронизаны идеей отстаивания и защиты нерасторжимого единства политики и нравственности. Как писателя Горького волнует прежде всего нравственная сторона рев. событий, он всё соизмеряет с обыкновенным человеком, единичной личностью. Разьединение политики и нравственности, по убеждению писателя, скажется самым пагубным образом на жизни народа и страны в настоящем и грозит тяжёлыми и кровавыми последствиями в будущем. Оно способствует внедрению антидемокр. методов в политике, ведёт к оправданию насилия, жестокости и террора, нарушению социальной справедливости.
Деятельность Горького тех лет вызвала резкую критику властей. Полемизируя с ним, большевист. партийная и официальная печать писала, что писатель из "буревестника" превратился в "гагару", "к-рой недоступно "счастье битвы"" ("Правда", 1917. 22 нояб.), выступает как "хныкающий обыватель" (там же, 9 дек.), "из-за деревьев не видит леса" рм же, 25 нояб.), что у него пропала совесть" ("Петрогр. Правда". 1918, 5 апр.), что, "оторвавшись от нар. масс", "оплёвывает этот народ" ("Правда", 1918, 17 марта), словом - "изменил рев-ции" и "солидаризуется с реакционерами" (там же, 1918, 7 янв.).
Горький остро, болезненно воспринимал эту критику, сравнение его с "врагами рабочего класса" и обвинения в "измене делу пролетариата". Он утверждал и защищал своё "право говорить обидную и горькую правду о народе", о его пассивности, рабской покорности, "тяготении к равенству в ничтожестве", "об издержках" рев-ции: "В чьих бы руках ни была власть, за мною остаётся моё человеческое право отнестись к ней критически" "Новая Жизнь", 1917, 19 нояб.). Вместе с тем для Горького социализм - не утопия: он продолжал верить в его идеи, он писал о "тяжёлых муках родов" нового мира, "новой России", отмечая, что, несмотря на все ошибки, преступления, "рев-ция, всё-таки, доросла до своей победы" (там же, 1918, 11 июня), и выражал уверенность, что рев. вихрь, потрясший "до самых глубин Русь", "излечит нас, оздоровит", возродит "к строительству и творчеству" (там же, 1918, 30 июня). Оговариваясь, что он ни в коем случае не собирается защищать большевиков, Горький отдаёт и должное им: "Лучшие из них - превосходные люди, к-рыми со временем будет гордиться рус. история..."; "...и о большевиках можно сказать нечто доброе- я скажу, что, не зная, к каким результатам приведёт нас, в конце концов, полит, деятельность их, психологически - большевики уже оказали рус. народу услугу, сдвинув всю его массу с мёртвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без к-рого наша страна погибла бы" (там же, 1918,26 мая). Тем не менее нападки на "Новую Жизнь" не прекращались, а во 2-й половине июня 1918 критика Горького и позиции его газеты большевист. печатью приняла особенно острый характер, доходя до прямых обвинений писателя в сговоре с буржуазией. 16 июля 1918 с согласия Ленина газета была закрыта окончательно (до этого издание несколько раз временно прекращалось). После покушения на Ленина (30 авг.) Горький вновь сблизился с ним и с большевиками. Впоследствии Горький, оценивая свои позиции 1917-18, признавал их ошибочными, объясняя это тем, что недооценил организаторскую роль партии большевиков и созидат. силы пролетариата в рев-ции.
В этот период (и в последующие годы Гражд. войны) Горький - один из организаторов лит.-обществ. и издат. начинаний (изд-ва "Всемирная лит-ра", "Дома литераторов", "Дома искусств" и др.). Он призывал к единению старой и новой интеллигенции, выступал в её защиту от необоснованных преследований со стороны Сов. власти. В дек. 1918 избран в состав Петрогр. Совета (вновь избран в июне 1920). Писатель работал в основанной по его инициативе в Петрогр. комиссии по улучшению быта учёных (ПетроКУБУ), с янв. 1920 её пред. Выступал против воен. интервенции, призывал передовые силы мира к защите рев-ции, помощи голодающим. В 1918 вышли в свет его книги "В людях", "Русские сказки", "Ералаш и др. рассказы", "Статьи 1905-1916", написан также ряд новых произведений.
В окт. 1921 из-за ухудшения здоровья и по настоянию Ленина Горький выехал лечиться за границу; в 1928 впервые посетил родину и с тех пор ежегодно приезжал в Сов. Союз (кроме 1931), пока в 1933 окончательно не поселился в СССР
Использованы материалы статьи И.И. Вайнберга в кн.: Политические деятели России 1917. биографический словарь. Москва, 1993.
