Мне было тогда лет четырнадцать. Помню, весна в том году была поздняя, затяжная. Лишь в конце апреля кончились холода и туманы, очистилось и засверкало небо и разом наступила чуть не летняя жара. Через неделю природу нельзя было узнать: все расцвело, распустилось и валом пришла всякая певчая птица. Вот тут-то, торопясь управиться до вешнего Николы - по неписаным правилам охотников, соловьев можно ловить лишь до девятого мая,- мы с Петром Алексеевичем, слесарем из водопроводной конторы, и отправились дня на три в Слепцовские порубки - за соловьями.
Это были глубокие, обрывистые, перерезающие друг друга овраги, поросшие молодым частым лесом, с многочисленными отвершками и трожками. Были здесь и места, где мы ночевали (когда позволяло время года) и где у родников были запасены нами сухие дрова, собраны кучи палой листвы и хранились даже кое-какие вещички.
Так было и в эту охоту, когда мы направились сюда, имея конечной целью глубокий овраг, носивший название Денежного. Мы пришли на место почти затемно, и скоро у нас уже горел костер и кипятился чай. Быстро расправившись с едой и захватив с собой манки, мы ушли к вершине оврага и расположились на краю его крутого обрыва.
…Было тихо. Над головой висело темное, весеннее небо, усыпанное звездами, а в далеком поле, над краем земли, перерезанный тонким облачком, острел месяц. Откуда-то с бугров соседнего урочища доносились крики ночной птицы, да с широкого, открытого поля шли таинственные звуки пробужденных к жизни неведомых существ. На дне оврага немолчно журчали родники, а на лесной опушке, в опавшей прошлогодней листве, возились то ли жуки, то ли мелкие лесные зверушки. Над головой все время слышались слабые, едва различимые призывные, крики и свисты прилетающей птицы. Настороженное ухо улавливало подчас и характерный шум рассекаемого маленькими крылышками воздуха, когда птичка, долетев до оврага, бросалась вниз, в его глубину. Порой совсем рядом с бесцеремонным шумом и жужжанием проносился невидимый жук. Тук! - раздавалось иногда, когда он в своем полете натыкался на что-нибудь или падал на землю. На какое-то время он замирал, а потом начинал возиться и ползать, шумя сухой листвой, сердито жужжа и пытаясь снова взлететь. Какое-то время мы сидели на срубленных пеньках деревьев, прислушиваясь к этим шумам и звукам пробудившейся жизни. Потом Петр Алексеевич достал манок и, взяв его в рот, издал тихий, призывной свист самки соловья. Немного погодя второй, третий, и так с перерывами над оврагом раздавался этот тихий, едва слышный, заманивающий звук. Потом я сменил его в этом занятии.
Часа через два мы ушли на стан, где и завалились в кучу прошлогодней листвы, прижимаясь поближе друг к другу и задремывая чутким сном под таинственные шорохи и шумы весенней ночи.
Очнулись мы, когда было уже светло. Неподалеку, в разных местах, пело несколько соловьев.
- Есть! - с чувством довольства бросил мой наставник, вскакивая с ложа.
- Давай-ка поскорей умоемся да за дело! - сказал он, направляясь к роднику.
Поеживаясь от утренней прохлады, я побежал за ним. От воды стало еще холодней, но мы скоро согрелись, пробежав в горку от родника к месту ночлега. Сложив ненужные вещи и захватив лишь маночки и сетки, мы отправились.
Соловьев в овраге оказалось много. С каждой минутой запевали все новые и новые птицы. Не знаю, то ли мы своими свистами осадили такое количество соловьев, то ли это совпало со временем их валового прилета, только их была такая уйма, что они нередко мешали выслушать получше какую-нибудь отдельную птичку.
Мы долго ходили от одного певца к другому, пока Петр Алексеевич не остановился на одном. Выбранный им соловей был действительно хороший по силе голоса, по манере петь, богатству и последовательности колен. Мы долго выслушивали его. Петр Алексеевич раза два даже поддразнил его свистом самочки.
- Ну, себе я выбрал,- сказал он.
- Пойдем теперь поищем тебе.
Приметив место, где пел облюбованный соловей, мы направились в знакомые нам ближние лощины и овраги, нашли и там много поющей птицы, по ни одна из них не пришлась нам по вкусу. Все было дрянцо. Невесело было у меня на душе, когда мы возвращались на стан. Петр Алексеевич пробовал утешить меня, говоря, что впереди еще целых два дня, а что прилет только начался.
- Пока соловьи пойдут на кормежку, давай-ка отдохнем,- сказал он, заваливаясь на нашу постель. Но мне было не до сна.
- Вы отдыхайте, Петр Алексеевич, а я схожу еще к Малиновому (так назывался родник),- сказал я.
- Сходить-то можно, только б лучше отдохнул. Мы с тобой ночь-то плохо спали. Ложись. А завтра найдем и тебе. Что ты? - уговаривал он меня, потягиваясь на ложе.
Но я не соглашался. Я подождал, пока он стал похрапывать, взял маночки и направился в задуманное место. Спустившись к прудам, я пошел по хорошо знакомым дорожкам и тропкам к роднику. Лес буквально звенел и стонал от песен и криков всяких птиц, но громкое пение соловьев покрывало весь этот гомон. Я шел от одного соловья к другому, вслушиваясь в пение каждого, поддразнивая некоторых свистом
манка. Однако хороших соловьев не было. Долго ходил я и, наконец убедившись, что счастье мне не сопутствует, направился назад. Около небольшой, залитой солнцем полянки меня пленил густой, осыпанный гроздьями белых цветов разлатый куст черемухи, и я не утерпел, чтобы не подойти к нему, не охватить руками душистые ветви деревца и не спрятать в его пахучих покрытых еще ночной росой цветах лицо. Долго стоял я, вдыхая аромат дивного деревца, и едва успел сделать от него шаг, как из-под соседнего куста с подседом бересклета выпорхнула коричневая птичка, в которой я тотчас узнал соловья. Я не обратил бы на него внимания, если бы вдруг с вершины березки с нежными, окутанными как дымкой, опадающей пыльцой, сережками и слабенькой, едва раскрывшейся зеленью листочков не раздался бы томный, щемящий душу почин. За ним второй, третий - и вдруг эта громоподобная двойная лешева дудка с раскатом, от которой, казалось, дрогнул весь лес.
У меня сразу перехватило дыхание, так было это неожиданно. Я замер. А соловей, точно дразня меня, распевался все больше и больше, удивив нежностью почина, чистотой гусачка и юлиной стукотней, исполняемыми, правда, не полным голосом, но с нужными выдержками и уменьем. Тогда я достал маночек, приладил его во рту и дал под песню короткий, призывной свист самки. Не кончив начатого колена, соловей перелетел поближе ко мне, поместившись в развилке между стволом и сучком дерева. Я не шевелился. А птичка в ответ на призыв вдруг рассыпалась такими коленами, да к тому же таким голосом, что у меня забегали по спине мурашки. Радости моей не было границ. Передо мной был первоклассный певец. Теперь надо было бежать к Петру Алексеевичу и сообщить ему о находке. Осторожно ступая, я сделал под песню несколько шагов назад, повернулся и бросился на стан. Я прибежал туда запыхавшись в тот момент, когда мой спутник проснулся и сидел, раскуривая свою самокрутку. Он сразу же увидел мое возбуждение.
- Ты что? - спросил он.
- Петр Алексеевич! Идемте скорей! Я такого соловья нашел - просто ужас! - выпалил я, еле переводя дух.
Он знал, что я уже начинал разбираться в соловьином пении, и потому, не говоря ни слова, встал и отправился за мной.
Я почти бежал, заставляя и его все время прибавлять шаг. Выйдя из-за поворота лощины, мы услышали пение моего избранника. Оно резко выделялось среди других птиц. Петр Алексеевич остановился, прислушался и спросил:
- Этот?
- Да, - прошептал я.
- Кажется, классный,- сказал он и торопливо направился к нему.
Скоро мы были на месте. Мы зашли за заросли кустов, и Петр Алексеевич, достав свисточек, отозвался поющему соловью самочкой.
И тут мой соловей показал свое искусство. Учитель был даже удивлен.
- Ну, брат, тебе повезло-о. Птица редкостная! - говорил он, глядя с улыбкой на мое расплывающееся от счастья лицо.
Мы отошли с ним в сторонку, и он решил подождать здесь, пока птица пойдет на кормежку, с тем чтобы поймать сначала ее, а потом уж вернуться к тому, которого он облюбовал себе.
Долго пел мой соловей. Наконец постепенно он смолк и слетел на землю, в куст, откуда я спугнул его. Мы дали ему обсидеться, потом, подойдя, отогнали его, и он, взлетев на деревце, стал потрескивать, подергивая хвостиком, точно сердись, что ему помешали кормиться.
Мы быстро осыпали куст с трех сторон сеткой и отбежали в сторону. Птичка не заставила себя долго ждать, слетела вниз и завозилась в палой листве, шебарша в ней и отыскивая червячков и личинки. Тогда мы зашли с открытой стороны и, кинувшись вперед, спугнули соловья. Птичка вспорхнула, ткнулась в сетку и повисла, запутавшись в ее нитях. Мы распутали ее, посадили в клетку, которую спрятали в мешочек, направились на стан, около которого так же удачно словили соловья, облюбованного себе Петром Алексеевичем.
- Ну что ж, Коля! Охота, видишь, нам задалась. Певунов мы себе наловили. Можно бы и домой, но, может, переночуем еще ночку? А? - спросил Петр Алексеевич.
- Конечно! - радостно воскликнул я.
- Тогда давай готовить обед.
- Давайте! - отвечал я, с кипучей энергией принимаясь за дело. Обед наш был готов через час, мы поели, напились чаю и, развалившись на кучах старой листвы, нежась в горячих лучах солнца, предались разговорам. Правда, больше говорил Петр Алексеевич, а я только слушал.
Незаметно мы задремали, а когда очнулись - солнце уже садилось за гору. Спустившись к родникам, мы освежили лицо холодной водой, после чего отправились в дальние овраги, где еще не были. Почти смеркалось, когда, побродив по лесам, набрав букетики первых цветов и вдоволь наслушавшись соловьев, мы вернулись на стан.
- Нет, брат, таких певунов, как наши, особливо твой, нет. Повезло нам,- говорил, довольный удачной охотой, мой учитель.
Перед тем как приниматься за ужин, мы осмотрели наших пленников, подсыпали им корму и, вынув клеточки из мешочков, повесили их с разных сторон костра на деревьях. На землю спустилась ночь. Ни малейшее дуновение ветерка не тревожило воздух. Темное небо было усеяно звездами. В голове оврага висел месяц. Тишину нарушав ло только говорливое журчание родничков, да точно густой пеленой покрывала лес несмолкаемая соловьиная песнь. Где-то в далекой лесной сторожке временами тоненько взбрехивала собачонка, да в овраге, над прудами, раза два «ухнул» филин. Прохладный воздух широкой волной вливался в грудь, и казалось, что и не надышишься им. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, а только сидеть, вдыхать аромат весенней ночи и настороженным ухом слушать эти звуки птичьих песен и таинственный шепот ночи.
Мы сидели перед костром, подбрасывая в огонь веточки сушняка, как вдруг прямо вздрогнули от грома раскатистой дудки лешего, раздавшегося совсем рядом с нами. Невольно мы обернулись, а последовавший за этим почин сказал, что это пел мой соловей. Я так и запрыгал от радости. Шутка ли! Соловей запел в первый же день неволи. Мы притихли, а птичка с каждой минутой распевалась все больше и больше. Чредой пошли пульканье, раскаты, лешева дудка, иногда этот редкий кукушкин перелет и все те красивые, сочные колена первоклассной птички, которыми она так пленила нас на свободе. Не в силах сдержать своей радости, я ерзал на месте, то и дело шепотом приставая к Петру Алексеевичу со всякого рода вопросами. А он молчал и сидел, не обращая на меня внимания. Когда подброшенные мною и разгоревшиеся в костре сушинки осветили его лицо, я даже удивился - до того оно было мрачное и строгое.
«Что с ним? - подумал я. И вдруг мелькнуло в уме: - Уж не завидует ли он моему соловью? Он ведь так хвалил его. Он продолжал сидеть, опустив голову, не говоря ни слова, а я с каждой минутой чувствовал себя все более и более неловко. Мысль, что он завидует моей удаче, все сильней и сильней закрадывалась в сердце. Долго сидели мы так. Потом он медленно поднял голову, пристально посмотрел на меня, отчего я вдруг смутился, и сказал:
- А тебе, Коля, соловья своего надо выпустить!
- Как выпустить, Петр Алексеевич?! - подскочил я.
- Такая редкая птичка, запела с первого вечера, и выпустить! Вы ведь так хвалили ее. Я хочу ее вам подарить,- выпалил я.
- Она вам очень понравилась!
- Да, дорогой, хвалил. Хвалил потому, что птичка редкостная. Но мне не дари. Я не возьму и тебе оставлять не советую! Не губи ее. Выпусти!
- Да что вы, Петр Алексеевич, не губи! Я за ней, как за своим глазом, смотреть буду!..
- Э-э-э… дорогой. И оглянуться не успеешь!
- Да что вы, Петр Алексеевич?!
- Доподлинно говорю, Коля. Душевно. Послушай, что я тебе о таком соловье расскажу. Он потянулся к костру, подгреб в него лежавшие вокруг обгоревшие хворостинки и вот что рассказал мне.
- Лет тридцать, как это было. Я говорил тебе, что покойный родитель был большим любителем серой певчей птицы. Больше всего любил он черношляпок и соловьев. Соловьев держал только самых отменных, тех, что новыми песнями поют. В разных местах пенье соловья охотники ведь по-разному называют. Где просто говорят - хорошо поет иль плохо. Где про плохого соловья говорят, что поет пустыми песнями. У нас, например, о тех, что девять иль десять колен делают, говорят - поет новыми песнями, а тот, что три-четыре бултыхает, - старыми. Эдакие соловьи в песне все мешают, торопятся, концы сглатывают и каждое колено цвыльканьем кончают: «Цвыль-цвылъ-цвыль-цвыль-цвыль!» Как лягушонок. Слушать его - душу мутит. Есть и середнячки, но они для понимающего любителя не приманка. Они вроде и колена имеют и делают их хорошо, поют разборчиво, не торопятся, а как-то… бедно!.. Ну, а классные соловьи - это другое дело. Поют они с умом, раздельнЪ, колена не путают. Каждое отделяют - точно ножом отрезают,- провел он перед собой раскрытой ладонью.- У них и все самые лучшие колена. Дробь такую поддадут - мороз по коже дерет. Деваться куда, не знаешь. Иль клыканье. Как черный дятел в осеннем лесу, а лучше - большое коршунье по утрам, на затопленных осокорях, весной на Волге. Эдак «клы-клы-клы». Точно тело твое терзают. Ну, а кукушкин перелет, как у твоего, это, без малого, у одного из тыщи. И лешева дудка у них тоже особая, двойная. Не просто «го-го-го», а потом «ту», а «го-го, го-го, ту-ту, ту-ту», двойная, а потом без «го-го», точно развал какой: «фиих, та-та-та». Вот это уж лешева дудка настоящая, с раскатом.
- Почему лешева дудка, Петр Алексеевич? - невольно перебил я рассказчика.
- Гусачок, юлиная стукотня, я понимаю, - он с других птиц берет. А лешева дудка почему так называется? - задал я учителю давно мучавший меня вопрос.
- А ты слыхал, как ночью в лесу леший дудит?
- Не-ет.
- То-то и нет. Слыхал бы - не спрашивал.
Я понял, что допытываться о лешевой дудке больше не след. Не слыхал, не знаешь, ну и молчи до времени.
- Так вот, как-то раз мы с покойным родителем и словили в городе в институтской роще замечательного соловья с новыми песнями, - продолжал рассказчик. - Принесли его домой, посадили в большую клетку, задали корму и повесили повыше, меж окон. Я уж был женат, жил отдельно и, обещав прийти завтра утром, после ночной смены, ушел. На другой день с работы - прямо к отцу. Вошел в калитку, смотрю, он у крыльца стоит. Подошел, а он чернее тучи. Я даже напугался. Спрашиваю: «Что это вы, папаша, какой? Не заболели ли?»
«Нет, говорит, Петя, здоров. Только несчастье у нас».
«Не с мамашей ли чего?»
«Нет, говорит, мать тоже здорова. А вот соловей, что мы с тобой словили, околел».
«Как околел?»
«Да так, говорит, и околел».
«Как же, говорю, папаша?»
А самого такая жалость взяла!..
«Да как,- говорит.- Вечером напились мы чаю, сидим с матерью, разговариваем. Солнце к закату пошло, пришло и в комнату. Как осветило оно клетку, он, то ли с лучей его, то ли еще с чего, только как даст почин: «тю-ю вить.., тю-ю-вить». Да нежно так, жалобно. И так до трех раз. А потом оттолочку. Мы с матерью глядим друг на друга - что, мол, такое? А он как начал, как начал! И гусачок, и лешева дудка, и юлой как веретено заливается. И чем дальше - все садче, все сильней, да как-то надрывней. Замерли мы. Не нарадуюсь я: вот, думаю, клад привалил. Такой птички сроду ни иметь, ни слышать ни у кого не приходилось. Разве старики охотники о таких рассказывали. Покажу его купцам-любителям - с руками оторвут. А он все громче, все призывней. Прошло какое-то время. Сумерки спустились. Мать лампу зажгла. А он - знай свое дело. Ни на минуту не замолчит, Я просто не нарадуюсь. Потом пошел я в сарай, дров для печки на пироги к празднику принести, а как вернулся, смотрю - мать сидит, лицо руками закрыла. А как отняла их, гляжу, она вся в слезах.
«Ты что?» - спрашиваю. Она головой качает и говорит: «Ох, Алеша! Птичка-то как страшно поет. Точно с жизнью прощается. Так у тебя ни одна не пела». «Точно, говорю, не пела. Потому такого певца сроду не было!» «Нет, говорит, не то. У тебя всякие были. Были очень
хорошие, но с такой тоской и мукой ни одна не пела. У меня от его песни клубок к горлу подкатывает. Слезы в груди закипают. Прошу тебя, Алеша, выпусти, Христа ради, птичку! Пожалей ее!»
«Глупости, говорю, говоришь! Такой редкостной соловей, а ты - выпусти! Мы его купцам-любителям продадим. Они за него не одну сотню кидком дадут. Где мы с тобой такие деньги видали?» А она знай свое: выпусти да выпусти. «Не надо никаких твоих сотен. Жили без них - и дальше проживем, А ты греха на душу не бери. Выпусти!»,
Я и сам слушаю соловья и понимаю, что поет он по-особенному. Колена те же, что и у классной птички, и сила и чистота редкостная, а вот поет так, что сердце сжимается. Ноет. Болит. А выпустить жалко. Где такие деньги возьмешь?..
Чтоб отвязалась, говорю ей: «Ладно! Петя придет завтра, тогда и решим. Без него нельзя. Мы с ним вместе птицу ловили. А сейчас, говорю, давай спать. Время позднее».
А она знай свое: «Выпусти да выпусти. Петю ждать нечего. Скажу ему, что сама выпустила».
Я даже с сердцем сказал ей: «Нельзя без Пети. Стелись!»
Разобрала она постель, погасила ламцу, мы и легли. А соловей все поет. Ни на минуту не замолчит. И что ни дальше, то все печальней, заунывней. Точно колокола в церкви при выносе покойника. Мне и самому-то уж не по себе. А мать лежит рядом, все вздыхает да слезы утирает.
Долго мы под песню не спали. Потом я задремал. Сколько проспал, не знаю. Только слышу - будит она меня: «Вставай скорей! С птичкой что-то приключилось!» Вскочил я, зажег сдичку - и к клетке. Гляжу, а он на донышке лежит. Открыл я дверку, схватил его, а он мертвый! Смотрю я на него, и такая меня жалость взяла, что и сказать невозможно. «Господи! - думаю.- Что ж наделал-то я? Зачем такую красоту загубил? Неужли, глупый человек, не мог понять, что живое существо так только перед смертью поет? Горе-то какое! Корысть, что за большие деньги продам, что наделала! А?.. Жадное сердце мое ослепила…»
Рассказчик смолк. А мой соловей все пел. Все громче, все сильней, все величественней. И мне уже казалось, что поет он с какой-то мучительной тоской и страданием.
Я взглянул на Петра Алексеевича, встал, подошел к клетке, открыл дверку и поймал соловья. Пламя костра освещало его. На меня глядели большие черные глаза коричневой птички, а рукой я ощущал, как билось и трепыхало ее сердечко. Я поднес соловья к лицу, тихо поцеловал его головку раз, другой и открыл ладонь. Пырх! - взметнулась моя цленница и мгновенно пропала в темной гуще леса.
Литература
«Братья Феврали: Рассказы.» Николай Минх. Москва: Издательство «Советский писатель», 1980
Calliope pectoralis (Gould, 1837). Черногрудая красношейка ведет довольно скрытный образ жизни, только в брачный период самцы, теряя осторожность, поют совершенно открыто и благодаря громкой песне и бросающейся в глаза окраске становятся особенно зам...
Cercotrichas galactotes (Temminck, 1820). Тугайный соловей по внешнему виду и повадкам весьма своеобразен. Общей буроватой окраской и размерами она похож на каменку-плясунью, а по манере петь, выскакивая на вершины кустов и взлетая с песней, распусти...
Само название говорит о том, что этот корм предназначается для соловья. Изготовляется он следующим образом. На мелкой терке натирается репа (желательно бледно-желтая) и морковь. Эту репно-морковную смесь смешивают с вымоченной в воде (а лучше в молок...
Larvivora sibilans (Swinhoe, 1863). Соловей-свистун размерами с синего соловья или немного крупнее. Окраской похож на обыкновенного соловья, но имеет короткий и рыжий хвост; грудь и бока с бурым или серо-оливковым чешуйчатым рисунком. Самец и самка о...
Calliope calliope (Pallas, 1776). Соловей-красношейка размерами с воробья. Телосложением и манерами более всего похож на варакушку, зарянку, обыкновенного соловья (размеры такие же). У самца ярко-красное треугольное пятно на горле, отчеркнутое по бок...
Irania gutturalis (Guérin-Méneville, 1843). Соловей-белошейка - типичная кустарниковая птица. По своим повадкам он несколько напоминает варакушек. Наблюдать его не легко, держится он обычно в глубине кустов, где подобно мышам быстро «шныряет» по земл...
Внимание! Перед вами устаревшая версия сайта!Чтобы перейти на новую версию - щелкните по любой ссылке слева.
Г.Х. Андерсен
Соловей
ы, верно, знаешь, что в Китае все жители китайцы и сам император китаец.
Давным-давно это было, но потому-то и стоит рассказать эту историю, пока она еще не забылась совсем.
В целом мире не нашлось бы дворца лучше, чем дворец китайского императора. Он весь был из драгоценного фарфора, такого тонкого и хрупкого, что страшно было до него и дотронуться.
Дворец стоял в прекрасном саду, в котором росли чудесные цветы. К самым красивым цветам были привязаны серебряные колокольчики. И когда дул ветерок, цветы покачивались и колокольчики звенели. Это было сделано для того, чтобы никто не прошел мимо цветов, не поглядев на. них. Вот как умно было придумано!
Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что даже главный садовник и тот не знал, где он кончается. А сразу за садом начинался дремучий лес. Этот лес доходил до самого синего моря, и корабли проплывали под сенью могучих деревьев.
Тут в лесу, у самого берега моря, жил соловей. Он пел так чудесно, что даже бедный рыбак, слушая его песни, забывал о своем неводе.
Ах, как хорошо, - говорил он, вздыхая, но потом снова принимался за свое дело и не думал о лесном певце до следующей ночи.
А когда наступала следующая ночь, он опять, как зачарованный, слушал соловья и снова повторял то же самое:
Ах, как хорошо, как хорошо!
Со всех концов света приезжали в столицу императора путешественники. Все они любовались великолепным дворцом и прекрасным садом, но, услышав пение соловья, говорили: "Вот это лучше всего!”
Вернувшись домой, путешественники рассказывали обо всем, что видели. Ученые описывали столицу Китая, дворец и сад императора и никогда не забывали упомянуть о соловье. А поэты слагали в честь крылатого певца, живущего в китайском лесу на берегу синего моря, чудеснейшие стихи.
Книги расходились по всему свету, и вот одна толстая книга дошла до самого китайского императора. Он сидел на своем золотом троне, читал и кивал головой. Ему очень нравилось читать о том, как хороша его столица, как прекрасны его дворец и сад. Но вот на последней странице книги император прочитал: “В Китае много чудесного, но лучше всего маленькая птичка, по имени соловей, которая живет в лесу близ императорского сада. Ради того, чтобы послушать ее пение, советуем каждому съездить в Китай”.
Что такое? - сказал император. - Как?! В моем государстве и даже рядом с моим собственным дворцом живет такая удивительная птица, а я ни разу не слыхал, как она поет! И я узнаю о ней из иноземных книг!
Он захлопнул книгу и велел позвать своего первого министра. Этот министр напускал на себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей пониже его чином осмеливался заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, он отвечал только: “Пф”, а это ведь ровно ничего не означает.
Я прочел в одной ученой книге, что у нас есть замечательная птица, которую зовут соловей, - сказал император министру. - Ее считают первой достопримечательностью моего государства. Почему же мне ни разу не докладывали об этой птице?
Ваше величество! - отвечал первый министр и поклонился императору. - Я даже и не слыхал о ней. Она никогда не была представлена ко двору.
Весь свет знает, что у меня есть такая редкостная птица, и только я один не знаю этого, - сказал император. - Я хочу, чтобы сегодня же вечером она была здесь и пела передо мной!
Я разыщу ее, ваше величество, - сказал первый министр.
Сказать-то было нетрудно. А где ее сыщешь?
И вот первый министр забегал вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, но никто из придворных не мог ему сказать, что за птица соловей и где этот самый соловей живет.
Первый министр вернулся к императору и доложил, что соловья в Китае нет и никогда не было.
Ваше величество напрасно изволит верить всему, что пишут в книгах, - сказал он. - Всё это одни пустые выдумки.
Не говори глупостей! - сказал император. - Я хочу слышать соловья. Он должен быть во дворце сегодня же вечером! А если его не будет здесь в назначенное время, я прикажу после ужина отколотить тебя и всех министров палками по пяткам.
Тзинг-пе! - сказал первый министр и опять принялся бегать вверх и вниз по лестницам, по коридорам и залам.
С ним бегали все сановники и придворные - никому не хотелось отведать палок.
То и дело они сталкивались ногами и спрашивали друг друга:
Что такое со-ло-вей?
Где найти со-ло-вья?
Но никто в императорском дворце даже не слышал
о соловье, про которого знал уже весь свет.
Наконец придворные прибежали в кухню. Там сидела маленькая девочка и вытирала тарелки.
Первый министр спросил девочку, не знает ли она где живет солоней.
Соловей? - сказала девочка. - Да как же мне не знать! Он живет в вашем лесу. А уж как поёт! Я каждый день ношу моей больной маме остатки обеда с императорской кухни. Живем мы у самого моря. Рядом в лесной чаще есть старое дерево с большим дуплом и густыми-густыми ветвями. И каждый раз, когда я сажусь отдохнуть под этим деревом, я слышу песню соловья. Он поет так нежно, что слезы сами собой текут у меня из глаз, а на душе становится так радостно, будто меня целует матушка.
Девочка, - сказал первый министр, - я назначу тебя шестой придворной судомойкой и даже позволю посмотреть, как обедает сам император, если ты покажешь нам, где живет соловей. Он приглашен сегодня вечером ко двору.
И вот все отправились в лес.
Впереди шла девочка, а за ней министры и сановники.
Шли они, шли, и вдруг где-то неподалеку замычала корова.
О! - сказали придворные. - Это, наверно, и есть соловей. Какой, однако, у него сильный голос!
Это корова мычит, - сказала девочка. - Еще далеко до того дерева, на котором живет соловей. И все пошли дальше. Вдруг в болоте заквакали лягушки.
Чудесно! - сказал придворный бонза. - Наконец-то я слышу соловья. Точь-в-точь серебряные колокольчики в нашей молельне!..
Нет, это лягушки, - сказала девочка. - Но теперь, я думаю, мы скоро услышим и самого соловья.
И в самом деле, из чащи ветвей послышалось чудесное пение.
Вот это и есть соловей! - сказала девочка. - Слушайте, слушайте! А вот и он сам! - И она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, которая сидела на ветке.
Пф! - сказал первый министр. - Никак не думал, что этот знаменитый соловей так невзрачен с виду. Наверно, он посерел от страха, увидев так много знатных особ.
Соловушка! - громко закричала девочка. - Наш милостивый император хочет послушать тебя.
Очень рад! - ответил соловей и запел еще звонче.
Пф, пф! - сказал первый министр. - Его голос звенит так же звонко, как стеклянные колокольчики на парадном балдахине императора. Взгляните только, как работает это маленькое горлышко! Странно, что мы до сих пор никогда не слыхали такого замечательного певца. Он, несомненно, будет иметь огромный успех при дворе.
Не желает ли император, чтобы я спел еще? - спросил соловей. Он думал, что с ним говорит сам император.
Несравненный господин соловей! - сказал первый министр. - Его величества императора здесь нет, но он возложил на меня приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество своим дивным пением.
Песни мои гораздо лучше слушать в зеленом лесу, - сказал соловей. - Но я охотно полечу с вами, если это будет приятно императору.
А во дворце между тем готовились к празднику. Все бегали, хлопотали и суетились. В фарфоровых стенах и в стеклянном полу отражались сотни тысяч золотых фонариков; в коридорах рядами были расставлены прекрасные цветы, а привязанные к цветам колокольчики от всей этой беготни, суматохи и сквозного ветра звенели так громко, что никто не слышал своего собственного голоса.
И вот наступил вечер. Посреди огромной залы восседал император. Напротив императорского трона поставили золотой шест, а на самой верхушке его сидел соловей. Все придворные были в полном сборе. Даже бедной девочке из кухни позволили стоять в дверях, - ведь она была теперь не простая девочка, а придворная судомойка. Все были разодеты в пух и прах и не сводили глаз с маленькой серенькой птички.
Но вот император милостиво кивнул головой. И соловей запел.
Он пел так нежно, так чудесно, что даже у самого императора выступили на глазах слезы и покатились по щекам.
Тогда соловей залился еще громче, еще нежнее. Пение его так и хватало за сердце.
Когда он кончил, император сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарил и отказался.
Я уже и так вознагражден, - сказал соловей. - Я видел слезы на глазах императора. Какой же еще желать мне награды?
Ах, это очаровательно! - восклицали наперебой придворным дамы.
И с тех пор, когда им нужно было разговаривать с кем-нибудь, кому они хотели понравиться, они набирали в рот воды, чтобы она булькала у них в горле. Придворные дамы, видите ли, вообразили, что это бульканье похоже на соловьиные трели.
Соловья оставили при дворе и отвели ему особую комнату. Два раза в день и один раз ночью ему разрешали гулять на свободе.
Но к нему приставили двенадцать слуг, и каждый из них держал привязанную к ножке соловья шелковую ленточку.
Нечего сказать, большое удовольствие могла доставить такая прогулка!
Весь город заговорил об удивительной птице, и если на улице встречались трое знакомых, один из них говорил: “Со”, другой подхватывал: “ло”, а третий заканчивал: “вей”, после чего все трое вздыхали и поднимали к небу глаза.
Одиннадцать лавочников дали своим сыновьям новое имя: “Соловей” - в честь императорского соловья, - хотя голоса у этих младенцев были похожи на скрип несмазанных колес.
Словом, маленькая лесная птичка прославилась на весь Китай.
Но вот однажды императору прислали из Японии ящичек, завернутый в шелковую материю. На ящичке было написано: “Соловей”.
Это, наверно, новая книга о нашей знаменитой птице, - сказал император.
Ящик открыли, но в нем была не книга, а разукрашенная коробочка. А в коробочке лежал искусственный соловей. Он был очень похож на живого, но весь осыпан брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило завести игрушечную птицу - и она начинала петь одну из тех песен, которые пел настоящий соловей, и вертеть позолоченным хвостиком. На шейке у птицы была ленточка с надписью: “Соловей императора японского ничто в сравнении с соловьем императора китайского ”.
Какая прелесть! - сказали все. А того, кто привез драгоценную птицу, сейчас же возвели в чин придворного поставщика соловьев.
Теперь пускай этот новый соловей и наш старый певец споют вместе, - решил император.
Но дело не пошло на лад: настоящий соловей каждый раз пел свою песню по-новому, а искусственный повторял одну и ту же песенку, как заведенная шарманка.
Тогда искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как и настоящий соловей, но при этом был куда красивее - весь так и блестел, так и сверкал драгоценными каменьями. Тридцать три раза пропел он одно и то же и нисколько не устал.
Придворные охотно послушали бы его песенку еще тридцать три раза, но император сказал, что теперь надо послушать для сравнения и настоящего соловья. Тут все обернулись и посмотрели на золотой шест. Но соловья там не было. Куда же он девался?
Никто и не заметил, как соловей выпорхнул в открытое окно и улетел домой, в свой зеленый лес.
Что же это, однако, такое? - сказал император. И все придворные стали бранить соловья и называть его неблагодарной тварью.
Лучшая-то птица все-таки осталась у нас! - говорили все, и заводному соловью пришлось спеть свою единственную песню в тридцать четвертый раз.
Придворный капельмейстер всячески расхваливал искусственную птицу и уверял, что она гораздо лучше настоящей и наружностью и голосом.
Я возьму на себя смелость утверждать, высокий повелитель мой, и вы, достопочтенные господа, - говорил он, - что преимущества искусственного соловья перед живым соловьем неоспоримы. Посудите сами, - имея дело с живым, вы никогда не знаете заранее, что ему заблагорассудится спеть, в то время как вам всегда известно наперед, что именно будет петь искусственный. Если вам угодно, вы даже можете разобрать его и посмотреть, как он устроен, как расположены и действуют все его валики, винтики и пружинки - плод человеческого ума и учености.
О да, мы тоже так думаем, - сказали придворные.
А император велел показать птицу всему городу в следующее же воскресенье.
Пусть и народ послушает ее, - сказал он.
Горожане послушали с удовольствием и выразили свое полное одобрение, словно их угостили отличным чаем, а ведь китайцы, как известно, ничто так не любят, как чай.
Только бедные рыбаки, которым доводилось слышать настоящего соловья, говорили:
Недурно поет! Даже похоже на живого соловья. Но все-таки не то! Чего-то недостает, а чего - мы и сами не знаем!
А тем временем император издал указ, скрепленный самой большой императорской печатью. В этом указе настоящего соловья объявили навсегда изгнанным из китайского государства. А искусственный занял место на шелковой подушке, возле самой императорской постели. Вокруг него были разложены все пожалованные ему драгоценности, в том числе золотая императорская туфля.
Заводной птице дали особое звание: “Первый певец императорского ночного столика с левой стороны”, потому что император считал более важной ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора!
Ученые написали об искусственном соловье двадцать пять толстенных книг, полных самых мудреных и непонятных китайских слов. Однако все придворные уверяли, что прочли эти книги и поняли от слова до слова, - иначе ведь их прозвали бы невеждами и отколотили бы палками по пяткам.
Так прошел год. Император, весь двор и даже весь город знали наизусть каждую нотку в песне искусственного соловья. Поэтому-то пение его так нравилось. Все теперь сами могли подпевать птице. Уличные мальчишки пели: "Ци-ци-ци! Клю-клюк-клюк!" И даже сам император напевал иногда: “Ци-ци-ци! Клю-клюк-клюк!”. Ну что за прелесть!
И вот однажды вечером искусственная птица распевала перед императором, а он лежал в постели и слушал ее. Вдруг внутри птицы что-то зашипело, зажужжало, колесики быстро завертелись и остановились. Музыка смолкла.
Император вскочил с постели и послал за своим личным лекарем. Но что тот мог поделать? Ведь он никогда не лечил соловьев - ни живых, ни искусственных.
Тогда призвали часовщика. Часовщик разобрал птицу на части и долго рассматривал какие-то колесики и подвинчивал какие-то винтики. Потом он сказал, что птица хоть и будет петь, но обращаться с ней надо очень осторожно: маленькие зубчики истерлись, а поставить новые нельзя. Вот какое горе!
Все были очень опечалены. Император издал новый указ, в котором говорилось, что “Первого певца императорского ночного столика с левой стороны”" разрешается заводить только раз в год, да и то ненадолго.
Для успокоения горожан придворный капельмейстер произнес речь, в которой он с большим искусством доказал, что заводной соловей нисколько не стал хуже. Ну, а если это сказал придворный капельмейстер, значит, так оно и было.
Прошло еще пять лет.
Однажды император простудился и заболел. Доктора уже не надеялись на его выздоровление. Министры и придворные собирались провозгласить нового императора, а народ толпился на улице и спрашивал первого министра о здоровье старого императора.
Пф! - отвечал первый министр и покачивал головой.
Бледный и похолодевший, лежал император на своем великолепном лодке. Все придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору. Слуги бегали взад и вперед по дворцу и узнавали последние новости, а служанки проводили время в болтовне за чашкой чая. Во всех залах и коридорах были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мертвая тишина.
Но старый император еще не умер, хотя и лежал совсем неподвижно на своем великолепном ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями. Окно было раскрыто, и месяц глядел на императора и заводного соловья, который лежал так же неподвижно, как и сам император, на шелковой подушке возле постели больного.
Бедный император едва дышал, ему казалось, что кто-то сжимает его горло. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидит Смерть. Она надела себе на голову корону императора, в одной руке у нее была его золотая сабля, а в другой - императорское знамя. А кругом из всех складок бархатного балдахина выглядывали какие-то страшные рожи: одни безобразные и злые, другие - красивые и добрые. Но злых было гораздо больше. Это были злые и добрые дела императора. Они смотрели на него и наперебой шептали.
Помнишь ли ты это? - слышалось с одной стороны.
А это помнишь? - доносилось с другой. И они рассказывали ему такое, что холодный пот выступал у императора на лбу.
Я забыл об этом, - бормотал он. - А этого никогда и не знал...
Ему стало так тяжело, так страшно, что он закричал:
Музыку сюда, музыку! Бейте в большой китайский барабан! Я не хочу видеть и слышать их!
Музыку сюда, музыку! - еще громче вскричал император. - Пой хоть ты, моя славная золотая птичка! Я одарил тебя драгоценностями, я повесил тебе на шею золотую туфлю!.. Пой же, пой!
Но птица молчала: некому было завести ее, а без этого она петь не умела.
Смерть, усмехаясь, глядела на императора своими пустыми глазными впадинами. Мертвая тишина стояла в покоях императора.
И вдруг за окном раздалось чудное пение. То был маленький живой соловей. Он узнал, что император болен, и прилетел, чтобы утешить и ободрить его. Он сидел на ветке и пел, и страшные призраки, обступившие императора, все бледнели и бледнели, а кровь все быстрее, все жарче приливала к сердцу императора.
Сама Смерть заслушалась соловья и лишь тихо повторяла:
Пой, соловушка! Пой еще!
А ты отдашь мне за это драгоценную саблю? И знамя? И корону? - спрашивал соловей.
Смерть кивала головой и отдавала одно сокровище за другим, а соловей всё пел и пел. Вот он запел песню о тихом кладбище, где цветет бузина, благоухают белые розы и в свежей траве на могилах блестят слезы живых, оплакивающих своих близких. Тут Смерти так захотелось вернуться к себе домой, на тихое кладбище, что она закуталась в белый холодный туман и вылетела в окно.
Спасибо тебе, милая птичка! - сказал император. - Я узнаю тебя. Когда-то я прогнал тебя из моего государства, а теперь ты своей песней отогнала от моей постели Смерть! Чем мне вознаградить тебя?
Ты уже наградил меня, - сказал соловей. - Я видел слезы на твоих глазах, когда первый раз пел перед тобой, - этого я не забуду никогда. Искренние слезы восторга - самая драгоценная награда певцу!
И он запел опять, а император заснул здоровым, крепким сном.
А когда он проснулся, в окно уже ярко светило солнце. Никто из придворных и слуг даже не заглядывал к императору. Все думали, что он умер. Один соловей не покидал больного. Он сидел за окном и пел еще лучше, чем всегда.
Останься у меня! - просил император. - Ты будешь петь только тогда, когда сам захочешь. А искусственную птицу я разобью.
Не надо! - сказал соловей. - Она служила тебе, как могла. Оставь ее у себя. Я не могу жить во дворце. Я буду прилетать к тебе, когда сам захочу, и буду петь о счастливых и несчастных, о добре и зле, обо всем, что делается вокруг тебя и чего ты не знаешь. Маленькая певчая птичка летает повсюду - залетает и под крышу бедной крестьянской хижины, и в рыбачий домик, которые стоят так далеко от твоего дворца. Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне...
Всё, что хочешь! - воскликнул император и встал с постели.
Он успел уже надеть свое императорское одеяние и прижимал к сердцу тяжелую золотую саблю.
Обещай мне не говорить никому, что у тебя есть маленькая птичка, которая рассказывает тебе обо всем большом мире. Так дело пойдет лучше.
И соловей улетел.
Тут вошли придворные, они собрались поглядеть на умершего императора, да так и застыли на пороге.
А император сказал им:
Здравствуйте! С добрым утром!
А СОЛОВЕЙ НЕ УМОЛКАЛ…
(Фрагмент романа «Поле битвы»)
Речушка Торфянка текла через поле за полукилометровой полосой леса, прячась в густых зарослях ивняка и ольхи. Николай быстро сбросил рубашку и брюки и без раздумья прыгнул в прохладную воду. Рассекая сильными гребками речную поверхность, проплыл несколько метров против течения, затем попытался достать ногами дна и погрузился с головой. Вынырнув, он крикнул стоявшей среди высокой травы Лене:
– Смотри-ка, здесь и вправду глубоко. Раздевайся, иди ко мне! Плавать умеешь?
– Немножко умею...
Лена без спешки скинула в траву платье, оставшись в купальнике, и, осторожно ступая босыми ногами, подошла к краю берега. Николай окинул жаждущим взглядом ее слегка полноватую фигуру.
– Холодная вода? – боязливо спросила она.
– Только первое мгновение, потом – отличная. Давай, давай, смелее!
Лена, одной рукой держась за толстую ветку ивы, нависшую над речкой, оттолкнулась ногами от земли и со словами «лови меня!» рухнула в воду на руки Николая, обдав его лицо шумными брызгами. Он тут же отпустил ее, и она, энергично работая руками и ногами, поплыла по течению. Хвост черных волос, извиваясь, струился следом за ней.
– Ой, хорошо! Водичка – прелесть! – прокричала Лена, с напором выдыхая воздух. – Плыви ко мне!
Николай, выбросив вперед руки, резко нырнул, и тут же рядом с ней появилась его голова.
– Ты прямо как человек-амфибия, – похвалила она.
– Вот за что я люблю лето, за эту живую воду, за это купание на природе! – радостно воскликнул Николай.
Он нащупал возле берега илистое дно, притянул к себе Лену и взял ее на руки. В воде ее тело казалось невесомым. Она обхватила его за шею, одновременно обвив ногами его бедра, и тихо произнесла:
– Поцелуй меня...
Николай нежно прикоснулся к ее губам. Но она порывно прижалась к нему и страстно впилась в его губы. И тут же – отдернула лицо, быстро взглянула на него туманными глазами и стала покрывать его шею и плечи торопящимися поцелуями.
– Скажи, что любишь меня, – прошептала она, прильнув щекой к его мокрой, холодной щеке и прерывисто дыша.
Он крепче стиснул ее в своих мускулистых руках, чувствуя, как приливает к вискам кровь и все тело охватывает сладкая истома.
– Люблю, – громко произнес Николай.
– Еще! – шепотом крикнула она.
– Как ни странно, я и впрямь полюбил тебя.., – так же громко прошептал он ей в ухо.
Она затрепетала в его руках, и он увидел, как слезы счастья потекли из ее больших черных глаз.
– Это будто сон.., – промолвила, плача, она. – Вот уже несколько дней я живу как во сне... Никогда не думала, что такое возможно...
Но Николай прервал ее признания.
– Замерзнешь. Вылезай на берег.
Какое-то время они лежали на теплой траве, согреваясь под прямыми лучами полуденного солнца. Рядом с ними деловито и спокойно стрекотали кузнечики, порхали пчелы и голубые мотыльки. Летняя природа дышала, звенела, жила своей непринужденной жизнью.
Николай молча дымил сигаретой. Он успел заметить, что на берегу речки поблизости никого нет. Лишь метрах в ста слышались звонкие голоса купающейся ребятни.
– Послушай, – он повернул лицо к Лене, лежащей на спине с закрытыми глазами, – так ведь и сгореть можно. Пошли в тень.
Она приподняла голову, посмотрела по сторонам.
– Вообще-то моя кожа солнышко любит, я обычно не сгораю.
– Не хвались, потом плакать будешь...
Он встал, поднял ее за руки и увлек за ближайший ивовый куст, прихватив их одежду. В тени он постелил одежду на траву и сел на свою рубашку.
– Не надо, она будет вся зеленая, – предостерегла его Лена. – Садись на платье, я привезла с собой еще одно.
Сидя на ее тонком ситцевом платье, они вновь обнялись. Он безмолвно гладил ее мягкие плечи, руки, стройные ноги.
– Ты не представляешь себе, как я счастлива, – проговорила Лена, глядя на него ясными глазами.
Он положил руку на ее грудь и поцеловал в мочку уха.
– Ты сегодня такая красивая... У тебя глаза светятся... Почему я раньше этого не видел?
– Наверное, моя любовь тебе помогла разглядеть...
Она взъерошила его светлые податливые волосы, затем провела пальцем по лбу, носу, губам, подбородку, шее, груди и положила руку ему на живот. Николай почувствовал томительный зуд внизу живота. Он медленно спустил с ее плеч купальник, оголил ее грудь, наклонился и поцеловал в сосок. Лена вздрогнула, приоткрыла губы и легла на спину. Ее упруго округлившаяся белая грудь, вздымаясь и глубоко дыша, влекла к себе его глаза и губы. И он со стоном припал к ней лицом, покрывая ее поцелуями, сжимая руками и радостно шепча:
– Как мне хорошо с тобой, родная моя... Ты необыкновенная...
Она дрожащими пальцами теребила его волосы, повторяя задыхающимся голосом:
– Милый, любимый, сладкий мой...
Над ними от легкого дыхания теплого ветра трепетали свежие ивовые листья, сквозь которые, рассеиваясь тысячами золотых светлячков, едва пробивалось жаркое июньское солнце. Лесные птицы, перекликаясь, доносили разноголосый щебет. Высокая трава скрывала два прекрасных обнаженных тела, слившихся в порыве искренней любви и неутоленной страсти.
Погудин приехал под вечер, когда Евгений Петрович уже готовил удочки, чтобы всей компанией наловить окуней на уху. От станции Фрязево Погудин километра три прошагал пешком по проселочной дороге – через поле и небольшой лесок. И пока шел – любовался ухоженными и буйно цветущими дачными участками. Войдя в никодимовскую калитку, Александр остановился, поразившийся обилию цветов, но, увидев хозяина, крикнул:
– Гостей ждете?
Никодимов всплеснул руками.
– Ждем, ждем! Очень даже вовремя приехали. К вечернему клеву.
Из дома навстречу Александру вышел Николай. Они обнялись.
– Ну, как самочувствие, как настроение? – тихо спросил Александр.
– Сейчас получше...
Погудин довольно похлопал его по плечу.
– Да у вас тут настоящий цветник!
– Это точно, – отреагировала Юлия Федоровна, выплывшая из зеленой беседки, – мы, наверное, скоро сами зацветем...
Следом за ней показалась и Лена.
– Как добрались? – приветливо поинтересовалась она. – Мы вас давно поджидаем.
– Да я бы приехал пораньше. Но... кое-что мне помешало. Впрочем, об этом потом... Евгений Петрович, я тут захватил немного... Поставьте в холодильник.
Никодимов взял из рук Погудина полиэтиленовый пакет и отнес в дом. Выйдя на крыльцо, он посмотрел на заходящее солнце и уверенно произнес:
– А теперь самое время на речку. Пока дойдем, пока расположимся, клев и начнется. Я знаю одну тихую заводь, там поплавок течением не сносит.
Лена потрогала приставленную к дому бамбуковую удочку.
– Евгений Петрович, я тоже хочу научиться ловить рыбу!
– Вот сейчас и научим. Федоровна, мы через пару часов вернемся. Отдохни пока от нас.
Берег небольшого, поросшего ольхой плеса изгибался крутой дугой. Никодимов закрепил три удочки, а на четвертой стал показывать Лене, как надо насаживать на крючок червяка.
– Главное, чтобы червяк был живой, а не дохлый, он должен извиваться на крючке, тогда его рыба сразу заметит.
– Ой, – сморщилась Лена, – это ужасно, я так не смогу.
– А теперь, – продолжал учить Никодимов, отмахиваясь от комаров, – внимательно смотри на поплавок и жди, когда он начнет дергаться. Но это еще ничего не значит. Вот когда он полностью скроется под водой или резко пойдет в сторону, тогда – тяни. Поняла?
Он передал удочку ей в руки, а сам подошел к другой, закрепленной на земле, быстро поднял ее и дернул на себя. Красноперая, с золотой чешуей рыба блеснула в воздухе и, трепыхаясь, упала в траву.
– Есть! Поймали, поймали! – как ребенок, закричала Лена и захлопала в ладоши.
– Тихо, тихо, всю рыбу распугаешь, – смеясь и беря из ее рук удочку, попытался утихомирить ее Николай.
Но она подбежала к подпрыгивающей на земле рыбешке с крючком в верхней губе, взяла ее в ладони.
– Это окунь, да? Какой красавец! С горбинкой... Евгений Петрович, снимите же его с крючка!
Никодимов подошел, выдернул крючок и молча бросил рыбу в целлофановый пакет.
– Лена, иди сюда, – позвал Николай, – смотри-ка, у тебя клюет. Бери удочку, дергай!
Лена что есть силы взметнула удилище, да так, что бедная рыба, взлетев в воздух, соскочила с крючка и звонко шлепнулась о глину в нескольких метрах от нее. «Ах!» – только и успела вскрикнуть Лена под общий хохот.
Погудин отыскал упавшего с высоты окуня, не подававшего признаков жизни.
– Погибла рыбка от разрыва сердца, – произнес он, неся ее на ладони.
– Ничего, ничего, учись, в жизни все пригодится, – подходя к Лене, успокоил ее Никодимов. – Это первая твоя пойманная рыба. Тащить надо потихоньку, не торопясь, спокойно.
– Дайте, я еще попробую, – попросила Лена, – только нацепите мне червяка...
Погудин в это время тихо сказал Николаю:
– Пройдемся немного...
Тот кивнул и подошел к Никодимову.
– Мы пока прогуляемся по берегу.
Лена грустно взглянула на него.
– Вы надолго?
– Нет, нет, скоро вернемся. Учись ловить. Приду, посчитаю, сколько поймала.
Они медленно пошли по тропе вдоль берега речки. Дневная жара спала. Но красный солнечный шар за их спинами еще висел над полосой дальнего леса, ослепительно отражаясь и полыхая в прозрачной воде.
– Когда я видел вас в последний раз, – начал разговор Погудин, – мне показалось, что вы внутренне сильно изменились.
– Да, наверное, – немного помолчав, ответил Николай. – У меня что-то надорвалось в душе после того случая... В груди была какая-то тяжесть и одновременно пустота. И ничто не радовало.
– Я видел, как Лена за вас переживала...
– Если бы не она, я, может, вообще бы не выкарабкался... Она меня вытащила из того состояния. И на эту дачу привезла тоже она. Я здесь, кажется, немного оттаял... Но по ночам до сих пор просыпаюсь в холодном поту, словно слышу дуновение преисподней.
– Что же все-таки произошло? Расскажите.
Николай достал сигареты. Прикурив, сделал пару глубоких затяжек.
– Я и сам до сих пор не могу понять, что это было на самом деле... То ли привиделось, то ли и вправду... Но это был не сон, точно.
– Так что же?
– Если бы кто-то другой рассказал – не поверил бы, – Николай остановился возле ольхи, отломил ветку, помахал ею над головой, отпугивая комаров. – Мы вот с вами только рассуждали о бесах, а я, похоже, столкнулся с ними воочию...
Погудин тоже сорвал небольшую ветку, затем задержал Николая за руку.
– Как это было?
Николай опустил глаза.
– Честно сказать, жутковато...
Они неспешно двинулись дальше. Николай продолжал вспоминать:
– В том подвале меня сразу начали вербовать.
– Сколько их было?
– Двое, если не считать этого козла, нашего общего знакомого. Кстати, получается, он не случайно попал вам на глаза в баре... Они давно за вами следят. Два махровых жида... Мерзкие типы.
– Так чего они хотели от вас?
– Вот и я их спросил об этом.
– Ну и?
Николай ударил себя веткой по спине, искоса взглянув на Погудина, нетерпеливо ждущего ответа.
– Их интересует подробная информация.
– О чем?
– О ком, Александр Юрьевич, – выдохнул Николай. – А точнее – о вас, – на его губах застыла угрюмая усмешка.
– Вот как? – Погудин нахмурил брови. – Ну-ну...
– Но это было только начало. Потом – кромешная тьма и полная неподвижность. Да вы же меня видели... Забываешься ненадолго во сне, но вдруг приходишь в себя и не знаешь, сколько прошло времени... А в душе такая зверская тоска...
Николай почувствовал спазм в горле и, стиснув зубы, отвернулся, чтобы Погудин не увидел его дрожащих ресниц. Но тот понял и сжал его локоть.
С минуту они шли молча. Солнце уже закатилось за дальний лес, но небо сзади них сияло в красном зареве. Погудин оглянулся, снял очки, посмотрел на закат.
– И вот тут, – тихо продолжил Николай, – все и произошло... Ко мне пришел черт – настоящий, с рогами. Это был тот самый жид, который меня вербовал, низкорослый, рыжий, с острой бородкой, картавый и весь в черном. Сначала он любезничал, прочитал лекцию о русском головотяпстве, об «их», – Николай выделил голосом слово «их», – навечной власти в России... Рехнуться можно!
Он сплюнул.
– Покупал душу? – спросил Погудин.
– Прямо как по «Фаусту»... Два раза приходил. Не поверите, но когда он появлялся, из стены вырывался огонь. Все блага жизни предлагал. После начал угрожать. А я чувствую – силы на исходе. Под конец уже в какой-то прострации находился. Думаю – вот сейчас загнусь, а душу не отдам...
Погудин добродушно улыбнулся.
– Да, история...
– Хотел бы я еще с ним встретиться, с этим горбоносым, – задумчиво проговорил Николай. – Но только не в подвале...
– Думаю, что это нам предстоит и довольно скоро. Мне сегодня тоже позвонили... Назначили встречу. Я пришел, правда, не один, с Андреем, а Сергей находился рядом, в машине. Прождали целый час, но никто так и не появился.
– А домой потом заезжали?
– Да. К тому же квартира у меня на сигнализации. Они наверняка знают об этом. Хотя на определителе остался телефонный номер... Надо будет проверить, чей это телефон.
– Александр Юрьевич, вам нужно их опасаться. Говорю на полном серьезе. Их по большому счету не я интересовал. Им нужны вы. Рогатый так прямо и сказал.
Погудин похлопал Николая по спине и, повернувшись в его сторону, подтвердил:
– Правильно. Мы все должны быть осторожны. После того, что они с вами сделали... Это не люди. Их перевоспитать нельзя.
– Нам нужно действовать вместе, – опустив голову, сказал Николай.
– Совершенно верно. У меня есть некоторые соображения. Обсудим при встрече в Москве.
Они повернули назад.
Погудин поднял кверху лицо и тут же, преобразившись, воскликнул:
– Смотрите, какой закат! В полнеба! Какие краски! А речка-то, речка – так и горит! Жаль, я не владею кистью...
Николай бросил на него ироничный взгляд.
– Александр Юрьевич, товарищ Погудин, ведь это же все материя... Речка, закат, краски... Природа бездуховна, в ней нет Бога...
Погудин, мгновенно застыв, искренне захохотал.
– Ну, Николай Васильевич, сразили.., – и, отсмеявшись, заговорил с волнением: – Я был бы прав, если бы не был поэтом... Во мне тоже сидит раздвоение. Умом понимаю: природный мир обожествлять нельзя, он – антураж, окружающий человека и созданный для человека. А вот душа чувствует иначе. В тысячный раз смотришь на этот закат – и никак не наглядишься. Словно внутренне напитываешься от такой красоты.
Погудин заметил, как лицо Николая оживилось, посветлело, а в глазах появился пропавший было веселый блеск.
– Впрочем, мы с вами оба поэты, Николай... Чего уж тут говорить. Природа для нас – самый близкий, самый чистый творческий источник. Без ее дыхания сердце бы наше очерствело.
– Да-да, я помню, – лукаво заметил Николай. – Ведь это мирозданья спокойное дыханье: расцвет и увяданье, расцвет и увяданье...
Погудин посмотрел на него с ясной улыбкой.
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,
И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей...
Голос Александра звучал ровно, задушевно, трогая сердце печалью простых рубцовских строк. Положенные на красивую мелодию, строки эти доходили до самых глубинных мембран души, откликаясь трепетом волнения и рождая в глазах блеск незаметных слез. Юлия Федоровна прижала к щеке уголок косынки.
Николай и Лена впервые слышали пение Погудина. Они не отрываясь смотрели на него, завороженные звуками гитары, его голосом и мелодией. И простые рубцовские слова уже приобретали новый смысл, новое звучание, новую силу.
Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.
Но все равно в жилищах зыбких –
Попробуй их останови! –
Перекликаясь, плачут скрипки
О желтом плесе, о любви.
И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.
Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем...
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.
Когда гитара и голос умолкли, Лена, торопясь, заговорила первой.
– Как хорошо!.. А кто же сочинил музыку к этим словам?
– Мелодия моя.., – задумчиво ответил Погудин, кладя гитару на землю.
– Ваша? У меня нет слов! Необыкновенно! – она с восхищением посмотрела на него. – А еще можно?
– Можно, – улыбнулся Александр, – но после небольшого перерыва.
Никодимов снял с костра котелок и треногу и подбросил в огонь поленьев.
– Я познакомился с Александром Юрьевичем, – заговорил он, – несколько лет назад в одной компании, где он пел под гитару и читал стихи. Этот романс я запомнил с тех пор... Но там, Александр Юрьевич, – он повернул лицо к Погудину, – вы, кажется, пели и на свои стихи...
– Ой, правда? – встрепенулась Лена. – Спойте, а? Пожалуйста.
– Хорошо, – согласился Погудин. – Но сначала мы выпьем за хозяйку этой дачи и споем вместе с ней что-нибудь старое, любимое ею. Она начнет, а мы подхватим. Юлия Федоровна, за ваше здоровье и за молодость души. Не возражаете?
– Ох, не возражаю, – грустно вздохнула супруга Никодимова. – Душа и впрямь еще поет...
Когда выпили по глотку водки и доели всю уху, Юлия Федоровна затянула: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки...» Александр, подпевая, подыгрывал на гитаре. После этой песни она тихо запела: «Калина красная, калина вызрела, я у миленочка характер вызнала...» Эти слова подхватили все остальные, и их общая песня в звенящей тишине полетела далеко над садовыми участками, пробуждая сладкую тоску и заставляя других дачников выключить телевизор и прислушаться. И словно в ответ на эту ночную песню где-то совсем близко, в лесной полосе вдруг заливисто засвистел, защелкал соловей.
– Ах, проказник, – отозвался Никодимов, – очухался... Я уж думал, что он насвистелся. Испортил наш концерт... Под соловья петь как-то не очень...
– Ничего, пусть потешится. Пока – его время, – Погудин отложил в сторону гитару. – А мы давайте выпьем за нашу молодую пару. Я слышал, скоро будем гулять на свадьбе?
– Скоро, скоро, – подтвердил хозяин дачи, разливая остаток водки.
– Венчание будет? – Погудин взглянул на Лену.
– Обязательно, – твердо ответила она.
– Желаю счастья, – он чокнулся с Леной и Николаем.
После того, как выпили, Никодимов заметил:
– Николай Васильевич, Коля, ты уж извини, что я к тебе так, по-отцовски... Но ты что-то неразговорчив. Я вот хочу тебя попросить прочитать... свое. Когда еще другой случай представится...
– Может, не стоит, я ведь не профессионал.
– Прочтите, Николай, – добавил Погудин.
Лена поддержала общую просьбу:
– Почитай, не стесняйся.
Николай достал из пачки новую сигарету, нагнулся к костру, взял краснеющую с одного конца головешку и прикурил от нее. Помолчал с полминуты, потом начал читать:
Тая обиды про запас,
Бывает, связи рвем с друзьями,
Но жизнь всегда сближает нас
С людьми, которых стоим сами.
Мы лжи боимся, как чумы,
Но для других честны всегда ли?
Когда-то, может быть, и мы
Чужих надежд не оправдали.
Во зле никто не обвинит,
Но ожидания напрасны,
Что случай вдруг соединит
С людьми, которые прекрасны.
Мы перед совестью своей
За все ль останемся спокойны?
А жизнь приблизит к нам друзей,
Которых будем мы достойны.
– Неплохо, – признался Погудин. – Если вы пишете на таком уровне, вам надо готовить книжку.
– А по-моему, просто очень хорошо, – заключил Никодимов и повторил: – А жизнь приблизит к нам друзей, которых будем мы достойны... Это достаточно мудро.
– Молодец, – Лена поцеловала Николая в щеку.
...Соловей расточал свои трели, костер догорал, бутылка водки была пуста.
– Хорошие вы ребятки, душа с вами отдыхает, – сказала Юлия Федоровна, вставая с табурета. – Посидите еще, поворкуйте, а я пойду прилягу, мне утром рано вставать.
Лена, закрывая рот ладонью, украдкой зевнула. Но Никодимов это заметил и понимающе предложил:
– Молодым тоже пора ложиться. Ступайте к себе наверх, а мы еще немного погутарим с Александром Юрьевичем.
Лена виновато взглянула в глаза Николаю, в которых отражались отблески догорающих углей костра. Николай снисходительно прижал ее к себе и с улыбкой успокоил:
– Ладно уж, соня, пошли спать...
Они поднялись с бревнышка, на котором сидели, пожелали всем спокойной ночи и тихонько по крутым ступенькам поднялись на второй этаж деревянного дачного строения. Быстро скинули одежду, забрались под одеяло и несколько минут лежали молча. Потом Лена прошептала:
– А ты и вправду молодец. Какие хорошие стихи прочитал.
И чуть погодя добавила:
– Я тебе хочу сказать, что... у меня впервые в жизни это было на природе... при свете дня...
Николай крепко обнял ее и поцеловал в губы.
А соловей не умолкал...
Замечательный день сегодня. То ли чай пойти выпить, то ли повеситься
Тля ест траву, ржа железо, а лжа душу.
Умный любит учиться, а дурак - учить
Женщины мечтают иметь узкую ступню, но жить на широкую ногу.
Если человек не курит и не пьёт, поневоле задумаешься, а не сволочь ли он
Водка белая, но красит нос и чернит репутацию
Не стоит мешать людям сходить с ума
Всякому безобразию есть свое приличие
Отечеству женщина не приносит никакой пользы. Она не ходит на войну, не переписывает бумаг, не строит железных дорог, а запирая от мужа графинчик с водкой, способствует уменьшению акцизных сборов
Там хорошо, где нас нет: в прошлом нас уже нет, и оно кажется прекрасным.
Есть особая порода людей, которые специально занимаются тем, что вышучивают каждое явление жизни.
Женщина есть опьяняющий продукт, который до сих пор ещё не догадались обложить акцизным сбором.
Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически.
Университет развивает все способности, в том числе - глупость.
Кто не может взять лаской, тот не возьмет и строгостью.
Дети святы и чисты. Нельзя делать их игрушкою своего настроения.
Отрицать больницы и школы легче, чем лечить и учить.
Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой.
Если хочешь, чтобы у тебя было мало времени - ничего не делай.
Женщины без мужского общества блекнут, а мужчины без женского глупеют.
Краткость - сестра таланта.
Жизнь - это миг. Ее нельзя прожить сначала на черновике, а потом переписать на беловик
Ехать с женой в Париж все равно, что ехать в Тулу со своим самоваром
Одна боль всегда уменьшает другую. Наступите вы на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче.
Если боитесь одиночества, то не женитесь.
Высшим выражением счастья или несчастья является чаще всего безмолвие.
Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-нибудь.
Говорят: в конце концов правда восторжествует, но это не правда.
Консервативные люди оттого делают так мало зла, что робки и не уверены в себе; делают же зло не консервативные, а злые
Какое наслаждение уважать людей! Когда я вижу книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела.
Если захочешь животного счастья, то жизнь всё равно не даст тебе опьянеть и быть счастливым, а то и дело будет огорошивать тебя ударами.
Доставляет удовольствие только то, что не нужно
Что прикажете делать с человеком, который наделал всяких мерзостей, а потом рыдает.
Нужно по капле выдавливать из себя раба
То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, и есть наше нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть
Чужая душа - потёмки, ну а кошачья - тем более
Можно лгать в любви, в политике, в медицине можно обмануть людей, но в искусстве обмануть нельзя
Нужно уметь коротко говорить о длинных вещах.
Аванс - это заедание будущего
Чем короче и реже ты пишешь, тем больше и чаще тебя печатают
Одинокому везде пустыня.
Воспитанные люди уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы.
Никогда не рано спросить себя: делом я занимаюсь или пустяками?
Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен
Всё знают и всё понимают только дураки да шарлатаны
Когда люди любят друг друга, они не ссорятся, а спокойно выясняют отношения
Всё, что мне известно о природе человека, я узнал в процессе познания самого себя.
Жизнь, по сути, очень простая штука и человеку нужно приложить много усилий, чтобы её испортить
Ну что ж, раздевайтесь, но слегка сопротивляйтесь
Здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди
Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству.
Русский человек любит вспоминать, но не любит жить…
Женщины пьют чаще, чем вы думаете. Меньшинство пьет открыто, как я, а большинство тайно. Да. И всё водку или коньяк.
Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрешь.
Страдания ведут человека к совершенству
… Попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй.
Каюсь, иногда женщин я обманывал слегка, но по отношению к русскому правительству я всегда был джентльменом.
Бывают минуты, за которые можно отдать месяцы и годы!
Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги.
Человеческое жало опаснее змеиного
Жизнь не повторяется, щадить ее нужно.
Он пьет, бывает грубоват, - но что за беда? Талантливый человек в России не может быть чистеньким.
Чихают и мужики, и полицеймейстер, и иногда даже и тайные советники.
Для нашего брата неудачника и лишнего человека все спасение в разговорах.
На этом свете от женского пола много зла и всякой пакости. Не только мы, грешные, но и святые мужи совращались.
Стыд, срам! Пять лет не влюблялся, дал себе зарок, и вдруг втюрился, как оглобля в чужой кузов!
Когда нет стоящей жизни, то живут миражами.
Письма ведь не лица: не выдают себя, если лгут.
Такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в главном, то будешь ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды.
Женщина может быть другом мужчины лишь в такой последовательности: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг
У насекомых из гусеницы получается бабочка, а у людей наоборот: из бабочки гусеница.
Нет подлее преступления, как убийство слабых и беззащитных
Неверно, что с течением времени всякая любовь проходит. Нет, настоящая любовь не проходит, а приходит с течением времени. Не сразу, а постепенно постигаешь радость сближения с любимой женщиной. Это как с хорошим старым вином. Надо к нему привыкнуть, надо долго пить его, чтобы понять его прелесть
Ведь быть бедным, ничего не копить и ничего не беречь гораздо легче, чем быть богатым.
Когда дьяволу приходит охота учинить какую-нибудь пакость или каверзу, то он всегда норовит действовать через женщин
Издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо.
Скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу, кто ты.
Когда сойдутся немцы или англичане, то говорят о ценах на шерсть, об урожае, о своих личных делах; но почему-то когда сходимся мы, русские, то говорим только о женщинах и высоких материях. Но главное - о женщинах.
Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда
На земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости.
Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, - вот цель и смысл нашей жизни.
«Циник» - слово греческое, в переводе на твой язык значащее: свинья, желающая, чтобы весь свет знал, что она свинья
Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира – вот два блага, выше которых никогда не знал человек.
Жена - это самая ужасная, самая придирчивая цензура
Когда к тебе на дачу приезжают бедные родственники, то не бледней, а торжествуя восклицай: «Хорошо, что не городовые!»
Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима
Медицина учит, что холостяки обыкновенно умирают сумасшедшими, женатые же умирают, не успев сойти с ума
Критиканы - это обычно те люди, которые были бы поэтами, историками, биографами, если бы могли, но, испробовав свои таланты в этих или иных областях и потерпев неудачу, решили заняться критикой.
Проблема современности. Дело не в оптимизме или пессимизме, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума.
Разве здоровье не чудо? А сама жизнь? Что непонятно, то и есть чудо.
Легко быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин.
Радоваться такой чепухе, как новый год, по моему мнению, нелепо и недостойно человеческого разума. Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже… По-моему, при встрече нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег…
Ах, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?
И что значит умирать? Быть может, у человека сто чувств, и со смертью погибают лишь только пять известных нам, а последние девяносто пять остаются живы.
Мы отстали, по крайней мере, лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить прошлое, покончить с ним. А искупить его можно только необычайным, непрерывным трудом.
В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.
За дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные, и что после непродолжительного счастья наступает несчастье.
Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа.
Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро. Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чём-то более разумном и великом. Делайте добро!
Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое.
Тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман.
Деньги, как водка, делают человека чудаком.
Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост?
Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Савишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амебы, если бы не страдания?
К чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет лишних пять, десять лет?
Не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость, и всякий акт милосердия, например оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства?
Мудрец, или, попросту мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете, как ничтожно все то внешнее, что волнует нас.
Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.
