Чему я не перестаю удивляться, так это жесткости и по-моему даже жестокости священства в вопросах, которые мне кажутся даже не второстепенными, а просто неважными. Отцы могут не причастить ребенка если он сидел на Евангелии, пришел в шортах или девочка пришла без платочка. Человека могут не допустить до Исповеди если он определенным образом не постился определенное количество дней. Я регулярно спрашиваю людей на Исповеди постятся ли они, но мне никогда не придет в голову выспрашивать у них гастрономические подробности и уж тем более на основании этих подробностей решать вопрос о готовности человека к участию в Таинствах. Лезть в чужой пост мне кажется настолько же неэтичным, как лезть со своими вопросами в чужую постель, что, кстати, тоже не редкость. Одной прихожанке я разрешил заходить в храм после работы в брюках, т.к. она почти все время работает и на работе должна быть в брюках, но на работу ходит мимо храма, а зайти боится. Короче, она разревелась и начала целовать мне руки, говоря, что еще никто из священников не был к ней так добр. Пытался анализировать священников которые живут этими запретами, но что их объединяет понять не могу. Есть среди них и старые и молодые, образованные и необразованные, долго прослужившие и недавно рукоположенные. Сдается мне, что это криво прочитанное Евангелие плюс что-то в психике…
Как же трудно общаться с человеком со "сложившимся мировоззрением". Абсолютная закрытость к другому опыту. Среди православных таких почему-то особенно много. Видимо перепутали догматическую правоту Церкви с собственной непогрешимостью во взглядах на жизнь. Как писал Шопенгауер: "принимают конец своего кругозора за конец света". Церковная гордыня - недуг, который приводит к распятию Христа. По-крайней мере, так произошло в Евангельском повествовании.
***
Непонятные древние одежды и священное за многие века имя Иисус помогают нашему сознанию спрятать Богочеловека опять подальше на небеса, сделать боговоплощение достоянием седой и почти сказочной древности. Тем не менее, Христос носил обычную одежду того времени, как сейчас бы он носил джинсы и футболку или брюки и пуловер. И имя Иисус тоже обычное, вроде привычного нам Пети, Коли или Борис Иваныча. Он кушал, выпивал и мог оценить хорошую шутку, не переставая при этом управлять вселенной. Но за такого Христа мы слишком боимся, а вдруг осквернится от нашей человечности. Надежнее выделить Ему священную "зону", пусть там и находится. Монофизитский соблазн так близок нашему сердцу…
И бысть ей явление ангела…
Знакомый батюшка рассказал:
Одна наша прихожанка забеременела. Вскоре после этого ей приснился ангел, который сказал, что она родит мальчика и его надо будет назвать Михаилом. Не надо объяснять, что она сразу поставила на уши мужа, всю родню, "задолбала" всех батюшек и т.д. Что творилось у нее в голове и в душе все это время знает только она. Думаю, о финале вы уже догадались:) Родилась девочка…
Про Марию Египетскую
Она спаслась. И не просто спаслась, а достигла святости. Вершин святости. Без регулярных исповедей и причастия, без церковного богослужения, без Нового Завета, без Псалтыри, акафистников и молитвослова "Щит православной женщины", короче, без всего того, без чего нам кажется немыслимо спасаться. Был только Бог и ее стремление к нему. О чем это я? О том, что если бы из нас вычесть все то, что мы называем благочестием и что часто умудряемся ставить себе в заслугу, то что там будет в сухом остатке? Хватит ли нас хотя бы на 10-минутный живой разговор с Богом в конце которого не станет скучно? Не является ли часто наше "благочестие", нужное на своем месте, дымовой завесой скрывающей зияющую пустоту в личных отношениях с Богом?
Сталкер
Уже много лет мне хочется научиться от праздника Рождества Христова, той слабости в которой "сила Божия совершается". Не знаю кого как, а меня в грядущем празднике шокирует именно полная беззащитность Родившегося. И вот вчера пересматривал "Сталкера" и был поражен словами главного героя, прямо в тон моим мыслям перед праздником: "Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит". Слова достойные святых отцов. Будет что сказать на проповеди:)
Иерей Роман Матюков,
Рецензии
"Образование - это то, что остается, когда мы уже забыли все, чему нас учили" - Джордж Галифакс (XVIII в.); "Образование - это то, что остается, когда все выученное забыто" - Бер-рес Фредерик Скиннер (ХХ в.). Так вот, я более десяти лет потратил на то, чтобы всё выученное мной просто-напросто забыть! В результате этого имею то, сто имею!
А СОКРАТ - мудрейший из мудрейших философов, потому что не стал увиливать от несправедливого суда в демократическом обществе, а своей ЖИЗНЬЮ заплатил за ЗАКОН, который во Вселенной незыблем, потому что по этому принципу она повсеместно развивается, но с различными индивидуальными подходами и возможностями.
Привет, Валера. Вот, знаешь, про старость… На литературных сайтах многие авторы сетуют, всем хорош, а один недостаток – старость. Потом, видимо, решают превратить свой главный недостаток в достоинство, так часто учат в жизни. И творят на сайтах, что хотят. Им, видите ли, терять уже нечего! И открывается вторая молодость…
Напоминает всё это послечернобыльские события, когда молодёжь из той зоны отправляли в лагеря… Трахались многие вовсю, мы умрём и ничего не испытаем в жизни! Скорые помощи дежурили круглые сутки… Аборты, аборты… Мы тоже после 4-го курса работали в одном лагере в Одесской области с детьми, молодежью из Припяти. Правда, такого не было. Сначала были только эти дети, но когда приехали в лагерь местные… Мама мия, детки были покруче, куда там чернобыльским…
А, ладно, забудь, пишу всяку хрень…
Статья – размышление о фильме Андрея Тарковского “Сталкер”, одна из граней темы номера .
Дети своей эпохи
– А что дурного в молитве? Это вы из гордости так говорите…
Согласитесь, эта реплика, прозвучавшая в фильме “Сталкер” в ответ на брезгливое “как это все срамно – унижаться, сопли распускать, молиться…”, воспринимается как знаковая, определяющая героя с христианским мировоззрением. И когда мы, говоря о христианских мотивах в художественной литературе и кино, подходим к “Сталкеру”… казалось бы, вот он – готовый материал для проповеди. Но вдруг оказывается, что не все так просто. Потому что сценарий для этого фильма написан братьями Стругацкими.
Роль творчества Стругацких в отечественной культуре ХХ века огромна. Однако масштабу дарования писателей должен соответствовать масштаб их духовной ответственности за печатное слово. То, каким образом в творчестве Стругацких затрагиваются священные для христиан имена и понятия, не может быть простой небрежностью авторов – это их четко выраженное отношение к христианству.
Начиналось это с повести “Понедельник начинается в субботу”: там эпизодического персонажа-мага зовут Саваоф (одно из ветхозаветных имен Бога) с отчеством и фамилией, для которых позаимствованы имена языческих божеств. А для христианина это откровенное богохульство. Но кульминация антихристианства Стругацких – роман “Отягощенные злом, или сорок лет спустя”, последнее крупное произведение, написанное братьями вместе (за несколько лет до смерти старшего, Аркадия Натановича). В романе есть такой персонаж – “Демиург”, который является одновременно Богом и сатаной, причем облик его самого и его “свиты” демонстративно (с рядом аллюзий и реминисценций) списан с булгаковского Воланда и иже с ним. Один из приближенных этого сатаны-демиурга отождествлен с апостолом любви Иоанном Богословом, почитаемым в христианстве за свою девственную чистоту; у Стругацких же этому герою приписаны такие сексуальные мерзости, которые язык не повернется пересказывать. Нет смысла оправдывать хулу тем, что она произносится авторами не от своего лица, а звучит в некоем виртуальном “художественном” мире: у того, кто хотя бы с малейшим уважением относится к христианским святыням, рука не поднялась бы создавать такой виртуальный мир.
Однако напрашивающийся из сюжета “Отягощенных злом” вывод о сатанизме авторов не будет верен: во всем остальном творчестве они отстаивают общечеловеческие ценности. На самом деле они всего лишь дети своей эпохи – материалисты.
…И вдруг мы дерзаем говорить о фильме, снятом Андреем Тарковском по сценарию братьев Стругацких, как о христианском произведении. Парадокс?
Дорога чистых душ
Проще всего было бы объяснить этот парадокс тем, что Тарковский недопустимым образом исказил авторский замысел сценаристов. Такое обвинение популярно среди поклонников Стругацких. Но и тут все не так просто. Обвинители режиссера исходят из сравнения фильма с романом “Пикник на обочине”. И напрасно: “Пикник” и “Сталкер” – два разных произведения Стругацких. Один из вариантов того произведения, которое стало фильмом, опубликован в сборнике избранных сценариев братьев Стругацких “Пять ложек эликсира”. Да, и между этим “Сталкером” и фильмом Тарковского есть расхождения. Но опубликован вариант 1977 года, а работу над сценарием в соответствии с рекомендациями режиссера Аркадий Натанович и Борис Натанович продолжали летом 1978 г. Кстати, в статье о Тарковском “Каким я его знал” Аркадий Натанович приводит пример этих “рекомендаций”:
– …и самое главное: Сталкер должен быть совсем другим.
– Каким же? – опешил я.
– Откуда мне знать. Но чтобы этого вашего бандита в сценарии не было.
Но из этого вовсе не следует делать вывода о противостоянии Тарковского и Стругацких: “И вообще еще до начала работы нам с братом стало ясно: если Андрей Тарковский даже ошибается, то и ошибки его гениальны и стоят дюжины правильных решений обычных режиссеров”, – пишет в той же статье Аркадий Натанович. А вот что об окончательной версии сценария Стругацких сказал Тарковский: “Первый раз в жизни у меня есть мой сценарий”.
Однако, хотя противостояния и не было, описанное Аркадием Натановичем единомыслие достигнуто было, видимо, не сразу. Предположения о первоначальных расхождениях авторов в видении “Сталкера” можно построить на основании различий между сценарием 1977 года и фильмом, съемки которого были закончены в 1979 году.
Сразу можно выделить самые заметные мотивы и знаки, делающие отсылку к христианскому контексту. Практически все они отсутствуют в сценарии 1977 года. Звучащие в фильме новозаветные тексты (Откр. 6.12-17 и Лк. 24.13-18); лик Христа под водой после прозвучавшего текста Откровения; кощунство Писателя, со словами “не обольщайтесь: я вас не прощу” надевшего на свою голову терновый венец, остановленное тревожным голосом Сталкера: “А вот этого не надо!”; процитированный мной выше диалог о молитве и еще ряд моментов, более или менее явно связанных с христианством. Если присмотреться к зданию, в котором находится цель героев – комната, где исполняются желания – можно увидеть явно неслучайную схожесть с православным храмом: четверик с пристройками – левая, повыше, но небольшая по площади – явно алтарная апсида, вправо уходит “трапезная” с крышей пониже. И когда путники из “мясорубки” – коридора смерти – переходят в это здание, им необходимо пройти через погружение в воду. Ассоциацию с крещением здесь можно даже не комментировать.
Однако неверным был бы вывод о том, что религиозные мотивы фильма полностью инспирированы Тарковским. В сценарии Сталкер дважды молится: в самом первом эпизоде он “одевается, затем становится на колени перед ванной и начинает молиться вполголоса”; потом, в Зоне, после отдыха во время пути, “он явно выбирает одного из двоих и не знает, на ком остановить выбор. На лице его появляется выражение растерянности. И тогда он начинает молиться, как давеча в ванной. Губы его шевелятся, но слов почти не слышно”. Но нет никакого намека на то, к кому обращена молитва Сталкера. Оба эти эпизода в фильме отсутствуют. Правда, Сталкер в фильме произносит текст, начало которого так же, как и имеющийся в сценарии текст молитвы в ванной, начинается со слова “пусть”, но этот текст читает голос за кадром, и неясно, обращается ли герой к Кому-то или просто размышляет: “Пусть исполнится то, что задумано. Пусть они поверят. И пусть посмеются над своими страстями. Ведь то, что они называют страстью, на самом деле не душевная энергия, а лишь трение между душой и внешним миром. А главное – пусть поверят в себя и станут беспомощными, как дети. Потому что слабость велика, а сила ничтожна”. Следующие фразы этого монолога Сталкера – известная цитата из Лао Цзы: “Когда человек родится, он слаб и гибок. Когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко. А когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила – спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит”.
То, что принято называть верой в себя, чаще является самоуверенностью, а в христианском понимании самоуверенность – одна из производных гордыни. А тут вдруг “пусть поверят в себя и станут беспомощными, как дети”. Парадоксальность этих слов не замечается при невнимательном восприятии фильма. Но те, кого они зацепили, может быть, вспомнят о том состоянии духовной беспомощности и жажды, о котором сказано “блаженны нищие духом”… И еще одна – более прямая – ассоциация: “истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” (Мф. 18, 3).
Надо сказать, что и в тексте 1977 года есть эпизод, который вызывает ассоциацию с последней евангельской цитатой. Диалог в начале пешего пути по Зоне. Тарковский не включил его в фильм – может быть, потому, что для притчи он слишком прямолинеен:
Сталкер. Я всегда тут останавливаюсь. Это очень поучительно. Смотрите: оттуда (он показывает рукой за спину) сюда попасть можно. Например, тем путем, которым мы шли. Но вот оттуда (он показывает на терраску) сюда вы не попадете. Никто никогда на обратном пути сюда не возвращался. Это как время – оно всегда течет в одну сторону… Расстояние здесь, кажется, метров пятьдесят, но прямо пройти невозможно, надо идти далеко в обход. А прямо идет дорога чистых душ. Так называют ее сталкеры. […]
Профессор. Вы хотите сказать, что физическое расстояние до терраски больше пятидесяти метров? […] Если я брошу сейчас камешек, долетит он до терраски?
Сталкер. Вы не понимаете. Долетит отсюда камень в завтрашний день?
Профессор. Вы хотите сказать, что здесь нет пространства?
Сталкер (пожимает плечами) . Откуда я знаю? Я знаю, что это – дорога чистых душ. Я знаю, что здесь ничего нельзя бросать… Я знаю, что нам с вами здесь не пройти. Физика здесь ни при чем. И геометрия здесь ни при чем… Здесь чудо!
“Писатель почти бегом идет по склону к терраске, потом шаги его замедляются, ноги начинают заплетаться, он хватается обеими руками за голову, описывает замысловатую кривую и, шатаясь, как пьяный, возвращается обратно и садится на обломок бетона”. В сценарии здесь он произносит монолог, который в фильме звучит по выходе из коридора, называемого “мясорубкой” – монолог, который он обращает к своим воображаемым собеседникам, заканчивающийся словами: “Я пытался переделать вас, а переделали-то вы меня – по своему образу и подобию…”.
Глаза их были удержаны
“Мы написали сценарий-притчу. В Зону за исполнением заветных своих желаний идут модный Писатель и значительный Ученый, а ведет их Апостол нового вероучения, своего рода идеолог”.
Так Аркадий Стругацкий фактически обозначает религиозный смысл этого произведения. Об отношении братьев Стругацких к христианству уже было сказано; но иным было мировоззрение Тарковского. Атеистом он не был никогда. Правда, в его “богоискательстве” не обошлось без оккультных издержек, но поиск его был искренним, и умер он через семь лет после съемок “Сталкера” христианином, причастившись перед концом. Православие было знакомо ему с детства: его отец, Арсений Александрович, был человеком верующим. Поэтому, кстати, вполне оправдан комментарий диакона Андрея Кураева к стихотворению Арсения Тарковского (“Вот и лето прошло…”), которое в фильме читает Сталкер: рефрен “только этого мало” – это о духовном голоде, о ненасыщаемости человеческого духа земными благами. Непостижимо, как работы Андрея Тарковского прорывались через худсоветы брежневской эпохи: в его фильмах звучат слова Нового Завета.
Там, где в сценарии 1977 года Сталкер молится, в фильме он произносит строчки Евангелия от Луки, но пропускает в евангельском тексте все имена и названия:
“В тот же день двое из них шли в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от… (Иерусалима) называемое… (Еммаус). И Сам (Иисус), приблизившись, пошел с ними. Но глаза их были удержаны, так что они не узнали Его. Он же сказал им: о чем это вы, идя, рассуждаете между собою, и отчего вы печальны? Один же из них, именем…”
Путь втроем, о котором повествует Лука, Сталкер вспоминает явно не случайно. Неужели автор хотел, чтобы Сталкер в фильме ассоциировался с Самим Христом? Такое толкование на первый взгляд кажется естественно вытекающим из прозвучавшей цитаты, но, зная о мировоззрении Тарковского, трудно поверить, что таким был замысел режиссера. Почти цинизм Сталкера в отношении к приятельнице Писателя, которую тот попытался взять с собой в Зону; его слова о себе в то время, когда Профессор готовит бомбу: “Никто не может им помочь, а я – гнида – могу!”; его отчаяние в конце – эти детали противоречат такой ассоциации, но вполне согласуются со словами Сталкера из сценария 1977 года, не попавшими в фильм: “Я никакая не судьба, я только рука судьбы”. Сталкер – не Сам Христос, но тот, с кем Христос, через кого Христос может направлять других людей. Он, скорее, ассоциируется с христианским священником.
И зря Аркадий Натанович называет своего героя “апостолом нового вероучения”. Для христианина Сталкер не говорит ничего принципиально нового. Просто и об авторах сценария их герой мог бы сказать эти слова из Евангелия: “глаза их были удержаны”. И не о них ли звучит в последнем монологе Сталкера перефразированная цитата из бунинского очерка “Освобождение Толстого” – об “органе, которым верят”?
Орган, которым верят
Главное отличие фильма от сценария 1977 года – другой, с совершенно иным смыслом, финал. И благодаря этому у фильма совершенно иная проблематика. В сценарии Профессор отказывается от своего решения уничтожить Зону после спора между Писателем и Сталкером, заканчивающегося отчаянными словами Сталкера: “Я всю жизнь положил здесь… У меня ведь больше ничего нет… Зачем я теперь буду жить?.. Я ведь не ради денег сюда приводил… и шли они сюда не ради денег… как в церковь… как к Богу…”.
И Профессор, разбирая, ломая мину, размышляет: “Наверное, сегодняшний человек действительно не умеет использовать Зону. Она попала к нам не вовремя, как и многое другое. […] Все меняется. Все изменится.
И, может быть, через века люди дорастут до Зоны и научатся извлекать из нее счастье, как научились извлекать энергию из каменного угля. Или произойдет такое потрясение, такая катастрофа на земном шаре, что у нас не останется никаких надежд на спасение, кроме Зоны. Пусть мы еще не успеем пользоваться ею, но у нас будет надежда. Человек может обойтись без всего. Но надежда у него должна быть всегда”.
Звучащий в фильме голос жены Сталкера читает строки из Откровения Иоанна Богослова, повествующие о Дне Гнева Господня, когда Агнец снимает шестую печать (это место традиционно понимается как пророчество об экологических катастрофах в конце земной истории). Они вносят в ткань фильма ощущение уже произошедшей или происходящей “катастрофы на земном шаре”, когда остается последняя надежда на спасение. Причем в контексте Апокалипсиса само понятие спасения может звучать только как христианское, сотериологическое – а не в значении спасения человечества от бедствий в земной истории.
В фильме нет размышлений Профессора о необходимости надежды для будущего человечества. И бомбу он разбирает по совершенно другой причине.
Лейтмотивом фильма становится проблема веры. Еще в середине пути в уже приведенном мной монологе Сталкера звучат слова “пусть они поверят”. Другой монолог Сталкера, звучащий у самой Комнаты (которая является целью пути), есть и в сценарии 1977 года, и в фильме, но в фильме он больше на одну фразу: “А главное – верить…”. Профессору, собирающемуся заложить бомбу, Сталкер кричит: “Ведь вы же пришли! Зачем же вы убиваете веру?!” И дальше – кульминация духовной трагедии героев. На пороге Комнаты Писатель вдруг заявляет: “А потом… Кто вам сказал, что это чудо существует на самом деле?”
Именно после этих слов Профессор, задумавшись, со словами “Тогда я вообще ничего не понимаю… Какой же вообще смысл сюда ходить?” – начинает разбирать свою бомбу. По единственной причине: никакого чуда здесь нет, и взрывать это место незачем…
А вот монолог Сталкера, которого нет в сценарии 1977 года. В своей квартире, лежа сначала на полу, потом в кровати, Сталкер разговаривает с женой:
Сталкер. А еще называют себя интеллигентами. Эти писатели, ученые! Они же не верят ни во что. У них же орган этот, которым верят, атрофировался! За ненадобностью. Боже мой, что за люди…
Жена. Успокойся, они же не виноваты. Их пожалеть надо, а ты сердишься.
Сталкер. Ты же видела, у них глаза пустые. Они же ведь каждую минуту думают о том, чтобы не продешевить. Чтобы продать себя подороже. Чтобы им все оплатили, каждое душевное движение. Они знают, что не зря родились, что они призваны. Ведь живут только раз. Разве такие могут во что-нибудь верить? Никто не верит, не только эти двое. Никто. Кого же мне водить туда? Господи… А самое страшное, что не нужно это никому. Никому не нужна эта Комната. И все мои усилия ни к чему.
Жена. Ну, хочешь, я пойду с тобой туда? Думаешь, мне не о чем будет попросить?
Сталкер. Нет. Это нельзя.
Жена. Почему?
Сталкер. Нет-нет. А вдруг у тебя тоже ничего не выйдет…
Слова об “органе, которым верят” обычно почему-то цитируются со ссылкой на Ивана Бунина. И эти слова действительно из бунинского очерка “Освобождение Толстого”, но только их автор – не сам Иван Алексеевич. В очерке приведены воспоминания писательницы Екатерины Михайловны Лопатиной, которая пересказывает слова своего брата Владимира (оба они были дружны с Львом Николаевичем): “Толстой переживает ужасную трагедию, которая заключается, прежде всего, в том, что в нем сидит сто человек, совсем разных, и нет только одного: того, кто может верить в Бога. В силу своего гения он хочет и должен верить, но органа, которым верят, ему не дано”.
Герой фильма говорит об отсутствии веры иначе. Ведь если бы просто “этот орган” не был дан кому-то свыше, на этом человеке не было бы вины, не было бы ответственности. На самом деле все страшнее. “У них орган, которым верят, атрофировался за ненадобностью”. В отчаянии Сталкер даже самого близкого для себя человека боится привести в Комнату: а вдруг и у нее не окажется веры… Когда ее голос читает строки Апокалипсиса о снятии шестой печати, после этих страшных слов звучат странные смешки. Что означает этот смех?
Радость о приближающемся Втором Пришествии – или наоборот, усмешка неверия? Не знаю. Но после слов Сталкера о том, что никто не верит и некого больше водить в Комнату, становится понятно, какое значение в фильме имеют апокалиптические мотивы. “Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?..” (Лк. 18, 8).
Для работ Тарковского характерна символика чередования черно-белого и цветного изображения. Фильм “Андрей Рублев” черно-белый; и после этого черно-белого мира вдруг потрясают зрение насыщенные краски рублевских икон. Заканчиваются кадры с иконами, и снова появляется дождливый пейзаж реального мира – но теперь и он цветной. Это уже иное видение мира – зрением, очищенным через восприятие духовной реальности.
В обычном мире фильма “Сталкер” тоже нет цветов: все даже не черно-белое, а какое-то… безнадежно-бурое. А Зона цветная. Вот он – мир настоящий, подлинный. Но и в том мире, который вне Зоны, есть цветные кадры. Это кадры с дочерью Сталкера, Мартышкой. Она не может ходить: у всех сталкеров дети рождаются с врожденными физическими недостатками. И вот, в финале фильма, после отчаяния Сталкера, потерявшего веру в людей, после пронзительного монолога его страдающей и любящей жены (“Вы теперь, наверное, поняли – он же блаженный …”), Мартышка, дитя Зоны, сидит за столом и читает Тютчева. И двигает взглядом стаканы по столу.
Не стоит здесь рассуждать о нашем отношении к телекинезу в реальном мире: в художественном мире “Сталкера” проблема оккультизма не поставлена, здесь это просто проявление сверхъестественной силы, присущей девочке. Пока в окружающем мире атрофируются остатки веры, пока впадает в отчаяние сам Сталкер, сила Зоны начинает действовать через ребенка. И девочка-инвалид, беспомощное существо с чистой душой, спокойно постигает данную ей силу.
“Если не обратитесь и не будете как дети…”
В статье использованы кадры из фильма “Сталкер”.
А. и Б. в киноформате
Критики часто обращают внимание на парадокс: чем меньше кино по книгам Стругацких походит на текст-первоисточник – тем лучше оно получается.
Классические примеры: два совершенно не похожих друг на друга фильма – музыкальная комедия-сказка “Чародеи” и философская притча “Сталкер”. Обе эти работы прекрасно известны зрителю, их помнят, любят и ценят, но они имеют лишь отдаленное сходство с книгами-первоисточниками.
С другой стороны, максимально приближенные к тексту “Трудно быть богом” и “Отель “У погибшего альпиниста” – прошли на экранах страны почти незамеченными.
Сегодня после паузы, возникшей в 90-е годы, режиссеры вновь обращаются к творчеству Стругацких. Так, Константин Лопушанский выпустил в 2006 году фильм “Гадкие Лебеди”, Алексей Герман готовит к выходу новую экранизацию “Трудно быть богом”, а Федор Бондарчук приступил к съемкам фильма по роману “Обитаемый остров”.
На сегодняшний день фильмография братьев Стругацких выглядит следующим образом:
“Сталкер”, 1979 год, Мосфильм, 163 минуты.
“Отель “У погибшего альпиниста””, 1979 год, Талинфильм, 84 минуты.
“Чародеи”, 1982 год, Одесская киностудия по заказу Гостелерадио, 147 минут.
“Письма мертвого человека”, 1986 год, Ленфильм, 88 минут. Борис Стругацкий выступил здесь исключительно как один из соавторов сценария, но именно этот фильм принес ему Государственную премию СССР.
“Дни затмения”, СССР, 1988 год, Ленфильм и киностудия “Троицкий мост”, 133 минуты. Вольная экранизация книги “За миллиард лет до конца света”.
“Трудно быть богом”, 1989, киностудия “Аллилуя” (ФРГ), киностудия им. А.Довженко (СССР), 135 минут.
“Искушение Б”, 1990, Киностудия “Латерна”, 84 минут. Экранизация повести “Пять ложек эликсира”.
“Гадкие лебеди”, 2006, “Proline-film”, “CDP FILMS” (Франция) при поддержке Роскультуры и участии Горбачев-фонда, телеканала “CNC”, Международного Зеленого Креста, 105 минут.
В этот список не включены две картины, снятые в 90‑е годы за рубежом, но так и не вышедших в широкий прокат. Речь идет о чешской экранизации книги “Малыш” и польском телеспектакле “Отель у погибшего Альпиниста”. Еще несколько картин по книгам Стругацких даже не были начаты, хотя к их съемкам активно готовились.
Слабость велика, сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и гибок; когда он умирает, он крепок и черств. Когда дерево произрастает, оно гибко и нежно, и когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила – спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому, что отвердело, то не победит.
Глава первая
В царствование императора Феодосия Великого жил в Константинополе один знатный человек, «патрикий и епарх», по имени Ермий. Он был богат, благороден и знатен; имел прямой и честный характер; любил правду и ненавидел притворство, а это совсем не шло под стать тому времени, в котором он жил.
В то отдаленное время в Византии, или в нынешнем Константинополе, и во всем царстве Византийском было много споров о вере и благочестии, и за этими спорами у людей разгорались страсти, возникали распри и ссоры, а от этого выходило, что хотя все заботились о благочестии, но на самом деле не было ни мира, ни благочестия. Напротив того, в низших людях тогда было много самых скверных пороков, про которые и говорить стыдно, а в высших лицах царило всеобщее страшное лицемерие. Все притворялись богобоязненными, а сами жили совсем не по-христиански: все злопамятствовали, друг друга ненавидели, а к низшим, бедным людям не имели сострадания; сами утопали в роскоши и нимало не стыдились того, что простой народ в это самое время терзался в мучительных нуждах. Обеднявших брали в кабалу или в рабство, и нередко случалось, что бедные люди даже умирали с голода у самых дверей пировавших вельмож. При этом простолюдины знали, что именитые люди и сами между собой беспрестанно враждовали и часто губили друг друга. Они не только клеветали один на другого царю, но даже и отравляли друг друга отравами на званых пирах или в собственных домах, через подкуп кухарей и иных приспешников.
Как сверху, так и снизу все общество было исполнено порчей.
Глава вторая
У упомянутого Ермия душа была мирная , и к тому же он ее укрепил в любви к людям, как заповедал Христос по Евангелию. Ермий желал видеть благочестие настоящее, а не притворное, которое не приносит никому блага, а служит только для одного величания и обмана. Ермий говорил: если верить, что Евангелие божественно и открывает, как надо жить, чтобы уничтожить зло в мире, то надо все так и делать, как показано в Евангелии, а не так, чтобы считать его хорошим и правильным, а самим заводить наперекор тому совсем другое: читать «оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем», а заместо того ничего никому не оставлять, а за всякую обиду злобиться и донимать с ближнего долги, не щадя его ни силы, ни живота.
Над Ермием за это все другие вельможи стали шутить и подсмеиваться; говорили ему: «Верно, ты хочешь, чтобы все сделались нищими и стояли бы нагишом да друг дружке рубашку перешвыривали. Так нельзя в государстве». Он же отвечал: «Я не говорю про государство, а говорю только про то, как надо жить по учению Христову, которое все вы зовете божественным». А они отвечали: «Мало ли что хорошо, да невозможно!» И спорили, а потом начали его выставлять перед царем, как будто он оглупел и не годится на своем месте.
Ермий начал это замечать и стал раздумывать: как в самом деле трудно, чтобы и в почести остаться и самому вести жизнь по Христову учению?
И как только начал Ермий сильнее вникать в это, то стало ему казаться, что этого даже и нельзя совсем вместе соединить, а надо выбирать из двух одно любое: или оставить Христово учение, или оставить знатность, потому что вместе они никак не сходятся, а если и сведешь их насильно на какой-нибудь час, то они недолго поладят и опять разойдутся дальше прежнего. «Уйдет один бес и опять воротится, и приведет еще семерых с собою». А с другой стороны глядя, Ермий соображал и то, что если он станет всех обличать и со всеми спорить, то войдет он через то всем в остылицу, и другие вельможи обнесут его тогда перед царем клеветами, назовут изменником государству и погубят.
«Угожу одним, – думает, – не угожу другим: если с хитрыми пойду – омрачу свою душу, а если за нехитрых стану – то им не пособлю, а себе беду наживу. Представят меня как человека злоумышленного, который сеет неспокойствие, а я могу не стерпеть напраслины да стану оправдываться, и тогда душа моя озвереет, и я стану обвинять моих обвинителей и сделаюсь сам такой же злой, как они. Нет, пусть так не будет. Не хочу я никого ни срамить, ни упрекать, потому что все это противно душе моей; а лучше я совсем с этим покончу: пойду к царю и упрошу его дозволить мне сложить с себя всякую власть и доживу век мой мирно где-нибудь простым человеком».
Глава третья
Как Ермий задумал, так он и сделал по своему рассуждению. Царю Феодосию он ни на что не жаловался и никого перед ним не обвинял, а только просился отставить его от дел. Царь уговаривал Ермия остаться при должности, но потом отпустил. Ермий получил полную отставку («отложи от себя всяку власть»). А в это же самое время скончалась жена Ермия, и бывший вельможа, оставшись один, начал рассуждать еще иначе:
«Не указание ли мне это свыше? – подумал Ермий. – Царь меня отпустил от служебных забот, а господь разрешил от супружества. Жена моя умерла, и нет у меня никого такого в родстве моем, для которого мне надо было бы стараться по своим имениям. Теперь я могу идти резвее и дальше к цели евангельской. На что мне богатство? С ним всегда неминучие заботы, и хоть я от служебных дел отошел в сторону, а, однако, богатство заставит меня о нем заботиться и опять меня втравит в такие дела, которые не годятся тому, кто хочет быть учеником Христовым».
А богатства у Ермия было очень много («бе бо ему богатство многосущное») – были у него и дома, и села, и рабы, и всякие драгоценности.
Ермий всех своих рабов отпустил на волю, а все прочее «богатство многосущное» продал и деньги разделил между нуждавшимися бедными людьми.
Поступил он так потому, что хотел «совершен быть», а тому, кто желает достичь совершенства, Христос коротко и ясно указал один путь: «Отдай все, что имеешь, и иди за мною».
Ермий все это исполнил в точности, так что даже никакой малости себе не оставил, и радовался тому, что это совсем не показалось ему жалко и трудно. Только начало было дорого сделать, а потом самому приятно стало раздавать все, чтобы ничто не путало и ничто не мешало идти налегке к высшей цели евангельской.
Глава четвертая
Освободясь и от власти и от богатства, Ермий покинул тайно столицу и пошел искать себе уединенного места, где бы ему никто не мешал уберечь себя в чистоте и святости для прохождения богоугодной жизни.
После долгого пути, совершенного пешими и босыми ногами, Ермий пришел к отдаленному городу Едессу и совсем нежданно для себя нашел здесь «некий столп». Это была высокая каменная скала, и с расщелиной, и в середине расщелины было место, как только можно одному человеку установиться.
«Вот, – подумал Ермий, – это мне готовое место». И сейчас же взлез на этот столп по ветхому бревнышку, которое кем-то было к скале приставлено, и бревно оттолкнул. Бревно откатилось далеко в пропасть и переломилось, а Ермий остался стоять и простоял на столпе тридцать лет. Во все это время он молился богу и желал позабыть о лицемерии и о других злобах, которые он видел и которыми до боли возмущался.
С собою Ермий взял на скалу только одну длинную бечевку, которою он цеплялся, когда лез, и бечевка эта ему пригодилась.
На первых днях, как еще Ермий забыл убрать эту бечевку, заметил ее пастух-мальчик, который пришел сюда пасти козлят. Пастух начал эту бечевку подергивать, а Ермий его стал звать и проговорил ему:
– Принеси мне воды: я очень жажду.
Мальчик подцепил ему свою тыквенную пустышку с водой и говорит:
– Испей и оставь себе тыкву.
Так же он дал ему и корзинку с горстью черных терпких ягод.
Ермий поел ягод и сказал:
– Бог послал мне кормильца.
А мальчик как только пригнал вечером в село стадо козлят, так сейчас же рассказал своей матери, что видел на скале старика, а Пастухова мать пошла на колодец и стала о том говорить другим женщинам, и так сделалось известно людям о новом столпнике, и люди из села побежали к Ермию и принесли ему чечевицы и бобов больше, чем он мог съесть. Так и пошло далее.
Только Ермий спускал сверху на длинной бечеве плетеную корзину и выдолбленную тыкву, а люди уже клали ему в эту корзину листьев капусты и сухих, не вареных семян, а тыкву его наполняли водою. И этим бывший византийский вельможа и богач Ермий питался тридцать лет. Ни хлеба и ничего готовленного на огне он не ел и позабыл и вкус вареной пищи. По тогдашним понятиям находили, будто это приятно и угодно богу. О своем розданном богатстве Ермий не жалел и даже не вспоминал о нем. Разговоров он не имел ни с кем никаких и казался строг и суров, подражая в молчании своем Илии.
Поселяне считали Ермия способным творить чудеса. Он им этого не говорил, но они так верили. Больные приходили, становились в тени его, которую солнце бросало от столпа на землю, и отходили, находя, что чувствуют облегчение. А он все молчал, вперяя ум в молитву или читая на память три миллиона стихов Оригена и двести пятьдесят тысяч стихов Григория, Пиерия и Стефана.
Так проводил Ермий дни, а вечером, когда сваливал пеклый жар и лицо Ермия освежала прохлада, он, окончив свои молитвы и размышления о боге, думал иногда и о людях. Он размышлял о том: как за эти тридцать лет зло в свете должно было умножиться и как под покровом ханжества и пустосвятства, заменяющего настоящее учение своими выдумками, теперь наверно иссякла уже в людях всякая истинная добродетель и осталась одна форма без содержания.
Впечатления, вынесенные столпником из покинутой им лицемерной столицы, были так неблагоприятны, что он отчаялся за весь мир и не замечал того, что через это отчаяние он унижал и план и цель творения и себя одного почитал совершеннейшим.
Повторяет он наизусть Оригена, а сам думает: «Ну, пусть так – пусть земной мир весь стоит для вечности, и люди в нем, как школяры в школе, готовятся, чтобы явиться в вечности и там показать свои успехи в здешней школе. Но какие же успехи они покажут, когда живут себялюбиво и злобно, и ничему от Христа не учатся, и языческих навыков не позабывают? Не будет ли вечность впусте?» Пусть утешает Ориген, что не мог же впасть в ошибку творец, узрев, «яко все добро зело», если оно на самом деле никуда не годится, а Ермию все-таки кажется, что «весь мир лежит во зле», и ум его напрасно старается прозреть: «кацы суть Богу угождающие и вечность улучившие?»
Никак не может Ермий представить себе таковых, кои были бы достойны вечности, все ему кажутся худы, все с злою наклонностию в жизнь пришли, а здесь, живучи на земле, еще хуже перепортились.
И окончательно взяло столпника отчаяние, что вечность запустеет, потому что нет людей, достойных перейти в оную.
Глава пятая
И вот однажды, когда, при опускающемся покрове ночи, столпник «усильно подвигся мыслию уведети: кацы суть иже Богу угожающи», он приклонился головою к краю расщелины своей скалы, и с ним случилась необыкновенная вещь: повеяло на него тихое, ровное дыхание воздуха, и с тем принеслись к его слуху следующие слова:
– Напрасно ты, Ермий, скорбишь и ужасаешься: есть тацы, иже добре Богу угожают и в книгу жизни вечной вписаны.
– Господи, если я обрел милость в очах твоих, то дозволь, чтобы мне был явлен хоть один такой, и тогда дух мой успокоится за все земное сотворение.
А тонкое дыхание снова дышит на ухо старцу:
– Для этого тебе надо забыть о тех, коих ты знал, и сойти со столпа да посмотреть на человека Памфалона.
С этим дыхание сникло, а старец восклонился и думает: взаправду ли он это слышал, или это ему навеяно мечтою? И вот опять проходит холодная ночь, проходит и знойный день, и наступили новые сумерки, и опять поник головой Ермий и слышит:
– Спускайся вниз, Ермий, на землю, тебе надо пойти посмотреть на Памфалона.
– Да кто он такой, этот Памфалон?
– А вот он-то и есть один из тех, каких ты желаешь видеть.
– И где же обитает этот Памфалон?
– Он обитает в Дамаске.
Ермий опять встрепенулся и опять не был уверен, что это ему слышно не в мечте. И тогда он положил в своем уме испытать это дело еще, до трех раз, и ежели и в третий раз будет к нему такая же внятная речь про Памфалона, тогда уже более не сомневаться, а слезать со скалы и идти в Дамаск.
Но только он решил обстоятельно дознаться: что это за Памфалон и как его по Дамаску разыскивать.
Прошел опять знойный день, и с вечернею прохладою снова зазвучало в духе хлада тонка имя Памфалона.
– Для чего ты, старец, медлишь, для чего не слезаешь на землю и не идешь в Дамаск смотреть Памфалона? А старец отвечает:
– Как же могу я идти и искать человека мне неизвестного?
– Человек тебе назван.
– Назван мне человек Памфалоном, а в таком великом городе, как Дамаск, разве один есть Памфалон? Которого же из них я стану спрашивать?
А в духе хлада тонка опять звучит:
– Это не твоя забота. Ты только скорее слезай вниз да иди в Дамаск, а там уже все знают этого Памфалона, которого тебе надо. Спроси у первого встречного, его тебе всяк покажет. Он всем известен.
* Сталкер: ...Пусть исполнится то, что задумано. Пусть они поверят. И пусть посмеются над своими страстями. Ведь то, что они называют страстью, на самом деле не душевная энергия, а лишь трение между душой и внешним миром. А главное, пусть поверят в себя и станут беспомощными, как дети. Потому что слабость велика, а сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает - он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила - спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит...
* Сталкер: Зона - это… очень сложная система… ловушек, что ли.. и все они смертельны! Не знаю, что здесь происходит в отсутствие человека, но стоит тут появиться людям, как все здесь приходит в движение.. Бывшие ловушки исчезают - появляются новые. Безопасные места становятся непроходимыми, и путь делается то простым и лёгким, то запутывается до невозможности! Это - Зона. Может даже показаться, что она капризна, но в каждый момент она такова, какой мы её сами сделали… своим состоянием. Не скрою, были случаи, когда людям приходилось возвращаться с полдороги, не солоно хлебавши. Были и такие, которые… гибли у самого порога Комнаты. Но все, что здесь происходит, зависит не от Зоны, а от нас!
* Писатель: Откуда мне знать, как назвать то… чего я хочу? И откуда мне знать, что на самом-то деле я не хочу того, чего я хочу? Или, скажем, что я действительно не хочу того, чего я не хочу? Это все какие-то неуловимые вещи: стоит их назвать, и их смысл исчезает, тает, растворяется… как медуза на солнце. Видели когда-нибудь? Сознание моё хочет победы вегетарианства во всем мире, а подсознание изнывает по кусочку сочного мяса. А чего же хочу я?
* Писатель:
Вот почему, по-твоему, повесился Дикобраз?
* Сталкер:
Он в зону пришел с корыстной целью, и брата своего загубил в мясорубке, поэтому и повесился.
* Писатель:
Это я понимаю, а почему он все-таки повесился? Почему еще раз в Зону не пошел, на это раз не за деньгами, а за братом? Как раскаялся?
* Сталкер:
Он хотел, он… Я не знаю, через несколько дней он повесился
* Писатель:
Ведь здесь он понял, что не просто желания, а сокровенные желания исполняются… Да здесь сбудется то, что натуре твоей соответсвует, сути! О которой ты понятия не имеешь, а она возьмет и проявится… Дикобраза не алчность одолела. Да он у этой лужи на коленях ползал, брата вымаливал. А получил кучу денег. И ничего иного получить не мог. Потому что Дикобразу - Дикобразово. А ссоры, душевные муки - это все придумано, от головы.
* Писатель: ...Вот еще эксперимент. Эксперименты, факты, истина в последней инстанции. А фактов вообще не бывает, а уж здесь и подавно. Здесь все кем-то выдумано. Все это - чья-то идиотская выдумка, неужели вы не чувствуете? А вам, конечно, до зарезу нужно знать чья. А почему? Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них заболит? Моя? У меня нет совести, у меня есть только нервы: обругает какая-нибудь сволочь - рана, другая сволочь похвалит - еще рана. Душу вложишь, сердце свое вложишь - сожрут и душу, и сердце. Мерзость вынешь из души - жрут мерзость! Они же все поголовно грамотные, у них у всех сенсорное голодание, и все они клубятся вокруг: журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные. И все требуют: "Давай! Давай!" Какой из меня, к черту, писатель, если я ненавижу писать! Если для меня это мука, болезненное, постыдное занятие, что-то вроде выдавливания геморроя. Ведь я раньше думал, что от моих книг кто-то становится лучше! Да не нужен я никому, я сдохну, а через два дня меня забудут и начнут жрать кого-нибудь другого. Ведь я думал переделать их, а переделали-то меня! По своему образу и подобию! Раньше будущее было только продолжением настоящего, а все перемены маячили где-то там, за горизонтом. А теперь будущее слилось с настоящим! Разве они готовы к этому?! Они ничего не желают знать, они только жрут!..
* Сталкер: Ты же видела, у них глаза пустые. Они же ведь каждую минуту думают о том, чтобы не продешевить. Чтобы продать себя подороже. Чтобы им все оплатили, каждое душевное движение. Они знают, что не зря родились, что они призваны. Ведь живут только раз. Разве такие могут во что-нибудь верить? Никто не верит, не только эти двое. Никто. Кого же мне водить туда?
P.s. Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и чёрств. Когда дерево растёт, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жёстко, оно умирает. Чёрствость и сила спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит. (Лао-цзы, «Дао дэ цзин», § 76)
