Предупредительные, объяснительные диктанты

I. 1) К сожалению, скоро облака заволокли все небо. 2) Как нарочно, к вечеру задул порывистый ветер. 3) Плаванье становилось однообразным и, признаюсь, скучноватым. 4) Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего один графин. 5) Сообщения с берегом не было, и мы простояли, помнится, трое суток в печальном бездействии. 6) Жизнь наша, повторяю, опять потекла прежним порядком. 7) Ему, видишь ли, необходимо было привести в порядок коллекцию собранных растений. 8) Друг его, что важно, записывал все виденное и слышанное. 9) Садик, по обыкновению, был наполнен фруктовыми деревьями и цветочными кустами. 10) Он, казалось, ни во что не вмешивался. 11) Работали они, понятно, с восхода до захода солнца. 12) Встретили нас, действительно, как старых друзей. Пошли, разумеется, расспросы, толки, новости с той и с другой стороны. 13) Очевидно, хозяева отправились хлопотать об ужине. 14) Река эта, кажется, довольно глубока. 15) Итак, мы снялись с якоря. 16) Впрочем, капитан напрасно дорожил временем. 17) Впрочем, у нас были и развлечения. 18) Одним скучно сидеть дома, другие, напротив, любят это. 19) Между прочим, он подарил нашему доктору корень алоэ особой породы, который растет без всякого грунта. 20) А у него, говорят, прекрасный дом. 21) На этой горе, говорят, много змей (оттого и называется она Змеиной горкой).

(По И. Гончарову )

II. Никто не знал брода, поэтому ноги у всадников по колени ушли в воду. Они не предвидели этого обстоятельства, а то, может быть, и не поехали бы верхом. Один из них хотел, кажется, избавиться от этого неудобства, подбирая ноги, но кончил тем, что, к нашему немалому веселью, упал в воду.

(По И. Гончарову )

III. 1) Он действительно страдал в эту минуту. (Л. Толстой ) 2) И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручивания усов — все казалось теперь оскорбительным Пьеру. (Л. Толстой ) 3) Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. (Л. Толстой) 4) Шаги в кустах все шуршали, но не ближе, а, наоборот, дальше и глуше. (Б. Акунин) 5) Голос говорившего неуловимо переменился, потихоньку набирая упругость, силы и, пожалуй, скрытой угрозы. (Б. Акунин) 6) Небо бесшумно — и от этого еще страшней — полыхнуло ослепительно яркой зарницей. (Б. Акунин) 7) Телеграмма лежала на тумбочке в прихожей, а значит, предназначалась мне. (Е. Яковлева) 8) Я заметила большую медвежью шкуру (впрочем, я не до конца уверена в том, что она действительно медвежья), брошенную напротив камина. (Е. Яковлева) 9) Музыкальная память, пожалуй, один из самых распространенных типов ярко выраженной хорошей памяти. 10) Тогда я встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой — я в этом не сомневался — пошла и она. (И. Тургенев) 11) Но, как оказалось, оставались еще какие-то формальности. В городе Краюхина срочно вызвали на радиостанцию, и, вернувшись оттуда, он сухо (так, по крайней мере, показалось Быкову) сообщил, что старт откладывается на утро послезавтра, а завтра прибывает комиссия. (Стругацкие) 12) Небольшая выставка — пожалуй, не более трех десятков работ — была устроена просто, но искусно. Чуть подрагивающий свет от газовых рожков не портил изображение бликами, а, наоборот, придавал черно-белым картинам вид подлинно живой реальности. (Б. Акунин)

IV. 1) Однако нынешней весной все шло как-то не так. 2) Лес поредел, однако дождь, как на грех, усилился. 3) Скоро, однако, лес впереди поредел, проглянула свободная даль. (Г. Федосеев) 4) Вся беда, однако, в том, что охота с гончей на лис не всегда удается: то, бывает, лисица понорится, то, бывает, уведет собак в такую даль, что не поспеешь до вечера. (М. Пришвин) 5) Как, однако, давно мы расстались. (И. Гончаров) 6) Однако я все-таки надеюсь к концу будущей недели непременно прибыть в Спасское. (И. Тургенев) 7) Становилось, однако, жарко. (И. Гончаров) 8) Жара и усталость взяли, однако ж, свое, и я заснул мертвым сном. (И. Тургенев) 9) Погода была ветреная, ветер, однако, не совсем попутный. (И. Гончаров) 10) Давал три бала ежегодно и промотался наконец. (А. Пушкин) 11) Наконец необходимо срочно решить этот вопрос, иначе время будет упущено. 12) Люди изобрели много средств преодоления пространства: автомобиль, самолет, радио, телевидение и, наконец, космический корабль. 13) Он был даже рад случаю остаться наконец в одиночестве. (Л. Кожевников) 14) Когда телефон наконец затих, ей удалось успокоиться и собраться с мыслями. 15) Наконец звезды на востоке стали блекнуть и исчезать. 16) Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну.(И. Гончаров) 17) Долго кувыркалась она [шлюпка] в волнах и наконец пристала к борту. (И. Гончаров) 18) Мы долго поднимались в горы. Становилось заметно свежее. Наконец мы остановились на одной площадке. (И. Гончаров)

V. Безлюдно. Ходит вдалеке лошадь. Так или не так выглядел сто лет назад Бежин луг? Пожалуй, так же. Холмы не могли измениться, кусты и ветлы растут, наверное, на старых местах, и речка, конечно, течет по прежнему руслу. Вон с того берега Тургенев увидел ночной костер, и ребятишки сидели где-нибудь тут, за кустами. Под крики чибиса идем по траве... Черный круг от костра. Кто-то из приезжих так же, как мы, видимо, вспоминая Тургенева, определил место, где когда-то горел костер, и тоже зажег огонек.

(По В. Пескову )

VI. Книга — великое чудо. Во-первых, в ней — весь необъятный духовный мир человечества. Во-вторых, она концентрирует и распространяет весь опыт, все знания, весь ум народов. Наконец, книга — могучее и универсальное средство общения людей, народов, поколений.

(По Е. Лихтенштейну )

VII. После воздуха и хлеба для человека самым необходимым в жизни является книга. Во-первых, книга — открытие мира, во-вторых, она собеседник, в-третьих — наставник, и, наконец, книга — отдых.

(По Л. Ошанину )

Публикации раздела Кино

Антон Мегердичев: «Мы не делали «клоунов», мы делали героев»

«Культура.РФ» открывает серию совместных материалов с порталом «История.РФ» . Сегодня читайте интервью, которое наши коллеги взяли у режиссера фильма «Движение вверх» Антона Мегердичева. Спортивная драма об известном баскетбольном матче советской сборной вышла в прокат в декабре 2017-го и уже стала самым кассовым российским фильмом в современной истории. О том, какие исторические факты пришлось изменить, как создавались экранные образы и что было важно сказать создателям – в рассказе режиссера.

Антон, поздравляю вас с успешным прокатом картины, она явно в числе фаворитов. Почитала рецензии на фильм «Движение вверх», и, должна заметить, большинство из них положительные. Но есть среди кинокритиков и зрителей те, кто винит вас в искажении фактов и коверканье историй персонажей. Насколько эти придирки обоснованны?

Я уже неоднократно говорил, что, если мы хотим рассказать легенду и сделать приличное кино, понятное и доступное миллионам наших сограждан, а не только тем, кто в теме, мы обречены что-то придумывать. Сценарист, когда конструирует историю, обречен на некое придумывание для того, чтобы в два часа уместить наиболее яркие эпизоды жизни абсолютно реальных людей. В общем-то, у нас и была такая цель. Сценарий писался таким образом, чтобы быть близким к характеру (персонажей. - Прим. ред. ). Это не знак равенства между персонажем фильма и его прототипом, но все-таки мы хотели в той или иной степени «попасть» в характер. Где нам это удалось, а где нет - это уже решать зрителям и критикам.

- Что именно вы изменили и почему?

Мы позволяли себе брать некие события из жизни этих персонажей и менять их во времени. Условно говоря, мы вставляли в тот или иной временной отрезок событие, которое произошло годом позже, и так далее. Еще раз подчеркиваю: этот фильм снят для всех наших сограждан, любителей и не любителей этой темы. Он сделан для того, чтобы зрители заглянули в интернет и узнали историю, - другим способом это сделать, я считаю, невозможно.

И тем не менее вы пошли навстречу вдове тренера Владимира Кондрашина: я читала, что ей не понравились многие сцены фильма, и их в итоге вырезали, а персонажу Владимира Машкова, во избежание новых разногласий, даже дали другую фамилию - Гаранжин.

Да, мы убрали все, что можно было убрать. На мой взгляд, фильм очень здорово изменили с точки зрения художественного произведения, сделали его более ровным. Но почему-то мне кажется, что они (родные Кондрашина. - Прим. ред. ) находятся под влиянием каких-то нечистоплотных людей, поскольку продюсерам до конца все равно не удалось договориться с ними.

Главное – не внешность, а характер

Все спортсмены у вас в фильме как на подбор: высокие, хорошо сложенные – настоящие баскетболисты. Сложно было подобрать такой каст?

Кастинг был непростой, но мы не гнались за внешним сходством. Мы больше всего хотели попасть в образ, в тот характер, который нам нужен в картине. Понимаете, мы не делали «клоунов», мы делали героев. Героев, о которых у нас на тот момент мало кто помнил, а сейчас, я надеюсь, будут помнить.

Кстати, эту тему отчасти затронул в своем интервью Иван Колесников, сыгравший баскетболиста Александра Белова. Сравнивая «Движение вверх» с фильмом «Легенда № 17», над которым работала та же команда продюсеров, он отметил, что «хоккеем в нашей стране интересуется гораздо больше людей, чем баскетболом», поскольку последний вид спорта «гораздо менее смотрибельный». Вы согласны с этим?

Справедливости ради, я скажу, что в тот момент, когда выходила «Легенда № 17», фамилия Харламов ассоциировалась с актером Гариком «Бульдогом» Харламовым на порядок выше, чем с хоккеистом. Наше советское прошлое все дальше и дальше от нас. Поэтому вообще делать такие фильмы – сложное дело.

- А как вы наткнулись на эту историю? Вдохновились книгой Сергея Белова?

Нет, этот фильм мне предложил снять Леонид Верещагин, генеральный продюсер компании «ТРИТЭ». Через год мне был предоставлен сценарий. Я его изучил, прочитал в интернете о судьбах всех этих людей, уже потом прочитал книгу Белова и понял, что это необходимо сделать.

Фильм вышел в прокат практически накануне Олимпийских игр в Южной Корее. Это простое совпадение или так было задумано?

Безусловно, это абсолютная случайность. Беседа на тему этого фильма шла еще в 2013 году, а в 2014-м я подписал контракт на съемки. Тогда еще была совершенно другая ситуация (с нашими олимпийцами. - Прим. ред. ), и никто не знал, когда картина выйдет на экраны.

Белов страдал, но играл до последнего

Какая у этого фильма главная идея? О чем он прежде всего – о силе духа отдельного человека или о спасительном единении, становлении команды?

Для меня, конечно, интересно то, что это были люди разных национальностей. Безусловно, в этом есть некая советская действительность, которая, как Атлантида, ушла от нас навсегда - вряд ли уже люди будут так дружить и быть одним целым, как тогда, хотя кто знает… Что касается главной идеи, то она заключается в том, что человек должен прежде всего победить себя. Каждый из персонажей этого фильма прошел свой путь, у каждого была своя арка, когда он должен был в первую очередь превзойти себя и даже в какой-то степени отказаться от своих убеждений, переосмыслить их. И только тогда получается совершенно ошеломляющий результат и все стены рушатся.

Согласна, каждый из героев проходит свое испытание, и оно не из легких. Самой трагичной мне, конечно, показалась история Александра Белова. Он ведь действительно страдал от болей в сердце и умер молодым…

Да, в 1976 году Александр Белов действительно скончался от саркомы сердца на 27-м году жизни. Другое дело, что на Олимпиаде в Мюнхене он еще ничего не знал о своей болезни. Но мы позволили себе поменять время и место, для того чтобы сделать историю более емкой. А все, что было показано в картине, на самом деле произошло с ним потом. Кондрашин выпускал его играть, и ему нельзя было резко бросать тренировки, потому что это только ухудшало его состояние. Он играл до последнего. Все это было, только время и место мы позволили себе изменить.

К патографии Льва Толстого

(К вопросу об эпилептических припадках у Льва Толстого)

О том, что Лев Толстой страдал какими-то припадками, было известно давно. Еще Ломброзо говорил об этих припадках, определяя их как эпилептические, и утверждал, что они сопровождались галлюцинациями, а также считал эти припадки наследственными. Однако до последнего времени подтверждения в том, что действительно он страдал такими припадками, мы не имели. По крайней мере, не было документальных данных, доказывающих, во-первых, что припадки действительно имели место у Льва Толстого, и, во-вторых, что припадки эти (если доказано, что они были) действительно были эпилептическими, а не какими-либо другими (истерическими, аффект-эпилептическими или какими-нибудь другими).

Лишь только теперь, когда в печати появился целый ряд документов, можно этот вопрос снова поставить на обсуждение и осветить его в достаточной мере. Пользуясь такими документами, мы попытаемся осветить этот вопрос с современной точки зрения, не претендуя на освещение его полностью. Прежде всего проверим: были ли у Льва Толстого какие-либо припадки вообще? Из новейших литературных документов, касающихся Льва Толстого, мы находим целый ряд подтверждений, что припадками Лев Толстой действительно страдал. Так, например, подтверждение этому мы имеем в недавно вышедшем дневнике одного из близких друзей Льва Толстого — Гольденвейзера ("Вблизи Толстого"—том I и II, 1923 г.). Так, на с. 312 этого дневника (II том) мы читаем:

...Узнала, что вчера Л. И. был болен, обморок, и что вызывали доктора..."

Дорогие друзья, пишу ночью. Вечером прислали из Ясной (от Саши) "Л. Н очень плохо... Обмороки..."

Владимир Григорьевич поехал туда и просидел от 7 час. до 1 часу ночи в комнате Душана. Сейчас Владимир Григорьевич вернулся домой. Л. Н-чу лучше, пульс восстановлен, и заснул. Но видеться не пришлось: он очень слаб, все в забытьи...

Оказывается, что утром было тяжелое объяснение у Л. Н—ча с Софьей Андреевной в связи с уходом из дома дочери и ее письма к Варваре Михайловне.

Дай Бог, чтоб эта болезнь Л. Н-—ча пробудила бы совесть у Софьи Андреевны и послужила бы ей уроком на будущее"

"Письмо А.К. Чертковой к нам:

...Л. Н. еще слаб, но уже выезжал верхом..... ... Нам рассказывали, что его обмороки (о которых я сообщала) сопровождались ужасными конвульсиями, особенно в ногах... Говорят, вид припадка был ужасный и повторился пять раз в продолжение от 6 до 12 час ночи...

Затем в дневнике В. Ф. Булгакова (секретаря Л. Толстого) на с. 336 3-го октября (изд "Задруга", 1898 г.) читаем:

“...Писал сегодня Л. Н. статью о социализме, начатую по совету Душана для журнала чешских анархистов. Меня он просил не переписывать ее, а оставить до приезда Ал Л-ны, зная, что ей эта лишняя работа будет приятна.

Ездил верхом с Душаном. Вернувшись с прогулки, проходил через "ремингтонную".

— Хорошо съездили, без приключений, - улыбнулся он и забрал с собой со стола полученную на его имя с сегодняшней почтой книгу.

И ни он, ни я никак не предполагали того, что должно было случитьея сегодня. Случилось это вечером .

Л. Н. заспался, и, прождав его до 7 часов, сели обедать без него. Разлив суп, С. А-на встала и еще раз пошла послушать, не встает ли Л. Н

Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни, она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички. Входила ко Л. Н-чу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Л. Н-ча показались ей странными.

— Глаза бессмысленные... Это - перед припадком. Он впадает в забытье... Я уж знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают.

Она немного поела супу. Потом, шурша платьем, отодвинула стул, поднялась и снова пошла в кабинет.

Дети - Сергей Львович и Татьяна Львовна - недовольно переглянулись: зачем она беспокоит отца?

Но на вернувшейся С.А. лица не было.

— Душан Петрович, подите скорее к нему!..Он впал в беспамятство опять лежат и что-то такое бормочет ... Бог знает что такое!

Все вскочили точно под действием электрической искры. Душан, за ним остальные побежали через гостиную и кабинет в спальню.

Там - темнота. Л.Н. лежал в постели. Он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание, звуки.

Отчаяние и за ним ужас прокрались в эту комнату. На столике у изголовья зажгли свечу. Сняли со Л. Н-ча сапоги и накрыли его одеялом.

Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими nеpo, Л. Н. слабо стал водить руной по одеялу. Глаза его были закрыты, брови насуплены, губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту

Душан всех выслал из комнаты. Только П. И. Бирюков остался там, присев в кресло в противоположном от постели углу. Софья Андреевна, Сергей Львович, я, Татьяна Львовна и Душан, подавленные, вернулись в столовою и принялись за прерванный обед...

Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович.

— Душан Петрович, у Л. Н-ча судороги!

Снова бросались все в спальню. Обед велено было совсем убрать. Когда мы пришли, Л.Н. уже успокоился. Бирюков расказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться. Он, подумал, Л. Н-чу хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати увидел, что и лицо его перекошено судорогой.

— Бегите вниз. Несите бутылки с горячей водой к ногам. Горчичники нужно на икры. Кофею, кофею горячего!

Кто-то отдавал приказания, кажется, Душан и С.А-на вместе. Остальные повиновались и вместе с приказывавшими делали все, что нужно. Сухонький Душан бесшумно, как тень, скользил по всем направлениям комнаты. Лицо С.А-ны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли... Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что в это время было у нее на душе, но практически она не потерялась: уложила бутылки вокруг ног, сошла вниз и сама приготовила раствор для клистира... На голову больного, после спора с Душаном, наложила компресс…

Л.Н. был, однако, еще не раздет. Потом я, Сергей Львович (или Бирюков) и Душан раздели его: мы с С. Л-чем (или Бирюковым — даже не заметил) поддерживали Л. Н-ча, а Душан заботливо, осторожно, с нежными уговариваниями больного, хотя тот все время находился в бессознательном состоянии , снимал с него платье...

Наконец, его покойно уложили.

— Общество... общество насчет трех... общество на - счет трех...

Л.Н бредил.

— Записать,—попросил он.

Бирюков подал ему карандаш и блокнот. Л.Н. накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его по-прежнему было мрачно.

Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума, Льва Николаевича.

— Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его, — просила больного С.А на, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л.Н. молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку...

Потом... Потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало. Выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их. Душан обнимал Л. Н-ча за плечи, я и Бирюков растирали ноги. Всех припадков было пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело Л.Н-ча перекинулось почти совсем, поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги свесились по другую сторону.

С.А-на кинулась на колени, обняла эти ноги, припала к ним головой и долго была в таком положении, пока мы не уложили вновь Льва Николаевича как следует на кровати.

Вообще, С.А-на производила страшно жалкое впечатление. Она подняла кверху глаза, торопливо крестилась мелкими крестами и шептала: “Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!.." И она делала это не перед другими: случайно войдя в ремингтонную, я застал ее за этой молитвой.

Александре Львовне, вызванной мною запиской, она говорила:

— Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..

Александра Львовна внешне казалась спокойной и только говорила, что у нее страшно бьется сердце. Бледные тонкие губы ее были решительно сжаты.

После пятого припадка Л Н. успокоился, но все таки бредил.

— 4, 60, 37, 38, 39, 70 — считал он,

Поздно вечером пришел он в сознание.

— Как вы сюда попали — обратился он к Душaнy и удивился, что oн - болен.

— Ставили клистир? Ничего не помню. Теперь я постараюсь заснуть.

Через некоторое время С. А-на вошла в спальню, стала что-то искать на столике около кровати и нечаянно уронила стакан.

— Кто это?—спросил Л. Н.

— Это я, Левочка.

— Ты откуда здесь?

— Пришла тебя навестить.

Он успокоился. Видимо, он продолжал находиться в сознании.

Болезнь Л. Н-ча произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот вечер ни пошел, везде передо мной, в моем воображении, вставало это страшное, мертвенно-бледное, насупившееся и с каким-то упрямым, решительным выражением лицо. Стоя у постели Л. Н-ча, я боялся смотреть на это лицо: слишком выразительны были его черты, смысл же этого выражения был ясен, и мысль о нем резала сердце. Когда я не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне не было страшно, даже когда оно билось в конвульсиях: передо мной было только животное. Если же я глядел на лицо, мне становилось невыносимо страшно: на нем отпечатлевалась тайна, тайна великого действия, великой борьбы, когда, по народному выражению, "душа с телом расстается".

Видно мала еще моя вера, если я боялся этого?

Поздно ночью приехал из Тулы доктор (Щеглов). Но он уже не видал Л. Н - ча. Душан объяснил ему болезнь как отравление мозга желудочным соком. На вопрос наш о причине судорог приезжий доктор отвечал, что они могли быть обусловлены нервным состоянием, в котором находился Л. Н. в последнее время, в связи с наличностью у него артериосклероза.

Во все время болезненного припадка, внизу, в комнате Душана, сидел вызванный тайно из Телятенок Александрой Львовной ближайший друг больного В.Г.Чертков, вход которому наверх воспрещен. Белинький доставлял ему сведения о состоянии Льва Николаевича.

Все миновало. Ночью Л. Н. спал. Утром проснулся в сознании. Когда Бирюков рассказал ему содержание его бреда, слова: “душа, разумность, государственность”,—он был доволен, по словам Бирюкова и Ал. Л-ны.... "

Итак, из всех этих данных видно, что Лев Толстой был подвержен судорожным припадкам, трактуемым близкими иногда как "обмороки", "забытье". Эти припадки сопровождаются, во-первых, полной потерей сознания, во-вторых, судорогами, начинающимися сначала в отдельных частях тела, а затем переходящими в общие судороги всего тела.

Судорога начинается тем, что "он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки". "Губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту"... "Лежа на спине, сжав пальцы правой руки, так, как будто он держал ими перо. Л. Н слабо стал водить рукой по одеялу". Затем судорога переходит на нижние конечности: Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться, он подумал, что Л. Н-чу хочется почесать ногу, но,подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой. Потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало, выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их..."

Это описание припадка настолько характерно описано (не врачом), классические картины эпилептических судорог настолько ясны, что тут никакого сомнения быть не может в их достоверности.

Также мы видим, что после припадка у больного - полная амнезия всего происшедшего, ибо после припадков, поздно вечером, когда Л. Толстой пришел в себя, он удивился Душану, который все время находился у постели больного: “Как Вы сюда попали?” обратился он к Душану и удивился, что болен:

— Ставили клистир? — Ничего не помню...

Точно также 4-го утром, проснувшись в полном сознании, когда Бирюков рассказал ему содержание бреда, он доволен был содержанием.

Об этих амнезиях после припадков отмечает также и сын его, Илья Львович, в своих воспоминаниях об отце. На с. 228 мы читаем:

“...Несколько раз с ним делались какия-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память.

Видя в зале детей брата Андрея которые в это время жили в Ясной, он удивлённо спрашивал, "чьи это дети? "—встретив мою жену, он сказал ей: "ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты, я забыл", и, наконец, взойдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: " А где же брат Мишенька?" (умерший 50 лет тому назад).

На другой день следы болезни исчезали совершенно”.

Итак, мы с достоверностью можем на основании этого сказать, что Лев Толстой страдал эпилептическими припадками с потерей сознания, с эпилептическими судорогами, с бредом во время припадков и с последующей полной амнезией всего происшедшего.

Теперь спрашивается: быть может, этот описываемый припадок был единичный случай в жизни Толстого, и что из этого нельзя заключить, что он был вообще подвержен припадкам? Чтоб осветить этот вопрос, мы также имеем целый ряд данных, говорящих против того предположения, что этот припадок был единичный.

Помимо свидетельства такого авторитетного психиатра, как Ломброзо, говорившего об этом еще чуть ли не 40 лет тому назад, мы имеем целый ряд свидетельств близких Льву Толстому лиц, из которых ясно видим, что припадкам он был подвержен как свойственной ему привычной болезни, к которой близкие настолько привыкли и так изучили эту болезнь, что даже по продромальным синдромам узнавали раньше, когда будет припадок. Так, например, о том же описанном выше секретарем Толстого припадке мы читаем:

— "...Входила (речь идет о Софье Андреевне) ко Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил, который час, и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Льва Н—ча показались ей странными.

— Глаза бессмысленные... Это - перед припадком. Он впадает в забытье... Я уже знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают"...

Из этого явно следует, что его жена, Софья Андреевна, настолько изучила его припадки, что знает, что "такие глаза бывают всегда" перед припадком. Значит, припадков таких она видела достаточно настолько, что она, будучи не медиком, но наблюдательным человеком, как всякий в ее положении, узнает те привычные ей и знакомые симптомы, предшествующие припадку, картина которых ей представляется как нечто хорошо знакомое.

О том, что припадки бывали с ним нередко и раньше, явствует также из целого ряда других литературных документов. Так, если мы возьмем воспоминания его дочери А. Толстой ("Об уходе и смерти Л. Н. Толстого"), то у ней мы находим такое место (с. 156):

"Когда он (т.e. Л. Толстой) заговорил, я поняла, что у него начинается обморочное состояние, которое бывало и прежде . В такие минуты он терял память, заговаривался, произнося какие-то непонятные слова...” И дальше на этой же странице: "Мы поняли, что положение очень серьезно, и что, как это бывало и прежде, он мог каждую минуту впасть в беспамятство . Душан Прович, В.М. и я стали понемногу раздевать его, не спрашивая его более, и почти перенесли в кровать.

Я села возле него, и не прошло и пятнадцати минут, как я заметила, что левая рука его и левая нога стали судорожно дергаться То же самое появлялось временами и в левой половине лица...

... Мы попросили начальника станции послать за станционным доктором, который бы мог в случае нужды помочь Душану Петровичу. Дали отцу крепкого вина, стали ставить клизму. Он ничего не говорил, но стонал, лицо было бледно, и судороги, хотя и слабые, продолжались.

Часам к девяти стало лучще. Отец тихо стонал. Дыхание было ровное, спокойное"...

Из этого описания другого припадка, в другом месте, дочерью Львa Толстого, мы видим, что припадок сопровождается также судорогами и потерей сознания, что припадку предшествуют признаки, по которым близкие заранее узвают, что будет припадок: "в такие минуты (т.e. до припадка) он заговаривался, произнося какие-то непонятные слова".

На основании этого дочь его, А. Толстая, "поняла", что начинается то состояние, "которое бывало и прежде": "он мог впасть в беспамятство".

А главное, что мы можем из этого заключить, что припадкам этим он был подвержен как нечто ему настолько свойственное, что по симптомам предвестников узнают наступающий припадок. Будь этот описываемый припадок как единичный случай, или как нечто редкое, вызываемое исключительным состоянием, то дочь его и близкие не могли бы этими предшествовавшими признаками руководиться, что будет припадок.

Насколько резко и характерно было это состояние перед припадком для родных и близких, видно из следующего описания:

Гольденвейзер на с. 318 в своем дневнике (цитируя записки А. П. Сергеенко) описывает состояние здоровья Л. Н., когда он был подвержен целому ряду припадков в связи с неприятными переживаниями, таким образом:

"..Душан Петрович рассказывал, что 14-го, в тот день, когда Софья Андреевна написала Л. Н-чу свое письмо, он ожидал, чго у Л.Н-ча будет вечером опять припадок. Л. Н. с утра был слабый, голос у него был вялый, и, когда он говорил, губы у него слабо двигались, рот едва открывался. Все это, особенно то, что слабо двигались губы, было для Душана Петровича нехорошим признаком.

Но, несмотря на свою слабость, Л. Н. все-таки решил после завтрака поехать на прогулку. Душан Петрович пробовал было его отговорить, предлагая ему поехать в экипаже, но Л. Н. сказал, что поедет верхом потихонечку и что он чувствует, ему будет лучше от прогулки. Душан Петрович не мог больше отговаривать Л. П., и они поехали. Отъехали они шагом, Л. Н. ехал впереди. Душан Петрович тревожился за него: он был слишком слаб. Но, проехав шагом некоторое расстояние, Л. Н. припустил лошадь, а затем остановил ее и подозвал к себе Душана Петровича. И Душан Петрович не поверил глазам своим. Это был совсем другой Лев Николаевич, чем 1/4 часа тому назад. Лицо оживленное, свежее, голос громкий и губы, по словам Душана Петровича, совершенно "жизненные".

Теперь перейдем к анализу характера этих припадков. Можем ли мы эти припадки квалифицировать как эпилептические, т. е. припадки, свойственные так называемой эссенциальной или генуивной эпилепсии? Это мы должны кameгоричски отвергнуть. Не говоря уже о том, что ни клиническая картина самих припадков, ни характер периодичности этих припадков не соответствует картине генуинной эпилепсии, само течение, т. е. все развитие психики Л. Толстого, резко противоречит такой форме эпилепсии.

Как известно, психика одержимого генуинной эпилепсией сопровождается резким притуплением психических способностей, что про психические способности Льва Толстого сказать уж никак нельзя. Наоборот, необычное развитие его необычайных психических способностей поражает нас, и это развитие сохранилось вплоть до самой его смерти, так что такая диагностика нам кажется прямо нелепой. Точно так же мы не должны эти припадки диагностировать как истерические по соображениям, приводимым ниже.

Можем ли мы считать эти припадки как припадки кортикальной (или джексоновской) эпилепсии? Как известно, джексоновская эпилепсия имеет в основе какое-либо органическое поражение мозговой корки в виде сифиломы, тубернула, цистицерка, инородного тела, или, наконец, в виде каких-либо разлитых вазомоторных расстройств в области коры. Никаких данных для такого предположения из биографии Л. Толстого мы не имеем, а потому вводить в дифференциальную диагностику такое предположение мы не имеем никаких оснований. Единственно, о чем еще могла быть речь, так это вазомоторные, расстройства в области коры в форме артериосклеротических изменений. Льву Николаевичу было в момент припадка 82 года, и, естественно, что склероз сосудов, несомненно, уже был. Об этом свидетельствует также д-р Щеглов, прихавший из Тулы врач (в описываемый момент болезни Л.Толстого его секретарем (см. выше) 3 октября 1910 года).

Тем не менее, артериосклеротическое заболевание как органическое заболевание коры мозга и, следовательно, как причину корковой (resp. джексоновской) эпилепсии, мы должны также отвергнуть, не опровергая этим, однако, известного влияния на течение болезни артериосклероза вообще.

Дело в том, что вся картина болезни Толстого со всем ее течением, симптомотологией совершенно не входит в рамки корковой эпилепсии. Во-первых, самая картина припадков не говорит за то, что мы имеем здесь дело с корковой эпилепсией. При корковой эпилепсии обычно в припадке судорог участвует не весь мышечный аппарат, а или один орган, или парные органы, или половина тела и т.д., потому и называется эта форма еще “парциальной” (частичной).

Между тем, как здесь (в нашем случае) мы видим описание полного припадка, правда, начинающегося с частичного и, правда, в другом припадке, описываемом дочерью (А. Толстой), мы видели, что весь припадок имел гемиплегический характер, но, тем не менее, мы не можем принять эти припадки за кортикальный тип, ибо припадки кортикальной эпилепсии именно тем и характерны, что они всегда повторяют один и тот же тип в одних и тех же мускульных группах; раз судороги появились в этой группе, так в этой группе они всегда и настойчиво повторяются; здесь же мы видим, что эти припадки по своему характеру варьируются: то полные, то неполные и т. д. и в небольшой сравнительно промежуток времени.

Кроме того, для корковой эпилепсии очень характерным является наличие частичных судорог при сохранности сознания. Здесь же, в нашем случае, у Л.Толстого какую бы форму судорог мы ни констатировали (полную форму, неполную) всегда мы видим налицо - потеря сознания, а потеря сознания при типичных эпилептических припадках является главным признаком (Vildermuth),между тем форма судорог не обязательна; да, судорог может и не быть вовсе, между тем для кортикальной обязательным признаком должна быть определенно повторяющаяся форма судорог в определенных мускульных группах, а сознание сохраняется. Сохраняются также восприятия органов чувств во время приступа; между тем при приступах полных эпилептических припадков или при их замене неполными восприятия органов чувств выводятся из круга психической деятельности, что мы и наблюдаем также у Л. Толстого в очень характерном виде.

Помимо всего этого, вся клиническая картина с ее течением и целым рядом других симптомов, о которых речь будет ниже, противоречит такому предположению.

Но еще этим мы отнюдь не хотим отрицать известного влияния артериосклероза на эту его болезнь; мы только отвергаем артериосклероз как возможную причину органической или корковой эпилепсии у Толстого.

Единственное, что мы могли бы еще предположить у Толстого при наличии у него артериосклероза, так это так называемую старческую эпилепсию.

Но, как известно, Grocq, описывая старческую эпилепсию, показал, что старческая эпилепсия является прежде всего на ненаследственной почве, а самостоятельной, на почве сенильных изменений, и развивается около 70- летнего возраста. Проявляется она, по его мнению, очень быстро и выражается моментальным наступлением оцепенения всего тела. Через несколько минут отуманенный больной приходит в себя. Такие приступы могут повторяться довольно часто. Причину этих болезненных явлений Grocq видит в хроническом эндартерите, обусловливающемся тем или иным хроническим заболеванием сосудов.

Simpson, также описавший старческую эпилепсию, считает, что эта форма эпилепсии появляется после 60-летнего возраста как в форме Grand mal, так и в форме Petit mal. Послеэпилептический ступор, по Simpson"y, у стариков значительно сильнее, чем у молодых людей, зато поражение умственных способностей у стариков после эпилепсии реже, чем у молодых. Romberg также обращает внимание на то, что старики-эпилептики способны долгое время исполнять свои обязанности вполне правильно и без погрешностей.

Все описанные этими авторами (а также и другими) формы старческой эпилепсии, связанные с изменениями сосудистой системы, все-таки не могут быть диагностицируемы у Льва Толстого. Во-первых, появление старческой эпилепсии по Crocq"у на наследственной почве не соответствует картине эпилепсии у Льва Толстого, где вся картина болезни именно связывается с наследственностью, что мы увидим после. Также характер припадков по Crocq"y в виде моментальных приступов оцепенениия всего тела также не соответствует картине болезни в нашем случае. Более близко подходила бы форма старческой эпилепсии, описанной Simpson"oм, по характеристике болезни которого мы имеем много общих черт с характером заболевания Толстого (например, самый характер судорожных припадков, отсутствие поражения умственных способностей и т. д.). Но тем не менее, диагностировать старческую эпилепсию как таковую, как связанную исключительно с возрастом старческим и как связанную этиологически с артериосклерозом у Толстого, мы все-таки не имеем основания по соображениям, которые мы приведем ниже, где покажем, что припадки Толстого больше связаны со всей его нервно-психической конституцией и с наличием психопатического предрасположения наследственного фактора (что справедливо в свое время отметил и Ломброзо).

Опять таки, отмечая это, подчеркиваем здесь, что отнюдь мы не хотим отрицать значения артериосклероза вообще на самое течение болезни Толстого, отрицаем только старость и артериосклероз как единственную основу для этиологии его припадков.

Теперь спрашивается: если мы исключаем генуинную эпилепсию, корковую (джексоновскую) или органическую, исключаем также старчество как причину припадков, а также исключаем истерию как причину припадков, то какую же форму припадков мы имеем здесь у Льва Толстого? Мы имеем все данные диагностировать эти припадки как припадки аффективной эпилепсии (в смысле Bratz"a и Крепелина).

По исследованию Bratza аффективную форму эпилепсии необходимо выделить, как особую форму, совершенно отличающуюся от генуинной эпилепсии, несмотря на то, что эта форма также выражается в судорожных припадках, как и генуинная эпилепсия. Но характерным отличием этой аффективной эпилепсии является то, что эти припадки появляются преимущественно после душевных волнений (аффектов), отсюда и название — "аффективная эпилепсия".

Далее, при этой форме эпилепсии бывают припадки Petit Mal, головокружения, обмороки, психические эквиваленты, патологические изменения настроения, состояние спутанности и пр. Характерным также при этой форме эпилепсии является то обстоятельство, что припадки эти улучшаются, как только удастся таких больных поставить в условия спокойной обстановки, где нет причин для аффекта.

Но самое характерное для таких больных (и это является резким отличием этих больных от других форм), что у аффект-эпилептиков (при наличии у них психопатической предрасположенности) никогда не наступает того эпилептического изменения личности, характеризующего эпилептическое слабоумие, которое обычно бывает при генуинной эпилепсии.

Точно так же Крепелин выделяет эту форму аффективной эпилепсии как самостоятельную, отмечая все вышеприведенные характерные черты, т. е. отсутствие эпилептического изменения личности в смысле слабоумия, несмотря на судорожные припадки; зависимость этих припадков от аффекта и волнения, и вообще все течение этой болезни зависит от влияния внешних обстоятельств (в особенности, волнений), чего при генуинной эпилепсии не бывает.

Кроме того, Крепелин отмечает еще и следующие психические симптомы, свойственные аффективной эпилепсии: чрезвычайно сильная раздражительность, патологические изменения настроения, приступы патологического страха, сотояние затемнения сознания с самообвинениями, а иногда с галлюцинациями; бывают также состояния сильного возбуждения, иногда сопровождающиеся затемнением сознания. Бросается также в глаза то, что в этом симптомокомплексе аффективной эпилепсии содержатся перемешанные между собой симптомы эпилептического и истерического заболевания, и что этой аффективной эпилепсии подвержен более мужской пол, нежели женский.

На основании этого, а также на основании всего клинического течения Крепелин считает это заболевание все-таки ближе к эпилептическому, нежели к истерическому.

Как было сказано, Крепелин считает необходимым для возможности появления аффективной эпилепсии наличие психопатической предрасположенности. Имеется ли эта психопатическая предрасположенность у Л.Толстого?

О психопатической предрасположенности у Льва Толстого имеется столько данных, что если бы мы стали приводить здесь все эти данные, это составило бы отдельную работу. Достаточно, если мы приведем для характеристики отягченной наследственности Толстого слова одного из представителей рода Толстых — М Г. Назимовой из ее "Семейной хроники" Толстых.М. Г. Назимова говорит, что в каждой семье каждого поколения Толстых имеется душевнобольной, что действительно можно отметить в генеалогии Толстых. Помимо душевнобольных, еще больше мы имеем в этой семье членов с психопатическим характером, или препсихотиков с шизоидными чертами психики: замкнутые, эксцентричные, вспыльчивые, взбалмошные, странные чудаки, авантюристы, юродствующие и склонные к крайнему религиозному мистицизму, иногда сочетаемому с ханжеством; крайние эгоисты, сенситивные и пр. К таким типам, между прочим, принадлежит один из двоюродных дядей Толстого, известный под именем "Американца".

Что касается прямой отягченности, то мы можем отметить про некоторых из близких членов семьи Толстого следующие данные. Дед писателя по отцу, Илья Андреевич, представляет из себя патологический тип. Сам Толстой упоминает о нем как об ограниченном человеке в умственном отношении. Он был очень веселый человек, но его веселость носила патологический характер.

В имении его, Полянах (не Ясная Поляна), в Белевском уезде, в его доме был вечный праздник. Беспрерывные пиршества, балы, торжественные обеды, театры, катания, кутежи делались совершенно не по его средствам Кроме того, его страсть играть в карты (совершенно не умеючи играть) на большие суммы, страсть к различным спекуляциям, к аферам денежным довели его до полного разорения. Если к этому бестолковому и бессмысленному мотовству прибавить еще то, что он совершенно бессмысленно отдавал деньги всякому, кто просил, то неудивительно, что этот ненормальный человек дошел до того, что богатое имение жены было так запутано в долгах и разорено, что его семье нечем было жить, и он принужден был искать себе место на службе государственной, что при его связях ему было легко сделать, и он сделался казанским губернатором. Предполагаюг, что он окончил самоубийством. Таков был дед.

Бабушка его также была особа ненормальная и, по-видимому, более ненормальная, чем дед. Она была дочерью слепого князя Горчакова, и ее сам Толстой характеризует также как очень недалекую особу в умственном отношении. Известно также, что она была очень неуравновешенная и взбалмошная женщина, со всякими причудами и самодурствами, мучила своих приближенных слуг, а также родных. Была также взяточница. Страдала галлюцинациями. Однажды она велела отворить дверь в соседнюю комнату, так как она там видит своего сына (тогда уже покойного) и заговаривает с этим (покойным) сыном.

Из детей этой четы:

Один сын — Илья Ильич (т.е. младший брат отца) был горбатый и умер в детстве.

Дочь Александра Ильинишна (сестра отца Толстого) отличалась мистическим характером, жила в монастыре, держала себя как юродивая и была очень неряшлива (по словам самого Льва Николаевича). Понятно, что здесь речь идет о патологической неряшливости.

Другая дочь, Пелагея Ильинишна , также, по-видимому, умственно отсталая, юродивая, мистически настроенная, с тяжелым неуживчивым характером (например, плохо жила с мужем и часто расходилась). Ее религиозность переходила в ханжество. В конце концов она удалилась в монастырь, впала в старческое слабоумие (несмотря на религиозность, не хотела при смерти причащаться).

Отец Толстого, Николай Ильич , был также человек недалекий. 16-ти лет заболел, по-видимому, какой то нервной или душевной болезнью, так что для его здоровья был соединен в незаконный брак с дворовой девушкой.

Из всех сыновей его (значит, братьев Льва Николаевича) один был определенно нервно-психически больной.

Дмитрий Николаевич . В детстве приступы капризности его были до того сильны, что мать и няня "мучились" с ним. Позже (взрослым) был очень замкнутый даже с братьями; задумчивый, склонный к мистическому и религиозному юродству, не обращая внимая на окружающих людей; имел странные выходки и вкусы, вследствие чего был объектом насмешек. Был неряшлив и грязен: без нательной рубашки, одетый только на голое тело в пальто, и таким образом он являлся с визитом к высокопоставленным лицам. Из юродствующего и религиозного вдруг становился развратным временами, часто делался импульсивным, вспыльчивым, агрессивным, жестоким и драчливым; дурно обращался с слугой своим, бил его. Страдал смолоду тиком (подергивал головой, как бы освобождаясь от узости галстука). Умер, как и большинство таких душевнобольных, от чахотки.

Другой брат Толстого, Сергей Николаевич , отличался также эксцентричностью и явно патологическими странностями психики. Так, по словам старшего сына Толстого (Льва Львовича), он был эгоистичный и "несчастный человек", мало разговаривающий и чрезвычайно замкнутый; часто месяцами проводил время один взаперти. Часто на весь дом раздавалось "его оханье и аханье". Держал себя всегда странным образом и оригиналом.Выезжал не иначе как на четверке. Был чрезвычайно горд и к крестьянам относился с презрением.

Сын Льва Толстого, Лев Львович, также отмечает в своих воспоминаниях, что он страдал в течение 5 лет какой-то "нервной болезнью", так что был освобожден от воинской повинности и оправился будто бы от этой болезни, когда женился. Таким образом, в психопатической предрасположенности Л.Толстого также нет никаких сомнений.

Если Л. Толстой был подвержен аффективной эпилепсии, то посмотрим, имеются ли характерные симптомы этого заболевания у него и как они проявляются. Посмотрим сначала, имеется ли один из главных симптомов аффективной эпилепсии - зависимость припадков от аффективных переживаний - у Л.Толстого?

В самом деле, если проследить время, когда появляются эти припадки, то всегда бросается в глаза, что они появляются всегда после какого-либо аффективного переживания Льва Николаевича. Будь это семейная сцена, или неприятность другого характера, потрясающая его легко ранимую эмотивную сферу (как мы это увидим после), он всегда в конце концов реагировал на это аффективное переживание припадком. Так, описываемые выше припадки с конвульсиями из дневника Гольденвейзера (с. 312) и из дневника секретаря Л. Толстого (Булгакова) относятся к тому тяжелому периоду переживаний, когда у него конфликт с Софьей Андреевной дошел до высшей точки, так что он решился на бегство. Непосредственно эти припадки были вызваны тяжелыми объяснениями по поводу ссоры его дочери с матерью; эти припадки были чрезвычайно тяжелого характера.

О том, что припадкам всегда предшествовали аффективные переживания неприятного характера, также видно из следующего письма Черткова к Досеву от 19 октября 1910 г. (с. 326, Гольденвейзер, "Вблизи Толстого", т. II, изд. 1923 г.), где Чертков, говоря относительно только что пережитых припадков 5-го октября 1910 г., вспоминая прежние аналогичные припадочные состояния, пишет таким образом:

"В июле 1908 года Л.Н. переживал один из тех вызванных Софьей Андреевной мучительных душевных кризисов, которые у него всегда оканчиваются серьезной болезнью. Так было и в этот раз: он тотчас после этого заболел и некоторое время находился почти при смерти".

Тут уже определенно свидетельствуется Чертковым, что почти все душевные кризисы, или, вернее, все тяжелые переживания аффективного характера оканчиваются "серьезной болезнью", т. е. припадком: “так было и в этот раз” (т. е. в этот раз, когда были припадки, они зависели от душевных волнений). Это ценное наблюдение Черткова действительно подтверждается: всюду, где только в жизни Толстого отмечается припадок, ему всегда предшествует аффективное волнение. В периоды же, когда Л. Н. не имел этих волнений, у него припадков не бывало.

Таким образом, в аффективном характере этих припадков нет никаких сомнений, и диагностировать у него аффективную эпилепсию мы имеем полное право; тем более, что весь его психический склад и целый ряд симптомов, течение этой болезни, как это мы увидим, все говорит в пользу такой диагностики.

Так, отмеченные выше Bratz"ом симптомы (обмороки, головокружения, приступы Petit mal, состояния спутанности), патологические изменения настроения как симптомы, характерные для этой именно формы эпилепсии, мы также находим у Льва Толстого.

Мы находим, например, у Льва Толстого симптомы такого головокружения, во время приступа которого он мог терять равновесие и падать на землю, что ясно следует из следующих отрывков другого литературного документа. Так, в "Записках Маковицкого" (“Голос минувшего”, 1923 г., № 3) мы читаем следующую запись:

Сегодня утром Л. Н ч после того, как вынес ведро и возвращался к себе, упал в первой кухонной двери, ведро выскочило у него из рук. Его увидал лакей Ваня, когда он уже поднимался. Сам встал, взял ведро, пришел к себе и прилег на диван Был очень бледен. Пульс слабый, губы бледные, уши прозрачные. Когда поднял голову и хотел сесть, почувствовал головокружение. Потом голове стало легче. Полежал спокойно около часа и начал было заниматься, но потом опять прилег и подремал от 10 до 12 и от часу до 6-ти. Вечером говорил, что это с ним уже бывало.

— Помню, с Гротом шел по Пречистенке, шатался. Пошатнулся, прислонился к стене и постоял. Теперь уже 4 дня шатало меня, только не сильно.

Под вечер пульс был слабый — 76, перебоев не было. Утром не выходил".

Из этого отрывка видно, что припадки такого головокружения, во время которых он падал, теряя равновесие, бывали и раньше, и что описываемое падение с ведром — не случайное падение, что также явствует из описания того состояния, которое последовало после припадка.

Точно так же Лев Николаевич Толстой был подвержен обморокам. Как пример, иллюстрирующий эти обмороки, приводим следующий отрывок от 4 августа (дневник Гольденвейзера, на с. 203):

). Среди чтения Л.Н. встал и прямой быстрой походкой, заложив руки за ремешок и со словами: "Какая гадость, какая грязь", прошел через площадку в маленькую дверь к себе. Софья Андреевна за ним. Л Н. запер дверь на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь— на ключ. Она прошла на балкон и через сетчатую дверь стала говорить ему: "Прости меня, Левочка, я сумасшедшая". Л. Н. ни слова не ответил, а немного погодя, страшно бледный, прибежал к Александре Львовне и упал в кресло . Александра Львовна взяла его пульс — больше ста и сильные перебои".

Выше, при описании в своем дневнике секретарем Л. Толстого Булгаковым припадка, нам также бросилось в глаза изменение психики перед припадком. Прежде всего мы видим затемнение сознания с состоянием спутанности. Так, в этом дневнике отмечается:

"Наконец, его спокойно уложили.

— Общество, ...общество насчет трех...общество насчет трех...

Л Н. бредил. "Записать," — попросил он.

Бирюков подал ему карандаш и блокнот. Л.Н. накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его было мрачно.

— Левочка, перестань, милый, ну что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его,—просила больного С. А-на, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л.Н. молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку... "

Аналогичное состояние перед припадком при другом случае, упомянутом выше, описывает и дочь его, А-ра Л.:

“В такие минуты он терял память (говорит она), заговаривался, произнося какие-то непонятные слова. Ему, очевидно, казалось, что он дома, и он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык.

- Я не могу еще лечь, сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул.

Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столике была поставлена свеча, спички, записная книжка, фонарик и все, как бывало дома. Когда сделали и это, мы снова стали просить его лечь, но он все отказывался...”

Из этих отрывков, описывающих психическое состояние Льва Толстого перед припадком, мы определенно видим, что его психика была настолько помрачена, что мы можем это состояние его психики обозначить как то сумеречное состояние, которое бывает перед припадком у аффект-эпилептиков. По-видимому, при этих состояниях он галлюцинировал, принимая, например, чужую обстановку в дороге (описанное дочерью Александрой Львовной выше состояние перед припадкам случилось в дороге; принимает за обстановку домашнюю, ибо, как она пишет: "он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык". Он требовал, чтоб был поставлен ночной столик, свеча и т. д.

А что у Л. Толстого бывали галлюцинации вообще, свидетельствует также Гольденвейзер. В его дневнике на с.382 есть такая заметка, довольно определенно на это указывающая:

"В дневнике Л. Н есть запись, указывающая, что ему послышался как бы какой-то голос , назвавший, не помню, какое число, кажется, марта.

Л. Н. казалось, что он должен в это число умереть; на это есть несколько указаний в его дневнике."

Конечно, из этого свидетельства Гольденвейзера мы не можем в достаточной степени заключить, когда и при каких обстоятельствах послышался этот голос Л. Толстому: было ли это перед или во время припадка, было ли это во время каких-либо других состояний, ничего из этого заключить нельзя. Но одно несомненно: что Л. Толстой в тех или иных случаях галлюцинациям был подвержен. На это также указывает и Ломброзо.

Так же отмеченную Крепелиным раздражительность и аффективность характера, свойственную аффект-эпилептикам, мы можем констатировать у Л. Толстого.

Эту сторону его психики хорошо характеризует сын его, Лев Львович. Из нижеприводимых нами целого ряда отрывков воспоминаний Льва Львовича мы можем довольно определенно представить себе картину этой аффективно-раздражительной психики Льва Толстого...:

"Если он хорошо работал, все весь день шло хорошо, все в семье были веселы и счастливы,— если нет, то темное облако покрывало нашу жизнь. ...Я вспоминаю, что каждый вечер управляющий приходил к нему, разговаривал с ним о делах, и часто мой отец так сердился , что бедный управляющий не знал, что сказать, и уходил, покачивая головой".(Воспоминания Л.Л.Толстого, "Правда о моем отце." — Лениград, 1924 г.)

“...Почти каждый год приезжал Фет в Ясную. Отец был рад его видеть. Фет говорил мало и даже как-то трудно. Иногда, прежде чем произнести слово, он долго мычал, что было забавно для нас, детей, но мой отец слушал его с живым интересом, хотя редко, даже почти никогда не обходилось без ссоры между ними". (Там же, с. 30)

..."Однажды отец в порыве ярости кричал на него (воспитателя, швейцарца):

- Я вас выброшу из окна, если вы будете вести себя подобным образом!

...Отец любил сам давать уроки математики... Он задавал нам задачи, и горе нам, если мы их не понимали. Тогда он сердился, кричал на нас. Его крик сбивал нас с толку, и мы уже больше ничего не понимали ”. (Там же, с. 48)

... "Иногда таким исключением была болезнь детей, недоразумения с прислугой, или ссоры между родителями, всегда были мне неприятными ."

... "Я вспоминаю довольно серьезную ссору между отцом и матерью. Я тогда примирил их. Что же было причиной ссоры? Я не знаю, быть может, отец был недоволен чем-нибудь, что сказала мать, быть может, просто рассердился он на нее, чтоб дать выход своему плохому настроению. Он был очень сердит и причал cвoим громким неприятным голосом. Еще ребенком питал я отвращение к этому голосу. Мать, плача, защищалась." (Там же, с. 49) (

... "Я не любил его, когда он ссорился с мамой" . Там же, с. 86).

... "Серьезный, всегда задумчивый , сердитый всегда и ищущий новых мыслей и определений — так он жил между нами, уединенный со своей громадной работой." (Описание времени кризиса. Там же, с. 97).

... "С детства привык к уважению и страху перед ним". (с. 105).

Из этих отзывов сына о своем отце мы определенно видим аффективный характер отца, так что "с детства привык к страху перед ним", ибо "серьезный, всегда задумчивый, сердитый всегда" отец часто ссорился. Ссорился со своей женой, с друзьями, с прислугой и даже на детей своих он "сердился, кричал" настолько, что "горе нам, если мы их (т. e. заданных им задач) не понимали."

Эта аффективная и вспыльчивая психика преобладала над Толстым, особенно больше в ту эпоху его жизни, когда его религиозно-мистические идеи и настроения еще не охватили его. Как известно, этот перелом в его психике начался в начале 70-х годов и к 80-м годам закончился. Перелом этот также не произошел случайно, а являлся логическим следствием структуры аффект-эпилептической психики.

Как было отмечено выше, Крепелин считает симптомом, свойственным аффективной эпилепсии, также приступы патологического страха смерти. Этот симптом мы имеем также у Льва Толстого.

О том, что он страдал от этих тяжёлых приступов страха, мы увидим сейчас. Отметим один из наиболее ярких приступов, с которого, по-видимому, и начался последующий ряд таких приступов.

В 1869 г., при поездке в Пензенскую губернию для выгодной покупки нового имения Лев Толстой останавливается в Арзамасе и там переживает приступ болезненного страха смерти, беспричинной тоски.

Он так описывает это переживание в письме к Софье Андреевне от сентября 1869 года:

"Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мною было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи; я устал, страшно хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх и ужас такие, каких я никогда не испытывал".

Сын его, Сергей Львович, в своих воспоминаниях (“Голос минувшего”, 1919г., кн. 1-4) также описывает этот приступ:

"В одиночестве, в грязном номере гостиницы, он в первый раз испытал приступ неотразимой, беспричинной тоски, страха смерти; такие минуты затем повторялись, он их называл "арзамасской тоской". (Это переживание он описывает в „Записках сумашедшего").

В Толстовском ежегоднике за 1913 г. С.А.Толстая в ею напечатанном отрывке "Из записок Софьи Андреевны Толстой" noд заглавием "Моя жизнь", описывая 4 паломничества Л Н. в монастырь "Оптина Пустынь" (в 1877, 1881, 1889, 1910 гг.) замечает: "Сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Л. Н. во всей своей долголетней жизни. Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти"...

Да, эти приступы страха перевернули все существо Л. Н-ча. Вся его мистика, вся его добродетельность, резиньяция жизни, отказ от барства и пр., вся его мораль и проповедь объясняется нам, благодаря этим и другим психопатическим переживаниям, как мы это увидим после.

Отметим также еще особенность в психике Толстого, которая также дополняет картину аффект эпилепсии. Это — чрезвычайная сенситивность и эмотивность.

Как известно, Л. Толстой реагировал чрезвычайно сенситивно на всякую несправедливость, на всякое зло. Этой сенситивностью и чрезвычайно повышенной чувствительностью объясняется и чрезвычайно легкая слезливость Л. Толстого. Л.Н. легко был склонен к слезам при всякого рода эмоциональных переживаниях. Это подтверждается наблюдениями Гольденвейзера, у которого в дневнике мы читаем (с. 376):

"Плакал Лев Николаевич легко, больше не от горя, а когда рассказывал, слышал или читал что-нибудь, трогавшее его. Часто плакал, слушая музыку".

Вообще в дневнике его часто отмечается факт, что Л Н. плачет по поводу того или иного переживания (неприятного или приятного характера)

"Я хотел продолжать разговор, - пишет он, - но к горлу что-то подступило. Я очень слаб был на слезы. Не мог больше говорить, простился с ним и с радостным, умиленным чувством, глотая слезы, пошел".

"От радости, или от болезни, или от того и другого вместе я стал слаб на слезы умиления, радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого, очевидно, готового на все доброе и такого одинокого, так тронули меня (речь идет о случайной встрече с крестьянином), что рыдания подступили мне к горлу, и я отошел от него, не в силах выговорить ни слова".

Эта резкая наклонность к слезам (сензитивность, "чувствительность") замечается еще с детства. Его за это в детстве прозвали "Лева—рева", "Тонкокожий".

Яркие примеры этой чувствительности он приводит в своем очерке "Записки сумасшедшего". Эту черту (по-видимому, унаследованную от матери) он сам неоднократно отмечает в своих письмах и произведениях. После его психического перелома эта слезливость резко увеличилась, а под старость — тем более.

Сам Лев Николаевич сознает связь этой слезливости, когда он говорил: "От радости, или от болезни, или от того и другого вместе я стал слаб на слезы"...

Несомненно, что эта повышенная эмотивность, слезливость, резиньяция жизни и пр. есть часть симптомокомплекса аффект-эпилептической психики. Если в первый период жизни Толстого до "арзамасского страха" проявлялся и доминировал вспыльчиво-аффективный полюс аффект-эпилептической психики, то во 2-й период, после перелома, доминировал другой полюс — аффективно-сенситивный. Как тот, так и другой в сильных приступах эмотивности реагировал припадками.

Между прочим, сам Лев Толстой довольно хорошо охарактеризовал свою аффективно-раздражительную натуру с ее переходами в сенситивную слезливость в одном полушуточном произведении под названием "Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя",

где он дает историю болезни всех обитателей Ясной Полины в шутливой форме. Надо сказать что под этой шуткой дается меткая характеристика.

Характеристикой своей личности начинается этот "скорбный лист" таким образом:

"№ 1. (Лев Николаевич). Сангвинического свойства, принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами "Weltverbesserungs wahn". Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словами. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость , без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности ”.

Резюмируя все вышеизложенное мы приходим к следующему заключению.

Лев Николаевич Толстой страдал эпилептическими припадками, сопровождавшимися судорогами, полными или неполными, с потерей сознания и с последующей амнезией. Припадку предшествовали предвестники.

Эти припадки мы диагностируем как припадки аффективной эпилепсии на следующих основаниях:

1. Эти припадки развились у Толстого на основе психопатической предрасположенности.

2. Припадки у Толстого всегда следовали после каких-либо аффективных переживаний.

3. Эти припадки не вызывали у Льва Толстого обычного эпилептического изменения психики (в смысле слабоумия); наоборот, несмотря на глубокую старость, его психические функции стояли до конца его последних дней на свойственной ему высоте. Помимо этого, мы можем констатировать, что,

4. Лев Толстой страдал приступами патологического страха смерти.

5. Обморочными припадками и мигренью.

6. Приступами головокружения с потерей равновесия.

7. Галлюцинациями во время припадков (Petit mal?)

8. По своему характеру Лев Толстой был одержим аффективностью и раздражительностью, с одной стороны; чрезвычайной сенситивностью и слезливостью, с другой стороны.

9. Помимо того, он был подвержен патологическим изменениям его настроения (см. ниже).

10. Вся эта картина аффективной эпилепсии, со всеми главными и второстепенными симптомами, развилась на почве эпилептической конституции. Артериосклероз сыграл тут роль вторичного фактора, а не первичного.

Единственно, что нам остается пока неизвестным, это когда появились впервые его судорожные припадки. Это обстоятельство требует дополнительного исследования. Также необходимы дополнительные исследования по вопросу о том, как влиял на течение болезни артериосклероз.

Итак, отметив всем вышеуказанным всю аффект-эпилептическую основу нервно-психической структуры личности Толстого, укажем теперь, как эта структура отразилась на его творческих тенденциях. А что она отразилась — это несомненно. Да, мы можем определенно сказать, что весь Толстой и вся его личность нам теперь делается более понятным. Нам делается теперь понятным, например, почему Толстой, будучи "великим писателем земли русской", как его окрестил Тургенев, вдруг переживает такой резкий перелом в его жизни, благодаря чему его творчество как писателя отходит на задний план, и он превращается в мистического проповедника—обличителя, делается "толстовцем" и создает "толстовство".

Мы берем этот момент в его жизни как самый характерный в творчестве аффект-эпилептика и постараемся осветить его с этой стороны (не вдаваясь в освещение других моментов творчества Толстого как выходящих из рамок этой работы).

Как было отмечено выше, Крепелин и Bratz считают также характерным симптомом для аффективной эпилепсии то патологическое изменение настроений и личности, которое бывает при постэпилептических, а также других состояниях.

Как известно, часто такие аффект-эпилептики после припадка переживают какое-то своеобразное чувство облегчения и даже своеобразно повышенное состояние всего их психического тонуса, делающее их нередко экстатиками. В состоянии такой экстатичности, помимо своеобразного чувства счастья, они переживают ту необыкновенную "ясность мысли", ту легкость и обостренность восприятия внешнего мира, о которой каждый аффект-эпилептик хорошо знает.

Такие, несомненно, патологические переживания имел и Толстой. Имел он их также, между прочим, и в тот день, когда с ним был тот вышеописанный припадок падения с ведром в руках. По воспоминаниям Маковицкого

В тот же день после того припадка об этом своеобразном переживании Л.Толстой отмечает:

— “Мне сегодня так хорошо думалось . В болезни, в страданиях (говорит он) отпадает суеверие материальной жизни и появляется сознание реальной духовной жизни, чтоб здесь, сейчас, исполнять волю Бога, а учение материалистов утверждает как раз противоположное: они суеверием считают духовную жизнь. Мне стало ясно, почему легко умирают и самые эгоистичные люди: потому что суеверие материальной жизни отпадает”.

А.Л-не Л.Н. сказал:

—Хотел тебе диктовать: мысли были необыкновенно ясны, но боялся повредить себе завтра утром".

В этом отрывке сказался весь Толстой с его аффект-эпилептической психикой, когда он переживает то своеобразное постэпилептическое переживание, когда мысли бывают "необыкновенно ясны". Тут он сам нам определенно указывает тот источник, откуда возникла концепция его мистического учения о духовной жизни, его "толстовства" со всеми логическими выводами и последствиями.

Чтоб яснее осветить этот момент, мы должны напомнить следующее: Лев Толстой после многолетней барски-эпикурейской жизни со всеми материальными благами мира сего вдруг однажды переживает тот вышеуказанный болезненный приступ "арзамасскаго страха" смерти (о котором говорилось выше.) Эти приступы ужаса, страха смерти повторяются затем много-много лет — сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Л.Н. во всей свой долголетней жизни.

"Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти" - говорит С.А.Толстая об этих приступах.

Эти припадки привели его к такому отчаянию, что он готов был повеситься на перекладине у себя в комнате. И он бы это сделал, если б не появились другие моменты аффект-эпилептической психики, которые дают совершенно другое направление развитию психики Толстого, благодаря чему эта психика получает свой естественный исход в мистическое. Представьте себе человека, до крайности измученного этим вечным ужасом и страхом смерти, который ищет ту соломинку, за которую он бы мог схватиться для спасения, и он находит... Увы, в переживаниях той же аффект-эпилептической сущности.

Наряду с этими приступами страха смерти, являются и те приступы (о которых говорилось выше) совершенно противоположного характера: приступы экстаза, необыкновенной экзальтации и счастья, во время которого "мысли бывают необыкновенно ясны", когда все так легко разрешается, когда весь космос постигается с такой необыкновенной кристальной ясностью, что вся сущность материального мира (т. е. эпикурейская, барская жизнь, тело с его постоянной борьбой за жизнь во время припадков) делается (благодаря величию этой ясности) предрассудком, и поэтому аффект-эпилептик и приходит к такому заключению, как Л Толстой, когда он говорит после такого приступа, что "в болезни, в страданих (т. е. после припадка) отпадает суеверие материальной жизни и появляется сознание реальной духовной жизни, чтоб здесь, сейчас, исполнить волю Бога".

Здесь наилучшим образом Толстым формулировано то специфическое чувство, присущее только эпилептикам в их переживаниях, когда тело вот-вот уходит от них, а что-то "духовное" они ощущают как-то необыкновенно — острее, яснее, и появляется какое-то обостренное "сознание реальной духовной жизни" (как он говорит), а потому также ему становится ясно, почему легко умирают и самые эгоистические люди, потому что, говорит он, "суеверие материальной жизни отпадает" в такой момент. Вот тут-то, в этих переживаниях настрадавшийся аффект-эпилептик находит свой якорь спасения, свою соломинку, за которую можно ухватиться в его несчастье: необыкновенно остро и "ясно" восприняв "сознание реальной духовной жизни", и настолько "ясно", "что здесь, сейчас же исполнять волю Бога" (как он говорит). И тут-то рождается его мистико-духовная концепция "исполнять волю Бога" как новое "откровение", как им лично воспринятое в страшных страданиях, как "спасение" от этих страданий. Этим переживаниям придается исключительное значение. Необычайные переживания делают и его самознание необычайным: и в психике его происходит тот переворот, который всех так поразил. Из аффективно-вспыльчивого, угрюмого, сурового, замкнутого, вечно ссорившегося со всеми барина-эпикурейца он превращается в нечто противоположное: в "святого" подвижника, в чрезвычайно добродетельного и сенситивного проповедника "любви братской", "непротивления злу" и "толстовства" со всеми его атрибутами резиньяции жизни, отказа от барства и пр. Психически (благодаря этому) он настолько меняется, что его родной брат Сергей Николаевич, поражаясь этой перемене, говорил о нем (сыну Л.Толстого, Льву Львовичу):

— "Ты знаешь, я не разделяю взглядов твоего отца. но я не могу отказать в справедливости в отношении всего того, что касается его личности.

Посмотри только, как он изменился, каким он стал мягким и хорошим".

И, действительно, Л. Толстой стал не только "мягким и хорошим", но чрезвычайно сенситивным на всякую несправедливость, на всякое зло. Он получает необычайную жажду "просветить всех других от этого зла", необычайную жажду быть проповедником того, что он воспринял в экстазе с "необычайной ясностью".

Он делается волей-неволей пророком, основателем нового учения. Вот таким образом произошел в нем тот переворот, о котором была речь выше.

С ним произошло то, что произошло со всеми аффект-эпилептиками - пророками. Таков был Магомет, таков был Достоевский в его мистических переживаниях, таков и Лев Толстой. Все они подвержены аффект-эпилептическому страданию, а потому у всех у них одна и та же патопсихическая сущность и один и тот же генезис мистической концепции внешнего мира.

Все они подвержены одним и тем же законам патопсихологии аффект-эпилептической природы. И так только мы их можем понять.

Старая женщина сдвинула вниз очки и, глядя поверх них, огляделась по комнате, потом подняла очки на лоб и посмотрела из-под них. Она пошла к открытой двери, стала на пороге и повела взглядом грядках помидоров, заросших дурманом, - это был ее "город". Тома не видно нигде.

Вдруг позади то зашуршала, и она обернулась - как раз вовремя, чтобы ухватить за полу куртки небольшого мальчишки и не дать ему уйти.

А, вот ты где! Ты что там делал?

Ничего? А ты посмотри на свои руки. И на свой рот. Это что такое?

Не знаю, тетя.

Зато я знаю. Это варенье - вот что это такое. Сто раз тебе говорила: не трогай варенье, потому шкуру злуплю! Ну дай мне эту прут! ..

Прут зависла в воздухе. Казалось, спасения нет.

Ой тетушка! Скорей повернитесь!

Старая резко обернулась и на всякий случай осторожно подобрала юбку. А мальчишка мигом помчался прочь, вскарабкался на высокий дощатый забор и скрылся из глаз.

Тетя Полли минуту стояла растерянная, потом тихонько засмеялась:

Ну и разбойник же, черт попало! Неужели я так-таки ничего не научусь? Это же в очередной раз он так меня обманывает. Ой, не выполняю я своего долга по парня, видит Бог! В нем словно бес сидит, то помилуй мя Боже, он же, бедняга ребенок, сын моей покойной сестры, и мне просто не становится духа бить его. Каждый раз, когда даю ему бежать, меня грызет , а как побью его - аж сердце кровью обкипае. Вот он сегодня не пойдет в школу, то я должна наказать его за это: придется ему завтра работать. Хоть это и жестоко - заставлять его работать в субботу, когда все остальные ребята гулять, но труд - то для него настоящее мучение, и я должна хоть так исполнять свой долг, а то вон погублю парня.

Том действительно не пошел в школу и очень приятно провел время. Пока Том ужинал, при всяком удобном случае таская из сахарницы кусочки сахара, тетя Полли донимала его коварными, полными скрытых ловушек вопросами, надеясь загнать парня в угол и выведать у него правду.

Том, - сказала она, - сегодня в школе было душно?

Да, тетя.

И тебе, Том, не захотелось пойти искупаться?

Услышав нехорошее, Том вдруг насторожился. Он пристально посмотрел в теткину лицо, но ничего особенного не увидел и потому ответил:

Нет, тетя, не очень.

Старая протянула руку, пощупала Тому рубашку и сказала:

Ну что ж, тебе, я вижу, и теперь не очень жарко. - А. сама тайком радовалась тому, как сумела проверить, сухая у парня рубашка.

Но Том уже понял, откуда ветер дует, и предупредил ее следующий ход.

Некоторые из нас поливал себе на голову с помпы. У меня до сих пор волосы сырое, вот видите?

Но, Том, чтобы полить себе на голову с помпы, не надо было распарывать воротник рубашки там, где я зашила, правда? Ну расстегни куртку!

С лица у Тома сбежала тень тревоги. Он расстегнул куртку. Воротник рубашки был крепко зашит.

Что ты скажешь! Ну ладно, пусть. Я же знала, что ты не пошел в школу и купался в реке. Но я не сержусь на тебя, Том. Хотя веры тебе, как говорится, уже и нет, но порой ты бываешь лучше, чем кажешься. По крайней мере сегодня.

Она и огорчилась тем, что проницательность предала ее, и одновременно была рада, что Том хотя на этот раз повел себя как положено. Вдруг отозвался Сид, его двоюродный брат:

Чего мне кажется, будто вы зашили ему воротник белой ниткой, а тут черная.

Но некоторое же белой! .. Том..

Ну, Сиддим, это тебе так не пройдет!

В понедельник утром Том проснулся очень несчастным. Так бывало каждый понедельник, потому что с него начинался новый неделю бесконечных пыток в школе. И Том каждый раз вздыхал: лучше бы уж совсем не было суббот и воскресений - тогда тюрьма и кандалы не казались бы такими невыносимыми.

Он лежал и думал. И вдруг ему пришло в голову, что неплохо было бы заболеть - тогда бы он не пошел в школу. Загорелся тусклый огонек надежды. Том прислушался к своему организму. Нигде ничего не болело. Том мысленно обследовал себя дальше. Вдруг нашел то еще. Один из его верхних передних зубов качался. Это была счастливая возможность, и Том уже собирался застонать - "для начала", как говорится, - когда ему пришла мысль: если он предстанет перед судом с этим заявлением, тетя возьмет да и вырвет ему зуба, а это будет больно. Поэтому он решил оставить зуб в запасе и поискать чего-то другого. Некоторое время ничего не обращалось в голову, а потом он вспомнил, как доктор рассказывал об одной такую болячку, что на две или три недели вложила человека к постели да еще и чуть не оставила ее без пальца на руке. Парень сейчас же выставил ногу из-под простыни и пристально оглядел свою болячку на большом пальце. Правда, признаков той страшной болезни он не знал, однако решил, что попробовать можно, и начал надсадно стонать. И Сид спал себе, будто ничего не произошло. Том застонал громче, и ему показалось, что палец будто действительно побаливает.

Сид и ухом не вел.

Том так старался, что даже закашлялся. Он перевел дух, тогда набрал в грудь воздуха и застонал несколько раз подряд, что и мертвый проснулся бы. Тома взяла злость. Он позвал: "Сиде, Си-де!" - И потряс его. Это дало желаемые последствия, и Том снова застонал. Сид зевнул, потянулся, хропнув раз и, опершись на локоть, утупив глаза Тома. Том и дальше стонал. Сид крикнул;

Том! Слышишь, Том! ..

Ответа не было.

Том! Эй, Том! Что с тобой, Том? - Сид тряхнул брата за плечи, с тревогой вглядываясь в его лицо.

Том простонал:

Ой, не надо, Сиде. НЕ терзает меня..

Да что с тобой такое, Том? Я пойду позову тетю.

Нет-нет... не надо... Может, оно и так пройдет.

Ой, не стони ты так, Том, это же просто ужас!

Я все тебе прощаю, Сид. (Стон). Абсолютно все, чем ты передо мной провинился. Когда я умру...

Но Сид уже схватил свою одежду и бросился прочь. Теперь Том и действительно страдал - так раскалилась его воображение, - потому и стоны его звучал вполне естественно.

Сид стремглав совпадение лестнице вниз и закричал:

Ой тетушка Полли, идите скорей! Том умирает!

Глупости! Не верю!

И все же она трусцой направилась вверх, а за ней - Сид и Мэри. Лицо теткину побледнело, губы дрожали. Подбежав к постели, она запыхавшаяся сказала:

Ну, Том! Что с тобой, Том?

Ой тетушка, у меня на пальце гангрена!

Старая упала на стул и начала засмеялась, потом заплакала затем посмеялась и поплакала одновременно. Это успокоило ее и она сказала:

Ну и выкинул ты мне штуку, Том! .. А теперь оставь свои выдумки, и чтобы такого больше не слышала!

Стон затих, и боль в пальце исчез сам собой. Том чувствовал себя достаточно неловко и сказал:

Тетя Полли, я же думал, что это гангрена, и мне действительно так больно, что я и о своем зуб забыл.

О зуб? А что там у тебя с зубом?

Качается и болит ужасно, просто невтерпеж.

Ну, ну, погоди, только не стони снова! Раскрыть рот... Да, действительно шатается, но от этого не умирают... Мэри, принеси-ка мне шелковую нить и горячую головню из кухни.

Ой тетушка, не надо! - Заныл Том. - Не исторгая его! Не надо, тетя! Я и так пойду в школу.

А, вот оно что! То всю эту бучу ты затеял для того, чтобы не идти в школу, а убежать на реку рыбачить?

Между тем принесли зубоврачебное орудия. Тетя сделала на конце шелковой нити петлю, надела ее на больной зуб и крепко затянула, а другой конец привязала к колонке кровати. Тогда схватила огненную головешку и порывисто ткнула ею чуть не в лицо парню. Зуб вылетел и повис на привязанной к кровати нитке.

Но за каждым испытанием приходит вознаграждение. Когда после завтрака Том отправился в школу, все ребята, которых он встречал по дороге, завидовали ему, потому что теперь он имел между верхними передними зубами дыру и мог плеваться сквозь нее совершенно по-новому, в очень необычный способ.

Вскоре Том встретил юного отщепенца Гекльберри Финна, сына известного в городке пьяницы. Все тамошние мамочки искренне ненавидели и страшились того Гекльберри, ибо он был лентяй, беспризорник и разбойник, а еще потому, что их дети тянулись к нему, радовались его запрещенным обществом и жалели, что не могут быть такими, как он. Том, как и все ребята из почтенных семей, завидовал на привольное, беззаботная жизнь Гекльберри и, хотя ему было строго запрещено водиться с тем бродягой, не проходил ни одного случая побыть с ним. Гекльберри всегда был одет в обноски из взрослых людей, укрытые бесчисленными пятнами и такие рваные, что аж клочья болтались со всех сторон. На голове у него торчала руина здоровенного шляпу напивобирванимы полями; куртка, когда он ее надувал, достигала ему почти до пят, а пуговицы сзади оказывались куда ниже того места, где им надлежало быть, штаны держались на одной шлейци, свисая сзади пустой торбой, и обтрепанные штанины, если Гек не утруждал себя подкатить их, волочились по земле.

Гекльберри был сам себе хозяин и делал все, что ему заблагорассудится. В сухую погоду он ночевал на чужих верандах, а когда шел дождь - в пустой бочке, ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, не надо было никого слушаться, он мог ловить рыбу или купаться когда угодно и где угодно и проводить на реке столько времени, сколько сам захочет, никто не запрещал ему драться и гулять хоть до ночи; весной он первый начинал ходить босиком, а осенью последний узував то на ноги, никто не заставлял его умываться и переодеваться в чистое, а еще он был непревзойденный мастер ругаться. Словом, этот парень имел все, что делает жизнь прекрасной. Так единодушно считали издерганные и скованные всевозможными притеснениями благопристойно сент-Петерсберге ребята.

Том поздоровался с этого романтического оборванца:

Здорово, Гекльберри! Что это у тебя?

Дохлая кошка.

Слушай, Гек, а зачем нужны дохлые коты?

Зачем? Сводить бородавки.

Да ну, неужели? Как сводить бородавки сдохли котом?

Ну, надо взять кота и незадолго до полуночи пойти с ним на кладбище к свежей могиле, где похоронен кого зла, а ровно в полночь туда явится черт, а может, и несколько чертей, но ты их не увидишь, а только услышишь что-то, словно ветер, какую их речи, и когда они потянут того злодея с собой, ты бросаешь за ними своего кота и говоришь: "Мертвец за чертом, кот за мертвецом, бородавка за котом - и я вас знать не знаю! " Любую бородавку так сведешь.

Слушай, Гек, ты когда собираешься пробовать кота?

Сегодня ночью. Видимо, они этой ночью придут за старый хрыч Уильямса.

А меня с собой возьмешь?

Возьму, если не боишься.

И ребята разошлись.

Добравшись до школы, Том вошел в класс походкой человека, который ужасно торопится. Он повесил шляпу на гвоздь и озабоченно шмыгнул на свое место. Учитель, сидя, как на троне, в своем большом плетеном кресле, дремал, убаюканный сонным ропотом класса. Тома появление разбудила его.

Томас Сойер!

Том знал, что, когда его называют полным именем, ничего хорошего не жди.

Слушаю, сэр!

Подойдите сюда. Вы, сэр, как всегда, опоздали. Почему?

Том хотел уже состояться какой ложью, и вдруг увидел две длинные золотистые косички, спадали на спину, - и мигом узнал их, словно его ударило электрическим током любви; увидел и то, что единственное свободное место на девчачьей половине было рядом с ней. И он храбро выпалил:

Я остановился поболтать с Гекльберри Финном!

Учитель вплоть остолбенел и растерянно уставился на Тома. Шум в классе утих. Все были удивлены: или он в своем уме, этот сорвиголова?

Томас Сойер, это самое дерзкое признание, которое я когда-либо слышал. За такой проступок линейки мало. Снимите куртку! ..

Учителева рука работала, пока устала, а запас розог заметно уменьшился. Потом раздался приказ:

А теперь, сэр, идите и сядьте с девочками!

Лейтенант, что пробежал по классу, будто смутило парня, и в действительности он смутился скорее от благоговейного трепета перед своим новым, еще не известным кумиром и робкой радости, что ему так неслыханно повезло. Он сел на краешек сосновой скамьи, и девочка, тряхнув головкой, отодвинулась дальше.

Том начал украдкой поглядывать на девочку. Она заметила это, недовольно поморщилась и на минуту даже отвернулась. А когда тайком повернула голову, перед ней лежал персик. Девочка оттолкнула его. Том тихонько придвинул снова. Она снова двинулась персика сторону, но уже не так сердито. Том терпеливо вернул его на место. Она больше не отодвигала его. Том нацарапал на грифельной доске: "Пожалуйста, возьми, у меня есть еще". Девочка посмотрела на доску, но лицо ее осталось невозмутимое. Теперь Том принялся рисовать что-то на доске, закрывая рисунок левой рукой. Некоторое время девочка умышленно не смотрела туда, но вскоре едва заметные признаки начали высказывать ее любопытство. Наконец она не выдержала и робко прошептала:

Можно, я посмотрю?

Том отклонил руку и показал часть отвратительного дома с двумя боковые стены и трубой, из которого штопором шел дым. Девочку так захватило Тома рисования, что она забыла обо всем вокруг. А когда он закончил, какую волну смотрела на рисунок, тогда прошептала:

Очень хорошо. Теперь нарисуй человечка.

Художник изобразил перед домом человечка, больше походил на башню и свободно мог бы перешагнуть через дом. Но девочка не была слишком требовательна и осталась довольна тем уродом.

Просто замечательно. Вот если бы я умела рисовать!

Это совсем легко, - прошептал Том - Я научу тебя.

Ой, правда? Когда?

На большой перемене. Ты пойдешь домой обедать?

Если хочешь, я останусь.

Ладно, условились. Как тебя зовут?

Бекки Тэтчер. А тебя? .. Ой, да я же знаю: Томас Сойер.

Это когда имеют хлестать. А так меня зовут Томом. И ты зови меня Том, ладно?

Том снова принялся царапать на доске, скрываясь от девочки. Но теперь она уже не стыдилась и попросила показать, что он написал. Том сказал:

Да нет, нет там ничего.

Неправда, есть.

Нет, нет. Да и неинтересно тебе.

А вот и интересно, действительно интересно. Ну, пожалуйста, дай посмотреть.

Ты кому расскажешь.

Не расскажу. Вот тебе слово, что не расскажу. Ну, покажи!

Ой, да тебе же и не хочется!

Ну, если ты со мной так, то я и сама не увижу?

Она схватила Тома за руку своей маленькой ручкой, и они завелись бороться. Том делал вид, что вовсю сопротивляется, а сам потихоньку отодвигал свою руку, пока открылись слова: "Я тебя люблю".

Ой, какой ты! .. - Бекки ловко ударил Тома по руке, однако покраснела и была видимо утешения.

Именно в это знаменательное мгновение юноша почувствовал, как чья-то сильная рука больно сжала его ухо и медленно потянула вверх. Таким образом был проведен через весь класс и под общее едкое хихиканье посажено на его постоянное место. Еще какую жуткую минуту учитель молча постоял над ним, а тогда, так ни словом и не сем, двинулся обратно к своему трону. А хоть ухо Тома и пылало от боли, душа его ликовала.

Когда класс угомонился, Том честно попытался сосредоточиться на школьной науке, но был слишком возбужден, и ничего из этого не вышло. Сначала он опозорился на уроке чтения, потом, отвечая по географии, превращал озера на горы, горы в реки, а реки на континенты так, что устроил на Земле новый хаос, а когда писали диктант, наделал столько ошибок в простых словах, откатился в самый хвост и у него забрали оловянную медаль за правописание, которой он так хвастался несколько месяцев.

Когда наступила большая перемена, Том подбежал к Бекки Тэтчер и шепнул ей на ухо:

Надень шляпку, как собираешься домой, а на углу пропусти всех вперед, тогда верни в переулок - и сюда. А я пойду другой дорогой и так же бегство.

И она пошла с другом группой школьников, он - с другим, а вскоре они встретились в конце переулка и вернулись в школу, где уже никого не было. Они сели рядом, положив перед собой грифельную доску, Том дал Бекки грифель, затем стал водить ее рукой по доске, и таким образом они соорудили еще один причудливый дом. Затем интерес к живописи немного притух, и они начали разговаривать. Том блаженствовал.

Слушай, Бекки, а ты уже была помолвлена?

А хотела бы?

Да наверное... Не знаю... А что надо делать?

Делать? Да ничего. Просто ты говоришь мальчику, что никогда ни за кого другого не выйдешь - никогда, никогда, никогда, - а тогда вы целуетесь, вот и все. Это каждый может.

Целуемся? А зачем целоваться?

Ну, это... понимаешь... так всегда делают.

Ну, да... вероятно, что все, когда они влюблены. Ты не забыла, что я написал на доске?

Хочешь, я тебе скажу?

Д-да... но в другой раз.

Да нет же, сейчас. Ну пожалуйста, Бекки... Я скажу шепотом, едва слышно.

Пока Бекки колебалась, Том признал ее молчание за согласие, обнял ее за талию и, приблизив губы к самому ее ушки, нежно прошептал те же слова. А потом сказал:

Ну, а теперь ты скажи мне тихонько то же.

Она с минуту видмагалась, а потом сказала:

Отвернись так, чтобы не видеть меня, и тогда я скажу. Но ты об этом никому ни слова - слышишь, Том? Никому ни слова, ладно?

Но некоторое ж, видимо, некому. Ну, Бекки...

Он отвернулся. Бекки робко наклонилась к нему, так что от ее дыхания вплоть зашевелились Тому кудри и прошептала:

Я. .. люблю... тебя...

Потом вскочила и забегала между партами, а Том за ней. Наконец она забилась угол и закрыла лицо передничком. Том обнял ее за шею и стал уговаривать:

Ну Бекки, это ведь уже все... осталось только поцеловаться. Напрасно ты боишься... это уже совсем ничего... Ну пожалуйста, Бекки. - И тянул ее за передник и за руки.

Итоге она уступила и, опустив руки, подставила ему разгоряченное от беготни личико. Том поцеловал ее в красные губы и сказал:

Ну, вот и все, Бекки. Знай: от сегодня и навсегда тебе нельзя полюбить никого, кроме меня, и ни за кого другого выйти замуж, как меня, - никогда, никогда, вплоть до века. Ты согласна?

Да, я никогда не полюблю никого, кроме тебя, Том, и ни за кого другого не выйду замуж... и ты тоже ни с кем не женишься, кроме меня.

Конечно, нет. На то и помолвке. И ты всегда будешь со мной в школу и из школы, когда никто не увидит, и во всех играх будешь выбирать меня, а я тебя, потому что так и должны делать помолвлены.

Ой, как хорошо. А я и не знала, никогда не слышала даже о таком.

Да, это очень весело! Вот когда мы с Эми Лоуренс...

Глаза Бекки расширились, и, поняв свою ошибку, Том смущенно замолчал.

Ах, Том, ты не с первой со мной заручуешся!

Девочка заплакала. Том сказал:

Ну, не плачь, Бекки. Мне теперь к ней равнодушно.

Нет, Том, нет... ты же знаешь, что не безразлично.

Том попробовал обнять ее за шею, но она оттолкнула его и отвернулась к стене, и дальше плача. Том сунулся снова начал ее уговаривать, но опять получил отпор. Тогда в нем проснулась гордость, и, отвернувшись от девочки, он решительно направился прочь. С минуту он стоял перед школой, растерян и смущен, и дело поглядывал на дверь, надеясь, что девочка одумается и выйдет за ним. Но она не выходила. У Тома стало совсем плохо на душе, и он испугался, что его вина непростительная. Как ему трудно было заставить себя сделать новую попытку к примирению, он собрался с духом и вошел в класс. Бекки все еще стояла в углу, отвернувшись к стене и плакала. У Тома заныло сердце. Он подошел к девочке, и остановился, не зная, как начать. Потом нерешительно сказал:

Бекки, я... мне безразлично ко всем другим, я люблю только тебя.

Ответа не было - сами рыдания.

Том достал свою величайшую драгоценность - медную шишечку от каминных решеток - и, протянув руку так, чтобы девочка могла его увидеть, сказал:

Вот, Бекки, возьми себе, пожалуйста.

Она сердито выбила шишечку у него из руки. Тогда Том решительно вышел во двор и направился аж к холмов, чтобы больше тот день в школу не возвращаться ".

Том умеет преодолевать страх, проявляет благородство, благородство, мужество и храбрость, сообразительность и решительность. Ярко эти черты характера героя воплощены писателем в рассказе о том, как Том с Бекки заблудились в пещере ".

Раздел XXIX

Можно было и идти. Для такого случая наняли старенький паровой паром, и вскоре оживленная толпа, нагруженная корзинами с едой, заполнила главную улицу и двинулась к реке.

В трех милях ниже городка паром вернул в устье лесистой котловины и причалил к берегу. Пошли в дело все способы изрядно уприте и наморитися, и в конечном счете юные собрались внизу в лагерь голодные, как волки, и жадно набросились на сытные блюда. После того пира все уселись в тени развесистых дубов отдохнуть и поболтать. А чуть позже кто-то крикнул:

Кто идет в пещеру?

Согласились все. Вход в пещеру был довольно высоко на склоне и представлял собой отверстие в форме буквы "А".

Примерно с три четверти мили главной галереи они прошли, чем первое, вереницей, затем кучки и парочки начали обращать в боковые ответвления, шастать мрачными узкими переходами, неожиданно налетая на других в местах, где эти переходы соединялись.

Но постепенно кучка за кучкой тянулись к выходу из пещеры и оказывались на улице, запыхавшиеся, веселые, с ног до головы закапанные свечным салом, перемазанные глиной и очень польщены удачной прогулкой. На удивление всем, оказалось, что они совсем забыли о времени и что вот-вот начнет темнеть.

Во время школьных каникул не было занятий и в воскресной школе, но в тот день все с раннего утра пришли в церковь.

Когда кончилась проповедь, жена судьи Тэтчер, идя вместе со всеми к выходу, догнала миссис Гарпер и сказала:

Так что, моя Бекки спать целый день? Я так и думала, что они нагуляются до изнеможения.

Ваша Бекки?

Миссис Тэтчер побледнела и тяжело опустилась на скамью и именно тогда с ними поравнялась тетя Полли, оживленно разговаривая со знакомой. Тетя Полли остановилась и сказала:

Доброе утро, миссис Тэтчер. Доброе утро, миссис Гарпер. Где мой Том снова деваться. Пожалуй, вчера заночевал у вас... или у вас... и теперь боится возвращаться мне на глаза.

Миссис Тэтчер побледнела еще больше и слабо покачала головой.

Он у нас не ночевал, - сказала миссис Харпер, уже видимо обеспокоена.

На лице тети Полли отразилась нескрываемая тревога. Никто из них не заметил, были Том и Бекки на пароме, когда он возвращался в город: к тому времени уже стемнело, а никто и не подумал проверить, все ли на месте. Наконец один молодой ляпнул не подумав, что Том и Бекки могли остаться в пещере. Миссис Тэтчер упала в обморок. Тетя Полли плакала и заламывала руки.

Тревожная весть переходила из уст в уста, от группы к группе, с улицы на улицу, и прошло едва пять минут, как ударили во все колокола и целый городок испуганно засуетилось.

Раздел XXXI

А теперь вернемся к Тому и Бекки, которых мы оставили на прогулке за городом. Вместе со всеми они бродили темными переходами пещеры, осматривая уже знакомые им чудеса. Затем детвора завелась играть в прятки, и Том с Бекки упорно пристали к той веселой игры и гоняли с другими, пока это им немного надоело, тогда они побрели вниз по наклонной извилистой галереей, держа свечи высоко перед собой и вглядываясь в путаницу выписанных копотью имен, дат, адресов и лозунгов, которыми были испещрены каменные стены. Идя все дальше и разговаривая, они сами не заметили, как оказались в такой отдаленной части пещеры, где уже не было тех надписей на стенах. Тогда они вывели копотью на каменном выступе свои имена и двинулись дальше. Вскоре они натолкнулись на место, где маленький ручеек, падая со скалы, оставлял известняковый осадок в течение долгих веков создал нерушимую каменную Ниагару, блестящую и прозрачную, словно кружево.

А интересно, сколько времени мы здесь, внизу, Том? Видимо, надо и возвращаться.

Да, таки надо. Вероятно, что надо.

А ты найдешь дорогу назад, Том? Здесь все так запутано, что я и не знаю...

Да дорогу я бы, пожалуй, нашел, но эти летучие мыши... Если они погасят обе наши свечи, то будет беда. Попробуем пойти другой дорогой, чтобы не проходить через ту пещеру.

Ладно. Смотри только, чтобы мы не заблудились. Это было бы ужасно! - Бекки вздрогнула, представив такое бедствие.

Они двинулись каким коридору и долго шли молча, заглядывая в каждое новое ответвление: не проходили они здесь раньше, - но никаких знакомых мест не случалось.

Но за каждой новой неудачей парень и сам все меньше верил в это и наконец начал возвращать в боковые переходы просто наугад, с отчаянной надеждой конечном счете натолкнуться на правильную дорогу. Он и дальше повторял "все хорошо", но свинцовый груз страха так угнетал его сердце, что эти слова теряли свой смысл, и, казалось, он говорил "все пропало". Бекки испуганно прижималась к нему, изо всех сил стараясь сдерживать слезы, но они все равно текли из глаз. Наконец она сказала:

Том, Том, теперь мы пропали... пропали! .. Нам уже никогда не выбраться из этого ужасного подземелья!

Бекки упала наземь и так бурно зарыдала, и Том испугался, чтобы она не умерла или не потеряла рассудка. Он сел рядом и обнял девочку, а она спрятала лицо у него на груди, прижалась к нему и начала изливать свои страхи и бесполезные сожаления, которые далекое эхо обращала на глумливый смех. Том уговаривал ее успокоиться и не терять надежды.

В конце концов хрупкие ножки Бекки перестали ей повиноваться, и она тяжело села судьбы. Она снова заплакала. Том старался придумать что розрадливе, но он уже столько раз повторял все те слова, что они совсем затерлися и звучали горькой насмешкой. Между тем усталость одолела Бекки, и девочка уснула. Тому аж на душе полегчало. Он сидел, глядя на ее осунувшееся личико, и видел, как от приятных сновидений оно проясняется и убирает свой обычный вид. Бекки проснулась. Они поднялись и рука об руку побрели вперед, ни на что уже не надеясь. Потом попытались определить, сколько времени пробыли в пещере: им казалось, что прошли уже долгие дни, а то и недели, тогда как в действительности такого быть не могло, потому что их свечи еще не догорели. После того они долго - а как долго, и сами не знали - шли молча, пока Том сказал, что надо ступать тише и прислушиваться, не капает где вода: им нужно найти источник. Довольно скоро они натолкнулись на него, и Том решил, что пора снова отдохнуть. Поэтому они сели, и Том прилепил глиной свечу к каменной стене против них. Оба погрузились в свои думы и вновь надолго замолчали. Наконец Бекки сказала.

Том, я так хочу есть!

Том получил то из кармана.

Помнишь, что это? - Спросил он.

Бекки едва заметно улыбнулась.

Наш свадебный пирог, Том.

Том разделил тот кусок на двоих, и Бекки с аппетитом съела свою половину, а сам он отломил от своей лишь маленький кусничок. Холодной воды, чтобы запить трапезу, было сколько хочешь. Через некоторое время Бекки предложила идти дальше. Том с минуту помолчал, а потом сказал:

Бекки, ты сможешь выдержать, как я тебе скажу?

Бекки побледнела, однако ответила, что, пожалуй, сможет.

Так вот, Бекки, нам надо остаться здесь, у питьевой воды... Потому что это наш последний огарок!

Бекки дала волю слезам. Том как только мог успокаивал ее, но это мало, помогало. Наконец Бекки сказала:

Том! Они похопляться, что нас нет, и пойдут на поиски!

Ну конечно, пойдут. Конечно!

Может, они уже теперь нас ищут, Том.

А чего ж, может, и ищут. Думаю, что таки ищут.

Дети прильнули глазами к маленькому огарка свечи и смотрели, как он медленно и неумолимо тает, вот уже осталось каких полдюйма фитиля; вот уже хилый чек пламени замелькал, выпустил вверх тонкой струйкой дыма, на мгновение задержался на ее вершине - и все вокруг погрузилось в жуткий черный мрак!

Проходили часы, и пленников пещеры вновь начал мучить голод. У Тома еще осталась его пайка пирога, поэтому они разделили ее и съели. Однако и крошка пищи, казалось, только сильнее разожгло их голод.

Вдруг у Тома мелькнула одна мысль. Совсем рядом отходила в сторону несколько коридоров. То, наверное, лучше обследовать некоторые из них, чем сидеть вот так без дела, изнемогая под неизмеримым бременем времени... Том вытащил из кармана клубок тонкой веревки для воздушного , привязал конец к выступу скалы, и они с Бекки тронулись - Том впереди, разматывая на ходу веревку. Шагах в двадцати коридор кончился обрывом. Том стал на колени и нащупал внизу стремительную каменную стену, а тогда полез как мог далеко за угол скалы и уже был потянулся еще чуть дальше направо, когда вдруг совсем близко, менее чем за двадцать шагов впереди, из-за скалы выдвинулась чья рука со свечой! Том радостно закричал, и сразу за рукой показалась и вся фигура, и то был... индеец

Джо! Тому даже руки и ноги окоченели, так что он не мог и пошевелиться. Да какая же была его радость, когда в следующее мгновение он увидел, что "испанец" бросился наутек и скрылся из глаз! Парня удивило, что индеец Джо не узнал его по голосу и не убил за показания в суде. Наверное, это эхо так изменила его голос, подумал Том. Вероятно, что эхо. От страха все тело терпят, и он сказал себе: если у него хватит силы добраться обратно к источнику, он более никуда оттуда ни на шаг не сдвинется, лишь бы не нарваться снова на индейца Джо.

В конце концов голод и отчаяние перевесили страх. Еще несколько долгих часов дети напрасно ждали у источника, потом опять заснули, а проснувшись, почувствовали перемену. Теперь их мучил такой лютый голод, что его нельзя было и терпеть. Тома не пугала уже ни опасность столкнуться с индейцем Джо, ни любые другие ужасы. Но Бекки совсем обессилела. Она сказала, что будет ждать там, где она есть, пока умрет, и это будет уже скоро. А Том, мол, пусть идет себе со веревкой в тот коридор, как хочет, и у нее только единственная просьба: чтобы он чаще возвращался и разговаривал с ней, а еще он должен пообещать быть рядом, когда поступит последняя минута, и держать ее руку в своей, пока будет кончено.

Чувствуя в горле тугой клубок, Том поцеловал ее и нарочно уверенностью сказал, что таки надеется или встретить соискателей, или найти выход из пещеры. А тогда взялся за свою веревку, стал на колени и пополз одним из боковых коридоров, едва сознании от голода, с зловещим предчувствием неминуемой гибели.

Раздел XXXII

Был уже вторник, улице начинало смеркаться. В городке Сент-Питерсберзи сих пор господствовала траур. Детей, заблудившихся в пещере, так и не нашли. За них молились в церкви целой общиной и поодиночке в своих домах, вкладывая в те молитвы всю душу, и хороших вестей из пещеры не было.

Вдруг где-то среди ночи всех разбудил неистовый звон колоколов, и на улице вдруг повисипалы охвачены буйной радостью полуодетые люди, громко выкрикивая: "Вставайте! Все вставайте! Они нашлись! Нашлись! Горожане толпой побежали к реке, где им навстречу такие же радостно возбужденные люди уже везли на открытом коляске спасенных Тома и Бекки. Толпа окружила коляску, а потом повернул обратно в город и торжественно прошел по главной улице, не останавливаясь крича "ура".

Тетя Полли себя не понимала от радости, и почти так же и миссис Тэтчер. ей хотелось еще только одного: чтобы гонец, командированный в пещеру, скорее принес эту счастливую весть ее мужу. Том лежал на. диване в окружении слушателей, ловили каждое его слово, и рассказывал о своих удивительных приключениях в пещере, добавляя к ним немало собственных измышлений, чтобы было интереснее. Наконец он дошел до того, как оставил Бекки у источника и отправился обследовать подземные коридоры; как прошел двумя из них, сколько хватило веревки, затем углубился в третий, пока Шнурочек кончилась, и уже собирался повернуть назад, когда увидел вдалеке впереди едва заметный просвет - словно там пробивался дневной свет, и как он тогда оставил веревку и пополз туда, а когда дополз, то продавил голову и плечи сквозь небольшую расщелину и увидел перед собой величественные волны Миссисипи! Как они ощупью добрались до того места, откуда было видно крапинку дневного света; как он протиснулся сквозь расщелину сам, а потом помог вылезти и Бекки, и они сели там и заплакали от счастья; как, увидев на реке лодку с людьми, он крикнул них и сказал, Что с Бекки только выбрались из пещеры и просто-таки умирают с голоду, и как те сначала не поверили ему: мол, в пещеру отсюда пять миль против течения, - и потом взяли их в свою лодку, причалили к какого дома на берегу, а там дали им поесть, немного отдохнуть и часа через два-три после сумерек повезли в город.

Узнав, что Гек нездоровится, Том еще в пятницу пошел его навестить, но в комнату, где лежал товарищ, попасть не смог: не пустили его в Гека ни в субботу, ни в воскресенье.

Аж за две недели после своего освобождения из пещеры Том пошел поговорить с Геком, который к тому времени уже достаточно оправился, чтобы услышать поразительные новости, - а что его новости поразят Гека, Том не сомневался. Минуя по дороге дом судьи Тэтчера, он зашел навестить Бекки, судья и несколько его гостей втянули парня в разговор, и один из них шутливо спросил, не хочется ему опять в пещеру. На это Том ответил: а чего же, он не против. Тогда судья сказал:

Я же уверен, Том, что, кроме тебя, нашлись бы и другие желающие. И мы уже об этом позаботились. В пещере более никто не потеряется.

Потому что я еще две недели назад велел обить ее дверь железом и запереть на три замка, а ключи хранятся у меня.

Лицо Тома побелело, как мел.

Ой господин судья, там в пещере - индеец Джо!

Настя и Соня разгребали локтями толпу пятиклашек и медленно, но верно, приближались к кабинету истории, когда их догнал запыхавшийся Саша.
- Девочки! – Крикнул он им на уши, за что получил смачный пинок под коленку и летящий кулак в глаз (который, кстати, приземлился прямо на место назначения). Ульянов согнулся пополам от боли, но, держась рукой за подбитый глаз, продолжил:
- У исторички сын заболел. Сегодня гуляем по крупному!
- Ага, конечно, - отмахнулась от него Соня. – Её заменяет нечто худшее.
- Ирина Владимировна! – Настя плюнула кожурой от семечек на голову матерящегося пятиклашке. Тот показал девочке фак. Настя ответила на любезность, и, повторив его жест, плюнула в мальчика уже горкой семечек, поленившись их очищать. Оголодавшие пятиклашки, заметив добычу, начали прыгать по полу и складывать семечки себе в рот.
Девочки раззадорено хихикнули – хотя их смех больше был похож на последний вздох кита – и вошли в класс, а Ульянов так и остался стоять в коридоре, наблюдая за озверевшими пятиклашками. Из транса его вывела одноклассница, отвесив пендаля, на этот раз уже под зад (за что Саша был ей безмерно благодарен, ибо он уже замучался считать свои синяки и замазывать их тоналкой, стянутой из маминой косметички. До жопы он хотя бы не дотянется). Саша поблагодарил девочку уже вслух, за что получил пальцем в глаз (который был вывернут под неестественным углом. Палец, а не глаз!) и поспешил ретироваться в класс.
Заняв место рядом с Настей, отчаянно матерившей подругу за её медлительность, Саша выгреб всё содержимое рюкзака на стол. Потом сгрёб обратно. И, наконец, вспомнив, кто он и откуда родом, достал учебник и тетрадь по истории.
В класс вихрем влетела пожилая женщина с модной стрижкой, печатающая что-то в своём «Айфоне» и раздающая приказы старшеклассникам, покорно следующих за ней. Бедные ребята волокли на своих горбах груз прожитых лет – то бишь учебники – и, добравшись до временного пристанища исторички, стали, охая и ахая, выгружать книги. Когда же прозвенел спасительный звонок, ребята, сшибая всё и всех, кубарем покатились из кабинета, так и не попрощавшись – за что училка их нещадно отругала.
После второго звонка Ирина Владимировна сложила свои лапки с модным маникюром девяностых годов на стол и, поздоровавшись, плюхнулась всей своей тушей на хлипкий стул, который жалобно застонал под непосильной ему ношей. Учительница перепугалась и вскочила, заставив Ульянова поменяться с ней стульями. Тот выполнил приказ скрепя зубами, из-за чего девочки снова стали изображать умирающих китов.
- Итак, дети! Сегодня мы поговорим о…
Дальше мозг Сони отключился окончательно. Она что-то быстро настрочила на маленьком клочке бумаги и пасовала Насте. Та без особых препятствий – кроме головы несчастного Ули – поймала записку. Девочка быстро пробежала глазами по тексту и, окинув Соню подозрительным взглядом, написала ответ. Быстро свернув бумажку, Настя послала её отправителю, при этом, снеся оставшуюся часть головы Саши. Тот лишь обречённо вздохнул.
Но спустя пару минут Ульянов начал ненавидеть весь мир за свою судьбу. Наконец, он поймал злосчастную записку и начал читать, опасаясь, что его соседка перейдёт в наступление.
Соня: Пссс, Рыжик! Чем после уроков займёмся? Спрячем куртку Ули?
Настя: Мы это делали вчера. Предлагаю смыть курку в унитаз.
Соня: Это воистину гениально! А владельца куда денем? Туда же?
Настя: Нет, его мы подвесим за уши в коридоре.
Соня: Я всегда говорила, что твои идеи просто шЫдевральны!
- А ничё, что я сдесь?! – Пискнул Ульянов, всё ещё пребывая в ахуе.
Соня театрально закатила глаза.
- Мы всегда относились к твоей персоне скептично. Нась? – Девочка обратила взор к подруге, осторожно тянувшей конфету из кармана Саши. – Я правильно использовала сиё словечко?
- Я уточню чуть позже, - Настя вмиг пихнула конфету в рот и улыбнулась ничего не понимающему Саше.
Ульянов написал на бумаге всего три слова: «Твари, слушайте урок!» и швырнул его Соне. Та кивнула и начала подбирать ответ. Когда же с ним было покончено, она кинула записку, и…
- Кто это сделал?! – Заорала озлобленная училка, отдирая записку от глаза.
Соня икнула, Настя перекрестилась, а Ульянов сполз под парту.
- Кто это сделал? – Повторила свой вопрос Ирина Владимировна, переводя взгляд с одного ученика на другого. Её ястребиные глазёнки остановились на икающей Соне, крестящейся Насте и ногах Саши. В миг глаза училки наполнились озарением, сменённым яростью. Она вскочила на ноги, стукнула рукой по столу и завопила:
- Вы трое! Вон от сюда! ВОООН!!!
Теперь уже всё трио икало и крестилось, на ходу выбивая дверь ногой и еле сдерживая порыв истеричного смеха.