Эта история, рассказанная Людмилой Улицкой и снятая Юрия Грымовом на мой взгляд невероятно важная и интересная. Можно, как это часто бывает, спорить о том, что же лучше книга или фильм, вопрос риторический. Для меня книга великолепна, роман являеться лаурятом Букеровской премии, а Грымов удачно его экранизировал.
Тем не менее, пост в большей степени связан с фильмом.
Краткое содержание:
Действие сюжета разворачивается в середине и во второй половине ХХ века, и охватывает практически все общественно важные события этого периода: уголовную ответственность за аборты, разгром генетики, «лысенковщину», аресты и лагеря, похороны Сталина, хрущевскую оттепель, эйфорические шестидесятые, жизнь столичной богемы и джаз. Главный герой фильма - потомственный хирург Павел Алексеевич Кукоцкий. Один из самых именитых гинекологов своего времени, Кукоцкий разработал обширную программу по борьбе с криминальными абортами и добивался отмены постановления 1936 года о запрещении абортов.
Возможно, это фильм расчитан на определенную аудиторию, к котрой на мой взгляд относяться люди, хотя бы раз в жизни соприкоснувшиеся с медициной в общем смысле, с абортами в частности, люди, перижившие все "прелести"советской жизни, поиски себя и многое, многое другое...
В фильме замечательно подобран актерский состав, особенно замечательно, на мой взгляд сыграла Елена Дробышева.
Тема медицины показана с разных точек зрения:
это и тема аборта, парадоксальность той ситуации, что узаконенное детоубийство может спасти детей. Беззащитность женщин во многих независящих от них ситуациях, право женщины на свой собственный выбор и ее личная ответственность перед собой, Богом и неродившимся ребенком...тот самый случай, когда нет единственного правильного решения для всех...
это и различие между медициной как наукой, в которой играет роль талант, способности и призвание и медициной, и медициной, которая явлеться политическим и экономическим отображением страны, при этом одно без другого не существует и являеться своеобразным замкнутым кругом...
парадокс: женщина министр здравоохранения, бездетная, наделенная в некотором смысле правом "казнить или помиловать"
Медицина, в которой сталкиваються понятия "границ живого и мертвого", думаю это знакомо всем, кто сталкивался с "острым опытом", каждый сам решает и принимает может ли он это сделать, зачем и где та граница, который будующий медик устанавливает для себя...
Таня и ее границы
Медицина- с точки развития науки, движения вперед, прорыва, раскрытия загадок природы, взгляд в будующее и медицина прикладная с целью спасти здесь и сейчас...
Кукоцкий, борющийся, казалось бы, с проблемами насущными и земными и Гольдберг борющийся за свою идею, проблемы глобального характера...
Медицина, в которой халатность и система, не дает шанса на жизнь...
Таня, которая стала жертвой этой системы...
В фильме очень трогательная история любви Кукоцкого и его любимой жены со всеми ее радостями и бедами... Мне очень понравилась такая цитата: "в любимом человеке достоинства восхищают, а недостатки умиляют", а ведь, действительно, так оно и есть...
Печальна судьба жены Кукоцкого, Елены, страдающей потерей памяти:
Елена в попытке обрести себя...
Очень хорошо отображены различные эпохи советской страны, одно из них- время правления Сталина, думаю об этом не нужно говорить, тема известная всем:
Удивительно судьба Тани, ее характер, поиск себя, своей любви, ее неординарность и стремление жить своей жизнью:
Таня и ее выбор
Интересная барышня, в поведении и даже интонации которой узнаваемы бабушки запуганные, выросшие в рамках и шаблонах. Знающие как правильно и как нужно:
Василиса...
Люди познавшие нищету, люди земные, со своей завистью, благодарностью...
Тамара, выигравшая "счастливый билет в своей жизни" и ее брат, лишенный этого праздника жизни...
Из отрицательных моментов, лично мне не понравилось режиссерское новшество элементов мистики и потустороннего мира в силу затянутости этих моментов в фильме, но думаю мое мнение весьма относительное и кто-то, возможно, увидит это подругому...
Прятного Вам просмотра! Буду рада, если Вы поделитись Вашими впечатлениями от книги или/и фильма.
Истина лежит на стороне смерти.
Симона Вайль
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Через некоторое время медицинский факультет отделился от университета, произошли перестановки. Умер профессор Калинцев, и на его место пришел другой человек, партийный выдвиженец, без какого бы то ни было научного имени. Как ни странно, Павлу он благоволил, оставил на кафедре в ординатуре. Фамилия Кукоцких в медицинском мире была известна не менее, чем фамилия Пирогова или Боткина.
Первая научная работа Павла была посвящена некоторым сосудистым нарушениям, вызывающим самопроизвольные выкидыши на пятом месяце беременности. Нарушения касались самых малых капиллярных сосудов, и интересовали они Павла по той причине, что он тогда носился с идеей воздействия на процессы в периферических областях кровеносной и нервной системы, считая, что ими легче управлять, чем более высокими разделами. Как и все ординаторы, Павел вел больных в стационаре и принимал два раза в неделю в поликлинике.
Именно в тот год, осматривая на поликлиническом приеме женщину с регулярными выкидышами на четвертом-пятом месяцах беременности, он обнаружил, что видит опухоль желудка с метастазами – один очень заметный в печень, второй, слабенький, в область средостения. Он не нарушил ритуала осмотра больной, но дал ей направление к хирургу. Потом он долго сидел в кабинете, не приглашая следующую пациентку, пытаясь понять, что же с ним такое произошло, откуда взялась эта схематическая цветная картинка вполне развитого рака...
С этого дня открылся у Павла Алексеевича этот странный, но полезный дар. Он называл его про себя "внутривидением", первые годы осторожно интересовался, не обладает ли кто из его коллег подобной же особенностью, но так и не напал на след.
С годами его внутреннее зрение укрепилось, усилилось, приобрело высокую разрешающую способность. В некоторых случаях он даже видел клеточные структуры, окрашенные, казалось, гематоксилином Эрлиха. Злокачественные изменения имели интенсивно лиловый оттенок, области активной пролиферации трепетали мелкозернистым багровым... Зародыш с самых первых дней беременности он видел как сияющее светло-голубое облачко...
Бывали дни и недели, когда "внутривидение" уходило. Павел Алексеевич продолжал работать: смотрел больных, оперировал. Чувство профессиональной уверенности не покидало его, но в душе возникало тонкое беспокойство. Молодой доктор был, разумеется, материалистом, мистики не терпел. Они с отцом всегда посмеивались над увлечениями матери, то посещавшей великосветские посиделки со столоверчением, то предававшейся мистическим шалостям с магнетизмом.
К своему дару Павел Алексеевич относился как к живому, отдельному от себя, существу. Он не мучился над мистической природой этого явления, принял его как полезное подспорье в профессии. Постепенно выяснилось, что дар его был аскетом и женоненавистником. Даже слишком плотный завтрак ослаблял внутривидение, так что Павел Алексеевич усвоил привычку обходиться без завтрака и первый раз ел в обед или, если во второй половине дня был поликлинический прием, вечером. Что же касалось физической связи с женщинами, то она на время исключала какую бы то ни было прозрачность в наблюдаемых больных.
Он был хороший диагност, его медицинская практика, по сути, не нуждалась в такой незаконной поддержке, но научная работа как будто просила помощи: сокровенная судьба сосудов хранила тайны, готовые вот-вот открыться... Так получилось, что личная жизнь вошла в некоторое противоречие с научной, и, расставшись со своей пунктирной привязанностью, хирургической сестрой с холодными и точными руками, он мягко избегал любовных связей, слегка побаивался женской агрессивности и привык к воздержанию. Оно было не особенно тяжким для него испытанием, как все, что происходит по собственному выбору. Изредка ему нравилась какая-нибудь медсестричка или молоденькая врачиха, и он прекрасно знал, что каждая из них придет к нему по первому же слову, но "внутривидение" было ему дороже.
Свое добровольное целомудрие он вынужденно защищал – он был одинок, по нищенским понятиям того времени богат, в своей области знаменит, может, не красавец, но мужественен и вполне привлекателен, и по всем этим причинам, из которых хватило бы и одной, каждая женщина, приметив его слегка заинтересованный взгляд, начинала такой штурм, что Павел Алексеевич едва ноги уносил.
Некоторые его коллеги-женщины даже полагали, что в нем есть скрытый мужской изъян, и связывали это с самой его профессией: какие могут быть влечения у мужчины, который каждый день по долгу службы шарит чуткими пальцами в сокровенной женской тьме...
Кроме фамильной приверженности медицине, была еще одна своеобразная родовая черта у мужчин Кукоцких : они добывали себе жен, как добывают военные трофеи. Прадед женился на пленной турчанке, дед – на черкешенке, отец – на полячке. По семейному преданию, все эти женщины были, как одна, сумасбродными красавицами. Однако примеси чужой крови мало меняли родовой облик крупных, скуластых, рано лысеющих мужчин. Гравюрный портрет Авдея Федоровича руки неизвестного, но явно немецкой выучки художника, хранимый и по сей день потомками Павла Алексеевича, свидетельствует о силе этой крови, проводящей вдоль времени семейные черты.
Павел Алексеевич Кукоцкий тоже был женат военным браком – скоропалительным и неожиданным. И хотя его жена Елена Георгиевна не была ни пленницей, ни заложницей, увидел он ее впервые в ноябре сорок второго года в небольшом сибирском городке В., куда была эвакуирована клиника, которой он заведовал, на операционном столе, и была она в таком состоянии, что Павел Алексеевич прекрасно отдавал себе отчет – жизнь женщины, лица которой он еще и не видел, находится не в его власти. Доставили ее по "Скорой помощи" и поздно. Очень поздно...
Среди ночи Павла Алексеевича вызвала его заместительница Валентина Ивановна. Она была прекрасным хирургом, знала, что и он ей вполне доверяет, но здесь был какой-то особый случай. Чем – она и сама не смогла объяснить. Послала к нему на квартиру, подняла и попросила прийти. Когда он вошел в операционную, держа на весу подготовленные к операции руки, она как раз проводила скальпелем разрез по обработанной поверхности...
Он стоял за спиной Валентины Ивановны. Его особое зрение включилось само собой, и он видел уже не операционное поле, над которым трудилась Валентина Ивановна, а все целиком женское тело, редкой стройности и легкости позвоночник, узковатую грудную клетку с тонкими ребрами, несколько выше обычного расположенной диафрагмой, медленно сокращающееся сердце, освещенное бледно-зеленым, согласно с мышцей бьющимся прозрачным пламенем.
Он видел – и никто бы не мог понять этого, никому не смог бы он объяснить этого странного ощущения – совершенно родное тело. Даже затемнение у верхушки правого легкого, след перенесенного в детстве туберкулеза, казалось ему милым и знакомым, как очертание давно известного пятна на обоях возле изголовья кровати, где ежевечерне засыпаешь.
Посмотреть на лицо этой молодой и столь прекрасно устроенной изнутри женщины было как-то неловко, но он все-таки бросил быстрый взгляд поверх белой простыни, покрывающей ее до подбородка. Заметил длинные коричневые брови с пушистой кисточкой в основании и узкие ноздри. И меловую бледность. Но чувство неловкости от разглядывания ее лица было столь сильным, что он опустил глаза вниз, туда, где полагалось быть волнистой укладке перламутрового кишечника. Червеобразный отросток лопнул, гной излился в кишечную полость. Перитонит. Это было то самое, что видела и Валентина Ивановна.
Слабое желтовато-розовое пламя, существующее лишь в его видении, с каким-то редким цветочным запахом, чуть теплое на ощупь, подсвечивало женщину и было, в сущности, частью ее самой.
Еще он видел, как хрупки тазобедренные суставы из-за недостаточной выпуклости головки бедра... Собственно, близко к подвывиху. Да и таз такой узкий, что при родах можно ожидать растяжения или разрыва лонного сочленения. Но матка зрелая, рожавшая. Значит, однажды обошлось... Нагноение уже захватило обе веточки яичников и темную встревоженную матку. Сердце билось слабенько, но в спокойном темпе, а вот матка излучала ужас. Павел Алексеевич давно уже знал, что отдельные органы имеют отдельные чувствования... Но разве можно такое произнести вслух?
Да, рожать тебе больше не придется.... – он не догадывался еще, от кого именно не придется рожать этой умирающей на глазах женщине. Он встряхнул головой, отогнав призрачные картинки... Валентина Ивановна, расправив виток кишечника, добралась до червеобразного отростка. Все было полно гноя...
– Все чистить... Все убирать...
Не вытянуть. Проклятая профессия, подумал Павел Алексеевич, прежде чем взять из рук Валентины Ивановны инструменты .
Павел Алексеевич знал, что несколько флаконов американского пенициллина было у Ганичева, начальника госпиталя. Был он вор и торгаш, однако Павлу Алексеевичу обязан... Но даст ли?
Первые несколько дней, пока Елена не умирала, но и не вполне была жива, Павел Алексеевич заглядывал к ней в закуток палаты, отгороженный ширмой, и сам делал уколы пенициллина, предназначенного для раненых бойцов и дважды у них украденного. Она не приходила в сознание. Там, где она находилась, были говорящие полулюди-полурастения, и был какой-то сюжет, в котором она участвовала чуть ли не главной героиней. Заботливо разложенная на огромном белом полотне, она и сама чувствовала себя отчасти этим полотном, и легкие руки что-то делали, как будто вышивали на ней, во всяком случае, она чувствовала покалывание мельчайших иголочек, и покалывание это было скорее приятным.
Кроме этих заботливых вышивальщиков, были и другие, враждебные, кажется, немцы и даже, может быть, в форме гестапо, и они хотели не просто ее смерти, а даже большего, худшего, чем смерть. При этом что-то подсказывало Елене, что все это несколько призрачно, полуобман и скоро кто-то придет и откроет ей настоящую правду. И вообще, она догадывалась, что все с ней происходящее имеет отношение к ее жизни и смерти, но за этим стоит нечто гораздо более важное, и связано это с готовящимся открытием окончательной правды, которая важнее самой жизни.
Однажды ей послышался разговор. Мужской низкий голос обращался к кому-то и просил биохимию. Женский, старушечий, отказывал. Биохимия представлялась Елене большой стеклянной коробкой с цветными звенящими трубочками, которые соотносились таинственным образом с тем горным пейзажем, в котором все происходило...
Потом и пейзаж, и цветные трубочки, и нереальные существа разом исчезли, и она почувствовала, что ее постукивают по запястью. Она открыла глаза. Свет был таким грубым и жестким, что она зажмурилась. Человек, лицо которого показалось ей знакомым, улыбнулся ей:
– Ну вот и хорошо, Елена Георгиевна.
Павел Алексеевич поразился: это был тот случай, когда частное оказывалось больше целого – настолько глаза ее были больше остального лица.
– Это вас я там видела? – спросила она Павла Алексеевича.
– Очень может быть.
– А Танечка где? – спросила она, но ответа уже не слышала, снова поплыла среди цветных пятен и говорящих растений.
Через некоторое время она окончательно вернулась. Все стало на свои места: болезнь, операция, палата. Внимательный доктор, который не дал ей умереть.
Приходила Василиса Гавриловна, с бельмом на глазу , в низко, до самых бровей повязанном темном платке, приносила клюквенное питье и темное печенье. Два раза приводила дочку.
Доктор навешал сначала по два раза на дню, потом, как ко всем, подходил только во время утреннего обхода. Убрали ширмочку. Елена теперь, как другие больные, начала вставать, доходила до умывальника в конце коридора.
Три месяца продержал ее Павел Алексеевич в отделении.
Елена в то время снимала угол за ситцевой занавеской в гнилом деревянном домишке на окраине. Хозяйка, тоже с виду гнилая, была на редкость вздорная. До Елены она уже прогнала четверых съемщиков. Сибирский город, в котором до войны набиралось едва пятьдесят тысяч, ломился от эвакуированных: военный завод, в конструкторском бюро которого работала Елена, медицинский институт с клиниками и два театра. Если не считать бараков для заключенных в близком пригороде, никакого человеческого жилья за годы советской власти в городе не строили. Люди, как кильки в банке, забивали каждую щель, каждую норку.
Накануне выписки доктор приехал в Еленину квартиру на казенной машине, с шофером. Хозяйка испугалась подъехавшей машины и спряталась в чулан. Открыла на стук Василиса Гавриловна. Павел Алексеевич поздоровался – ударило запахом помоев и нечистот. Не снимая тулупа, он сделал три шага, откинул занавеску и мельком заглянул внутрь их бедняцкого гнезда. Таня сидела в углу большой кровати с большим белым котенком и смотрела на него испуганно, но с интересом.
– Быстренько собирайте вещи, Василиса Гавриловна, на другую квартиру переезжаем, – сказал он неожиданно для самого себя.
Оставлять трудную больную после того, как она чудом выкарабкалась, в такой помойке было невозможно.
Через пятнадцать минут хозяйство было уложено в большой чемодан и узел, Таня одета, и три девицы, включая молодую кошку, сидели на заднем сиденье автомобиля.
Отвез их Павел Алексеевич к себе. Клиника занимала старый особняк, квартира Павла Алексеевича находилась в том же дворе, в пристройке. Когда-то здесь была людская и кухня для дворни. Теперь восстановили большую печь – готовили еду на больных, – помещение перегородили и Павлу Алексеевичу отвели две комнатки с отдельным входом . В одной из комнат он и поселил теперь эту семью. Свою будущую семью.
В первый же вечер, оставшись одна с Танечкой – Елена должна была выписаться только назавтра, – Василиса, помолившись по обыкновению, легла рядом со спящей девочкой на жесткую медицинскую кушетку и первая из всех догадалась, к чему все клонится... Ах, Елена, Елена, при живом-то муже...
В своих подозрениях Василиса Гавриловна утвердилась на следующий же день, когда Елена, перейдя двор, впервые вошла в дом к Павлу Алексеевичу. Она была слаба и прозрачна, улыбалась как-то смутно и растерянно, даже немного виновато. Но ни для подозрений, ни для упреков в тот день не было у Василисы Гавриловны никаких оснований – появились они несколько дней спустя. Удивления достойно, почему эта старая девушка, не имевшая ни малейшего опыта в отношениях с мужским полом, так чутко уловила любовные вибрации при самом их зарождении.
Весь февраль стояли лютые морозы. В квартире Павла Алексеевича сильно топили, впервые за несколько месяцев женщины отогрелись. Возможно, это сухое дровяное тепло, по которому стосковались женщины, подогревало Еленино чувство, во всяком случае, она испытывала к Павлу Алексеевичу любовь такого градуса, которого прежде не знала. Брак ее с Антоном Ивановичем, с высот нового знания о любви и о самой себе, казался теперь ущербным, ненастоящим. Она отгоняла от себя маленькую, неясную мысль о муже, откладывала со дня на день минуту, когда надо будет самой себе сказать все честные и печальные слова, и все это усугублялось еще и тем, что почти полгода не было от Антона писем, и сама она уже месяц как не писала ему, потому что не могла теперь сказать ему ни слова правды, ни слова лжи...
Странное у меня ощущение... такое, какое редко бывает после прочтения книги, претендующей на эпитеты "философская", " глубокая", "умная", "трагичная", "сильная", "правдивая".... Потому что обычно книги с подобными эпитетами я читаю взахлеб, наслаждаюсь ими, растворяюсь в них, чувствую их каждой клеточкой...
Я не знаю, почему всего этого не случилось со мной во время чтения "КК". Книга жила своею жизнью, я - своей... И иногда мы пересекались...
Несмотря на явный и бесспорный талант автора, я читала книгу и не могла понять, ради чего она была написана. В чем заключался этот самый казус? Что автор хотел донести до читателя? Какая идея книги? Я ничего этого не поняла. Конечно же, возможно, что это произошло по моей вине, а не по вине автора, но факт остается фактом...
И вот я решила почитать рецензии на эту книгу. Рецензий много и они самые разные. Были среди них и такие, в которых люди наделяли этот роман всеми теми прекрасными эпитетами, которые я привела в самом начале, но они не смогли меня, тем не менее, в этом убедить.
А потом я увидела один комментарий, который меня зацепил схожестью мыслей.
Вот он.
****************************************************************************
Прочитал все 509 страниц, и так и не понял, в чем казус. Ну да ладно, хрен с ним. Огорчает другое - что у Улицкой сплошь и рядом стиль самозабвенно влюбленного в собственную способность написать певучее предложение честолюбца.
У меня был один такой знакомый - впрочем, скромный малый, - он при встречах любил долго-долго рассказывать какую-нибудь увлекательную историю, вроде следующей: «Я рано утром проснулся, почистил зубы, побрился, принял душ, оделся и пошел на работу. Там я поработал до обеда, пошел в столовую и встретил там Леньку из смежного отдела. Мы с ним пошли в магазин поменять кроссовки, которые Ленька накануне купил и которые оказались бракованными. Продавец их нам поменял. Потом мы вернулись на работу и до шести работали. Потом, я поехал на метро домой. Вот я приехал домой и стал смотреть телевизор. Там показывали футбол. Наши проиграли, я расстроился и лег спать». Теперь прибавьте к этому способность написать пару предложений слитно, обстоятельно и с чесночком - выйдет современный российский инженер человеческих душ.
Увы, надежды, которые я возлагал на Людмилу Евгеньевну, не оправдались - она тот же отменный инженер. Инженерам этим представляется, что талант - это вот сел за стол и потекла под пером речь, славно, как вода при спуске из бачка. Подумать о читателе, чтобы ему было интересно - на фиг надо, тут же талант течет, слушайте журчание!
Улицкую принято называть «умницей», «умною» и пр. Вообще, ум - понятие зыбкое. В литературе в особенности. Можно же выписать много из Википедии, или, как полагается у писателей, взять экспертное мнение, и потом выдать за свое… И вот уже умнейший человек за десять лет набирается.
В романе, который весь усеян плодами, матками, родами и абортами, Улицкая делает вид, что очень осведомлена в предмете. Почему я так предполагаю? Сужу по тем затронутым в книге предметам, о которых имею понятие. Ну например, Толстой, который с болезненной навязчивостью (объяснимо почему) появляется в книге там и сям. Один раз в потустороннем мире он является одной из героинь. Порет недееспособную чушь, на что ему автор тут же злорадно указывает. От такой достачи писатель достает из «очечника» пенсне. Но вот закавыка: не носил Лев Николаевич никогда ни очков, ни пенсне - ненавидел их, хоть и был близорук к старости, как крот; он даже подпилил ножки табурета в своем кабинете в Хамовниках, чтобы лицо было близко к бумаге, лишь бы не позориться на людях в очках. Видать, в потустороннем мире смирил гордыню старик.
Ладно, х..р с ними, с очками Толстого, но почему героиня спустя пару дней после родов имеет жаркий секс с мужем в бельевой роддома, причем все, по уверениям Улицкой, было «как надо: горячее - горячим; влажное - влажным; сухое - сухим…» Я не знаю, рожала ли Людмила Евгеньевна сама, но из строк явствует, что нет. Близкие женщины рассказывают, что после родов чувствовали, будто их вывернули наизнанку, какой там, на фиг, секс, да еще, чтобы все было «как надо». Кроме того, у меня большой вопрос к Людмиле Евгеньевне: что именно она считает важно, чтобы в сексе оставалось сухим? После всего этого то, что спустя один-два дня после родов «Таня стояла… очень высокая и очень худая» уже не так важно (для справки: живот после родов держится до двух недель).
После вышеописанных вдохновенных ляпов подробнейшие описания акушерских практик вполне палятся как скатанные дословно из подробных интервью с нормальными гинекологами. Беда только, что автор все равно не предстает в этой связи очень сведущим человеком.
То же о музыке, но не важно, читатель, не важно, - может Людмила Евгеньевна отменный знаток людей, их душ, их психологии? Может она проницательнейшим образом проникла в причины поведения человеков, дала, как обещала в интервью, ответ на вопрос, «где границы человеческой свободы, где пролегают границы между … жизнью и смертью?» Блин - вот слово, которое цензурно, но близко по сути.
Улицкая не знает хорошо не только мужчин, но и женщин. То, что мужчина у нее научается «контролировать свои гормональные импульсы» и годами живет без секса - это еще ладно. Но то, что интеллигентная девушка спокойно с первым встречным лишается девственности в подъезде и делает виновнику беспечное «адью»; а потом живет с двумя мужиками сразу, с «любимыми братьями Гольдберг», ездя то к одному на Профсоюзную, то к другому в Дубну, и меньше их по этому поводу парясь, - это, по-моему, дядя Фрейд в голове автора. Реальной девушке все же нужна ясность, как представляется, - независимо от образования и лет - это как раз биология, на которую так компетентно в том же интервью ссылается Улицкая. Упоминание того, что сексуальная свобода происходила тогда на Западе, и что Таня, дескать, «уловила», не канает - во-первых, не тогда происходила, не в конце пятидесятых, начале шестидесятых, а много позже, - в СССР же все это вообще пришло массово с опозданием на двадцать лет, то есть в середине восьмидесятых; во-вторых, и на Западе в шестидесятые все эти менаж а труа - плод не реальности, на которую, якобы, радостно соглашалась женщина, а эстетская иллюзия в стиле Бунюэля, или идеологическая феминистская позиция, которой у героини Улицкой днем с огнем.
У Улицкой, вообще, все очень неправда. Жил-жил человек с женой душа в душу десять лет и без всякой арт-подготовки рассорился на дальнейшие лет двадцать в один вечер. Вы такое видели? Ну бред же. Или жила-жила девочка, училась, читала, резала мышей в лаборатории, потом раз оговорилась в суматохе, и на всю жизнь стала идеологическим люмпеном. Вау, тонкое знание механизмов личности.
«Умные» споры по душам Ильи Иосифовича и Павла Александровича - это комиксы. «Я рано утром проснулся, принял душ…»
Что еще осталось от книги? А, вспомнил! Был еще экскурс в потусторонний мир, там, где появился Лев Николаевич в пенсне. До сих пор горжусь, что преодолел эту пустыню вместе с героями и не спекся. Там Людмила Евгеньевна дала себе оторваться, порисовала, аки Сальвадор наш Дали. Мазня ребенка красками может походить на концептуальное искусство дадаистов, но это все равно, увы, мазня. Иисус Христос под именем «еврей» ведет группу товарищей в виртуальном пространстве типа Аватар. Сивая кобыла нервно курит.
Нет, Людмила Евгеньевна, я не потому так расписался и так витийствую, что злой. Нормально вы пишете. Так во все времена писали процентов, эдак, девяносто пять пишущих. Только читать это не надо, потому что не за чем. Именно поэтому вами любимый Лев Николаевич так расстроил однажды директора румянцевской библиотеки, обозрев многоэтажные стеллажи с книгами и пробормотав: «Эх, динамитцу бы сюда»…
Произведения о врачах всегда возбуждали интерес людей. Неудивительно, ибо, с одной стороны, эскулапы такие же, как мы, а с другой стороны, доктора - это маги и волшебники, использующие только свой ум и определенные навыки, но творящие при этом настоящее чудо исцеления человека. Читателю предлагается познакомиться с замечательным человеком и лекарем Павлом Алексеевичем Кукоцким - главным героем книги Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого». Краткое содержание ее представлено ниже.
Главный герой романа
Время начала романа относиться к периоду самого рассвета Советской власти. О многом надо было позаботиться молодому правительству, и прежде всего о здоровье своего народа. Главный герой книги «Казус Кукоцкого» (краткое содержание ее перед нами) - врач Кукоцкий Павел Алексеевич, очень талантливый человек, искренне любящий своих пациентов. Так как Кукоцкий - гинеколог, то у него лечились только женщины. Он ведет беременности, принимает роды, успокаивает лихорадку после выкидышей. У него умирают на руках жертвы подпольных абортов. Этот человек знает о женском здоровье все, ведь он видит и грязь одиноких неотапливаемых каморок, в которых бедные необразованные беременные швеи ютятся, пытаясь прокормить уже четверых отпрысков, и детей, замерзающих насмерть из-за недоедания. П.А. Кукоцкий знает и таких представительниц прекрасного пола, которых вообще не заботит гигиена и собственная дальнейшая судьба.
И, разумеется, Павел Алексеевич ведет статистику. Она необходима как государству, так и самому врачу. Кукоцкий не только лечит, но и искренне заботится о своих подопечных. В те времена людей за аборт отправляли в колонию, но доктор очень хорошо понимал, почему женщины решались на такой неблаговидный поступок. В масштабах большой страны была очевидна необходимость восполнять потери в человеческих единицах, но каждая отдельная семья имела свои материальные возможности и свои побуждения, поэтому не всегда хотела идти на поводу у государственной нужды и как это ни прискорбно, женщины вырезали из себя новую, зарождающуюся жизнь. И, конечно, Павлу Алексеевичу было важно понимать, что его поступок спасал жизнь и пациентки, и её других детей (редко кто ликвидировал своего первенца), потому что умри она или попади в тюрьму, неизвестно, что стало бы с несовершеннолетними. О беспризорниках никто и никогда особенно не заботился, а детский дом не то место, куда очень хотелось попадать во все времена. Оттого, наверное, доктор никогда не ставил в медицинской карте «незаконный аборт», если женщина выживала. Этот диагноз ставился только несчастной, когда в результате жуткой операции без обезболивания она умирала.
«Казус Кукоцкого» (краткое содержание никак не опровергает такого наблюдения) - роман, в центре которого действует человек с большим и горячим сердцем.
Естественно, Кукоцкий был страстным сторонником легализации абортов. Используя все свое влияние среди некоторых элиты того времени, он всеми силами пытался добиться разрешения на аборты в больнице. В ход шли и аргументы, и примеры из жизни, даже препараты - жуткие, правдивые, наглядные образцы народных методов лечения от
Нетрудно понять по нашему описанию, что идеальный образ врача вывела с своем романе Людмила Улицкая. «Казус Кукоцкого» (краткое содержание подводит к этому) - повествование о настоящем докторе.
История Елены и Татьяны
Помимо несомненной профессиональной подготовки, Кукоцкий обладал и даром: видел пораженные органы, болезни людей сквозь кожу. Он сам это называл «внутривидением». Специфика работы (постоянный непосредственный контакт с женщинами) приглушала эту способность, но была и такая девушка, близость с которой этому не мешала. Елена - жена Кукоцкого, бывшая его пациентка.
Во время Великой Отечественной войны врач сам удалил ей матку, а ее ребенка (Татьяну) принял как своего, и никогда не жалел об отсутствии собственных детей. Еще доктор забрал с собой и очень давнюю помощницу семьи Елены - бывшую монахиню Василису. Однако во время одной из обычных семейных ссор супруги перешли черту: жена выговаривала мужу за его стремление легализовать аборты, а Павел Алексеевич напомнил Елене о том, что она бесплодна. Их отношения после этого свелись к разговорам за обедом. Как видно из описания, главному герою книги «Казус Кукоцкого» (краткое содержание ее разворачивается постепенно перед читателем), не хватило терпимости и чуткости в семейной жизни.
Однако это не помешало им принять в семью Тамару - дочь одной из пациенток Павла Алексеевича (женщины-дворника). Она умерла от неудачного седьмого по счету аборта.
Таня и Тома
Писательница сознательно противопоставляет героинь: красивую Таню, которую все любят, и некрасивую и робкую Тому, которая живет из жалости «на птичьих правах» у чужих людей. Таню приглашали на вечеринки за ее красоту, Тому - в придачу к сестре. Таню - любили, Тому - терпели.
Узнаваемую и близкую для многих историю «вмонтировала» в книгу Улицкая. «Казус Кукоцкого» (краткое содержание также немного об этом) еще и о том, что одних любят просто так, «за красивые глаза», а другие должны еще заслужить любовь и признание. Конечно, в долгосрочной перспективе это идет только на пользу тем, другим, но не уменьшает боли в тот момент, когда тебя терпят и даже не скрывают этого.
Таня раз и навсегда сделала для себя решила не связывать жизнь с биологией, как советовал ей отец. На это было две основные причины: во-первых, сластолюбие некоторых университетских профессоров. Они спят и видят, как бы соблазнить очередную свеженькую первокурсницу; во-вторых, бездушие медработников, которые вынуждены для сохранения здоровой психики не принимать близко к сердцу человеческое горе. Другими словами, они относятся к человеку, как к одушевленному предмету, объекту (в оправдание врачей стоит сказать, что такое отношение есть необходимое условие лечения пациентов). Поэтому девушка однажды вышла из дверей учебного заведения и отдалась первому встречному. Такой была ее инициация в мир богемы. Тамара же прилежно училась (ей в книге отведено не так много места), стала биологом, вышла замуж, заработала себе репутацию продолжателя дела Кукоцкого. Другими словами, прожила немного скучную, но более правильную жизнь, чем Таня.
Беременность и смерть Тани
Та же, которая так всем нравилась (Татьяна), сама не любила никого. Когда она забеременела от одного из братьев Гольдбергов - сыновей-близнецов сподвижника и единомышленника Павла Алексеевича, то вышла замуж по расчету, чтобы мужа не забрали в армию. Будучи на большом сроке беременности, влюбилась в музыканта Сергея. Таня нашла наконец-то человека, с которым захотела прожить всю жизнь. После рождения первой дочери Жени, героиня захотела ребенка от любимого человека. Но желанная беременность закончилась смертью от обычной болезни. Конечно, недуг приемный отец ни в коем случае не допустил бы, но он дочь не наблюдал, так как Татьяна и ее новый друг музыкант отправились в Крым.
Павлу Алексеевичу никогда не изменяла выдержка. Даже когда он приезжает в роддом, где умерла его приемная дочь, доктор прежде всего производит профилактику, направленную на то, чтобы обезопасить других женщин от такой же печальной судьбы, какая постигла его ребенка, и лишь потом дает волю чувствам.
А в это время Елена замыкается в себе и потихоньку Она видит необыкновенно яркие сны о прошлом, о будущем, о перерождении и решении судеб еще живых. Этим снам посвящена вторая часть книги Улицкой. С первого взгляда они кажутся никак бессвязаным бредом. Однако за ним скрыта глубокая тайна человеческого сущестования.
Именно описанием таких трагических событий завораживает и держит читателя в постоянном напряжении роман «Казус Кукоцкого», краткое содержание книги не в силах скрыть драматизма происходящих в ней явлений.
Финал книги
Почему книга Улицкой называется именно так
Судьбические казусы (противоречия, несовпадения, парадоксы) Кукоцкого следующие:
1. Идея о легальных абортах стала основой для разрыва с женой, однако именно препараты (наглядные образцы) этого врача заставили некоторых чиновников задуматься и в итоге принять закон.
2. Доктор, спасавший жизни женщин и их детей, потерял свою горячо любимую приемную дочь именно от неудачной беременности.
3. Наконец, Василиса, более двадцати лет прожившая в доме знаменитого гинеколога, страдала от но при этом терпела и ни слова не сказала, и вообще интересовалась только своими хозяйственными обязанностями.
КАЗУС КУКОЦКОГО
Истина лежит на стороне смерти.
Симона Вайль
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
С конца семнадцатого века все предки Павла Алексеевича Кукоцкого по мужской линии были медиками. Первый из них, Авдей Федорович, упоминается в письме Петра Великого, написанном в 1698 году в город Утрехт профессору анатомии Рюйшу, у которого за год до того под именем Петра Михайлова русский император слушал лекции по анатомии. Молодой государь просит принять в обучение сына аптекарского помощника Авдея Кукоцкого "по охоте". Откуда взялась сама фамилия Кукоцких, доподлинно не известно, но, по семейной легенде, предок Авдей происходил из местности Кукуй, где построена была при Петре Первом Немецкая слобода.
С того времени фамилия Кукоцких встречается то в наградных листах, то в списках школ, заведенных в России с Указов 1714 года. Служба после окончания этих новых школ открывала "низкородным" дорогу к дворянству. После введения табели о рангах Кукоцкие по заслугам принадлежали "лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах". Один из Кукоцких упоминался в списках слушателей доктора Иоханна Эразмуса из Страсбурга, первого западного врача, читавшего в России среди прочих медицинских дисциплин "бабичье искусство".
С детства Павел Алексеевич испытывал тайный интерес к устройству всего живого. Иногда – обычно это случалось перед ужином, когда образовывалось неопределенное, незаполненное время, – ему удавалось незаметно пробраться в отцовский кабинет, и он, замирая сердцем, доставал со средней полки шведского, с тяжелыми выдвижными стеклами шкафа три заветных тома известнейшей в свое время медицинской энциклопедии Платена и располагался с ними на полу, в уютном закутке между выступом голландской печки и шкафом. В конце каждого тома помещались раскладные фигуры розовощекого мужчины с черными усиками и благообразной, но сильно беременной дамы с распахивающейся для ознакомления с плодом маткой. Вероятно, именно из-за этой фигуры, которая для всех – никуда не денешься! – была просто голой бабой, он и скрывал от домашних свои исследования, боясь быть уличенным в нехорошем.
Как маленькие девочки без устали переодевают кукол, так и Павел часами собирал и разбирал картонные модели человека и его отдельных органов. С картонных людей последовательно снималось кожаное одеяние, слои розово-бодрой мускулатуры, вынималась печень, на стволе пружинистых трахей вываливалось дерево легких, и, наконец, обнажались кости, окрашенные в темно-желтый цвет и казавшиеся совершенно мертвыми. Как будто смерть всегда скрывается внутри человеческого тела, только сверху прикрытая живой плотью, – об этом Павел Алексеевич станет задумываться значительно позже.
Здесь, между печкой и книжным шкафом, и застал его однажды отец, Алексей Гаврилович. Павел ожидал нахлобучки, но отец, посмотрев вниз со своей огромной высоты, только хмыкнул и обещал дать сыну кое-что получше.
Через несколько дней отец действительно дал ему кое-что получше – это был трактат Леонардо да Винчи "Dell Anatomia", литер А, на восемнадцати листах с двумястами сорока пятью рисунками, изданный Сабашниковым в Турине в конце девятнадцатого века. Книга была невиданно роскошной, отпечатана в трехстах пронумерованных от руки экземплярах и снабжена дарственной надписью издателя. Алексей Гаврилович оперировал кого-то из домочадцев Сабашникова...
Отдавая книгу в руки десятилетнего сына, отец посоветовал:
– Вот, посмотри-ка... Леонардо был первейшим анатомом своего времени. Лучше его никто не рисовал анатомических препаратов.
Отец говорил еще что-то, но Павел уже не слышал – книга раскрылась перед ним, как будто ярким светом залило глаза. Совершенство рисунка было умножено на немыслимое совершенство изображаемого, будь то рука, нога или рыбовидная трехглавая берцовая мышца, которую Леонардо интимно называл "рыбой".
– Здесь, внизу, естественная история, зоология и сравнительная анатомия, – обратил Алексей Гаврилович внимание сына на нижние полки. – Можешь приходить сюда и читать.
Счастливейшие часы своего детства и отрочества Павел провел в отцовском кабинете, восхищаясь изумительными сочленениями костей, обеспечивающими многоступенчатый процесс пронации – супинации, и волнуясь чуть не до слез над схемой эволюции кровеносной системы, от простой трубки с тонкими включениями мышечных волокон у дождевого червя до трехтактного чуда четырехкамерного сердца человека, рядом с которым вечный двигатель казался задачкой для второгодников. Да и сам мир представлялся мальчику грандиозным вечным двигателем, работающим на собственном ресурсе, заложенном в пульсирующем движении от живого к мертвому, от мертвого – к живому.
