Современная критика отмечала высокие достоинства выступлений Ильфа и Петрова по вопросам литературы и искусства «В литературных делах, – писал Л. Никулин, – очень хорошо разбирается популярный „Холодный философ“… Всех сочинителей литературных шаржей и эпиграмм побивает Холодный философ. И побивает тем, что его фельетоны имеют значение и интерес не для небольшого числа читателей-писателей, а для любого советского читателя» («Литературная газета», 1932, № 38, 23 августа).
Одновременно с активным участием в газетах Ильф и Петров не прекращали своего сотрудничества в «тонких» журналах «Огонек» и «Крокодил». В начале 30-х годов выходило пять изданий «Крокодила»: московское, ленинградское, украинское, урало-сибирское и основное (т. е. всесоюзное). Это был самый боевой и распространенный сатирико-юмористический журнал, тираж которого доходил до пятисот тысяч экземпляров. В журнале печатались такие писатели и поэты, как В. Лебедев-Кумач, М. Зощенко, А. Архангельский, Ю. Олеша, В. Катаев, Л. Ленч, В. Ардов, Л. Лагин, Г. Рыклин и др. Однако к середине 30-х годов «Крокодил» в публицистическом и в художественном отношении потерял ту остроту, которая была присуща ему в конце 20-х – начале 30-х годов. Тираж снизился более чем в два раза. Только с назначением в начале 1934 года М. Кольцова главным редактором журнала положение заметно поправилось.
В рассказах и фельетонах, напечатанных в «Крокодиле» (1932–1936), Ильф и Петров отчасти продолжили разговор, начатый еще в «Уголке изящной словесности». Но круг тем был расширен, писатели чаще стали обращаться к отдельным отрицательным явлениям нашего быта («Лентяй», «Интриги»), а также к сатирическому изображению зарубежной буржуазной действительности («Колумб причаливает к берегу»).
Вершиной творчества Ильфа и Петрова в области малых жанров являются фельетоны и рассказы, систематически публиковавшиеся в «Правде» с конца 1932 по 1937 год. Они составляют и количественно (около сорока) основную часть их произведений этих лет (вместе с книгой очерков «Одноэтажная Америка»). Приход Ильфа и Петрова в «Правду» был связан с расширением диапазона их фельетонной работы.
В фельетонах «Литературной газеты» удар направлялся против бюрократизма, приспособленчества, ханжества и других отрицательных явлений только в сфере литературы и искусства. Работа в «Правде» необычайно расширила круг тем, повлекла за собой открытие новых сторон жизни, раздвинула жанровые границы произведений Ильфа и Петрова.
Произведения писателей в «Правде» адресовались прямо к массовому читателю. Ничто не ускользало от внимания сатириков – начиная от внешнего облика советского человека и кончая проблемами новой культуры и этики. Беря конкретную бытовую тему, фельетонисты метили и попадали в распространенное явление, выступали не только против единичного факта, а против его типической сущности.
«Работа в „Правде“, – отметил тогда же В. Катаев, – дала Ильфу – Петрову миллионную аудиторию, а вместе с тем внутреннюю содержательность и глубину» («Правда», 1937, №" 103, 14 апреля).
Сами авторы относились к этой работе как к делу большого общественного значения. В своих воспоминаниях Петров записывает: «Работа в „Правде“. Ильф всегда очень волновался по поводу общественных и литературных дел. С утра мы всегда начинали об этом разговор…» И далее: «Жизнь требовала от писателя непосредственного участия. Мы с упорством продолжали работать в „Правде“. Вообще очень равнодушные к критике, мы сердились, что наша газетная работа остается незамеченной у критики. Зато нас утешало отношение к ней читателя» (ЦГАЛИ, 1821, 43).
Критика тех лет отмечала:
«Каждый из фельетонов И. Ильфа и Евг. Петрова, опубликованных в „Правде“, вызвал многочисленный отклик читателей.
Одни дополняют писателей и иллюстрируют разработанную ими тему новыми примерами. Другие просят разъяснений. Третьи присоединяются к авторским выводам, никаких дополнений они не вносят, никакие сомнения их не терзают, а просто они считают, что „все правильно“, и благодарят за доставленное удовольствие» (А. Эрлих, «Разгром равнодушных», «Художественная литература», 1933, № 5, стр. 15).
Когда Ильф и Петров пришли в «Правду», М. Кольцов уже двенадцать лет работал в этой газете и был признанным мастером советского фельетона. Тем не менее Ильф и Петров выработали и утвердили на страницах «Правды» свой тип фельетона.
Фельетоны М. Кольцова при всей обобщающей силе его выводов строились, как правило, на основе прямого разоблачения. Это был публицистический фельетон, в котором в своеобразном сплаве явственно выступали черты очерка и проблемной статьи.
Ильф и Петров развивали преимущественно тип так называемого беллетризованного фельетона, близкого по форме к фельетонам, создававшимся в 20-е годы В. Лебедевым-Кумачом И А. Зоричем. Этот тип фельетона претерпел в творчестве сатириков определенную эволюцию.
В фельетонах «Веселящаяся единица», «Человек с гусем», «Безмятежная тумба», «Костяная нога» и др. сатирики добились органического единства публицистических и беллетристических элементов. Однако в середине 30-х годов Ильф и Петров все чаще отходят от формы беллетризованного фельетона. Сами авторы определяя, например, жанровое своеобразие фельетона «Мать» назвали его статьей. Действительно, и спокойные заглавия, и скромно выраженная ирония, и вся структура таких произведений, как «Мать», «Старики», «Чувство меры» и т. д., свидетельствовали о том, что перед нами скорее статьи с фельетонными элементами, нежели собственно фельетоны. В таких фельетонах как «Дело студента Сверановского», «В защиту прокурора», ста тейно-публицистическая аргументация почти полностью вытеснила беллетристические элементы. Отход от формы беллетризованного фельетона объясняется тем, что работа в «Правде», огромный резонанс произведений Ильфа и Петрова заставляли их искать наиболее действенную форму вмешательства в жизнь и отклика на общественные явления.
На страницах «Правды» Ильф и Петров публиковали также произведения, выдержанные в лирико-юмористическом ключе («М», «Чудесные гости», и др.). В сатирическом отделе «Правды»
«Шутки в сторону» (ранее такой же отдел существовал в «Огоньке») печатались «маленькие фельетоны» Ильфа и Петрова вместе с произведениями такого же жанра; принадлежащими перу М. Кольцова, Г. Рыклина и др.
Начиная со второй половины 30-х годов, в «Правде» появляются рассказы Ильфа и Петрова со значительно изменившейся внутренней структурой. Существо этой эволюции заключалось во введении в традиционную форму сатирической новеллы положительного героя. В связи с этим функция изобличения переходила от авторов к передовому советскому человеку («Последняя встреча», «Разносторонний человек» и др.).
С 1933 по 1937 год было издано девять сборников рассказов, фельетонов, статей и очерков Ильфа и Петрова: «Как создавался Робинзон» – три издания («Молодая гвардия», М. 1933, «Советская литература», М. 1933, «Советский писатель», М. 1935); «Равнодушие», (Б-ка «Огонек», М. 1933); «Сильное чувство» (Б-ка «Огонек», М. 1933); «Директивный бантик» (Б-ка «Огонек», М. 1934); «Безмятежная тумба» (Б-ка «Огонек», М. 1935); «Чувство меры» (Б-ка «Огонек», М. 1935); «Чудесные гости» (Б-ка «Крокодила», М. 1935); «Поездки и Естречи» (Б-ка «Огонек», М. 1936); «Тоня» («Советский писатель», М. 1937).
Выход этих сборников привлек внимание читателей и критики. Особенной популярностью пользовалась книга «Как создавался Робинзон». В ней авторы тематически разделили свои произведения на четыре раздела: «Под сенью изящной словесности» – куда вошли фельетоны о литературе, «Искусство для Главискусства», объединивший фельетоны о театре, кино, цирке, эстраде и т. д., «Мы пируем» – раздел фельетонов ка широкую общественную тематику и цикл «Комические рассказы».
Высокую оценку творчество Ильфа и Петрова получило на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. Меткие слова и образы из их произведений упоминались в речах делегатов съезда.
В 30-е годы печатается в газете «Правда», в сатирических журналах «Крокодил», «Красный перец», «Смехач». Сборники рассказов и фельетонов «Как создавался Робинзон» (1933), «Равнодушие» (1933), «Директивный бантик» (1934) - название по главному произведению. Объект сатиры - пороки и недостатки советской действительности. «Как создавался Робинзон»
("Правда", 1932 год) с подзаголовком "Рассказ". Это первое выступление Ильфа и Петрова в "Правде", так же называется первый сборник. Тема - подневольное положение советского писателя, от которого редактор требовал создать произведение, отвечающее советской идеологии. Фельетон начинается со сцены у редактора журнала «Приключенческое дело». Редактор вызывает писателя Молдаванцева и заказывает ему написать приключенческий роман. Когда написанный роман редактору не понравился, он требует, чтобы писатель изменил его содержание в духе того времени - «В романе нет ничего советского». Нужно, чтобы на острове появился председатель месткома, советская общественность, чтобы собирались членские взносы. Детали помогают высмеять редактора и покорность писателя. Заканчивается тем, что редактор отказывается от сюжета. Понятно, что произведение нужно только редактору. С помощью характерных деталей рисуются образы главных героев. У редактора «в глазах чувствуется мартовская пустота и синева». Молдаванцев безвольный человек, который не имеет своих принципов. «Он человек дела» - ирония, характеристика речью, фельетон построен в форме диалога, используются эпитеты (купеческий диван). Проводится параллель с Даниэлем Дефо, используется короткие рубленые фразы, засчет чего создается динамика.
«Веселящаяся единица»
("Правда", 1932) - сборник "Как создавался Робинзон". Сюжет более сложен, посвящен обличению бюрократов, чиновников, занимающихся проблемами отдыха. В фельетоне речь идет о здоровом гулянии в парке. Начинается сюжет внезапно - в фанерном павильоне при плотно закрытых окнах собираются бюрократы, которые обсуждают проблему здорового гуляния. Нелепости: 1. на спину гуляющим надо повесить плакаты; 2. чтобы собирали утиль с агитационной гирькой на шее 20 кг; 3. Для шахтеров - вырыть шахту. Повсеместно в фельетоне использование канцеляризмов и штампов. Но гуляющие под стать выступающим, их отличает равнодушие к себе и окружающим. Высмеиваются пороки бюрократической системы, которые связаны с глупостью и нежеланием заниматься своим прямым делом. Идею здорового гуляния превращают в абсурд. Важная проблема - людям в советском обществе внушают, что за них все решено, для них составляются инструкции как гулять, и человек зомбируется, его воля парализуется. От вымышленного сюжета к реальности - скучные аттракционы, интерес к поучительству, канцелярским лозунгам. Особенность в композиции - двоемирие (соединение фантастики и реальности).
«Директивный бантик» - "Правда", 1934. В Центральный госархив литературы и искусства поступает телеграмма, присланная Ильфу и Петрову после опубликования, в которой авторов приглашают посетить московские швейные фабрики "для ознакомления с качеством пошивки и фасонами выпускаемых изделий". Название сборника названо по названию данного фельетона. В нем затрагиваются проблемы легкой промышленности, которая производит уродливую одежду. Описание одежды выполнено с помощью гротеска (штаны мрачные как канализационные трубы), «магазин готового платья» - описание одежды. Фасон пиджаков один, черного цвета. На весь Советский Союз есть 2 фасона пальто - они устанавливаются на 5 лет. «Равнодушие» - драматическая сцена. Когда Ильф и Петров писали фельетон, жалели, что не удалось установить номера машин, пассажиры которых отказались помочь беременной жен-щине. Жена рожает, но никто не может помочь. Основная мысль: именно равнодушные люди позволяют совершать самые страшные преступления. Они изготавливают замки, которые сами открываются. Таким образом, равнодушие - это не мелочь, так как оно реально угрожает нашему обществу.
Илья Ильф, Евгений Петров
В золотом переплете
Мне хочется ехать
Сделал свое дело и уходи
Человек в бутсах
Пятая проблема
Горю - и не сгораю
Когда уходят капитаны
Сквозь коридорный бред
Детей надо любить
Четыре свиданья
Идеологическая пеня
Рождение ангела
Пытка роскошью
Отдайте ему курсив
Я, в общем, не писатель
Хотелось болтать
Литературный трамвай
Под сенью изящной словесности
Королевская лилия
Мы уже не дети
Саванарыло
Как создавался Робинзон
«Зауряд - известность»
Веселящаяся единица
Равнодушие
Головой упираясь в солнце
Человек с гусем
Листок из альбома
Необыкновенные страдания директора завода
Чаша веселья
Честное сердце болельщика
Бродят по городу старухи
Техника на грани фантастики
Для полноты счастья
Журналист Ошейников
Директивный бантик
Любовь должна быть обоюдной
Рецепт спокойной жизни
Костяная нога
Дух наживы
У самовара
Черное море волнуется
Дневная гостиница
Безмятежная тумба
Кипучая жизнь
Россия-Го
На купоросном фронте
Дело студента Сверановского
Чувство меры
В защиту прокурора
Отец и сын
Часы и люди
Писатель должен писать
Илья Ильф, Евгений Петров
«Фельетоны, статьи, речи»
В золотом переплете
Когда по радио передавали «Прекрасную Елену», бархатный голос руководителя музыкальных трансляций сообщил:
Внимание, товарищи, передаем список действующих лиц:
1. Елена - женщина, под прекрасной внешностью которой скрывается полная душевная опустошенность.
2. Менелай - под внешностью царя искусно скрывающий дряблые инстинкты мелкого собственника и крупного феодала.
3. Парис - под личиной красавца скрывающий свою шкурную сущность.
4. Агамемнон - под внешностью героя скрывающий свою трусость.
5. Три богини - глупый миф.
6. Аяксы - два брата-ренегата.
Удивительный это был список действующих лиц. Все что-то скрывали под своей внешностью.
Радиослушатели насторожились. А руководитель музыкальных трансляций продолжал:
Музыка оперетты написана Оффенбахом, который под никому не нужной внешней мелодичностью пытается скрыть полную душевную опустошенность и хищные инстинкты крупного собственника и мелкого феодала.
Распаленные радиослушатели уже готовы были броситься с дрекольем на всех этих лицемеров, чуть было не просочившихся в советское радиовещание, а заодно выразить свою благодарность руководителю музыкальных трансляций, столь своевременно разоблачившему менелаев, парисов и аяксов, когда тот же бархатный голос возвестил:
Итак, слушайте оперетту «Прекрасная Елена». Через две-три минуты зал будет включен без предупреждения.
И действительно, через две-три минуты зал был включен без всякого предупреждения. И послышалась музыка, судя по вступительному слову диктора:
а) никому не нужная,
б) душевно опустошенная,
в) что-то скрывающая.
Удивлению простодушного радиолюбителя не было конца.
Вообще трудно приходится потребителю художественных ценностей.
Когда от радио он переходит к книге, то и здесь ждут его неприятности. Налюбовавшись досыта цветной суперобложкой, золотым переплетом и надписью «Памятники театрального и общественного быта - мемуары пехотного капитана и актера-любителя А. М. Сноп-Ненемецкого», читатель открывает книгу и сразу же сталкивается с большим предисловием.
Здесь он узнает, что А. М. Сноп-Ненемецкий;
а) никогда не отличался глубиной таланта;
б) постоянно скользил по поверхности;
в) мемуары написал неряшливые, глупые и весьма подозрительные по вранью;
г) мемуары написал не он, Сноп-Ненемецкий, а бездарный журналист, мракобес и жулик Танталлов;
д) что самое существование Сноп-Ненемецкого вызывает сомнение (может, такого Снопа никогда и не существовало) и
е) что книга тем не менее представляет крупный интерес, так как ярко и выпукло рисует нравы дореволюционного актерского мещанства, колеблющегося между крупным феодализмом и мелким собственничеством.
Вслед за этим идет изящная гравюра на пальмовом дереве, изображающая двух целующихся кентавров, а за кентаврами следует восемьсот страниц текста, подозрительных по вранью, но тем не менее что-то ярко рисующих.
Читатель растерянно отодвигает книгу и бормочет:
Говорили, говорили и - на тебе - опять включили зал без предупреждения!
Постепенно образовалась особая каста сочинителей предисловий, покуда еще не оформленная в профессиональный союз, но выработавшая два стандартных ордера.
По первому ордеру произведение хулится по возможности с пеной на губах, а в постскриптуме книжка рекомендуется вниманию советского читателя.
По второму ордеру автора театральных или каких-либо иных мемуаров грубо гримируют марксистом и, подведя таким образом идеологическую базу под какую-нибудь елизаветинскую старушку, тоже рекомендуют ее труды вниманию читателя.
К этой же странной касте примыкают бойкие руководители трансляций и конферансье, разоблачающие перед сеансом таинственные фокусы престидижитаторов, жрецов и факиров.
И потребитель художественного товара с подозрением косится на книгу. Сноп-Ненемецкий разоблачен и уже не может вызвать интереса, а в елизаветинскую старушку, бодро поспешающую под знамя марксизма, поверить трудно.
И потребитель со вздохом ставит книжку на полку. Пусть стоит. Все-таки, как-никак, золотой переплет.
Мне хочется ехать
Человек внезапно просыпается ночью. Душа его томится. За окном качаются уличные лампы, сотрясая землю, проходит грузовик; за стеной сосед во сне вскрикивает: «Сходите? Сходите? А впереди сходят?» - и опять все тихо, торжественно.
Уже человек лежит, раскрыв очи, уже вспоминается ему, что молодость прошла, что за квартиру давно не плачено, что любимые девушки вышли замуж за других, как вдруг он слышит вольный, очень далекий голос паровоза.
Не кажется ему уже, что молодость ушла безвозвратно. Вся жизнь впереди. Он готов поехать сейчас же, завернувшись в одно только тканьевое одеяло. Поехать куда попало, в Сухиничи, в Севастополь, во Владивосток, в Рузаевку, на Байкал, на озеро Гохчу, в Жмеринку.
Сидя на кровати, он улыбается. Он полон решимости, он смел и предприимчив, сейчас ему сам черт не брат. Пассажир - это звучит гордо и необыкновенно!
А посмотреть на него месяца через два, когда он трусливой рысью пересекает Каланчевскую площадь, стремясь к Рязанскому вокзалу. Тот ли это гордый орел, которому сам черт не брат!
Он до тошноты осторожен.
На вокзал пассажир прибегает за два часа до отхода поезда, хотя в мировой практике не было случая, чтобы поезд ушел раньше времени. (Позже - это бывает.)
К отъезду он начинает готовиться за три дня. Все это время в доме не обедают, потому что посуду пассажир замуровал в камышовую дорожную корзину. Семья ведет бивуачную жизнь наполеоновских солдат. Везде валяются узлы, обрывки газетной бумаги, веревки. Спит пассажир без подушки, которая тоже упрятана в чемодан-гармонию и заперта на замок. Она будет вынута только в вагоне.
На вокзале он ко всем относится с предубеждением. Железнодорожного начальства он боится, а остальной люд подозревает. Он убежден, что кассир дал ему неправильный билет, что носильщик убежит с вещами, что станционные часы врут и что его самого спутают с поездным вором и перед самым отъездом задержат.
Вообще он не верит в железную дорогу и до сих пор к ней не привык.
Железнодорожные строгости пассажир поругивает, но в душе уважает, и, попав в поезд, сам не прочь навести порядок.
Иной раз в вагоне на верхней полке обнаруживается великий паникер.
Почему вы поете? - говорит он, свешивая голову вниз. - В вагоне петь нельзя. Есть такое правило.
Да я не пою. Я напеваю, - оправдывается пассажир.
Напевать тоже нельзя, - отвечает паникер. - И вообще, если хотите знать, то к пению приравнивается даже громкий разговор.
Если открыть тормоз Вестингауза, то за это двадцать пять рублей штрафа и, кроме того, показательный суд.
Но ведь я не собираюсь открывать тормоз! - пугается девушка, отворачиваясь от змеиного взгляда паникера.
Не собираетесь, а все-таки убрали бы локоть подальше. Сорвется пломба, тут вам и конец. Да и весь вагон по головке не погладит, такое правило.
Нет, нет, гражданин, раму спускать нельзя. С завтрашнего дня вступает в силу осеннее расписание.
Но ведь погода замечательная. Двадцать два градуса тепла.
Тепло теплом, а расписание своим порядком.
Позвольте, но ведь вы сами говорите, что новое расписание только завтра начнет действовать!
А мы его сегодня применим. На всякий случай. Закройте, закройте! Не задохнетесь!
Через два часа в вагоне говорят уже только шепотом, сидят, выпрямив плечи и сложив руки на коленях.
А с верхне...
Быстрая навигация назад: Ctrl+←, вперед Ctrl+→Илья Ильф, Евгений Петров
Смешные
Рассказы и фельетоны
Честность
Когда гражданин Удобников шел по своему личному делу в пивную, на него сверху свалилось пальто с песьим воротником.
Удобников посмотрел на пальто, потом на небо, и наконец взор его остановился на большом доме, усеянном множеством окон и балконов.
Не иначе как пальто с этажа свалилось, - совершенно правильно сообразил гражданин Удобников.
Но с какого этажа, с какого балкона свалилось пальто - понять было невозможно.
Черт бы их подрал, жильцов стоеросовых, - сказал вслух Удобников. - Кидают свои песьи шубы, а ты их подымай!
И, перекинув на руку пальто, Удобников быстро пошел…
В первый этаж Удобников и не заходил. Ему было ясно, что оттуда пальто свалиться не могло.
И он начал обход квартир со второго этажа.
Пардон, - сказал он в квартире № 3. - Не ваше ли пальтишко? Шел, понимаете, по личному делу, а оно на меня и свалилось. Не ваше? Жаль, жаль!
Ведь вот, граждане, - разглагольствовал он в квартире № 12. - Я-то ведь мог пальто унести. А не унес! И жильцы, хотя бы вы, например, могли бы сказать: «Да, наше пальтишко. Спасибо вам, неизвестный гражданин!» А ведь не сказали. Почему? Честность! Справедливость! Свое не отдам и чужое не возьму. Ну, пойду дальше, хотя и занят личным делом. Пойду.
И чем выше он поднимался, тем теплее становилось у него на душе. Его умиляло собственное бескорыстие.
И вот наконец наступила торжественная минута. В квартире № 29 пальто опознали. Хозяин пальто, пораженный, как видно, добропорядочностью Удобникова, с минуту молчал, а потом зарыдал от счастья.
Господи, - произнес он сквозь слезы. - Есть еще честные люди!
Не без того, имеются, - скромно сказал Удобников. - Мог я, конечно, шубенку вашу унести. Но вот не унес! А почему? Честность заела. Что шуба! Да если б вы бриллиант или же деньги обронили, разве я бы не принес? Принес бы!
Дети окружили Удобникова, восклицая:
Честный дядя пришел!
И пели хором:
На тебя, наш честный дядя,
Мы должны учиться, глядя.
Потом вышла хозяйка и застенчиво пригласила Удобникова к столу.
Выпьем по стопке, - сказал хозяин, - по севастопольской.
Простите, не употребляю, - ответил Удобников. - Чаю разве стакашек!
И он пил чай, и говорил о своей честности, и наслаждался собственной добродетелью.
Так было бы, если бы гражданин Удобников действительно отдал упавшее на него пальто. Но пальто он унес, продал и, сидя пьяный в пивной, придумывал всю эту трогательную историю.
И слезы катились по его лицу, которое могло бы быть честным.
1930
КЛООП
Не могу. Остановитесь на минутку. Если я сейчас же не узнаю, что означает эта вывеска, я заболею. Я умру от какой-нибудь загадочной болезни. Двадцатый раз прохожу мимо и ничего не могу понять.
Два человека остановились против подъезда, над которым золотом и лазурью было выведено: «КЛООП».
Не понимаю, что вас волнует. Клооп и Клооп. Прием пакетов с часу до трех. Обыкновенное учреждение. Идем дальше.
Нет, вы поймите! Клооп! Это меня мучит второй год. Чем могут заниматься люди в учреждении под таким вызывающим названием? Что они делают? Заготовляют что-нибудь? Или, напротив, что-то распределяют?
Да бросьте. Вы просто зевака. Сидят себе люди, работают, никого не трогают, а вы пристаете - почему, почему? Пошли.
Нет, не пошли. Вы лентяй. Я этого так оставить не могу.
В длинной машине, стоявшей у подъезда, за зеркальным стеклом сидел шофер.
Скажите, товарищ, - спросил зевака, - что за учреждение Клооп? Чем тут занимаются?
Кто его знает, чем занимаются, - ответил шофер. - Клооп и Клооп. Учреждение как всюду.
Вы что ж, из чужого гаража?
Зачем из чужого! Наш гараж, клооповский. Я в Клоопе со дня основания работаю.
Не добившись толку от водителя машины, приятели посовещались и вошли в подъезд. Зевака двигался впереди, а лентяй с недовольным лицом несколько сзади.
Действительно, никак нельзя было понять придирчивости зеваки. Вестибюль Клоопа ничем не отличался от тысячи других учрежденских вестибюлей. Бегали курьерши в серых сиротских балахончиках, завязанных на затылке черными ботиночными шнурками. У входа сидела женщина в чесанках и большом окопном тулупе. Видом своим она очень напоминала трамвайную стрелочницу, хотя была швейцарихой (прием и выдача калош). На лифте висела вывесочка «Кепи и гетры», а в самом лифте вертелся кустарь с весьма двусмысленным выражением лица. Он тут же на месте кроил свой модный и великосветский товар. (Клооп вел с ним отчаянную борьбу, потому что жакт нагло, без согласования, пустил кустаря в ведомственный лифт.)
Чем же они могли бы тут заниматься? - начал снова зевака.
Но ему не удалось продолжить своих размышлений в парадном подъезде. Прямо на него налетел скатившийся откуда-то сверху седовласый служащий и с криком «брынза, брынза!» нырнул под лестницу. За ним пробежали три девушки, одна - курьерша, а другие две - ничего себе - в холодной завивке.
Упоминание о брынзе произвело на швейцариху потрясающее впечатление. На секунду она замерла, а потом перевалилась через гардеробный барьер и, позабыв о вверенных ей калошах, бросилась за сослуживцами.
Теперь все ясно, - сказал лентяй, - можно идти назад. Это какой-то пищевой трест. Разработка вопросов брынзы и других молочнодиетических продуктов.
А почему оно называется Клооп? - придирчиво спросил зевака.
На это лентяй ответить не смог. Друзья хотели было расспросить обо всем швейцариху, но, не дождавшись ее, пошли наверх.
Стены лестничной клетки были почти сплошь заклеены рукописными, рисованными и напечатанными на машинке объявлениями, приказами, выписками из протоколов, а также различного рода призывами и заклинаниями, неизменно начинавшимися словом «Стой!».
Здесь мы все узнаем, - с облегчением сказал лентяй. - Не может быть, чтобы из сотни бумажек мы не выяснили, какую работу ведет Клооп.
- «Стой! Есть билеты на «Ярость». Получить у товарища Чернобривцевой». «Стой! Кружок шашистов выезжает на матч в Кунцево. Шашистам предоставляются проезд и суточные из расчета центрального тарифного пояса. Сбор в комнате товарища Мур-Муравейского». «Стой! Джемпера и лопаты по коммерческим ценам с двадцать первого у Кати Полотенцевой».
Зевака начал смеяться. Лентяй недовольно оглянулся на него и подвинулся еще немножко дальше вдоль стены.
Сейчас, сейчас. Не может быть, чтоб… Вот, вот! - бормотал он. - «Приказ по Клоопу № 1891-35. Товарищу Кардонкль с сего числа присваивается фамилия Корзинкль». Что за чепуха! «Стой! Получай брынзу в порядке живой очереди под лестницей, в коопсекторе».
Наконец-то! - оживился зевака. - Как вы говорили? Молочнодиетический пищевой трест? Разработка вопросов брынзы в порядке живой очереди? Здорово!
Лентяй смущенно пропустил объявление о вылазке на лыжах за капустой по среднекоммерческим ценам и уставился в производственный плакат, в полупламенных выражениях призывавший клооповцев ликвидировать отставание.
Теперь уже забеспокоился и он.
Какое же отставание? Как бы все-таки узнать, от чего они отстают? Тогда стало бы ясно, чем они занимаются.
Но даже двухметровая стенгазета не рассеяла тумана, сгустившегося вокруг непонятного слова «Клооп».
Это была зауряднейшая стенгазетина, болтливая, невеселая, с портретами, картинками и статьями, получаемыми, как видно, по подписке из какого-то центрального газетного бюро. Она могла бы висеть и в аптекоуправлении, и на черноморском пароходе, и в конторе на золотых приисках, и вообще где угодно. О Клоопе там упоминалось только раз, да и то в чрезвычайно неясной форме: «Клооповец, поставь работу на высшую ступень!»
Какую же работу? - возмущенно спросил зевака. - Придется узнавать у служащих. Неудобно, конечно, но придется. Слушайте, товарищ…
С внезапной ловкостью, с какой пластун выхватывает из неприятельских рядов языка, зевака схватил за талию бежавшего по коридору служащего и стал его выспрашивать. К удивлению приятелей, служащий задумался и вдруг покраснел.
Что ж, - сказал он после глубокого размышления, - я, в конце концов, не оперативный работник. У меня свои функции. А Клооп что же? Клооп есть Клооп.
И он побежал так быстро, что гнаться за ним было бы бессмысленно.
Хотя и нельзя еще было понять, что такое Клооп, но по некоторым признакам замечалось, что учреждение это любит новшества и здоровый прогресс. Например, бухгалтерия называлась здесь счетным цехом, а касса - платежным цехом. Но картину этого конторского просперити портила дрянная бумажка: «Сегодня платежа не будет». Очевидно, наряду с прогрессом имелось и отставание.
В большой комнате за овальным карточным столом сидело шесть человек. Они говорили негромкими, плаксивыми голосами.
Кстати, почему на заседаниях по культработе всегда говорят плаксивыми голосами?
Это, как видно, происходит из жалости культактива к самому себе. Жертвуешь всем для общества, устраиваешь вылазки, семейные вечера, идеологическое лото с разумными выигрышами, распределяешь брынзу, джемпера и лопаты - в общем, отдаешь лучшие годы жизни, - и все это безвозмездно, бесплатно, из одних лишь идейных соображений, но почему-то в урочное время. Очень себя жалко!
Друзья остановились и начали прислушиваться, надеясь почерпнуть из разговоров нужные сведения.
Надо прямо сказать, товарищи, - замогильным голосом молвила пожилая клооповка, - по социально-бытовому сектору работа проводилась недостаточно. Не было достаточного охвата. Недостаточно, не полностью, не целиком раскачались, размахнулись и развернулись. Лыжная вылазка проведена недостаточно. А почему, товарищи? Потому, что Зоя Идоловна проявила недостаточную гибкость.
Как? Это я недостаточно гибкая? - завопила ужаленная в самое сердце Зоя.
Да, вы недостаточно гибкая, товарищ!
Почему же я, товарищ, недостаточно гибкая?
А потому, что вы совершенно, товарищ, негибкая.
Извините, я чересчур, товарищ, гибкая.
Откуда же вы можете быть гибкая, товарищ?
Здесь в разговор вкрался зевака.
Простите, - сказал он нетерпеливо, - что такое Клооп? И чем он занимается?
Прерванная на самом интересном месте шестерка посмотрела на дерзких помраченными глазами. Минуту длилось молчание.
Не знаю! - решительно ответила Зоя Идоловна. - Не мешайте работать! - и, обернувшись к сопернице по общественной работе, сказала рыдающим голосом: - Значит, я недостаточно гибкая? Так-так! А вы - гибкая?
Друзья отступили в коридор и принялись совещаться. Лентяй был испуган и предложил уйти. Но зевака не склонился под ударами судьбы.
До самого Калинина дойду! - завизжал он неожиданно. - Я этого так не оставлю.
Он гневно открыл дверь с надписью: «Заместитель председателя». Заместителя в комнате не было, а находившийся там человек в барашковой шапке отнесся к пришельцам джентльменски холодно. Что такое Клооп, он тоже не знал, а про заместителя сообщил, что его давно бросили в шахту.
Куда? - спросил лентяй, начиная дрожать.
В шахту, - повторила барашковая шапка. - На профработу. Да вы идите к самому председателю. Он парень крепкий, не бюрократ, не головотяп. Он вам все разъяснит.
По пути к председателю друзья познакомились с новым объявлением: «Стой! Срочно получи в месткоме картофельные талоны. Промедление грозит аннулированием».
Промедление грозит аннулированием. Аннулирование грозит промедлением, - бормотал лентяй в забытьи. - Ах, скорей бы узнать, к чему вся эта кипучая деятельность?
Было по дороге еще одно приключение. Какой-то человек потребовал с них дифпай. При этом он грозил аннулированием членских книжек.
Пустите! - закричал зевака. - Мы не служим здесь.
А кто вас знает, - сказал незнакомец, остывая, - тут четыреста человек работает. Всех не запомнишь. Тогда дайте по двадцать копеек в «Друг чего-то». Дайте! Ну дайте!
Мы уже давали, - пищал лентяй.
Ну и мне дайте! - стенал незнакомец. - Да дайте! Всего по двадцать копеек.
Пришлось дать.
Про Клооп незнакомец ничего не знал.
Председатель, опираясь ладонями о стол, поднялся навстречу посетителям.
Вы, пожалуйста, извините, что мы непосредственно к вам, - начал зевака, - но, как это ни странно, только вы, очевидно, и можете ответить на наш вопрос.
Пожалуйста, пожалуйста, - сказал председатель.
Видите ли, дело в том… Ну, как бы вам сказать… Не можете ли вы сообщить нам - только не примите за глупое любопытство, - что такое Клооп?
Клооп? - спросил председатель.
Да, Клооп.
Клооп? - повторил председатель звучно.
Да, очень было бы интересно.
Уже готова была раздернуться завеса. Уже тайне приходил конец, как вдруг председатель сказал:
Понимаете, вы меня застигли врасплох. Я здесь человек новый, только сегодня вступил в исполнение обязанностей и еще недостаточно в курсе. В общем, я, конечно, знаю, но еще, как бы сказать…
Но все-таки, в общих чертах?…
Да и в общих чертах тоже…
Может быть, Клооп заготовляет лес?
Нет, лес нет. Это я наверно знаю.
Молоко?
Что вы! Я сюда с молока и перешел. Нет, здесь не молоко.
Шурупы?
М-м-м… Думаю, что скорее нет. Скорее, что-то другое.
В это время в комнату внесли лопату без ручки, на которой, как на подносе, лежал зеленый джемпер. Эти припасы положили на стол, взяли у председателя расписку и ушли.
Может, попробуем сначала расшифровать самое название по буквам? - предложил лентяй.
Это идея, - поддержал председатель.
В самом деле, давайте по буквам. Клооп. Кооперативно-лесо… Нет, лес нет… Попробуем иначе. Кооперативно-лакокрасочное общество… А второе «о» почему? Сейчас, подождите… Кооперативно-лихоимочное…
Или кустарное?
Да, кустарно-лихоимочное… Впрочем, позвольте, получается какая-то чушь. Давайте начнем систематически. Одну минуточку.
Председатель вызвал человека в барашковой шапке и приказал никого не пускать.
Через полчаса в кабинете было накурено, как в станционной уборной.
По буквам - это механический путь, - кричал председатель. - Нужно сначала выяснить принципиальный вопрос. Какая это организация? Кооперативная или государственная? Вот что вы мне скажите.
А я считаю, что нужно гадать по буквам, - отбивался лентяй.
Нет, вы мне скажите принципиально…
Уже покои Клоопа пустели, когда приятели покинули дымящийся кабинет. Уборщица подметала коридор, а из дальней комнаты слышались плаксивые голоса:
Я, товарищ, чересчур гибкая!
Какая ж вы гибкая, товарищ?
Внизу приятелей нагнал седовласый служащий. Он нес в вытянутых руках мокрый пакет с брынзой. Оттуда капал саламур.
Зевака бросил на служащего замороченный взгляд и смущенно прошептал:
Чем же они все-таки здесь занимаются?
Как создавался Робинзон
В редакции иллюстрированного двухдекадника «Приключенческое
дело» ощущалась нехватка художественных произведений, способных
приковать внимание молодежного читателя.
Были кое-какие произведения, но все не то. Слишком много было в них слюнявой серьезности. Сказать правду, они омрачали душу молодежного читателя, не приковывали. А редактору хотелось именно приковать.
В конце концов решили заказать роман с продолжением.
Редакционный скороход помчался с повесткой к писателю Молдаванцеву, и уже на другой день Молдаванцев сидел на купеческом диване в кабинете редактора.
Вы понимаете, - втолковывал редактор, - это должно быть занимательно, свежо, полно интересных приключений. В общем, это должен быть советский Робинзон Крузо. Так, чтобы читатель не мог оторваться.
Робинзон - это можно, - кратко сказал писатель.
Только не просто Робинзон, а советский Робинзон.
Какой же еще! Не румынский!
Писатель был неразговорчив. Сразу было видно, что это человек дела.
И действительно, роман поспел к условленному сроку. Молдаванцев не слишком отклонился от великого подлинника. Робинзон так Робинзон.
Советский юноша терпит кораблекрушение. Волна выносит его на необитаемый остров. Он один, беззащитный, перед лицом могучей природы. Его окружают опасности: звери, лианы, предстоящий дождливый период. Но советский Робинзон, полный энергии, преодолевает все препятствия, казавшиеся непреодолимыми. И через три года советская экспедиция находит его, находит в расцвете сил. Он победил природу, выстроил домик, окружил его зеленым кольцом огородов, развел кроликов, сшил себе толстовку из обезьяньих хвостов и научил попугая будить себя по утрам словами: «Внимание! Сбросьте одеяло, сбросьте одеяло! Начинаем утреннюю гимнастику!»
Очень хорошо, - сказал редактор, - а про кроликов просто великолепно. Вполне своевременно. Но, вы знаете, мне не совсем ясна основная мысль произведения.
Борьба человека с природой, - с обычной краткостью сообщил Молдаванцев.
Да, но нет ничего советского.
А попугай? Ведь он у меня заменяет радио. Опытный передатчик.
Попугай - это хорошо. И кольцо огородов хорошо. Но не чувствуется советской общественности. Где, например, местком? Руководящая роль профсоюза?
Молдаванцев вдруг заволновался. Как только он почувствовал, что роман могут не взять, неразговорчивость его мигом исчезла. Он стал красноречив.
Откуда же местком? Ведь остров необитаемый?
Да, совершенно верно, необитаемый. Но местком должен быть. Я не художник слова, но на вашем месте я бы ввел. Как советский элемент.
Но ведь весь сюжет построен на том, что остров необита…
Тут Молдаванцев случайно посмотрел в глаза редактора и запнулся. Глаза были такие весенние, такая там чувствовалась мартовская пустота и синева, что он решил пойти на компромисс.
А ведь вы правы, - сказал он, подымая палец. - Конечно. Как это я сразу не сообразил? Спасаются от кораблекрушения двое: наш Робинзон и председатель месткома.
И еще два освобожденных члена, - холодно сказал редактор.
Ой! - пискнул Молдаванцев.
Ничего не ой. Два освобожденных, ну и одна активистка, сборщица членских взносов.
Зачем же еще сборщица? У кого она будет собирать членские взносы?
А у Робинзона.
У Робинзона может собирать взносы председатель. Ничего ему не сделается.
Вот тут вы ошибаетесь, товарищ Молдаванцев. Это абсолютно недопустимо. Председатель месткома не должен размениваться на мелочи и бегать собирать взносы. Мы боремся с этим. Он должен заниматься серьезной руководящей работой.
Тогда можно и сборщицу, - покорился Молдаванцев. - Это даже хорошо. Она выйдет замуж за председателя или за того же Робинзона. Все-таки веселей будет читать.
Не стоит. Не скатывайтесь в бульварщину, в нездоровую эротику. Пусть она себе собирает свои членские взносы и хранит их в несгораемом шкафу.
Молдаванцев заерзал на диване.
Позвольте, несгораемый шкаф не может быть на необитаемом острове!
Редактор призадумался.
Стойте, стойте, - сказал он, - у вас там в первой главе есть чудесное место. Вместе с Робинзоном и членами месткома волна выбрасывает на берег разные вещи…
Топор, карабин, бусоль, бочку рома и бутылку с противоцинготным средством, - торжественно перечислил писатель.
Ром вычеркните, - быстро сказал редактор, - и потом, что это за бутылка с противоцинготным средством? Кому это нужно? Лучше бутылку чернил! И обязательно несгораемый шкаф.
Дался вам этот шкаф! Членские взносы можно отлично хранить в дупле баобаба. Кто их там украдет?
Как кто? А Робинзон? А председатель месткома? А освобожденные члены? А лавочная комиссия?
Разве она тоже спаслась? - трусливо спросил Молдаванцев.
Спаслась.
Наступило молчание.
Может быть, и стол для заседаний выбросила волна?! - ехидно спросил автор.
Не-пре-мен-но! Надо же создать людям условия для работы. Ну там графин с водой, колокольчик, скатерть. Скатерть пусть волна выбросит какую угодно. Можно красную, можно зеленую. Я не стесняю художественного творчества. Но вот, голубчик, что нужно сделать в первую очередь - это показать массу. Широкие слои трудящихся.
Волна не может выбросить массу, - заупрямился Молдаванцев. - Это идет вразрез с сюжетом. Подумайте! Волна вдруг выбрасывает на берег несколько десятков тысяч человек! Ведь это курам на смех.
Кстати, небольшое количество здорового, бодрого, жизнерадостного смеха, - вставил редактор, - никогда не помешает.
Нет! Волна этого не может сделать.
Почему волна? - удивился вдруг редактор.
А как же иначе масса попадет на остров? Ведь остров необитаемый?!
Кто вам сказал, что он необитаемый? Вы меня что-то путаете. Все ясно. Существует остров, лучше даже полуостров. Так оно спокойнее. И там происходит ряд занимательных, свежих, интересных приключений. Ведется профработа, иногда недостаточно ведется. Активистка вскрывает ряд неполадок, ну хоть бы в области собирания членских взносов. Ей помогают широкие слои. И раскаявшийся председатель. Под конец можно дать общее собрание. Это получится очень эффектно именно в художественном отношении. Ну и все.
А Робинзон? - пролепетал Молдаванцев.
Да. Хорошо, что вы мне напомнили. Робинзон меня смущает. Выбросьте его совсем. Нелепая, ничем не оправданная фигура нытика.
Теперь все понятно, - сказал Молдаванцев гробовым голосом, - завтра будет готово.
Ну, всего. Творите. Кстати, у вас в начале романа происходит кораблекрушение. Знаете, не надо кораблекрушения. Пусть будет без кораблекрушения. Так будет занимательней. Правильно? Ну и хорошо. Будьте здоровы!
Оставшись один, редактор радостно засмеялся.
Наконец-то, - сказал он, - у меня будет настоящее приключенческое и притом вполне художественное произведение.
1932
......................................................................
Copyright: проза рассказы сатира юмор
Лев Славин
Лев Славин
В записках этих рассказано больше об Ильфе Евгения Петрова я знал не то чтобы меньше, чем Ильфа, но иначе. С Петровым я был хорош. А с Ильфом близок просто биографически – общая молодость. Отсюда некоторая количественная неравномерность в воспоминаниях. Точно отсюда, а отнюдь не от предпочтения одного из этих писателей другому
Но от той же былой близости с Ильфом вспоминать о нем труднее. Бывает так, что то, что ты считаешь главным, в глазах другого не имеет значения. А иногда оказывается, что какая-нибудь мелочь, которая кажется тебе незначительной, она-то и есть главное, через которое становится виден человек. Улыбка, мимолетное слово, жест, поворот головы, миг задумчивости – такие, казалось бы, крохотные подробности существования – в сумме своей сплетаются в прочную жизненную ткань образа.
Но вот опасность, пожалуй, самая распространенная в этом жанре воспоминаний: незаметно для самого мемуариста его рассказ о почившем друге перерастает в воспоминания о самом себе. Как бы мы негодовали, если бы скульптор, создавая памятник писателю, придал ему свои черты! А в мемуарной литературе такая подмена портрета автопортретом не раз сходила писателям с рук.
Чтобы воссоздать образ Ильфа, нужны очень тонкие и точные штрихи и краски. Малейший пережим – и образ этого особенного человека будет огрублен и оболган, как это, между прочим, бросается в глаза, когда читаешь некоторые воспоминания о Чехове.
Недавно я наткнулся на подтверждение этой мысли в воспоминаниях вдовы Бунина, В.Н.Муромцевой-Буниной. Она пишет в своей книге «Жизнь Бунина»:
«Перед смертью ему (Бунину. – Л. С.) попалась эта книга «Сборник памяти Чехова». Он прочел первую свою редакцию воспоминаний и написал на книге:
«Написано сгоряча, плохо и кое-где совсем неверно, благодаря Марье Павловне, давшей мне, по мещанской стыдливости, это неверное. И. Б.».
Как это ни странно на первый взгляд, но Толстой со всей своей гениальной сложностью и бурной противоречивостью гораздо явственнее и правдивее встает в воспоминаниях современников, чем Чехов. И это понятно. Толстой очень мощно, очень кипуче самовыявлялся. А к Чехову пробиться трудно сквозь броню его сдержанности, его деликатных иносказаний, его полутонов, его закрытого душевного мира.
Но и Ильф был из людей этого рода. Петрова изобразил Валентин Катаев в романе «Хуторок» в образе Павлика. Петров послужил прототипом для фигуры следователя в превосходной маленькой повести Козачинского «Зеленый фургон». К Ильфу и не подступались. Попробуй-ка изобрази этого человека, замкнутого и вместе общительного, жизнерадостного, но и грустного в самой своей веселости… Быть может, эта грусть происходила у него от сознания своей недолговечности.
Люди, знавшие Ильфа, сходятся на том, что он был Добр и мягок. Так-то это так. Добрый-то он добрый, мягкий – мягкий, но вдруг как кусанет – долго будешь зализывать рану и жалобно скулить в углу. Ничего не может быть хуже, чем обсахаривание облика почивших учтивыми некрологами, всеми этими посмертными культами личности, не менее вредными, чем прижизненные. Да, Ильф был мягок, но и непреклонен, добр, но и безжалостен. «За письменным столом мы забывали о жалости», – пишет Евгений Петров в своих воспоминаниях об Ильфе.
Раскрывался Ильф редко и трудно. Был он, скорее, молчалив, чем разговорчив. Не то чтобы он был молчальником. Нет, он рассказывал охотно и с блеском, но с большей охотой слушал, чем говорил. Слушая, Ильф вникал в собеседника: какой он, «куда» он живет? Загадка человека была для него самой заманчивой. Так повелось у Ильфа с молодости. Никто из нас не сомневался, что Иля, как мы его называли, будет крупным писателем. Его понимание людей, его почти безупречное чувство формы, его способность эмоционально воспламеняться, проницательность и глубина его суждений говорили о его значительности как художника еще тогда, когда он не напечатал ни одной строки. Он писал, как все мы. Но в то время, как некоторые из нас уже начинали печататься, Ильф еще ничего не опубликовал. То, что он писал, было до того нетрадиционно, что редакторы с испугом отшатывались от его рукописей.
Между тем сатирический дар его сложился рано. Ильф родился с мечом в руках. Когда читаешь его «Записные книжки», видишь, что ранние записи не менее блестящи, чем те, что сделаны в последний год его жизни.
В пору молодости, в двадцатых годах, Ильф увлекался более всего тремя писателями: Лесковым, Рабле и Маяковским. Надо понять, чем в то время был для нас Маяковский. Его поэзия прогремела, как открытие нового мира – и в жизни и в искусстве. О Маяковском написано много. Но до сих пор никто еще не оценил той исключительной роли, которую сыграл Маяковский в деле привлечения умов и сердец целого поколения к подвигу Октябрьской революции, когда он бросил свою гениальную личность и поэзию на чашу весов коммунизма.
Эту первую юношескую влюбленность в Маяковского Ильф пронес через всю жизнь. Евгений Петров совершенно справедливо пишет в своих воспоминаниях об Ильфе: «Ильф очень любил Маяковского. Его все восхищало в нем. И талант, и рост, и голос, и виртуозное владение словом, а больше всего литературная честность». Тут же замечу, что чувство это было взаимным. Маяковский высоко ценил Ильфа и Петрова.
Маяковский, Лесков, Рабле были как бы стихийной литературной школой, которую проходил Ильф, ибо он, как и Петров, принадлежал к тому поколению писателей, когда еще не существовало литературных институтов. Тем не менее, писатели как-то появлялись на свет божий.
Тогда в Одессе было два или три литературных кафе. Одно из них носило несколько эксцентрическое название – «Пэон IV», почерпнутое из стихов Иннокентия Анненского: «Назвать вас вы, назвать вас ты, пэон второй, пэон четвертый…»
На эстраду этого «Пэона IV» входил Ильф, высокий юноша, изящный, тонкий. Мне он казался даже красивым (правда, не все соглашались со мной). В те годы Ильф был худым; он располнел только в последний период жизни, когда болезнь вынудила его усиленно питаться и мало двигаться; начав полнеть, он обшучивал появившееся у него брюшко как нечто отдельное от себя, вроде какого-то добродушного домашнего животного, которое лежало у него на коленях.
Он стоял на подмостках, закинув лицо с нездоровым румянцем – первый симптом дремавшей в нем легочной болезни, о которой, разумеется, тогда еще никто не догадывался, – поблескивая крылышками пенсией улыбаясь улыбкой, всю своеобразную прелесть которой невозможно изобразить словами и которая составляла, быть может, главное обаяние его физического существа, – в ней были и смущенность, и ум, и вызов, и доброта.
Высоким голосом Ильф читал действительно необычные вещи, ни поэзию, ни прозу, но и то и другое, где мешались лиризм и ирония, ошеломительные раблезианские образы и словотворческие ходы, напоминавшие Лескова. От Маяковского он усвоил, главным образом, сатирический пафос, направленный против мерзостей старого мира и призывавший к подвигу строительства новой жизни. В сущности, это осталось темой Ильфа на всю жизнь. И хотя многое в юных стихах его было выражено наивно, уже тогда он умел видеть мир с необычайной стороны. Но эта необычайная сторона оказывалась наиболее прямым ходом в самую суть явления или человека.
Читал Ильф неожиданно хорошо. Я говорю «неожиданно» потому, что Ильф никогда не проявлял «выступательских» наклонностей. Это, пожалуй, и отразилось в известном афоризме Ильфа и Петрова: «Писатель должен писать». Ильф воздерживался от выступлений и в одесской писательской организации «Коллектив поэтов», где
наша литературная юность протекала, можно сказать, в обстановке вулканически огненных обсуждений и споров. Да и позже, уже когда Ильф и Петров стали популярными писателями, эта часть – устные выступления – лежала на Петрове.
А вот в пору своей юности, «допетровский» Ильф читал свои произведения хорошо. Да и не только свои. Были случаи (на моей памяти их два), когда Ильф сверкнул актерскими способностями. Группа молодых одесских литераторов затеяла постановку пьесы Кальдерона «Жизнь есть сон». Ильф там играл одну из ролей. Второй случай: несколько литераторов во главе с Эдуардом Багрицким поставили и сыграли поэму Багрицкого «Харчевня». Постановка эта состоялась в литературном кафе «Мебос» («Меблированный остров»). Ильф играл роль одного из путников. Он вел ее изящно и весело, но быстро утомлялся. Мы тогда не подозревали о болезненности Ильфа. Это был человек с таким отменным душевным здоровьем, что нам не приходила в голову мысль о его физической хрупкости. Правда, и тогда уже прорывались кое-какие признаки ее. Он, например, не выносил длинных прогулок.
Когда веселой оравой сбегали мы с высокого обрывистого берега к морю, Ильф оставался один наверху. Мы долго видели снизу его одинокий неподвижный силуэт. В юношеском эгоизме своем мы забывали о нем. Он ждал нас. Вернувшись, мы принимались подтрунивать над ним. Но тут он брал свое – кто же мог состязаться с Ильфом в остроумии! Сам Багрицкий с его ошеломительными сарказмами сдавался.
И только много позже, уже в период славы Ильфа, друзья стали догадываться о физической слабости его и о том, что автомобильное путешествие Ильфа и Петрова по американскому континенту, которое произвело на свет такую превосходную книгу, как «Одноэтажная Америка», имело для Ильфа такие же роковые последствия, как для Чехова поездка на Сахалин.
Впоследствии, когда Ильф стал известным писателем, жизнь его наполнилась беспрерывной спешкой на всякие заседания, собрания, комиссии и т. п. Суета эта изнуряла его, и он однажды сказал:
– Я решил больше не спешить. Опоздаю так опоздаю!
И действительно, он перестал торопиться. Но это не помогло. Он опоздал в главном: вовремя позаботиться...
Быстрая навигация назад: Ctrl+←, вперед Ctrl+→
