Е. М. Болдырева
Автометаописания в романе В. Г. Короленко «История моего современника»
В статье рассматривается автобиографический роман В. Г. Короленко «История моего современника» как одновременно социально-политический вариант автобиографического романа и один из немногих в русской литературе авторефлексивных текстов, в котором последовательно эксплицируются как каузальные доминанты автобиографического акта, так и многочисленные законы построения автобиографического текста. В статье отмечается, что объективная модальность текста «Истории моего современника» оказывается нестабильной и определяется одновременно двумя противоположными процессами: обнажением условности любого воспоминания и постоянным подтверждением автобиографического пакта, признанием жесткой референции текста. В. Г. Короленко избегает категоричной модальности в констатации фактов прошлого, осознавая, что воспоминание может быть навязано ему окружающими, поэтому почти каждое воспоминание-утверждение сразу же подвергает себя самодеконструкции, осуществляемой с помощью различных приемов. Многочисленные лексические лейтмотивы с семантикой сомнения в правильности своих воспоминаний оказываются у В. Г. Короленко бифункциональными: с одной стороны, они усиливают степень правдивости текста, а с другой - обнажают его условность.
Ключевые слова: автобиографический роман, автобиографический субъект, автометаописания, авторефлексивный текст, автобиографический пакт.
Autometadescriptions in V. G. Korolenko"s novel The History of My Contemporary
The article considers autobiographic novel by V. Korolenko The History of My Contemporary as both socio-political variant of the autobiographic novel and one of few autoreflexive texts in Russian literature where causal dominants of autobiographic act as well as many laws of constructing autobiographic text are explicated. The author notes that the objective modality of the text in The History of My Contemporary is unstable and is defined by two contrary processes at the same time: revealing conventional nature of any reminiscence and constant confirmation of autobiographic pact, acceptance of strict text reference. Korolenko avoids strong modality in stating the facts of the past, realizing that reminiscences may be imposed on him by other people, thus almost every memory-statement is subject to self-deconstruction. Numerous lexical leitmotifs with the semantics of doubts as to the correctness of the memories turn out to be bifunctional: on the one hand, they enhance the degree of the text"s truthfulness and, on the other hand, reveal its conventionalism.
Key words: autobiographic novel, autobiographic self, autometadescriptions, autoreflexive text, autobiographic pact.
В предисловии к «Истории моего современника» сам В. Г. Короленко определяет жанр своего произведения негативно - это не исповедь, не биография, не портрет. Это «псевдоопределение» стало причиной той терминологической неопределенности, которая встречается в работах литературоведов, пытающихся выявить жанровый статус «Истории моего современника» и зачастую осуществляющих подмену жанровых категорий чисто тематическими: «мемуары в узком смысле слова - это воспоминания из личной жизни автора или воспоминания о его жизни определенного слоя общества. Но прежде всего - это чисто личные воспоминания» , «наряду с наличием собственно мемуарного материала, основное место занимают художественно-исторические изображения» . «История моего совре-
менника» - не мемуары, а художественное произведение, широкое полотно народной жизни целой исторической полосы русской действительности. Короленко рассказывает не только о себе, о своей семье... Он пишет о современниках...» . Общим местом большинства работ об «Истории моего современника» является признание ее связи с автобиографическими произведениями второй половины XIX в., главным образом, с «Былым и думами» А. Герцена, однако характер этой связи оказывается недостаточно выясненным. Таким образом, возникает необходимость четко обозначить место «Истории моего современника» в системе жанров мемуарной литературы.
Уже первая фраза «Истории моего современника» - это типичный авторефлексивный текст, эксплицирование механизма строения традицион-
© Болдырева Е. М., 2016
ной автобиографии: «В этой книге я пытаюсь вызвать в памяти и оживить ряд картин прошлого полустолетия, как они отражались в душе сначала ребенка, потом юноши, потом взрослого человека» . Казалось бы, все предельно просто и понятно: заданы как минимум две автобиографические константы - ретроспективная направленность и прослеживание внутренней эволюции автобиографического героя. Однако тут же начинаются те многочисленные семантико-логические противоречия, которые выделяют автобиографический роман Короленко среди подобных романов других писателей начала века. В первом абзаце явно акцентируется значимость для романиста исторической обстановки, более того - автор синхронизирует личную и общественную жизнь, вписывая индивидуальную биографию в широкий социально-политический контекст: «Раннее детство и первые годы моей юности совпали с временем освобождения. Середина жизни протекла в период темной, сначала правительственной, а потом и общественной реакции и среди первых движений борьбы, и я надеюсь хоть отчасти осветить некоторые элементы этой борьбы» . Но уже в следующем абзаце Короленко оговаривается, противореча только что сказанному: «Я пишу не историю моего времени, а только историю одной жизни в это время» . С одной стороны, он пытается по возможности исключить потенциальные суждения критиков и будущих исследователей своего текста по поводу точности/неточности его биографии: «Эти записки не биография, потому что я не особенно заботился о полноте биографических сведений; не исповедь, потому что я не верю ни в возможность, ни в полезность публичной исповеди; не портрет, потому что трудно рисовать собственный портрет с ручательством за сходство...» . И сразу же приводит противоположное суждение: «В своей работе я стремился к возможно полной исторической правде... Здесь не будет ничего, что мне не встречалось в действительности, чего я не испытал, не чувствовал, не видел...» . Действительно, Короленко не раз признавался, что лучше всего ему работается в Полтаве и Хатках, где как будто сама атмосфера напоминала его детство и юность и интенсивнее работала память. Он беседовал с матерью, уточнял факты из жизни семьи в Житомире, Ровно, производил отбор материала, делал своеобразные заготовки (зарисовки, вырезки, письма). Если ему казалось что-то неточным, он писал друзьям, уточняя и проверяя так каждое событие из далекого прошлого. Таким об-
разом, уже в предисловии ощущается явная двойственность романа Короленко. Он совершенно блестяще формулирует один из основных принципов автобиографии («Всякое отражение отличается от действительности уже тем, что оно отражение... Оно всегда, если можно так выразиться, гуще отражает избранные мотивы, а потому часто, при всей правдивости, привлекательнее, интереснее и, пожалуй, чище действительности» ) - это явная дискредитация «обязательной» для всех уважающих себя реалистов того времени теории отражения, которое, по мнению Короленко, есть всегда моделирование, конструирование, «очищение»), однако утверждает правдивость и точность своего рассказа. «История моего современника», таким образом, оказывается одновременно социально-политическим вариантом автобиографического романа (именно в эту категорию зачисляют Короленко многочисленные критики и представители советского литературоведения) и одной из первых в русской литературе попыток воссоздать в тексте, а не за его пределами свою рефлексию над процессом письма, над законами жанра, хотя иногда авторефлексивные фрагменты воспринимаются как избыточные. Неуловимую ауру автобиографии, которая должна проступать из самого текста, Короленко материализует; он проговаривает очевидное (я хочу сделать то-то и то-то, а это возможно лишь в последовательном рассказе и т. д.). В продолжении романа Короленко постоянно будет возобновлять начатый в предисловии разговор, причем всякий раз вести его по-разному. Так, глава «Щось буде» начинается с очередного авторефлексивного фрагмента: «Я пишу не историю своего времени. Я просто всматриваюсь в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения...» - вновь Короленко подчеркивает совмещение функций простого ретранслятора разных событий, имевших место в реальности, и активную, конструирующую роль своего сознания.
В «Истории моего современника» есть фрагмент, где автор сообщает читателю о «внезапно» пришедшей ему в голову идее: «...что, если бы описать мальчика, вроде меня, жившего сначала в Житомире, потом переехавшего вот сюда, в Ровно; описать все, что он чувствовал, описать лю-
дей, которые его окружали, и даже вот эту минуту, когда он стоит на пустой улице и меряет свой теперешний духовный рост со своим прошлым и настоящим» . Эксплицируя свой мотив написания автобиографического текста, повествователь моделирует ситуацию «автобиография в автобиографии». О своем желании создать автобиографический роман он заявляет в рамках «уже готового продукта» - этого самого автобиографического романа, только превратившегося из потенциального объекта в реальный. Внешне это выглядит как простое упоминание автора о том, когда и как у него зародилось намерение описать свою жизнь, но в перспективе жанровой авторефлексии текста данный фрагмент превращается в сконцентрированный эквивалент всей «Истории моего современника» - здесь и синтез основных авторских установок («описать окружающих людей», проследить за своим «духовным ростом», изобразить все «в простоте и правде»), и убежденность в том, что «история мальчика, подобного мне, и людей, его окружающих, могла бы быть интереснее и умнее графа Монте-Кристо» . Возникает весьма странная модальная ситуация: в структуру реального автобиографического текста встроены рассуждения о нем в сослагательном наклонении - каким он мог бы быть, если был бы написан. Примечательно также, что в качестве образца «интересной и умной истории», который автор намерен превзойти, выбирается «Граф Монте-Кристо» (сюжетная модель авантюрного романа кажется повествователю очень подходящей для описания «перипетий судьбы молодого революционера»). Кстати, уже здесь актуализируется явная отстраненность от потенциального объекта описания - повествователь хочет «описать мальчика», а не самого себя.
Однако определение жанра своего произведения как автобиографии, а не мемуаров будет опровергнуто ближе к концу романа: «Извиняюсь перед читателем за это отступление от чисто повествовательной формы мемуаров» . В начале романа повествователь заявлял, что он пишет не историю своего времени, а историю одной жизни - теперь он отказывается от автобиографического пакта и признает, что пишет все-таки мемуары (кстати, до этого жанровые законы нарушались неоднократно и без объяснений, поскольку приоритет явно отдавался рассказам о других людях, а не о себе, а «чисто повествовательная форма» постоянно дополнялась разнообразными лирическими отступлениями, поэтому извинение
перед персональным наррататором воспринимается как сугубо формальное).
Таким образом, на первый взгляд, «История моего современника» кажется весьма традиционной, написанной в ключе горьковской трилогии социально-политической автобиографией начала века. Однако в тексте обнаруживаются порой такие тонкие находки, которые сделали бы честь даже правоверному европейскому модернисту. Так, описывая переезд своей семьи в Ровно, повествователь, возможно, сам того не сознавая, формулирует основной онтологический закон автобиографического текста: «И я с удивлением замечаю, что в этом прошлом вместе с определенными картинами, такими простыми, такими обыденными и прозаическими, когда они происходили, в душе встает неизвестно откуда сознание, что это было хорошо и прекрасно. Я удивляюсь: отчего же не было этого ощущения тогда, когда все это было настоящим? Может быть, было, но не так... Того, что я теперь чувствую рядом со всеми этими картинами, того особенного, того печально-приятного, того, что ушло, того, что уже не повторится, того, что делает эти впечатления такими незаурядными... - того тогда не было...» . Смысл этой фразы, немного заглушенный обертонами многочисленных однородных конструкций, вполне ясен: от воспоминаний, от творчески преображенной сознанием реальности человек получает большее наслаждение, чем от реальной жизни, калейдоскопическое мелькание красок в волшебном пространстве памяти затмевает черно-белую фотографию объективной действительности. Более того - автор утверждает, что временная дистанция влияет на оценку того или иного факта прошлого: «Теперь я люблю воспоминание об этом городишке, как любят порой память старого врага. Но, боже мой, как я возненавидел к концу своего пребывания эту затягивающую... будничную жизнь...» . Эксплицируется Короленко и еще одна черта автобиографического романа - полная или частичная замена реальных собственных имен на вымышленные -также обнажается и проговаривается повествователем, который после произнесения очередной фамилии может заметить, что она настоящая или, наоборот, измененная: «И ничего больше я о Го-рицком, которого здесь называю настоящей фамилией, не узнал...» .
Структура короленковской автобиографии достаточно традиционна: первая часть «Раннее детство» начинается с фразы, ставшей «обязательной программой» для автобиографических романов:
«Я помню себя рано, но первые мои впечатления разрознены, точно ярко освещенные островки среди бесцветной пустоты и тумана. Самое раннее из этих воспоминаний - сильное зрительное впечатление пожара...» . Разрозненность детских впечатлений - это своего рода автобиографическая аксиома. Короленко «работает» пока по прописям «автобиографов» прошлых лет, прилежно воспроизводя автобиографический архетип. Феномен первого воспоминания - тоже «программа-минимум» для автобиографического романа, однако если у Бунина это освещенная предосенним солнцем комната и сухой блеск солнца над косогором (концентрированный синтез основных доминант бунинского творчества), то Короленко выбирает (именно выбирает - ведь мы вспоминает только то, что хотим вспомнить) достаточно символичное событие - пожар, ставший своеобразной антиципацией позднейшего зарева революционных лет. Первая часть текста строится как перечисление разрозненных впечатлений раннего детства, «островков в памяти» (в наиболее явном виде мы наблюдаем это у Аксакова) - Короленко и тут соблюдает «жанровый этикет»: «Еще стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинев к деду с отцовской стороны... » , «Еще одно из тех первичных ощущений, когда явление природы впервые остается в сознании выделенным из остального мира, как особое и резко законченное, с основными его свойствами. Это - воспоминание о первой прогулке в сосновом бору...» , «Все это разрозненные, отдельные впечатления полусознательного существования, не связанные как будто ничем, кроме личного ощущения. Последним из них является переезд на новую квартиру...» .
Еще одно «общее место», сближающее Короленко с другими авторами автобиографических романов начала века - это тенденция вписывать свои ощущения и воспоминания в уже известные классические литературные модели: «А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой...» . Однако та литературная «ниша», которую выбирает для себя Короленко, явно отличается, например, от бунинской или набоковской. Если Бунину важно «настроить» на русскую традицию свой эстетический камертон, а Набокову - продемонстрировать в качестве одного из механизмов памяти следование разным литературным моделям, то Короленко предпочитает «вписаться» в социально-обличительную традицию русской класси-
ки: он непременно выберет тот отрывок из «Дневников писателя» Достоевского, где рассказывается о встрече автора с фельдъегерем: «...фельдъегерь стоял в повозке и, не переставая, колотил ямщика по шее. Ямщик неистово хлестал кнутом лошадей, и тройка с смертельным ужасом в глазах мчалась по прямой дороге мимо полосатых столбов...» . И сделает довольно тенденциозный вывод о том, что эта картина показалась юноше Достоевскому символом всей самодержавной России и содействовала тому, что писатель оказался вместе в петрашевцами приговоренным к смертной казни. Восприятие реальной жизни сквозь призму литературной модели является одним из самых сильных сюжетных катализаторов «Истории моего современника»: конкретное воспоминание встраивается в структуру знакомого классического сюжета или мотива, «проигрывается» перед читателем в этой перспективе (так, например, учитель словесности Авдиев отождествляется героем с одним из персонажей Писемского, а петербургская жизнь воспринимается исключительно сквозь призму Достоевского), а затем повествователь издевается над только что изображенной картиной, язвительно замечая, что «мой современник был особенно восприимчив к воздействию литературных мотивов и типов», а «жизнь маленького городишка, будничная, однообразная, не подходившая под литературные категории, казалась ему чем-то случайным, «не настоящим» .
Следующим «семантическим ядром» любого автобиографического романа можно считать категорию «смерти». Ни один из авторов не упустит возможности описать первое впечатление от столкновения героя со смертью, однако степень актуализации и качество интерпретации данного понятия, несомненно, различны. В этом смысле интересно сопоставить два парных эпизода в «Жизни Арсеньева» и «Истории моего современника» - описание смерти сестры. Для Бунина данный эпизод едва ли не самый основной - это первый прорыв героя в экзистенциальное измерение, определивший раз и навсегда основной вектор его творчества. Дивная бунинская тоска и завороженность непознаваемым оказывается недоступна для автобиографического героя Короленко - о смерти сестренки говорится мимоходом, как бы невзначай: «Я знал с незапамятных времен, что у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится на "том свете". Это было представление немного печальное (у матери иной раз на глазах бывали слезы), но вместе свет-
лое: она - ангел, значит, ей хорошо. А так как я ее совсем не знал, то и она и ее пребывание на "том свете" в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком и не производившим особенного впечатления...» . Это событие даже оказывается лишенным самостоятельного значения - оно выполняет вспомогательную функцию и упоминается в связи с другим фактом, скорее, как повод для рассказа о другом, своего рода преамбула. Мистический ужас перед лицом смерти у Короленко ближе обычному детскому страху, основанному на суевериях, «страшных рассказах» об оживших мертвецах, нечистой силе и т. д. И не случайно воспоминания о двух конкретных фактах - смерти старика Коляновского и мальчика Славека Лисовского - густо «оплетены» разнообразными слухами, поверьями, мистическими рассказами, сконструированными по жанровому принципу «быличек» или «страшилок».
Обязательным элементом автобиографической модели можно считать и описание школы (или другого образовательного учреждения). Короленко, в отличие, например, от Бунина, чрезвычайно подробно описывает «школьные нравы» - в этом и проявляется его четкая установка на контекст, на окружение, а не на внутренний мир. Подробно рассказано о физических наказаниях, отношениях к доносчикам, основных способах времяпрепровождения пансионеров, дана подробная типология школьных учителей. Однако, несмотря на видимую нейтральность и объективность, короленков-ские «очерки бурсы» выстроены более чем тенденциозно - все события подаются в перспективе краткого курса «школы юного революционера», актуализируются такие вещи, как презрение к доносчикам, негласное требование не плакать во время наказания линейкой, товарищеская взаимопомощь и т. п. Практически каждому школьному происшествию повествователь «подбирает» аналогию из будущего времени, «встраивая» тем самым его в политическое измерение: так, рассказав о том, как школьники не выдали начальству тех, кто кидался в стену жвачкой, смоченной чернилами, автор переводит это действие «не ябедничай» из разряда детски наивного «кодекса товарищеской чести» в высокий ранг «проявления революционной солидарности»: «Тут зарождалось чувство, из-за которого в семидесятых годах Стрельников послал на виселицу юношу Розовского, не пожелавшего выдать товарища... » . Здесь же как бы между прочим возникают мотивы «нарастающей грозы», «стихийного взры-
ва» и т. п. Налицо сознательное моделирование воспоминания в духе общей концепции текста.
Еще один из ключевых моментов любого автобиографического романа - это описание процесса творчества. Бунинское вдохновенное озарение оказывается неприемлемым для автобиографического героя Короленко - оно уступает место тяжелому кропотливому труду, напряженным поискам наиболее точного слова: «...мне стало интересно искать таких слов, которые бы всего ближе подходили к явлениям жизни. Все, что меня поражало, я старался перелить в слова, которые бы схватывали внутренний характер явления... Проходя мимо нее (избушки), я говорил себе: она нахмуренная... нахлобученная... прижмурившаяся... обиженная... печальная...» . Непроизвольность и спонтанность творчества отвергается Короленко, он считает это несерьезным и постыдным для «настоящего писателя»: основательность и тяжеловесность ставятся выше легкости, непринужденности и формальной изощренности. Не случайно Короленко постоянно прибегает к терминологии традиционного литературоведения, сознательно выделяя скомпрометированную модернистами дихотомию формы и содержания: «...порой, когда я не делал намеренных усилий, в уме пробегали стихи и рифмы, мелькали какие-то периоды, плавные и красивые... Но они пробегали непроизвольно и не захватывали ничего из жизни... Форма как будто рождалась особо от содержания и упархивала, когда я старался охватить ею что-нибудь определенное» .
Таким образом, все сюжетные константы автобиографического романа оказываются отраженными в романе Короленко, автор будто бы задается целью составить своего рода энциклопедию всех «первых событий» в жизни автобиографического героя: первый урок, первый спектакль, первое самостоятельное возвращение домой и т. д., стремясь охватить все проявления «былого».
В «Истории моего современника» мы видим единство двух противоположных процессов: обнажение условности текста, рефлексия над правдивостью воспоминаний и подтверждение автобиографического пакта.
Среди отечественных литературоведов тезис о реалистичности творчества Короленко не вызывает сомнений - неоднократно подчеркивается его публицистичность, документальность и опора на реально свершившийся факт. Однако в «Истории моего современника» Короленко избегает категоричной модальности в констатации фактов прошлого: «Мне мог идти тогда второй год...» (курсив
автора статьи), «Мне кажется (курсив автора статьи), что я вспоминаю, но очень смутно, свои первые шаги...» . Он осознает, что его воспоминания могут не соответствовать фактам и событиям прошлого - соответствие может быть только кажущимся, а воспоминание - появившимся уже позднее, навязанным окружающими. О том, что многие из изложенных в романе фактов не его воспоминания, впрямую не говорится, эта дистанция между своими и чужими воспоминаниями обнажается как бы случайно, помимо воли автора. Так, после подробнейшего рассказа о родословной своей матери и о ее жизни с отцом Короленко, продолжая тему «странного брака», начинает один из абзацев с фразы: «Уже на моей памяти...» . Таким образом, граница между «своим» и «чужим» обнажена достаточно четко, но вот парадокс: если «не свои» воспоминания излагаются уверенным тоном, то над правдивостью своих воспоминаний Короленко, практически единственный из всех писателей начала века, постоянно рефлексирует, производя своего рода «модальную страховку»: «Разумеется, эти слова очень грубо переводят тогдашние мои ощущения...» , «Мне было страшно - вероятно, днем рассказывали о ворах» , «Родители куда-то уехали, братья, должно быть, спали...» , «Впрочем, может быть, это и неправда, хотя, вспоминая взгляд ходатая, злобный и негодующий,... я допускаю, что такая ябеда могла действительно выйти из-под его пера...» . Таким образом, вводные конструкции с семантикой сомнения говорящего в истинности своих слов и подчеркивания субъективизма любого высказывания довольно часто появляются в королен-ковском тексте, почти каждое воспоминание-утверждение сразу же подвергает себя самодеконструкции, позиция повествователя не категорична, он как бы постоянно говорит: я помню, что было то-то и то-то, но я не уверен, что это было именно так и было вообще. А в предложении, фиксирующем последнее отрывочное воспоминание - переезд на новую квартиру: «И даже не переезд (его я не помню, как не помню и прежней квартиры), а опять первое впечатление от «нового дома», от «нового двора» и сада.» , условность автобиографии как жанра обнажена до предела: автор автобиографии не может отвечать за свои слова - он должен осознавать, что его воспоминания могут быть придуманы самим автором и постепенно превратиться из мифа в реальность (таково свойство нашего сознания), их достоверность ничем не гарантирована. Сюжет любой автобиогра-
фии также весьма условен: последовательность воспоминаний, кажущаяся читателю скрепленной жесткой логической и временной связью, на самом деле есть продукт позднейшего искусственного выстраивания: «... затем это воспоминание выпадает из моей памяти. Я вспомнил о нем только уже через несколько лет, и когда вспомнил, то даже удивился, так как мне представлялось в то время, что мы жили в этом доме вечно... » . Воспоминания легко уходят в небытие и приходят внезапно и спонтанно, заполняя пробел в «линии жизни», таким образом, автобиография для Короленко - это не последовательное воскрешение в памяти событий прошлого, а сведение воедино разновременных и разнокачественных воспоминаний согласно некоему сюжету. Не случайно в качестве основной «черты моего современника» Короленко называет его постоянное стремление «создавать предвзятые общие впечатления, сквозь призму которых рассматривалась действительность» , постулируя автобиографию как моделирование собственной жизни согласно некоей концепции.
Еще один прием, используемый Короленко с целью усомниться в правдивости своих воспоминаний и защитить себя от упреков в неточности, - «преподнесение» читателю своего прошлого в виде не обычного воспоминания, а сна: «И теперь еще, хотя целые десятилетия отделяют меня от того времени, - я по временам вижу себя во сне гимназистом ровенской гимназии... Порой снится мне также, что я сижу на скамье и жду экзамена или вызова к доске для ответа» . Действенность такого приема несомненна: граница между сном и реальностью как бы размывается, и воспоминания становятся зыбкими и призрачными - где гарантия, что этого прошлого на самом деле не было, а оно просто приснилось повествователю? Многие литературоведы упрекали Короленко в неточности и неполноте многих фрагментов его текста: «В последние годы Короленко работал над мемуарами, особенно над четвертым томом, будучи тяжело больным; память, очевидно, ему иногда изменяла, и он все чаще был вынужден прибегать непосредственно к своим записям периода ссылок» . Однако подобные нарративные блоки и методичное расшатывание повествователем категоричной модальности текста делают такие высказывания не вполне обоснованными - повествователь подробно описывает какое-либо событие своего прошлого и одновременно снимает с себя всякую ответственность, заявляя, что все это ему просто снит-
ся. Но «модальные метаморфозы» на этом не заканчиваются: описав свой «сон» о жизни в ровен-ской гимназии, повествователь вдруг одной фразой рушит только что создавшееся впечатление нереальности и призрачности своих воспоминаний: «Так прочны эти впечатления. И не мудрено. В ровенской гимназии я пробыл пять лет и два года в житомирской» . Теперь актуализируется обратный механизм: настолько часто повторяющимися были эти события, настолько прочно «въелись» они в память, что теперь даже во сне не оставляют героя в покое. Таким образом, помещение воспоминания в перспективу сна вовсе не означает его ирреальности, а, наоборот, подчеркивает его типичность и устойчивость -вот подоплека этого мнимо модернистского хода.
Обнажение условности текста происходит и в тех фрагментах «Истории моего современника», где повествователь, принимая на себя ответственность за правдивость «общего смысла» высказывания, сомневается в том, что он верно передает его словесное оформление; так, после длинного описания мыслей и чувств автобиографического героя, автор оговаривается: «Не этими словами, но думал я именно это» .
Таким образом, излюбленный прием Короленко - это псевдопризнание в возможной неточности своего высказывания: называя, например, читателю фамилию коридорного в полицейском участке - Перкияйнен - он оговаривается в примечании: «Теперь, впрочем, не ручаюсь, что называю точно» . Однако поскольку потребность в такой уж тщательной верификации вряд ли наличествует у читателя, становится понятно, что это примечание - не для него, оно лишь внешне преследует цель подчеркнуть правдивость автобиографии и защитить себя от потенциальных упреков в неточности, а на деле это еще одно обнажение одной из составляющих короленковской автобиографической модели: я ничего не выдумываю и не искажаю реальные события, я просто ретранслятор.
Начиная со второй главы «История моего современника» отчетливо приобретает черты семейной хроники: главы «Мой отец», «Отец и мать» - это не что иное, как последовательное описание автором своей родословной. Более того, если практически все авторы автобиографических романов избегают в своих произведениях всякого рода дат и исторических комментариев, то Короленко постоянно указывает точные даты всех событий, ссылаясь на достоверные источники: «Он был чиновник. Объективная история его жизни
сохранилась поэтому в «послужных списках». Родился в 1810 году, в 1826 поступил в писцы... Умер в 1868 году в чине надворного советника...» . Эта точная датировка, допускающая вторжение в текст внетекстовой реальности, свидетельствует о четком автобиографическом пакте, заявленном вначале и постоянно подтверждаемом впоследствии. Однако параллельно этому фактографическому подтверждению идет противоположный процесс - экспликация сомнений повествователя в правильности своего комментария происходящего, выражающаяся в разнообразных комплексах модальных конструкций, типа: «Я почти уверен, что отец никогда не обсуждал этого вопроса... Я догадываюсь (курсив автора статьи), что он вступал в жизнь с большими... ожиданиями... » . Но эта противоположность процессов мнимая: подобные оговорки, сомнения в достоверности происходящего только усиливают эффект реальности - читатель распознает толстовскую условность говорения за своих персонажей, но не заметит этой же условности у Короленко: раз боится ошибиться да еще и признается в этом - значит говорит «чистую правду». Часто Короленко закавычивает и отдельные слова, желая подчеркнуть личный, индивидуальный характер их семантики: «Тот дом, в котором, казалось мне, мы жили "всегда", был расположен в узком переулке...» . Здесь вновь актуализируется относительный характер категории памяти, «всегда» - это знак неизменного детского мира, «всегда» - субъективное ощущение ребенка, что его пространство было, есть и будет во все времена.
Так на протяжении всего романа повествователь размышляет над тем, «было - не было», «сказал - не сказал» исключительно ради того, чтобы доказать первое. Но в одном из таких фрагментов автор идет немного дальше, практически проговаривая то, что скрывал так долго. Описывая крестьянский праздник во время своего пути в ссылку, он замечает, что одна немолодая крестьянка сказала нараспев, глядя на ссыльных: «Эх, ро-ди-и-мые... Кабы да наша воля!..» . И тут же, как и раньше, повествователь оговаривается: «Я не вполне уверен, что были сказаны именно эти слова. Быть может, в них отлило мое воображение (курсив автора статьи) все впечатления этих светлых праздничных дней...» . Это уже не столько сомнение в точности, сколько про-говаривание основного принципа автобиографии как модели жизни, созданной по существующей в сознании автора схеме; написать автобиографи-
ческий роман - значит заново смоделировать свою жизнь согласно какой-либо идее, концепции. Таким образом, Короленко как бы балансирует между стремлением подчеркнуть объективность своей автобиографии и пониманием того, что он все равно обречен на это моделирование и «работу» в рамках определенной схемы. Многочисленные оговорки, рассыпанные по тексту, типа «не помню точно, было ли так», оказываются бифункциональными: с одной стороны, они усиливают степень правдивости текста (не хочу ничего выдумывать), а с другой, как это ни абсурдно, обнажают его условность (я понимаю, что вспоминаю реальные факты не такими, какими они были, а такими, какими я хотел их видеть,я своим сознанием заставляю их существовать). «История моего современника», таким образом, - это синтез взаимоисключающих стремлений. Хотя, возможно, что осознанное эксплицирование статуса текста как модели своей жизни, а не как объективного воссоздания этой жизни уже и есть само по себе высшее воплощение правдивости: Бунин, например, осознавал творчески преобразующую силу памяти, но не говорил об этом «открытым текстом», Короленко же не только понимает это, но и разоблачает данное свойство памяти. Принцип преобразующей памяти - основа и суть бу-нинской автобиографии - пантеистично разлит в его мифомире (и даже речи не возникает о правдивости и необходимости верификации), у Короленко это выявлено, обнажено, впрямую дискредитировано - и в силу этого оборачивается противоположной стороной, становясь еще одним доказательством «правдивости» текста. Если цель Бунина - создать особый миф своего детства (я понимаю, что это миф, но это неважно), цель Короленко - при создании такого мифа (именно мифа, ибо это неизбежно: вспоминать, выдумывая) постоянно разоблачать его, подчеркивая, что это всего лишь миф, рукотворная конструкция, тем самым порождая эффект правдиво-объективной (а не конструирующе-субъективной) памяти.
Но и это не последнее звено в длинной цепочке интерпретаций мотивов короленковской авторефлексии. Последний шаг мы можем сделать, пристально вглядевшись в следующую цитату: «Я раскрыл газету, если не ошибаюсь, "Молву"..., к сожалению, я не имею теперь возможности дословно воспроизвести репортерскую заметку..., но вся картина этой темной починковской избы, наполненной жадно слушающими мужиками, все их замечания и отдельные слова так ярко запечатлелись тогда в моей памяти, что и теперь, почти
через сорок лет, я все это вижу и слышу так ясно, точно это происходило недавно...» . Повествователь как бы не замечает явного логического сбоя в своей речи: заметки он дословно не помнит, зато синхронные с ней разговоры помнит практически дословно - это выглядит явным нонсенсом в уже заданной самим же автором системе координат «Объективность и истина». Вопрос «помню - не помню» начинает функционировать не по принципу правдивости, а по принципу политических приоритетов; репортерская заметка не важна и не ценна (и потому ее - «не помню»), а разговоры «темных» мужиков, несомненно ценятся на вес золота (и потому запоминаются и подробно воспроизводятся). Основным критерием отбора фактов для «запоминания становится, таким образом, степень важности события для общественно-политической жизни России («Я еще помнил - хотя это было в детстве - радостное оживление первых годов после освобождения крестьян»... ), и если социальный статус события достаточно высок, то у повествователя даже и не возникает потребности усомниться, мог он это вспомнить или не мог.
Автобиографический роман Короленко стремится к полному и всеобъемлющему исчерпанию любой темы, и потому, начав о чем-то говорить, повествователь обязательно не проследит затронутый «тематический узор» до его логического или временного предела (например, глава «Гор-тынский» полностью посвящена одной из таких линий: автор вспоминает о своем знакомстве со студентом Гортынским, затем последовательно воспроизводит все последующие встречи с этим человеком и заканчивает главу сообщением о ранней смерти Гортынского от чахотки). Однако «История моего современника» - это не причудливое переплетение «узоров судьбы», а последовательное прослеживание от начала до конца сначала истории жизни отца, потом - матери, затем - истории гимназии и т. д. В результате роман лишается цельности, единства и превращается в набор различных «историй», очерков о жизни «моего современника», это не единый организм, не текст-мир, а набор фрагментарных воспоминаний. Не случайно многие ранние очерки Короленко вошли в «Историю моего современника» на правах отдельных глав. В этом романе отразились многие мотивы предшествующего творчества Короленко: например, очерк «В березовских починках», рассказ «В дурном обществе» (1885 г.), повесть «Слепой музыкант» (1886 г.) отразились в первом томе. И наоборот - сюжеты и темы мно-
гих рассказов выросли из «Истории моего современника» (так, описание шума соснового бора выросло в рассказ «Лес шумит», а эпизод с куклой - в рассказ «В дурном обществе»). Из этого же романа вышли и сибирские рассказы Короленко «Сон Макара», «Убивец», и не случайно одним из направлений «короленковедения» стало сопоставление текста «Истории моего современника» с производными от него рассказами Короленко. Иногда же повествователь просто может оговориться, что не будет включать в «Историю моего современника» какое-либо описание, поскольку оно уже вошло в отдельный очерк: «Свои ощущения в те несколько дней, которые я провел в этой камере, я описал в автобиографическом очерке «Искушение» и повторять их не стану. Скажу лишь кратко, что...» ; «Я описал эти впечатления в своем рассказе «Государевы ямщики» .
В качестве оправдания подобной фрагментарности, «нецельности» романа Короленко заявляет в одной из ранних редакций текста, что время, современность постоянно разрушает авторские планы, и потому текст неизбежно приобретает очерковый характер, ибо «очерки способны жить своей собственной художественной жизнью» . В таком случае раздробленность становится понятна: любой автобиографии цельность придает единая авторская личность, его призма сознания, цементирующая текст: обычно нестабильность, изменчивость материала компенсируется стабильностью самого автора автобиографии, именно он концептуально выстраивает текст; тут же повествованием управляет не «современник», а современность, история, именно она задает сюжеты, мотивы, настроения, беспрерывно изменяющиеся, отсюда - постоянно изменяющиеся модусы повествования и «разбегающаяся галактика» отдельных очерков, а не целостный текст-мир. «Очерковый» характер «Истории моего современника» предопределила и чрезвычайная «растянутость» времени его написания: замысел романа возник у Короленко еще в середине 80-х годов XIX в., начало работы определяется 1905 годом, первый том печатался в 1906-1908 гг. в журналах «Современные записки», «Современность» и «Русское богатство», второй том был опубликован в 1910 г., третий - в 1921 г., а четвертый том, законченный наспех смертельно больным Короленко, вышел в свет уже после смерти автора, к тому же, по свидетельству современников, Короленко «не мог целиком посвятить себя "Истории моего современника". "Злоба дня" часто отрывала его от
работы..., и он снова и снова брался за оружие публициста» .
Таким образом, объективная модальность текста «Истории моего современника» оказывается в высшей мере нестабильной: в романе сочетаются утверждение правдивости и истинности всего сказанного - и сомнение в возможности адекватно воссоздать прошлое, а сам роман становится синтезом летописного документа и сознательно,
Библиографический список
1. Донской, Я. Е. В. Г. Короленко (очерк полтавского периода жизни и деятельности писателя), 1900-1921 [Текст] / Я. Е. Донской. - Харьков, 1963.
2. Короленко, В. Г. История моего современника. [Текст] / В. Г. Короленко. - М. : Издательство «Художественная литература», 1965.
3. Сторожев, А. И. «История моего современника» В. Г. Короленко [Текст] / А. И. Сторожев. -Минск: Гос. Изд-во БССР, 1953. - 189 с.
Bibliograficheskij spisok
1. Donskoj, Ja. E. V. G. Korolenko (ocherk poltavskogo perioda zhizni i dejatel"nosti pisatelja), 1900-1921 / Ja. E. Donskoj. - Har"kov, 1963.
2. Korolenko, V. G. Istorija moego sovremenni-ka. / V. G. Korolenko. - M. : Izdatel"stvo «Hudozhestvennaja literatura», 1965.
3. Storozhev, A. I. «Istorija moego sovremenni-ka» V. G. Korolenko / A. I. Storozhev. -Minsk: Gos. Izd-vo BSSR, 1953. - 189 s.
X. Пансион
Мне было, кажется, лет шесть, когда меня отдали в маленький польский пансион пани Окрашевской.
Это была добрая женщина, которая вынуждена была заняться педагогией, собственно, потому, что ее бросил муж, оставив с двумя дочерьми на произвол судьбы. Она делала что могла: у нее я выучился французскому чтению и «вокабулам», а затем она заставила меня вытверживать на польском языке «исторические песни Немцевича». Мне они нравились, и мой ум обогатился стихотворными сведениями из польского гербовника. Но когда добрая женщина, желая сразу убить двух зайцев, заставила меня изучать географию по французскому учебнику, то мой детский мозг решительно запротестовал. Напрасно она стала уменьшать порции этих полезных знаний - до полустраницы, одной четверти, пяти строк, одной строки… Я сидел над книгой, на глазах моих стояли слезы, и опыт кончился тем, что я не мог уже заучить даже двух рядом стоящих слов…
Вскоре после этого я заболел перемежающейся лихорадкой, а после болезни меня отдали в большой пансион пана Рыхлинского, где уже учился мой старший брат.
Это был один из значительных переломов в моей жизни…
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная. У Рыхлинского учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики. Часть из них училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию. Таким образом, я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
После двух-трех раз, когда я хорошо узнал дорогу, мать позволила мне идти в пансион одному…
Я отлично помню это первое самостоятельное путешествие. В левой руке у меня была связка книг и тетрадей, в правой - небольшой хлыст для защиты от собак. В это время мы переехали уже из центра города на окраину, и дом наш окнами Глядел на пустырь, по которому бегали стаями полуодичавшие собаки… Я шел, чувствуя себя так, как, вероятно, чувствуют себя в девственных лесах охотники. Сжимая хлыст, я зорко смотрел по сторонам, ожидая опасности. Еврейский мальчик, бежавший в ремесленное училище; сапожный ученик с выпачканным лицом и босой, но с большим сапогом в руке; длинный верзила, шедший с кнутом около воза с глиной; наконец, бродячая собака, пробежавшая мимо меня с опущенной головой, - все они, казалось мне, знают, что я - маленький мальчик, в первый раз отпущенный матерью без провожатых, у которого вдобавок в кармане лежит огромная сумма в три гроша (полторы копейки). И я был готов отразить нападение и еврейского мальчика, и мальчика с сапогом. Только верзила - я сознавал это - может меня легко ограбить, а собака могла быть бешеная… Но и тот и другая не обратили на меня внимания.
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом свете положение: прошел один через две улицы и площадь, и весь мир признает мое право на эту самостоятельность…
Должно быть, было что-то особенное в этой минуте, потому что она запечатлелась навеки в моей памяти и с внутренним ощущением, и с внешними подробностями. Кто-то во мне как бы смотрел со стороны на стоявшего у ворот мальчика, и если перевести словами результаты этого осмотра, то вышло бы приблизительно так:
Вот - я! Я тот, который когда-то смотрел на ночной пожар, сидя на руках у кормилицы, тот, который колотил палкой в лунный вечер воображаемого вора, тот, который обжег палец и плакал от одного воспоминания об этом, тот, который замер в лесу от первого впечатления лесного шума, тот, которого еще недавно водили за руку к Окрашевской… И вот теперь я тот, что бесстрашно прошел мимо стольких опасностей, подошел к самым воротам пансиона, где я уже имею высокое звание «учня»; и я смотрю кругом и кверху. Кругом - улица и дома, вверху - старая перекладина ворот, и на ней два голубя. Один сидит смирно, другой ходит взад и вперед по перекладине и воркует как-то особенно приятно и чисто. И все кругом чисто и приятно: дома, улица, ворота и особенно высокое синее небо, по которому тихо, как будто легкими толчками, передвигается белое облако.
И все это - мое, все это как-то особенно проникает в меня и становится моим достоянием.
От восторга я чуть не вскрикнул и, сильно взмахнув книгами, зашагал через двор огромными для моего возраста шагами… И мне казалось, что со мною в пансион Рыхлинского вступил кто-то необыкновенно значительный и важный… Это, впрочем, не мешало мне относиться с величайшим благоговением ко всем пансионерам, поступившим ранее меня, не говоря, конечно, об учителях…
Нельзя сказать, чтобы в этом пансионе господствовало последнее слово педагогической науки. Сам Рыхлинский был человек уже пожилой, на костылях. У него была коротко остриженная квадратная голова, с мясистыми чертами широкого лица; плечи от постоянного упора на костыли были необыкновенно широки и приподняты, отчего весь он казался квадратным и грузным. Когда же иной раз, сидя в кресле, он протягивал вперед свои жилистые руки и, вытаращив глаза, вскрикивал сильным голосом:
Кос-ти переломаю!.. все кости… - то наши детские души уходили в пятки… Но это бывало не часто. Старый добряк экономил этот эффект и прибегал к нему лишь в крайних случаях.
Языкам обучали очень оригинальным способом: с первого же дня поступления я узнал, что я должен говорить один день по-французски, другой - по-немецки. Я не знал ни того ни другого языка, и как только заговорил по-польски - на моей шее очутилась веревочка с привешенной к ней изрядной толщины дубовой линейкой. Линейка имела форму узкой лопатки, на которой было написано по-французски «la regie», а на другой стороне по-польски «dla bicia» (для битья). К завтраку, когда все воспитанники уселись за пять или шесть столов, причем за средним сидел сам Рыхлинский, а за другими - его жена, дочь и воспитатели, Рыхлинский спросил по-французски:
У кого линейка?
Иди! Иди! - стали толкать меня товарищи.
Я робко подошел к среднему столу и подал линейку.
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
Хорошо, - сказал Рыхлинский. - Линейку возьми опять и отдай кому-нибудь другому. А вы, гультаи, научите малого, что надо делать с линейкой. А то он носится с нею, как дурень с писаной торбой.
Действительно, я носил линейку на виду, тогда как надо было спрятать ее и накинуть на шею тому, кто проговаривался польским или русским словом… Это походило немного на поощрение шпионства, но при общем тоне пансиона превратилось в своего рода шутливый спорт. Ученики весело перекидывались линейкой, и тот, кто приходил с нею к столу, мужественно принимал крепкий удар.
Зато во всех остальных отношениях всякое шпионство и взаимные жалобы совершенно не терпелись. В тех случаях, когда какой-нибудь новичок приходил с жалобой или доносом, Рыхлинский немедленно вызывал виновного и производил строгое расследование. Если донос оказывался верным - следовало наказание: шла в ход та же линейка или виновный ставился на колени. Но при наказании непременно должен был присутствовать и доносчик. Иной раз Рыхлинский спрашивал его:
Ну что? Тебе теперь приятно?
Все чувствовали, что жалоба на товарища осуждается более, чем самый проступок. Вся масса учеников смотрела сочувственно на наказываемого и с презрением на доносчика. Некоторое время после этого его дразнили звуками, похожими на блеяние козы, и звали «козою»…
Вообще в пансионе был свой особенный тон, и все в нем мне очень нравилось, кроме учителя математики пана Пашковского.
Это был человек лет за тридцать, большого роста, худощавый, но сильный и довольно красивый. Я, впрочем, тогда плохо ценил его всеми признаваемую красоту. Мне казались крайне неприятными его большие, круглые, как у птицы, глаза и острый нос с сильной горбинкой, напоминавший клюв ястреба. Усы у него были длинные, нафабренные, с концами, вытянутыми в ниточку, а ногти на руках он отпускал и холил… Они у него были очень длинные и заостренные на концах… Вообще весь он был какой-то выхоленный, щеголеватый и чистый, носил цветные жилетки, кольца на руках и цепочки с брелоками и распространял вокруг себя запах помады, крепкого табаку и крахмала. Во время уроков он или подчищал ногти какой-то костяшкой, или старательно поправлял усы концами длинных, костлявых и закуренных до желтизны пальцев… Говорили, что он ищет себе богатую невесту и уже потерпел несколько неудач, а пока что мне суждено было воспринять от этого «красавца» первые основы математических познаний…
Дело это сразу пошло не настоящей дорогой. Мне казалось, что этот рослый человек питает неодолимое презрение к очень маленьким мальчикам, а я и еще один товарищ, Сурин, были самые малые ростом во всем пансионе. И оба не могли почему-то воспринять от Пашковского ни одного «правила» и особенно ни одной «поверки»…
Педагогические приемы у пана Пашковского были особенные: он брал малыша за талью, ставил его рядом с собою и ласково клал на голову левую руку. Малыш сразу чувствовал, что к поверхности коротко остриженной головы прикоснулись пять заостренных, как иголки, ногтей, через которые, очевидно, математическая мудрость должна проникнуть в голову.
Ну, милый мальчик, понял?
В больших, навыкате, глазах (и кто только мог находить их красивыми!) начинала бегать какая-то зеленоватая искорка. Все мое внимание отливало к пяти уколам на верхушке головы, и я отвечал тихо:
Объясняй.
Я начинал что-то путать. Острия ногтей все с большим нажимом входили в мою кожу, и последние проблески понимания исчезали… Была только зеленая искорка в противных глазах и пять горячих точек на голове. Ничего больше не было…
Сурин, объясни ему! - Та же история начиналась с Суриным.
К доске он тоже вызывал нас вместе. Мы выходили, покорные судьбе, что-то писали, подымаясь на цыпочки, и что-то объясняли друг другу. Круглое лицо Сурина с добрыми глазами глядело прямо на меня с неосновательной надеждой, что я что-то пойму, а я с такой же надеждой глядел на него. Товарищи угрюмо молчали. Пашковский наслаждался, но искорки в его глазах становились все злее. Внезапно он взвивался во весь свой рост, и тогда над нами разражалась какая-нибудь неожиданность. Чаще всего он схватывал с чьей-нибудь постели большую подушку и метким ударом сбивал нас обоих с ног. Потом он обходил весь дортуар, и гора подушек вырастала у доски над нашими злополучными телами.
Ты дышишь? - спрашивал меня добряк Сурин.
Дышу. А ты?
Ничего, можно…
Окрики Пашковского долетали до нас все глуше, и мы не прочь были бы пролежать так до конца урока. Скоро, однако, подушки одна за другой летели опять по кроватям, наше благополучное погребение кончалось, и мы воскресали для новых бедствий.
Однажды мучитель подошел ко мне и, схватив за шиворот, поднял сильной рукой на воздух.
Где?., где тут гвоздь? - говорил он сдавленным голосом, и его выпуклые глаза бегали по стенам.
Повешу негодяя!
Гвоздя не оказалось. Тогда он крикнул:
Открыть окно!
Окно распахнулось. Пашковский стал напротив и принялся раскачивать меня, точно маятник, скандируя в такт этим движениям:
Вот брошу
Гуль-та-я
В Те-те-рев…
Это была одна из ярких минут моей жизни. Реки, которою грозил мне Пашковский, в окно не было видно, но за обрезом горы чувствовался спуск, а дальше - крутой подъем противоположного берега… Окно с этим пейзажем мелькало, качаясь, перед моим печальным взглядом, а в это время Пашковский с каким-то особенным мучительным сладострастием развивал дальнейшие перспективы: мать ожидает сынка… Сынок не идет. Посылает кучера Филиппа. Филипп приходит за паничем. Панич лежит в реке, ногами к берегу. Голова в воде, и в обеих ноздрях… по раку!.. Я слушал, качаясь в воздухе, и мне было жаль какого-то бедного мальчика… Особенный ужас вызывала реалистическая подробность о раках…
Эти сильные и довольно разнообразные ощущения стали между мной и арифметикой неодолимой преградой. Даже когда Пашковскому через некоторое время отказали (или он нашел невесту), я все-таки остался при убеждении, что поверку деления можно понять лишь по особой милости господа, в которой мне отказано с рождения…
По остальным предметам я шел прекрасно, все мне давалось без особенных усилий, и основной фон моих воспоминаний этого периода - радость развертывающейся жизни, шумное хорошее товарищество, нетрудная, хотя и строгая, дисциплина, беготня на свежем воздухе и мячи, летающие в вышине.
Самое лучшее, что было в приемах этого воспитательного режима, - это чувство какой-то особенной близости, почти товарищества с воспитателями. На уроках всегда бывало так тихо, что одни голоса учителей, занимавшихся в разных комнатах, раздавались по всему пансиону. Зато те же молодые учителя принимали участие в игре в мяч на обширном пустыре или зимою в городки и снежки. И тогда не полагалось для них никаких уступок или поблажек. Их так же крепко били мячами, и расплющить мокрую снежку об лицо мосье Гюгенета, воспитателя и учителя французского языка, считалось совершенно дозволенным удовольствием…
Гюгенет был молодой француз, живой, полнокровный, подвижный, очень веселый и необыкновенно вспыльчивый. Мы слушались его беспрекословно там, где ему приходилось приказывать, и очень любили его дежурства, которые проходили необыкновенно весело и живо. Ему наше общество тоже доставляло удовольствие, а купаться он ходил с нами даже не в очередь…
Для купанья нам приходилось пройти большие пустыри Девичьей площади (Plac panienski), которая приводила к старому девичьему монастырю (кляштор). В этом монастыре был приют для девочек. И каждый раз в те часы, когда мы веселой ватагой проходили к Тетереву и обратно, приютянки в длинных белых накрахмаленных капорах, совершенно скрывавших их лица, чинно и тихо кружились вереницами по площадке… Впереди и позади шли монахини-надзирательницы, а одна старуха, кажется игуменья, сидела на скамье, вязала чулок или перебирала четки, то и дело поглядывая на гуляющих, точно старая наседка на стаю своих цыплят.
Пройдя через эту площадку, мы весело сбегали по откосу, густо поросшему молодым грабником, и затем берег Тетерева оглашался нашими криками и плеском, а река кишела барахтающимися детскими телами.
При этом мосье Гюгенет, раздетый, садился на откосе песчаного берега и зорко следил за всеми, поощряя малышей, учившихся плавать, и сдерживая излишние проказы старших. Затем он командовал всем выходить и лишь тогда кидался сам в воду. При этом он делал с берега изумительные сальто-мортале, фыркал, плескался и уплывал далеко вдоль реки.
Однажды, сидя еще на берегу, он стал дразнить моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выходивших последними из воды. Скамеек на берегу не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать на одной ноге, обмыв другую в реке. Мосье Гюгенет в этот день расшалился и, едва они выходили из воды, он кидал в них песком. Мальчикам приходилось опять лезть в воду и обмываться. Он повторил это много раз, хохоча и дурачась, пока они не догадались разойтись далеко в стороны, захватив сапоги и белье.
Когда это кончилось, мосье Гюгенет сам беспечно бросился в воду и принялся нырять и плавать, как утка. Затем, порядочно задышавшийся и усталый, он вышел на берег и только было стал залезать в рубаху, как оба мальчика обсыпали его, в свою очередь, песком.
Гюгенет захохотал и полез опять в воду, но едва подошел к одежде, как повторилось то же.
Он сделал la bonne mine, но лицо его покраснело. Он остановился и сказал коротко:
После этого он стал вновь натягивать рубашку, но один из шалунов не удержался и опять сыпнул песком.
Француз внезапно рассвирепел. Крахмальная рубашка полетела на песок; лицо Гюгенета стало багровым, глаза - совершенно дикими. Оба шалуна поняли, что зашли слишком далеко, и испуганно бросились по горной тропинке наверх; Гюгенет, голый, пустился вдогонку, и вскоре все трое исчезли из пределов нашего зрения.
То, что произошло затем, наверное, долго обсуждалось в угрюмых стенах монастыря как случай бесовского наваждения. Прежде всего над обрезом горы мелькнули фигуры двух испуганных школьников и, пробившись через ряды гуляющих приютянок, помчались вдоль по широкой дороге между монастырскими огородами. Едва стихло замешательство, произведенное этим бегством, как на гору взлетел запыхавшийся и совершенно голый Гюгенет. Впереди были еще видны фигуры убегавших, и бешеный француз, в свою очередь, ринулся через площадку… Испуганные монахини, крестясь и читая молитвы, быстро согнали в кучу свою паству и погнали ее, как стаю цыплят, в стены монастыря, а Гюгенет мчался далее.
Мальчики скрылись в большом монастырском огороде, между густыми порослями гороха и фасоли. Гюгенет подбежал к городьбе и только тут убедился, что дальнейшее преследование бесполезно. Вместе с тем, как Адам после грехопадения, он сознал, что наг, и устыдился. Как раз на середине широкой полосы между огородами, по которой шла дорога к городу, стояла живописная кучка деревьев, густо обросшая у пней молодой порослью. Бедный француз забился туда и, выставив голову, стал ожидать, что его питомцы догадаются принести ему платье.
Но мы не догадались. Внезапное исчезновение голого воспитателя нас озадачило. Мы не думали, что он убежит так далеко, и, поджидая его, стали кидать камнями по реке и бегать по берегу…
На монастырской площадке тоже все успокоилось, и жизнь стала входить в обычную колею. На широкое крыльцо кляштора выглянули старые монахини и, видя, что все следы наваждения исчезли, решили докончить прогулку. Через несколько минут опять степенно закружились вереницы приютянок в белых капорах, сопровождаемые степенными сестрами-бригитками. Старуха с четками водворилась на своей скамье.
Между тем солнце склонялось. Бедный француз, соскучившись напрасным ожиданием в своих зарослях и видя, что никто не идет ему на выручку, решился вдруг на отчаянное предприятие и, выскочив из своего убежища, опять ринулся напролом к реке… Мы подымались как раз на гору на разведки, когда среди истерических женских воплей и общего смятения француз промелькнул мимо нас, как буря, и, не разбирая тропинок, помчался через рощу вниз.
Когда мы вернулись в пансион, оба провинившиеся были уже тут и с тревогой спрашивали, где Гюгенет и в каком мы его оставили настроении. Француз вернулся к вечернему чаю; глаза у него были веселые, но лицо серьезно. Вечером мы, по обыкновению, сидели в ряд за длинными столами и, закрыв уши, громко заучивали уроки. Шум при этом стоял невообразимый, а мосье Гюгенет, строгий и деловитый, ходил между столами и наблюдал, чтобы не было шалостей.
Только уже совсем вечером, когда все улеглись и в лампе притушили огонь, с «дежурной кровати», где спал Гюгенет, внезапно раздался хохот. Он сидел на кровати и хохотал, держась за живот и чуть не катаясь по постели…
Под конец моего пребывания в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был в третьем классе гимназии, когда однажды, в начале учебного года, в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже в синем учительском мундире. Я шел с другим мальчиком, поступившим в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Мосье Гюгенет!.. Мосье Гюгенет!..
Фигура остановилась и смерила нас официальным взглядом. Оба мы сконфузились и оробели.
Hein?.. Что такой-ё? Что надо? - спросил он, и, опять окатив нас холодным взглядом, новый учитель проследовал дальше по коридору, не оборачиваясь и размахивая классным журналом.
Не он? - спросил мой товарищ. Оказалось, однако, что фамилия нового учителя была все-таки Гюгенет, но это была уже гимназия, казенное учреждение, в котором веселый Гюгенет тоже стал казенным.
В другой раз мы встретились на улице. Мое сердце сильно забилось. Я подумал, что Гюгенет строг и чопорен только в гимназии, а здесь, на улице, он заговорит опять по-прежнему со смехом и прибаутками, как веселый старший товарищ. Поравнявшись с ним, я снял свою форменную фуражку и взглянул на него с ожиданием и надеждой. Я был уверен, что он узнал меня. Но его взгляд скользнул по моему лицу, он сощурился и отвернулся, холодно кивнув на поклон. Сердце мое сжалось так сильно, как будто я потерял дорогого и близкого человека…
Один год пребывания в пансионе Рыхлинского очень изменил и развил меня. Мне уже странно было вспоминать себя во время первого самостоятельного путешествия. Теперь я отлично изучил весь пустырь, все бурьяны, ближайшие улицы и переулки, дорогу к реке…
В один вечер мать захлопоталась и забыла прислать за мною. Остаться ночевать в пансионе мне не хотелось. Было страшно уходить одному, но вместе что-то манило. Я решился и, связав книги, пошел из дортуара, где ученики уже ложились.
За тобой пришли? - спросил меня воспитатель.
Пришли, - ответил я и торопливо, точно от искушения, выбежал на крыльцо, а оттуда на двор.
Дело было осенью, выпал снег и почти весь днем растаял; остались только пятна, кое-где неясно белевшие в темноте. По небу ползли тучи, и на дворе не было видно ни зги.
Я вышел за ворота и с бьющимся сердцем пустился в темный пустырь, точно в море. Отходя, я оглядывался на освещенные окна пансиона, которые все удалялись и становились меньше. Мне казалось, что, пока они видны ясно, я еще в безопасности… Но вот я дошел до середины, где пролегала глубокая борозда - не то канава, указывавшая старую городскую границу, не то овраг.
Я чувствовал, что здесь я буду одинаково далек от пансиона и от дома, огоньки которого уже мелькали где-то впереди в сырой темноте.
И вдруг сзади меня, немного вправо, раздался резкий пронзительный свист, от которого я инстинктивно присел к земле. Впереди и влево раздался ответный свист, и я сразу сообразил, что это два человека идут навстречу друг другу приблизительно к тому месту, где должен был проходить и я. В темноте уже как будто мелькала неясная фигура и слышались тяжелые шаги. Я быстро наклонился к земле и заполз в овражек…
Между тем раздался третий свисток, и вскоре три человека сошлись на пустыре, в нескольких саженях от того места, где я притаился. Сердце у меня стучало, и я боялся, как бы незнакомцы не открыли по этому стуку моего присутствия… Они были так близко, что, глядя из своего овражка, я видел их неясные силуэты на мглистом небе. Они разговаривали о чем-то подозрительно тихо… Затем они двинулись в глубь пустыря, а я, почти не переводя дыхания, побежал к своему дому… И опять моя детская душонка была переполнена радостным сознанием, что это уже «почти наверное» были настоящие воры и что я, значит, пережил, и притом довольно храбро, настоящую опасность.
Пожалуй, это была правда: почти не проходило ночи, чтобы в наших пустынных местах не случалось грабежей или краж. Наши ставни всегда накрепко запирались с вечера. По ночам, особенно когда отец уезжал по службе, у нас бывали тревоги. Все подымались на ноги, женщины вооружались кочергами и рогачами и становились у окон. И когда водворялась тишина, то ясно слышно было, как кто-то снаружи осторожно пробует, не забыли ли вставить задвижки в засовах и нельзя ли где-нибудь открыть ставню. Женщины принимались стучать в рамы и кричать. В голосах их слышался смертельный испуг.
XI. Первый спектакль
Первая театральная пьеса, которую я увидел в своей жизни, была польская, и притом насквозь проникнутая национально-историческим романтизмом.
Читатель уже заметил из предыдущих очерков, что нашу семью нельзя было назвать чисто русской. Жили мы на Волыни, то есть в той части правобережной Малороссии, которая дольше, чем другие, оставалась во владении Польши. К ней всего ближе была железная рука князя Бремы Вишневецкого… Вишневец, Полонное, Корец, Острог, Дубно, вообще волынские городки и даже иные местечки усеяны и теперь развалинами польских магнатских замков или монастырей… Стены их обрушились, на проломах густо поросли плющи, продолжающие разъедать старые камни… В селах помещики, в городах - среднее сословие были поляки или, во всяком случае, люди, говорившие по-польски. В деревнях звучал своеобразный малорусский говор, подвергшийся влиянию и русского, и польского. Чиновники (меньшинство) и военные говорили по-русски…
Наряду с этим были также и три веры (не считая евреев): католическая, православная и между ними - униатская, наиболее бедная и утесненная. Поляки в свое время считали ее верой низшей; резали униатов набегавшие из Украины казаки и гайдамаки, потом их стали теснить и преследовать русские. Таким образом, религия, явившаяся результатом малодушного компромисса, пустив корни в сердцах нескольких поколений, стала гонимой и потребовала от своих последователей преданности и самоотвержения. Я вспоминаю одного из этих униатских священников, высокого старика с огромною седой бородой, с дрожащею головой и большим священническим жезлом в руках. Он очень низко кланялся отцу, прикасаясь рукой к полу, и жаловался на что-то, причем длинная седая борода тряслась, а по старческому лицу бежали крупные слезы. Он говорил что-то мне непонятное о боге, которого не хочет продать, и о вере предков. Мой отец с видимым уважением подымал старика, когда он пытался земно поклониться, и обещал сделать все, что возможно. По уходе старика отец долго задумчиво ходил по комнатам, а затем, остановившись, произнес сентенцию:
Есть одна правая вера… Но никто не может знать, которая именно. Надо держаться веры отцов, хотя бы пришлось терпеть за это…
А что по этому поводу говорили «царь и закон» - он на этот раз не прибавил, да, вероятно, и не считал этого относящимся к данному вопросу.
Мать моя была католичка. В первые годы моего детства в нашей семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую молитву я знал по-польски и по-славянски, с сильными искажениями на малорусский лад.
Чистый русский язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
Мне было, вероятно, лет семь, когда однажды родители взяли ложу в театре и мать велела одеть меня получше. Я не знал, в чем дело, и видел только, что старший брат очень сердит за то, что берут не его, а меня.
Да он заснет там!.. Что он понимает? Дурак! - говорил он матери.
Пожалуй, это правда, - подтвердил кто-то из старших, но я обещал, что не засну, и был очень счастлив, когда наконец все уселись в коляску и она тронулась.
И я действительно не заснул. В городе был каменный театр, и на этот раз его снимала польская труппа. Давали историческую пьесу неизвестного мне автора, озаглавленную «Урсула, или Сигизмунд III»…
Когда мы вошли в ложу, уже началось первое действие, и я сразу жадно впился глазами в сцену…
Содержание пьесы я понял плохо. Речь шла о каких-то придворных интригах во время Сигизмунда Третьего, в центре которых стояла куртизанка Урсула. Помню, что она была не особенно красива, под ее глазами я ясно различал нарисованные синие круги, лицо было неприятно присыпано пудрой, шея у нее была сухая и жилистая. Но все это не представлялось мне нисколько несообразным! Урсула была скверная женщина, от которой страдала хорошенькая молодая девушка и прекрасный молодой человек. То обстоятельство, что она была противна лицом, только усиливало мое нерасположение к низкой интриганке…
Вся обстановка, полная блеска, бряцания шпор, лязганья сабель, дуэлей, криков «виват», бурных столкновений, опасностей, произвела на меня сильное впечатление. Хороша ли или плоха была эта пьеса - я теперь судить не могу. Знаю только, что вся она была проникнута особым колоритом, и на меня сразу пахнуло историей, чем-то романтическим, когда-то живым, блестящим, но отошедшим уже туда, куда на моих глазах ушел и последний «старополяк», пан коморник Коляновский. Один старый шляхтич на сцене - высокий, с белыми как снег усами - напоминал Коляновского до такой степени, что казался мне почти близким и знакомым. И роль у него была подходящая: он говорил об ушедших в вечность временах старинной доблести…
Особенно ярко запомнились мне два-три отдельных эпизода. Высокий мрачный злодей, орудие Урсулы, чуть не убивает прекрасного молодого человека, но старик, похожий на Коляновского (или другой, точно не помню), ударом кулака вышибает из рук его саблю… Сабля, сверкая и звеня, падает на пол. Я тяжело перевожу дыхание, а мать наклоняется ко мне и говорит:
Не бойся… Это не в самом деле… Это они только представляют.
В другом действии два брата Зборовские, предводители казаков, воевавшие во славу короля и Польши в татарских степях, оскорбленные каким-то недостойным действием бесхарактерного Сигизмунда, произносят перед его троном пылкие речи, а в заключение каждый из них снимает кривую саблю, прощается с нею и гордо кидает ее к ногам короля… И опять гремит железо, среди придворной толпы движение ужаса и негодования, а в центре - гордые фигуры суровых казацких вождей. И мое детское сердце горит непонятным еще, но заразительным чувством рыцарской доблести и бесстрашия…
Кончается пьеса смертью короля. У его роскошной постели собираются послы от войска, чтобы добиться назначения коронного гетмана… Загорелые, суровые, они пробиваются к королю и во имя отчизны требуют решения. Грудь умирающего вздымается, и, судорожно задыхаясь, он произносит:
Дать им… Конецпольского…
Придворные говорят: «Король умер», а зал оглашается бурными криками: «Виват Конецпольский!..»
Не знаю, имел ли автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь… Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
Эта драма ударила в мою голову, как крепкое вино, опьянением романтизма. Я рассказал о ней братьям и сестре и заразил их своим увлечением. Мы сделали себе деревянные сабли, а из простынь состряпали фантастические мантии. Старший брат в виде короля восседал на высоком стуле, задрапированный пестрым одеялом, или лежал на одре смерти; сестренку, которая во всем этом решительно ничего не понимала, мы сажали у его ног, в виде злодейки Урсулы, а сами, потрясая деревянными саблями, кидали их с презрением на пол или кричали дикими голосами:
Виват Конецпольский!..
Если бы в это время кто-нибудь вскрыл мою детскую душу, чтобы определить по ней признаки национальности, то, вероятно, он решил бы, что я - зародыш польского шляхтича восемнадцатого века, гражданин романтической старой Польши, с ее беззаветным своеволием, храбростью, приключениями, блеском, звоном чаш и сабель.
И, пожалуй, он был бы прав…
Вскоре после этого пьесы, требовавшие польских костюмов, были воспрещены, а еще через некоторое время польский театр вообще надолго смолк в нашем крае. Но романтическое чувство прошлого уже загнездилось в моей душе, нарядившись в костюмы старой Польши.
Короленко Миронов Георгий Михайлович
«История моего современника»
«История моего современника»
Хатки - небольшая деревенька на берегу Пела, в нескольких верстах от большого села Великие Сорочинцы и верстах в двадцати от Миргорода. Здесь, на горе, над рекой купил Владимир Галактионович в 1903 году усадебку в полдесятины с колодцем и садом.
К лету 1905 года на месте развалившейся хатенки был построен небольшой дом. Здесь, в рабочей комнатке, в мезонине с чудесным видом на пойменные луга и рощи, на извилистую серебряную ленту Пела, Короленко в конце лета начал писать «Историю моего современника».
Часто, особенно в первый период работы, когда он еще не был вовлечен в мощный поток воспоминаний, Короленко откладывал перо и надолго задумывался. Какие цели он ставит перед своей работой, что должен найти в ней читатель?
Ему уже пошел шестой десяток. Прожито полстолетия, и теперь он (если употребить образное выражение Гёте) оглядывается назад, на дымный и туманный путь. Сделать это было давней его мечтой, одной из важнейших литературных задач жизни. Долго он не мог приступить к ней - было трудно оторваться от непосредственных ощущений настоящего, оглянуться на прошлое спокойным взглядом бытописателя, осмыслить нынешнее и минувшее в их взаимной органической связи.
Нелегко быть бесстрастным описателем событий, бывших сорок лет назад - в первые годы после «освобождения» сознавая, что ныне, отделенная от того времени четырьмя десятками лет, Россия переживает последние годы перед освобождением. «А на что ушли эти сорок лет?» - может спросить читатель. Как объяснить все это ему, оглушенному бурным грохотом грозных дней, современнику, очевидцу, участнику Порт-Артурской эпопеи, или десятидневного существования матросской республики на броненосце «Потемкин», или побоища в Цусимском проливе, - как, привлечь его к тихим движениям детской мысли, как показать переход от этих мыслей к событиям и мотивам, тесно и неразрывно связанным с важнейшими вопросами современности?..
Он хочет написать не историю своего времени, а только историю одной жизни в это время. Эта книга не биография, он не станет особенно заботиться о полноте биографических сведений; эта книга не исповедь - он не верит ни в возможность, ни в полезность публичной исповеди. В своей работе он будет стремиться к возможно полной исторической правде.
В его записках не будет ничего, что ему не встречалось в действительности, чего он не испытывал, не чувствовал, не видел. И все же - он не будет пытаться дать собственный портрет: читатель найдет здесь только черты из «истории современника», человека, известного ему ближе всех остальных людей его времени.
Нет никакого сомнения, что корни современных революционных бурь ушли далеко в прошлое - в 60-е, 70-е и последующие годы. Он попытается вызвать в памяти и оживить ряд картин прошлого полустолетия. Теперь многое из того, о чем мечтало и за что боролось его поколение, - появилось на арене общественной жизни. Многие эпизоды из его ссыльных скитаний, события, встречи, мысли и чувства людей того времени и той борьбы не потеряли интереса и теперь. И сейчас жизнь колеблется и вздрагивает от острых столкновений новых начал с отжившими. Он надеется, хоть отчасти, осветить некоторые элементы этой борьбы.
Короленко работал со все большим увлечением, - до последних чисел сентября, пока бурные события бурного года надолго не оторвали его от воспоминаний.
Из книги Тургенев автора Лебедев Юрий ВладимировичВ кругу «Современника» «Семена, посеянные Гоголем, - мы в этом уверены, - безмолвно зреют теперь во многих умах, во многих дарованиях; придет время - и молодой лесок вырастет около одинокого дуба», - писал Тургенев в 1846 году. К этому времени вокруг В. Г. Белинского
Из книги Валентин Гафт: ...Я постепенно познаю... автора Гройсман Яков Иосифович Из книги Воспоминания современников о Н. В. Гоголе автора Гоголь Николай ВасильевичС. Т. АКСАКОВ ИСТОРИЯ МОЕГО ЗНАКОМСТВА С ГОГОЛЕМ ВСТУПЛЕНИЕ«История знакомства моего с Гоголем», еще вполне не оконченная мною, писана была не для печати, или, по крайней мере, для печати по прошествии многих десятков лет, когда уже никого из выведенных в ней лиц давно не
Из книги Николай Добролюбов. Его жизнь и литературная деятельность автора Скабичевский Александр МихайловичГлава IV Материальные заботы и хлопоты по окончании курса института. – Вступление в число членов редакции «Современника». – Отсутствие самомнения и скромность Добролюбова. – Любовные неудачи. – Жизнь при редакции «Современника» (1858–1860). – Неусыпное трудолюбие. –
Из книги Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков автора Болотов Андрей ТимофеевичИСТОРИЯ МОЕГО МЛАДЕНЧЕСТВА ПИСЬМО 4-е Любезный приятель! Вот теперь дошел я и до собственной своей истории. Я начну оную с самого дня рождения, дня достопамятного в моей истории и ознаменованного одним редким и примечания достойным происшествием. Однако надобно
Из книги …Я постепенно познаю… автора Гафт Валентин ИосифовичЧасть вторая ИСТОРИЯ МОЕГО МАЛОЛЕТСТВА С 1750 ДО 1755 ГОДА Писано в 1789
Из книги Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер автора Сэлинджер Маргарет АМОЛОДЕЖЬ «СОВРЕМЕННИКА» Нет ничего дешевле и дороже, Чем эта группа нашей
Из книги Дневники автора Гиппиус Зинаида НиколаевнаЧасть первая История семьи (1900–1955) «Что делали мои родители до моего рождения» Четыре серые стены, четыре серых башни На луг взирают вешний. И горько безутешна Шалота госпожа. И дни, и ночи напролет Она узор волшебный ткет, А тихий голос ей поет: Беда, коль взор твой
Из книги Книги в моей жизни автора Миллер ГенриИстория моего Дневника «Черная книжка» - лишь сотая часть моего «Петербургского Дневника», моей записи, которую я вела почти непрерывно, со дня объявления войны. Я скажу далее, какая судьба постигла две толстые книги этой записи, доведенной до февраля-марта 1919 года.
Из книги Красные фонари автора Гафт Валентин Иосифович Из книги Рассказы автора Листенгартен Владимир АбрамовичМолодежь «Современника» Нет ничего дешевле и дороже, Чем эта группа нашей
Из книги Страницы моей жизни автора Кроль Моисей АароновичИстория моего деда и его семьи Мой дед со стороны матери был купцом I гильдии. В Царской России это было очень важно для еврея, так как давало возможность проживать и, в частности, заниматься коммерцией за пределами «зоны оседлости». Жил он с семьей в Бухаре. Звали его
Из книги О Сталине без истерик автора Медведев Феликс НиколаевичГлава 40. Иркутская повременная печать в годы войны. Мое участие в избирательной кампании в Четвертую Государственную думу. История одного моего доклада о «народных университетских курсах». Уход Князева с поста иркутского генерал-губернатора и назначение на его место
Из книги Катенька автора Гаркалин Валерий БорисовичГлава 13. Письмо моего деда Золтана Партоша Иосифу Сталину: «О, вождь мой, возьми в руки будущее моего народа!» О своем деде – венгерском революционере, детском враче, поэте Золтане Партоше и его судьбе после приезда в 1922 году из Венгрии в Советскую Россию я написал в книге
Из книги Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2 автора Кулиш Пантелеймон АлександровичИстория моего пития На Белорусской киностудии режиссёр Леонид Белозорович начал снимать сериал «Белые одежды» по культовой в то время одноимённой книге Владимира Дудинцева. Мне предложили главную роль биолога Фёдора Ивановича Дёжкина. Я был вне себе от радости, которая
В этой книге я пытаюсь вызвать в памяти и оживить ряд картин прошлого полустолетия, как они отражались в душе сначала ребенка, потом юноши, потом взрослого человека. Раннее детство и первые годы моей юности совпали с временем освобождения. Середина жизни протекла в период темной, сначала правительственной, а потом и общественной реакции и среди первых движений борьбы. Теперь я вижу многое из того, о чем мечтало и за что боролось мое поколение, врывающимся на арену жизни тревожно и бурно. Думаю, что многие эпизоды из времен моих ссыльных скитаний, события, встречи, мысли и чувства людей того времени и той среды не потеряли и теперь интереса самой живой действительности. Мне хочется думать, что они сохранят еще свое значение и для будущего. Наша жизнь колеблется и вздрагивает от острых столкновений новых начал с отжившими, и я надеюсь хоть отчасти осветить некоторые элементы этой борьбы.
Но ранее мне хотелось привлечь внимание читателей к первым движениям зарождающегося и растущего сознания. Я понимал, что мне будет трудно сосредоточиться на этих далеких воспоминаниях под грохот настоящего, в котором слышатся раскаты надвигающейся грозы, но я не представлял себе, до какой степени это будет трудно.
Я пишу не историю моего времени, а только историю одной жизни в это время, и мне хочется, чтобы читатель ознакомился предварительно с той призмой, в которой оно отражалось… А это возможно лишь в последовательном рассказе. Детство и юность составляют содержание этой первой части.
Еще одно замечание. Эти записки не биография, потому что я не особенно заботился о полноте биографических сведений; не исповедь, потому что я не верю ни в возможность, ни в полезность публичной исповеди; не портрет, потому что трудно рисовать собственный портрет с ручательством за сходство. Всякое отражение отличается от действительности уже тем, что оно отражение; отражение заведомо неполное - тем более. Оно всегда, если можно так выразиться, гуще отражает избранные мотивы, а потому часто, при всей правдивости, привлекательнее, интереснее и, пожалуй, чище действительности.
В своей работе я стремился к возможно полной исторической правде, часто жертвуя ей красивыми или яркими чертами правды художественной. Здесь не будет ничего, что мне не встречалось в действительности, чего я не испытал, не чувствовал, не видел. И все же повторяю: я не пытаюсь дать собственный портрет. Здесь читатель найдет только черты из «истории моего современника», человека, известного мне ближе всех остальных людей моего времени…
Часть первая
Раннее детство
I. Первые впечатления бытия
Я помню себя рано, но первые мои впечатления разрознены, точно ярко освещенные островки среди бесцветной пустоты и тумана.
Самое раннее из этих воспоминаний - сильное зрительное впечатление пожара. Мне мог идти тогда второй год, но я совершенно ясно вижу и теперь языки пламени над крышей сарая во дворе, странно освещенные среди ночи стены большого каменного дома и его отсвечивающие пламенем окна. Помню себя, тепло закутанного, на чьих-то руках, среди кучки людей, стоявших на крыльце. Из этой неопределенной толпы память выделяет присутствие матери, между тем как отец, хромой, опираясь на палку, подымается по лестнице каменного дома во дворе напротив, и мне кажется, что он идет в огонь. Но это меня не пугает. Меня очень занимают мелькающие, как головешки, по двору каски пожарных, потом одна пожарная бочка у ворот и входящий в ворота гимназист с укороченной ногой и высоким наставным каблуком. Ни страха, ни тревоги я, кажется, не испытывал, связи явлений не устанавливал. В мои глаза в первый еще раз э жизни попадало столько огня, пожарные каски и гимназист с короткой ногой, и я внимательно рассматривал все эти предметы на глубоком фоне ночной тьмы. Звуков я при этом не помню: вся картина только безмолвно переливает в памяти плавучими отсветами багрового пламени.
Вспоминаю, затем, несколько совершенно незначительных случаев, когда меня держат на руках, унимают мои слезы или забавляют. Мне кажется, что я вспоминаю, но очень смутно, свои первые шаги… Голова у меня в детстве была большая, и при падениях я часто стукался ею об пол. Один раз это было на лестнице. Мне было очень больно, и я громко плакал, пока отец не утешил меня особым приемом. Он побил палкой ступеньку лестницы, и это доставило мне удовлетворение. Вероятно, я был тогда в периоде фетишизма и предполагал в деревянной доске злую и враждебную волю. И вот ее бьют за меня, а она даже не может уйти… Разумеется, эти слова очень грубо переводят тогдашние мои ощущения, но доску и как будто выражение ее покорности под ударами вспоминаю ясно.
Впоследствии то же ощущение повторилось в более сложном виде. Я был уже несколько больше. Был необыкновенно светлый и теплый лунный вечер. Это вообще первый вечер, который я запомнил в своей жизни. Родители куда-то уехали, братья, должно быть, спали, нянька ушла на кухню, и я остался с одним только лакеем, носившим неблагозвучное прозвище Гандыло. Дверь из передней на двор была открыта, и в нее откуда-то, из озаренной луною дали, неслось рокотание колес по мощеной улице. И рокотание колес я тоже в первый раз выделил в своем сознании как особое явление, и в первый же раз я не спал так долго… Мне было страшно - вероятно, днем рассказывали о ворах. Мне показалось, что наш двор при лунном свете очень странный и что в открытую дверь со двора непременно войдет «вор». Я как будто знал, что вор - человек, но вместе он представлялся мне и не совсем человеком, а каким-то человекообразным таинственным существом, которое сделает мне зло уже одним своим внезапным появлением. От этого я вдруг громко заплакал.
Не знаю уж по какой логике, - но лакей Гандыло опять принес отцовскую палку и вывел меня на крыльцо, где я - быть может, по связи с прежним эпизодом такого же рода - стал крепко бить ступеньку лестницы. И на этот раз это опять доставило удовлетворение; трусость моя прошла настолько, что еще раза два я бесстрашно выходил наружу уже один, без Гандылы, и опять колотил на лестнице воображаемого вора, упиваясь своеобразным ощущением своей храбрости. На следующее утро я с увлечением рассказывал матери, что вчера, когда ее не было, к нам приходил вор, которого мы с Гандылом крепко побили. Мать снисходительно поддакивала. Я знал, что никакого вора не было и что мать это знает. Но я очень любил мать в эту минуту за то, что она мне не противоречит. Мне было бы тяжело отказаться от того воображаемого существа, которого я сначала боялся, а потом положительно «чувствовал» при странном лунном сиянии между моей палкой и ступенькой лестницы. Это не была зрительная галлюцинация, но было какое-то упоение от своей победы над страхом…
Еще стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинев к деду с отцовской стороны… Из этого путешествия я помню переправу через реку (кажется, Прут), когда наша коляска была установлена на плоту и, плавно колыхаясь, отделилась от берега или берег отделился от нее - я этого еще не различал. В то же время переправлялся через реку отряд солдат, причем, мне помнится, солдаты плыли по двое и по трое на маленьких квадратных плотиках, чего, кажется, при переправах войск не бывает… Я с любопытством смотрел на них, а они смотрели в нашу коляску и говорили что-то мне непонятное… Кажется, эта переправа была в связи с севастопольской войной…
В тот же вечер, вскоре после, переезда через реку, я испытал первое чувство резкого разочарования и обиды… Внутри просторной дорожной коляски было темно. Я сидел у кого-то на руках впереди, и вдруг мое внимание привлекла красноватая точка, то вспыхивавшая, то угасавшая в углу, в том месте, где сидел отец. Я стал смеяться и потянулся к ней. Мать говорила что-то предостерегающее, но мне так хотелось ближе ознакомиться с интересным предметом или существом, что я заплакал. Тогда отец подвинул ко мне маленькую красную звездочку, ласково притаившуюся под пеплом. Я потянулся к ней указательным пальцем правой руки; некоторое время она не давалась, но потом вдруг вспыхнула ярче, и меня внезапно обжег резкий укус. Думаю, что по силе впечатления теперь этому могло бы равняться разве крепкое и неожиданное укушение ядовитой змеи, притаившейся, например, в букете цветов. Огонек казался мне сознательно хитрым и злым. Через два-три года, когда мне вспомнился этот эпизод, я прибежал к матери, стал рассказывать и заплакал. Это были опять слезы обиды…
Полный текст автореферата диссертации по теме ""История моего современника" В.Г. Короленко: художественное своеобразие"
На правах рукописи
САВЕЛЬЕВА Елена Сергеевна
«ИСТОРИЯ МОЕГО СОВРЕМЕННИКА» В. Г. КОРОЛЕНКО: ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ
Краснодар 2009 ,
Работа выполнена на кафедре литературы и методики преподавания Педагогического института ЮФУ
Научный руководитель: кандидат филологических наук, доцент
Тукодян Нварт Хазаросовна
Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор
Прокурова Наталья Сергеевна кандидат филологических наук Панаэтов Олег Григорьевич
Ведущая организация: Краснодарский государственный
университет культуры и искусств
Защита состоится «}[>> ЦуЦР^СЛ 2009 г. в часов на заседании диссертационного совета Д 212.101.04 при Кубанском государственном университете по адресу: 350018, г. Краснодар, ул. Сормовская, 7, ауд. 309.
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Кубанского государственного университета (350040, Краснодар, ул. Ставропольская, 149).
Ученый секретарь диссертационного совета < 7 М.А.Шахбазян
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
В настоящее время в литературе наблюдается тенденция обращения к проблемам классической литературы. И; сейчас, по прошествии многих лет, достойны внимания произведения писателей, создававших культуру русского народа, закладывавших основы современного русского языка, участвовавших в исторических событиях. Несомненно, одним из таких писателей является Владимир Галактшйювич Короленко, великий гуманист, борец за справедливость и свободу, автор множества художественных и публицистических произведений, в частности, романа-воспоминания «История моего современника».
Исследования ученых в области классических произведений ведутся в двух направлениях: во-первых, это попытки нового истолкования текстов, уже ставших хрестоматийными, изученных многими поколениями ученых, во-вторых - поиски новых, еще не охваченных вниманием науки произведений классики. «История моего современника» В. Г. Короленко, бесспорно, относится к числу недостаточно освещенных в литературоведении произведений: в работах последних лет исследователи ограничивались проблемно-хематическим анализом либо анализом жанровой специфики отдельных произведений или циклов.
«История моего современника» В. Г. Короленко, являясь ысокоморальным произведением, отражающим существенные черты рошлого, современна по идейной направленности и должна рисутствовать в круге чтения современного читателя, поэтому нам редставляется перспективным дальнейшее изучение как цельной артины творчества В. Г. Короленко, так и отдельных его произведений в спектах авторского мировоззрения, нравственной эволюции героя и овествовательной структуры.
В наше время необходимо чаще обращаться к роизведениям классической литературы по многим причинам. Так, во-ервых, многие незаслуженно обойденные вниманием
литературоведов и общественности произведения поднимают проблемы, не чуждые и современности. Произведения с документальными элементами помогают человеку, взглянув в прошлое и поняв проблемы прошедших лет, разобраться в собственном времени. Во-вторых, обращение к «Истории моего современника» как к произведению крупного жанра позволяет оценить некоторые тенденции современного литературного процесса. В-третьих, произведения классиков высокоидейны, и читая их, человек повышает свой культурный уровень.
В данном диссертационном исследовании была предпринята попытка, основываясь на классических трудах и работах современных исследователей: филологов, отчасти философов, педагогов, лингвистов и культурологов, определить место «Истории моего современника» в русской автобиографической литературе и в творчестве В. Г. Короленко, а также исследовать основные черты поэтики «Истории моего современника».
Актуальность диссертации. 1. Рассматриваемый роман, «История моего современника», по праву считается одним из вершинных творений в русской литературе, однако специальных исследований, посвященных этому произведению, не производилось. 2. Обращение к этому роману В. Г. Короленко как к произведению с документальными элементами позволяет, взглянув в прошлое и поняв проблемы прошедших лет, разобраться в собственном времени как с точки зрения литературоведения, так и с точки зрения истории.
Новизна диссертации. 1. В диссертационном исследовании столь цельному исследованию автобиографический роман-воспоминание «История моего современника» В. Г. Короленко подвергается впервые. 2. Существенно новы суждения о специфике этого произведения как своеобразного жанрового симбиоза. Мы определяем жанр «Истории моего современника» как автобиографический роман-воспоминание. З.При литературоведческом анализе произведения нами впервые представлена классификация литературных портретов романа, сделан ряд значимых выводов,
касающихся архитектоники произведения, особенностей изображения героев и специфики хронотопа.
Объектом исследования является автобиографический роман-воспоминание «История моего современника» В. Г. Короленко.
Цель исследования. Осмыслив теоретические аспекты проблемы жанровой принадлежности произведения с автобиографической направленностью, определить место «Истории моего современника» в контексте творчества В. Г. Короленко и рассмотреть поэтику этого романа-воспоминания.
Для достижения поставленной цели представляется необходимым решить ряд задач:
4) рассмотреть особенности жанра произведения;
5) исследовать систему образов, особенности литературных портретов "Истории моего современника", классифицировать их;
6) изучить хронотопическую структуру романа.
Теоретико-методологическую основу диссертационного исследования составляют принципы культурно-исторического и сравнительно-исторического методов исследования, а также положения и понятия, развиваемые в работах М. М. Бахтина, Б. О. Кормана, Ю. М. Лотмана, Д. С. Лихачева, Г. О. Винокура, В. В. Виноградова, Г. Н. Поспелова, Г. А. Белой, Б. М. Эйхенбаума, Ю. Н. Тынянова, Л. Я. Гинзбург, С. С. Аверинцева, А. Г. Тартаковского, Н. А. Николиной, А. Б. Есина, И. О. Шайтанова и других.
Используемые литературоведческие категории рассмотрены в историческом и теоретическом планах, прослежена история становления жанра художественной автобиографии, предприняты попытки анализа принципов создания образов героев, выявления художественных средств выражения авторской позиции вавтобиографическомромане-воспоминании.
При определении места «Истории моего современника» в творчестве писателя мы изучили работы Д. Н. Овсянико-Куликовского, Н. Д. Шаховской, Г. А. Вялого, а также диссертационные исследования последних лет (Г. 3. Горбуновой, Ю. Г. Гущина, П. Э. Лиона, В. Е. Татаринова, А. В. Труханенко и др.), посвященные творчеству В. Г. Короленко. Теоретическая значимость диссертации состоит в том, что работа представляет собой единое исследование, посвященное автобиографическому роману-воспоминанию «История моего современника» В. Г. Короленко, определяет его значимость и художественное своеобразие.
" Научно-практическая ценность данного диссертационного исследования заключается в возможности использования его результатов при чтении вузовских курсов по истории русской литературы второй половины XX века, спецкурсов по творчеству В. Г. Короленко и писателей-шестидесятников, а также для дальнейшего исследования творчества В. Г. Короленко.
Основные положения, выносимые на защиту:
1) «История моего современника» занимает центральное положение в творчестве В. Г. Короленко благодаря аналитической форме мышления писателя, специфической идейной направленности произведения и его ценностной парадигме.
2) «История" моего современника» В. Г. Короленко---
автобиографический роман-воспоминание с характерными для этого жанра специфическими особенностями: слиянием различных жанров, подбором образов, приемами психологического изображения героев, созданием особого хронотопа.
Апробация. Основные положения диссертационного исследования были предметом обсуждения на заседаниях кафедры русской литературы и методики преподавания педагогического " института Южного федерального университета, а также отражены в 3 публикациях автора и представлены в 4 докладах на конференциях, различных уровней (международная научная конференция^ «Концептуальные проблемы литературы: художественная когнитивность», г. Ростов-на-Дону, международная научная конференция (заочная) XXIII Чеховских чтений в Таганроге, научная конференция - XI Шешуковские чтения «Историософия в русской литературе XX и XIX веков: традиции и новый взгляд». Москва) с последующим изданием статей.
Структура и объем диссертации. Работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка из 214 наименований. При работе с текстами нами были изучены два собрания сочинений В. Г. Короленко: в 9 томах, 1914 года, и в 10 томах, 1954 года. Ссылки в тексте диссертации приводятся по более позднему собранию сочинений.
Общий объем диссертации 189 страниц.
Во введении определяются предмет, цели и задачи исследования, устанавливается степень изученности проблемы, актуальность, научная новизна, материал исследования, а также обозначен ряд вопросов, связанных с проблемой изучения биографической литературы в отечественном литературоведении.
В первой главе диссертационного исследования, «"История моего современника" в контексте эпохи», четыре параграфа.
В первом параграфе. «Предпосылки появления «Истории моего современника» в творчестве В. Г. Короленко: аналитизм как форма мышления писателя», мы рассматриваем романное мышление
гщсателя, выступающее предпосылкой создания произведения крупного жанра. При разработке этого тезиса мы опираемся на суждения В. Белинского и М. Бахтина о синкретичности жанра романа, его многогранности и способности влиять на другие жанры (понятие романизации жанров). Мы рассматриваем на примере рассказов и повестей Короленко становление большой жанровой формы в его творчестве и находим в «Истории моего современника» черты сложного жанрового симбиоза, сочетания в структуре произведения многих жанров: автобиографии, мемуаров, романа, дневника, рассказа, очерка, статьи. Читая «Историю моего современника», мы можем наблюдать, как зарождался замысел тех или иных произведений, закладывались их детали, видим элементы интертекстуальности: «Миновав Тобольск, наша баржа стала подниматься на север по Иртышу, и чудесные виды Волги и Камы сменили для нас унылые берега сибирских рек с редкими поселениями. Здесь я отдался воспоминаниям и написал очерк «Ненастоящий город», в котором, сильно подражая Успенскому, описывал Глазов» (т. 7, с. 159). В произведении мы нашли более 65 отсылок к текстам рассказов, статей, писем В. Г. Короленко. Так, мы делаем вывод, что «История моего современника» является логичным итогом всего творчества В. Г. Короленко, она вытекает из предыдущих произведений, одновременно заключая их в себе. Нельзя не обратить внимания также на публицистические элементы во всем творчестве Короленко. Практически каждое произведение имеет подзаголовок, говорящий о его жанровой принадлежности или о месте написания или возникновения замысла («Из поездки по Ветлуге и Керженцу», «Из сибирской жизни»). Система жанров, к которым сам автор относит свои произведения, представляется нам обширной и разнообразной. Мы встречаем здесь как общепринятые названия (рассказ, повесть, очерк), так и редкие вариации малых жанров (картинки, странички, отрывки). Кроме вышеупомянутых жанров документальной прозы у В. Г. Короленко есть произведения, принадлежащие к аллегорическим жанрам (сказка, легенда, фантазия), однако большинство своих
произведений Короленко относит в жанровом плане к документально^ биографической прозе (портрет, письмо, воспоминания, наблюдения):
Для творчества Короленко характерна многоступенчатая система циклизации. Произведения объединяются по принадлежности главных героев к той или иной социальной группе, например, циклы очерков («Павловские очерки», «У казаков», «В голодный год»), циклы рассказов «о бродягах», «о случайных людях». Также есть макроциклы, объединяющие произведения по жанровой принадлежности: очерки, рассказы, лирические миниатюры, произведения условных жанров (сибирский, детский). Помимо этого в жанровой системе Короленко можно выделить по тематике волжский, американский и румынский макроциклы.
Цикл - это шаг к овладению большой романной формой. Писатель не ограничивался частичной разработкой темы в одном-двух рассказах. Он стремился высказать все, вычерпать тему до конца. Один рассказ вел за собой другой - и возникали множественные циклы: сибирский, детский, «Павловские очерки», циклы очерков «В голодный год», «Сорочинская трагедия» и другие.
Этот факт циклизации произведений, несомненно, говорит о тяготении В. Г. Короленко к крупной эпической форме. Таким образом, романное мышление обусловливает движение жанров в творчестве писателя.
«История моего современника» построена из множества очерков, рассказов, объединенных образом главного героя - автора, излагаемых им в хронологической последовательности. При этом многие составные части романа немыслимы вне его (не имеют концовки или начала, их мотивы плотно связаны с мотивами других рассказов), но другие могут существовать отдельно. Также в романе мы видим элементы параллельного построения (разделение персонажей на группы, одновременно происходящие разноплановые события). Эти параллели вытекают из идейных взглядов, ценностных ориентиров писателя.
Второй параграф. «Историософская, ценностная парадигма (ориентация) Короленко в воплощении судьбы, выбора, права.
ответственности человека и картины мира», посвящен художественно-стилевой системе концепции писателя и его нравственно-этической программе, отраженной в "Истории моего современника" в сравнении с некоторыми рассказами.
В литературной жизни рубежа Х1Х-ХХ веков происходит множество качественных изменений, связанных с процессом обновления и преображения уже существовавших литературных движений, возникновением и движением новых. Усложнение литературного процесса (множественность течений и направлений, необычайная подвижность и быстрая смена форм и стилей, резкая полемичность) обусловлено также свойственной огромной стране многоукладностью, совмещением элементов разных исторических стадий, из-за чего наблюдалась необычайная сложность проявления социально-идеологических конфликтов. В одно и то же время существовали такие разнохарактерные, разнородные, порой противоположные тенденции, как безграничный эстетизм приверженцев «чистого искусства» и аскетизм позднего Толстого, стремление Чехова, Короленко выйти за круг только литературного труда, появление литературы горьковского направления.
Однако можно выделить черту, объединяющую эти многоликие явления: в литературе, как и в жизни, с особой силой поднимается проблема человека, его личности, достоинства, ценности. Великая заслуга Толстого, Чехова, Короленко состояла в том, что они в своей художественной модели социального бытия изображали народ в качестве ценностного центра, с которым соотносилось все остальное.
Вопрос о личности в литературе нельзя рассматривать вне связи с гуманистической концепцией писателя, с его «идеей человека».
«В том-то и дело, что «мужика», единого и нераздельного, просто мужика - совсем нет; есть Федоты, Иваны, бедняки, богачи, нищие и кулаки, добродетельные и порочные, заботливые и пьяницы, живущие на полном наделе, и дарственники, с наделами в один лапоть, хозяева и работники... В том-то и дело, что нам народ кажется весь на одно лицо, и по первому мужику мы судим о всех мужиках» (т. 9, с.
166). Писатель изображает народ не как однородную безликую массу, а воплощает его судьбы в конкретных ярких художественных образах.
Объектом нашего внимания становятся проблемы судьбы, свободы, в частности свободного выбора, нравственности.
«Любить этот народ - не в этом ли наша задача?» - вот проблема, поставленная автором. Даже опустившись на дно жизни, темные, грубые, люди остаются людьми, живут, как могут, любят, рожают детей, как бы ни была тяжела их доля. Мы видим, что раскрывая ту или иную проблему, Короленко не раз возвращается к ней в своих последующих произведениях, и эта черта опять дает возможность утверждать романность мышления В. Г. Короленко.
Третий параграф первой главы называется «Идейное содержание «Истории моего современника» и его композиционное выражение в романе». Опираясь на философские и литературоведческие определения идеи, идейности, эстетического идеала, мы видим, что они тесно связаны.
Словарь философских терминов определяет идеал так: «образец, нечто возвышенное, благое и прекрасное, высшая цель стремления» (с. 245).
В искусстве эстетический идеал - это художественный мир, возникающий из соотнесения жизни как она есть и какой она должна быть, однако идеал должен быть выведен из действительности, в большей степени опираться на реальность, нежели на вымышленный мир.
Нашу мысль при определении идейного содержания направляет авторское понимание идеи своего романа.
«Теперь я вижу многое из того, о чем мечтало и за что боролось мое поколение, врывающимся на арену жизни тревожно и бурно. Думаю, что многие эпизоды из времен моих ссыльных скитаний, события, встречи, мысли и чувства людей того времени и той среды не потеряли и теперь интереса самой живой действительности. Мне хочется думать, что они сохранят еще свое значение и для будущего» (т. 5, с. 7).
Изображая события жизни своего «современника», В. Г. Короленко развертывает перед читателем панораму жизни общества 1860-1880-х годов XIX века, включающую событийный аспект (выдающиеся исторические события, происходившие в то время), общественно-политический аспект (изменение статуса многих людей, развитие общественного революционного движения), литературно-эстетический аспект (влияние литературы на людей и людей на литературу).
В предисловии к «Истории моего современника» В. Г. Короленко писал: «Здесь не будет ничего, что мне не встретилось в действительности, что я не испытал, не чувствовал, не видел» (т. 5, с. 8). Автобиографичность этого произведения не помешала ему стать летописью целого поколения. Д. Н. Овсянико-Куликовский (141) утверждал, что воспоминания Короленко могут быть поставлены рядом с «Детством» и «Отрочеством» Л. Н. Толстого, а яркостью воссоздания эпохи, а также глубиной и существенностью размышлений они напоминают «Былое и думы» Герцена.
«История...» - широкое эпическое повествование о драматической, исполненной подлинного трагизма судьбе поколения 1870-х годов. На переднем плане в романе - мысли о народе, о его возможностях. Короленко обращает внимание на чрезмерно книжный, отвлеченно-теоретический характер наследия «шестидесятников». «Хождение в народ» и народовольческий терроризм Короленко отверг как теории наивно-утопические. Писатель не вступает ни в одну из существовавших подпольных революционных организаций, усматривая в них сектантский характер, революционеров без народа. Короленко предпочитал действовать открыто, пером публициста и художника. Его творчество, в частности «История моего современника», представляет отражение политических и социальных взглядов писателя.
Короленко начинает повествование о себе с младенчества. Этот прием соответствует канонам жанра и применяется автором для выявления истоков формирования своих личности, натуры, предрасположенностей. В первых частях автор использует, конечно,
прием непосредственного воспоминания, но учитывая юный возраст героя и нередко непосредственность, неточность его суждений, Короленко приходится иногда для создания полной картины происшедшего вводить вставные эпизоды (например, выделенные в отдельные главы «Мой отец», «Отец и мать»), повествования, пестрящие фактами, датами и событиями, которые не могли быть известны маленькому мальчику.
Другая форма таких пояснений - не выделяемый композиционно небольшой эпизод, разъясняющий чувства ребенка. Здесь взрослый человек с высоты прожитых лет объясняет, что он чувствовал тогда и чем это, по его теперешним представлениям, было вызвано. «В эту мучительную полосу моей детской жизни воспоминание о боге было очень бесформенно. При этом слове где-то в глубине сознания рождалось представление о чем-то обширном и сплошь светлом, но безличном. Ближе всего будет сказать, что он представлялся мне как бы отдаленным и огромным пятном солнечного света. Но свет не действовал ночью, и ночь была вся во власти враждебного, иного мира, который вместе с темнотой вдвигался в пределы обычной жизни» (т. 5, с. 45).
Также В. Г. Короленко описывает имевшие на него большое влияние художественные произведения (книгу «Фомка из Сандомира» Яна Грегоровича, историческую театральную пьесу «Урсула, или Сигизмунд III»). Описывая процесс своего знакомства с этими произведениями, писатель, опираясь на реально происшедшие события и свои непосредственные впечатления, дает рассказ с элементами анализа, определяя принадлежность их к литературным течениям (книга-сентиментализм, пьеса-романтизм).
Стремление личности к эмоционально предвосхищаемому универсальному идеалу указывает на романтическую струю в произведении, написанном, несомненно, в реалистических традициях.
В диссертации мы рассматриваем трансформацию идеала В. Г. Короленко. Когда писатель находился в детском возрасте, можно утверждать, что черты идеала для него имел его отец. Однако
Короленко с самого раннего возраста было присуще смотреть на все с разных сторон, поэтому он прекрасно видел и его неоднозначные качества или минусы. Обратив внимание на несколько ложных идеалов (Теодор Негри, Василий Веселитский), мы приходим к выводу, что ближе всего к идеалу в понимании писателя стоит образ Климента Аркадьевича Тимирязева.
Когда уже в первые дни ссылки Короленко заключает: «Нет, я уже не пойду на службу к этому государству с Ливенами и Валуевыми вверху, с сетью мелкого неодолимого хищничества внизу. Это - разлагающееся прошлое... А я пойду навстречу неведомому будущему», мы убеждаемся, что настоящий идеал - это сам автор. Минута, когда человека посещает такое сильное чувство, очень важна для его самоопределения и течения всей его дальнейшей жизни. В «Истории моего современника» ярко выступает черта, которая может называться программной: личному, интимному автор придает характер общественной ценности и интереса. В эпохе, воспроизводимой писателем, чувствуются живые люди, живая жизнь и прежде всего своя человечная, праведная душа современника, - а в личном и своем преломляется общественно ценное пережитого, а не случайное и узко индивидуалистическое.
Мы анализируем особенности сюжета и построения фабулы у Короленко, опираясь на композиционное решение автора. «История моего современника» снабжена развернутой системой названий частей и глав. Такое тяготение к заголовкам и подзаголовкам объясняется высокой публицистичностью произведений В. Г. Короленко.
Интертекстуальные заголовки (главы) можно разделить на несколько основных групп, связанных с тематическим диапазоном романа и его хронотопическим устройством. Мы выделяем следующие группы:
1) Статичное описание сложившейся ситуации в том или ином месте, также характеристика группы людей: «Старые студенты», «Рабочие» и т. д.
2) Индивидуальные портретные описания конкретных личностей: «Отец и мать», «Александр Капитонович Маликов».
3) Повествование о событиях, протяженных во времени: «Я попадаю в разбойничий вертеп», «Прибытие в Пермь».
" Мы провели подсчеты и вычисления, позволяющие свидетельствовать о распределении материала в романе, и сделали вывод, что распределение текстового материала в романе отражает реальное содержание описываемого жизненного периода. Автор, разделяя «Историю...» на главы в соответствии с периодами развития героя, одновременно выделяет доминанты каждого периода, (Детство- развитие, описание ситуации; студенческие годы, первая ссылка - развитие, насыщенность событиями; период ссылок - портретные зарисовки, описание обстановки.)
Также в этом параграфе мы подчеркиваем связь содержания и формы, утверждая, что разделение произведения на архитектонические части (книги, главы) подчинено главной идее автора: отразить историю своей жизни в своем времени, поэтому основным критерием для разграничения глав служит важность тех или иных событий для автора, их этапность в его жизни, влияние на дальнейшую судьбу.
Четвертый параграф. «Авторская концепция творческой личности В. Г. Короленко (герой и образ автора^», посвящен авторской концепции творческой личности Короленко, лирической экспрессии. Мы употребляем термин «автор», подразумевая под ним «некий взгляд на действительность, выражением которого является все произведение», пользуясь определением Бахтина. Мы рассматриваем образ автора в его становлении. «История...» охватывает период 1854-1885 годов, то есть время с раннего детства писателя до его прибытия в Нижний Новгород тридцатитрехлетним человеком. Развивая тезис об
основной идее «Истории моего современника», высказанный в п. 1.3, касающийся создания образа героя эпохи 60-80-х гг. XIX века, обратимся к образу автора, представленному в романе.
Короленко.
В1905 году, когда Короленко начал работу над романом, ему было 53 года. Естественно, что взгляды изображаемого юноши и зрелого человека не всегда совпадают. В начале повествования больший вес имеют монологи, размышления, лирические отступления, принадлежащие автору; доля происшествий, случившихся непосредственно с описываемым ребенком, не очень велика.
В произведениях детского цикла специфика состоит в двойном взгляде на происходящее: с точки зрения главного героя или героя-рассказчика в детстве и взрослого повествователя или героя-рассказчика, причем взрослый лишь уравновешивает представления и умозаключения ребенка, корректирует некоторые акценты. В первом томе «Истории моего современника», состоящей из пяти частей, в которых рассказывается о раннем детстве писателя, об учебе в пансионе пани Окрашевской, в житомирской и ровенской гимназиях, выступает именно такой образ автора. Читатель воспринимает произведение в двух временных планах, то переносясь в 50-60-е годы XIX века и становясь на позицию ребенка, то поднимаясь к точке зрения автора на происшедшие тогда события.
Такие авторские возвращения от описываемых событий к собственному современному мнению продолжаются в течение всего романа. Отметим некоторую их особенность. В первых главах свое мнение о поступках И мыслях ребенка, которым автор был когда-то, В. Г. Короленко по праву старшинства высказывает, как правило, в форме утверждения, пояснения, оценки, также приемлема форма сентенции, морали, афоризма. Авторское вмешательство может носить характер сообщения об исторических фактах, вносимого для освещения и
прояснения событий, о которых не может быть рассказано ребенком-Имеются в тексте и замечания от первого лица, в которых чувствуется ирония, отеческая насмешка над героем: «Как давно это было„и какой я был тогда глупый... И насколько я теперь умнее того мальчишки, который припадал ухом к телеграфным столбам или гордился... чем же? Званием малыша пансионера... А вот теперь я уже «старый гимназист» и еду в новые места на какую-то новую жизнь... »(т. 5,с. 144-145).
В главах, посвященных описанию студенческого времени, автор по-иному выражает свое отношение к поступкам героя. В повествовании явно чувствуется ирония, она пронизывает весь текст, порой являясь неотделимой от собственных слов героя. Часто иронические мысли оформляются в замечания от первого лица: «Во мне сложилось заносчивое убеждение, что я едва ли не самый умный в этом городе. Мерка у меня была такая: я могу понять всех людей, мелькающих передо мной в этом потоке, колышущемся, как вода в тарелке, от шлагбаума до почты и обратно. <...> А они и не догадываются, какие мысли о них и какие мечты бродят в моей голове» (т. 6, с. 12). Персонаж вроде бы говорит о своем превосходстве над окружающими людьми, однако мы легко вычленяем скрытый смысл, вложенный автором в уста героя. Автор не скрывает своих действительно возникавших у него в юности мыслей, даже если они идут вразрез с его современными убеждениями. Далее автор дополняет с высоты своего жизненного опыта: «Я был глуп. Впоследствии, когда я стал умнее, я легко находил людей выше себя в самых глухих закоулках жизни» (т. 6, с. 12).
Далее картина меняется - расхождение во взглядах сводится к минимуму и увеличивается доля событий, действий героя. Для прямого обращения к читателю, для выражения своей точки зрения Короленко прибегает к отступлениям, в которых говорит о герое в третьем лице. В последующих главах увеличивается совпадение мнений героя и автора, поэтому автор все реже прибегает к иронии и характеристикам действий героя. Авторские отступления преследуют теперь одну цель: сделать повествование более стройным, вводя в текст
сообщения, отзывы и обобщения об исторических событиях, не коснувшихся лично героя, но имеющих значение для объяснения дальнейших событий. Так, например, не называя источника сообщения, В. Г, Короленко говорит о Чигиринском деле, о покушении Соловьева- событиях, происшедших в то время, когда герой находился под арестом в Литовском замке. Так, мы видим, что образ автора в «Истории...» изменяется, растет вместе с писателем. Текст романа отражает ход памяти, процесс воспоминания, поэтому наблюдается «двойной взгляд» на происходящее: с точки зрения героя и с точки зрения автора, хотя они, в сущности являются одним и тем же человеком в разные периоды его жизни.
Вторая глава, «Поэтика "Истории моего современника"», посвящена разностороннему литературоведческому анализу произведения. Она включает в себя четыре параграфа.
В первом параграфе. «"История моего современника" в обшей типологии русской автобиографической литературы». предпринята попытка определить место автобиографического романа-воспоминания в общей типологии русской автобиографической литературы. Проблемы жанровой природы автобиографической художественной прозы в современном литературоведении относятся к числу сложных, дискуссионных. Основные проблемы, которые находятся в центре внимания: соотношение исторической правды и художественного вымысла, документальность автобиографических сведений, роль авторского начала в художественной интерпретации жизни и деятельности героя и другие. Эти проблемы обусловлены тем, что очень широки критерии жанра, диапазон его понимания. Очевидно, объяснение этому нужно искать в синтетичности жанра, его постоянной эволюции, взаимодействии с другими литературными жанрами. Мы рассматриваем «Историю моего современника» в сравнении с другими произведениями крупного автобиографического жанра. С. Т. Аксаков, А. И. Герцен, Л. Н. Толстой, В. Г. Короленко, И. А. Бунин - все они в своих произведениях подробно рассказывают об истории своей семьи, о
родственниках, о своем происхождении. «История моего современника», несомненно, входит в ряд великих произведений автобиографической литературы. !
Второй параграф - «Жанровая специфика "Истории моего современника"». Рассматривая «Историю моего современника»; мы определяем жанр этого произведения как автобиографический роман-воспоминание. На первое место в «Истории моего современника», несомненно, выносится автобиографическая составляющая. Стремлейие к фактографической точности, последовательности легко проследить в тексте произведения, это неоднократно подчеркивается и автором.
Изучив историю жанра русской художественной биографии от житий до современных автобиографических романов, мы утверждаем, что в процессе своего развития автобиография обогащалась традициями других жанров (в России): жития, романа-воспитания, исторического романа, биографии, дневника, литературного портрета и др.
Мы видим, что с точки зрения жанровой природы «История моего современника» сочетает в себе признаки нескольких жанров, основополагающими из них являются три: автобиография, то есть описание фактов своей жизни, мемуары (воспоминания) - описание «работы души», размышлений, рассуждений, отношений к окружающим событиям, свойственных описываемому персонажу в определенный период его жизни, и роман, главной особенностью которого является отсутствие запретов на изображение чего бы то ни было.
В третьем параграфе. «Литературный портрет как часть художественного своеобразия "Истории моего современника"», мы рассматриваем систему образов произведения, особенности их воплощения. Мы поддерживаем точку зрения В. С. Барахова, рассматривающего литературный портрет в трех взаимно связанных проявлениях его: 1) литературный портрет как средство создания образа персонажа в романе, повести, рассказе; 2) литературный портрет как составная часть, компонент более сложной жанровой структуры; 3) литературный портрет как самостоятельный жанр.
На наш взгляд, в творчестве Короленко находят отражение все эти три типа литературного портрета. Нами будут рассмотрены на материале романа-воспоминания «История моего современника» первые два проявления. Непосредственно в романе литературный портрет выступает, во-первых, как составная часть, компонент более сложной жанровой структуры, и, во-вторых, как средство создания образа персонажа в романе. Мы предпринимаем попытку дать типологию портретируемых персонажей в «Истории моего современника», выделяя портреты-истории и воспоминания. Основным дифференцирующим фактором, положенным в основу разделения портретов на истории и воспоминания, служит ход времени. Если в портрете-истории время движется независимо от повествования или вовсе останавливается, то в воспоминании отрывки, отобранные писателем для характеристики персонажа, продолжают сюжетную линию. Также независимо от хода времени нами выделены в отдельную категорию портреты-типы. В. Г. Короленко создает галереи образов: чиновников, судейства, учителей, студентов, ссыльных, политических, народные образы: починковцев, глазовцев, амгинцев. В нашем исследовании мы рассматриваем литературные портреты родителей писателя, учителей, некоторых представителей мелкого чиновничества, учителей (классифицируя их на «старых», «маниаков», «хронографов» и «новых», опираясь на отношение автора и заимствуя его определения), а также преподавателей высших учебных заведений.
Портретные элементы изобилуют в третьей книге, которая посвящена ссыльным скитаниям и одновременно рассказывает о тех местах, где именно тогда побывал автор (Березовские Починки, Вышневолоцкая политическая тюрьма, Пермь, Томск, Красноярск, Якутск, Иркутск). Так, мы видим, «по портрет персонажа преобладает в главах, имеющих своей основной целью создание картины жизни той или иной группы, слоя людей (помещики, работники суда, учительство). Все эти картины даны нам в преломлении через призму личности автора, соответственно, каждая из них добавляет черты к образу современника. ;
Считаем необходимым обратить внимание на еще одну интересную особенность повествования Короленко. Принципом, положенным в основу его творчества в общем и «Истории моего современника» в частности является стремление воспроизводить. события с точки зрения «тогдашнего восприятия». О проблеме сопоставления временных планов мы поговорим чуть ниже, здесь же осветим этот прием постольку, поскольку он является средством выражения авторской субъективности.
» Рассказывая о прошедших годах, Короленко всегда четко разграничивает свою теперешнюю позицию и позицию своего автобиографического героя на данном этапе его развития. Точка зрения автора может дополнять или пояснять точку зрения «современника», но она отнюдь не замещает ее. Замечательно то, что Короленко никогда не пытается скрыть свои «тогдашние» взгляды и убеждения, даже если они идут вразрез с его современными мыслями. Он может позволить себе лишь выразить свою точку зрения на себя прежнего. Описывая первый год обучения в Технологическом институте, рассказывая о том, что приходилось голодать, Короленко говорит как бы между прочим: «В сущности это было медленное умирание с голоду, только растянутое на долгое время» (т. 6, с. 90), «Но я тогда был глуп и не замечал этого...». Автор не стесняется даже самых нелепых, смешных своих ошибок и заблуждений, смеясь над своей восприимчивостью к литературным мотивам и типам. В стремлении найти такие слова, «которые бы всего ближе подходили к явлениям жизни» (т. 5, с. 295), «современник» находит определение даже для своего костюма из дешевой материи, сшитого для поездки в столицу провинциальным портным: «Оставив в стороне моду, я чувствовал себя одетым с иголочки, "довольно просто, но со вкусом"» (т. 6, с. 11). Автор заключает эти слова в кавычки, показывая, что это и есть то определение, подобранное молодым юношей, который хочет выглядеть хорошо, презирая при этом моду и не имея для этого средств. После замечания знакомых дам о непригодности такого костюма для столицы, Короленко говорит о своих чувствах: «А я остался с жуткой тоской одиночества в сердце и неприятным сознанием,
что мой «немодный, но простой и изящный» костюм привлекает ироническое внимание...» (т. 6, с. 14). Автор опять берет характеристику костюма в кавычки. Конечно, человек, писавший эти строки, уже не думает так, и этими кавычками он подчеркивает разницу между собой и этим юношей, таким юным и наивным.
В том же ключе автор вспоминает и свои юношеские яркие впечатления о студенчестве, доходящие до восторженности. В «Истории моего современника», произведении, основанном, несомненно, на реальных фактах, встречаются отрывки, в которых говорится о заведомо вымышленных событиях. Прежде всего это мечтания автора. Так юноша уносится мыслями в путешествие на паровозе в роли «умного и крепкого» рабочего-машиниста, увидев практиканта третьего курса, или испытывает временное восхищение образом Лазовского, «танцклассного Мефистофеля, с такой красивой небрежностью устраивающего скандалы» (т. 6, с. 63). Такие отрывки характерны для времени юности героя.
В исследовании мы уделяем также внимание приемам психологического изображения героев на примере владельца корректурного бюро Студенского.
Итак, главная составляющая «Истории моего современника» - художественные портреты людей, которые помогли писателю сформировать свои взгляды, убеждения.
Четвертый параграф. «Особенности хронотопа "Истории моего современника"». В произведении мы видим несколько взаимосвязанных и перетекающих друг в друга типов хронотопов. Хронотоп автобиографического романа-воспоминания имеет несколько составляющих: календарное время (представлена такая его разновидность, как биографическое), событийное время (историческое, бытовое время, хронотоп дороги, встречи), перцептивное время (хронотоп автора). Мы даем краткую характеристику основным типам хронотопов, выделенным Бахтиным (биографическому, событийному, историческому, хронотопу автора, бытовому, хронотопу дороги). В исследуемом произведении преобладает биографический хронотоп. Так
как повествование идет о реально завершенном прошлом, автор использует приемы проспекции и ретроспекции, акцентируя таким образом внимание на том или ином этапе жизни героя. Так, внимание В. Г. Короленко подолгу останавливается на воспитании, юных годах, процессе взросления «современника».
Течение биографического времени останавливается, и мы знакомимся и с кругом чтения героя, и с его друзьями, попадая таким образом в духовную атмосферу целых поколений.
* Круг чтения героя позволяет автору глубже представить формирование мировоззрения, становление его как личности. В «Истории моего современника» есть глава, частично посвященная художественному произведению («"Фомка из Сандомира" и помещик Дешерт»), в которой автор делится своими детскими непосредственными впечатлениями о первой в жизни прочитанной книге. Однако детское восприятие книги уточняется авторским мнением. Очерк «Мое первое знакомство с Диккенсом», дополняющий главу XXIX первой книги, вынесенный автором в приложения, имеет иную структуру хронотопа. Здесь, несомненно, много внимания уделено книгам, художественным произведениям, но их восприятие дано практически без остановки времени. Возможно, такая форма продиктована спецификой чтения героя в тот период: старший брат писателя, стремясь отделиться от младших, не давал Короленко читать свои книги, позволяя лишь менять их в библиотеке/ Мальчик начал читать на ходу. «Эта манера придавала самому процессу чтения характер своеобразный и, так сказать, азартный» (т. 5, с. 366). Писатель отмечает, что такое поверхностное чтение не давало ему понять произведение во всей его многогранности, позволяя отметить лишь главных персонажей и основную сюжетную линию. Однако такое неглубокое чтение вовсе не сформировало у героя в дальнейшем небрежного отношения к художественному тексту, напротив, получив возможность читать желаемые книги, герой понимает ценность этого.
События могут быть описаны происходящими в биографическом времени, следуя событиям жизни, а могут представлять
собой ретроспекции, воспоминания о событиях, имевших место в реальности, но на момент времени, описываемый в тексте, уже закончившихся. Протекание действия, распределение его во времени связано с художественной целью, поставленной перед собой автором. Нами были выявлены некоторые различия в. отражении протекания времени в «Истории моего современника» в отрывках, относящихся к различным типам текста (повествование, описание, рассуждение). Проанализировав различные главы «Истории моего современника» с точки зрения протяженности действия во времени, видим, что выбор речевых средств во многом зависит от типа текста. При выборе того или иного средства В. Г. Короленко руководствуется своими коммуникативными намерениями.
В заключении подведены итоги проведенного исследования, определено место автобиографического романа-воспоминания «История моего современника» В. Г. Короленко в истории русской литературы XX века, намечены пути дальнейших исследований в этой области.
Основные положения диссертационного исследования отражены в 9 публикациях автора:
1. Савельева Е. С. Концепция человека в творчестве В. Г. Короленко / Е. С. Савельева // Гносеология поэтики: художественная семантика и жанровый синкретизм. Внутривузовский сборник научных трудов. Вып. 5. Ростов-на-Дону, 2005. С. 64-70.
2. Савельева Е. С. Особенности проявления авторской субъективности В. Г. Короленко в аспекте жанра / Е. С. Савельева // Концептуальные проблемы литературы: художественная когнитивность. Г. Ростов-на-Дону, 2006. С. 198-201.
3. Савельева Е. С. Портрет-содержательная часть романа-воспоминания В. Г. Короленко «История моего современника» и средство создания образа / Е. С. Савельева // Гносеология поэтики:
художественная семантика и жанровый синкретизм. Внутривузовский сборник научных трудов. Вып. 6. Ростов-на-Дону, 2006. С. 44-52.
4. Савельева Е. С. Тема детства в творчестве А. П. Чехова и В. Г. Короленко / Е. С. Савельева // Творчество А. П. Чехова. Сборник материалов Международной научной конференции (заочной) - XXIIIЧеховских чтений в Таганроге. Таганрог, 2007. С. 28-32.
5. Савельева Е. С. Концепция человека как выражение историософской и эстетической ориентации В. Г. Короленко / Е. С. Савельева // Историософия в русской литературе XX и XIX веков: традиции и новый взгляд. Материалы научной конференции - XI Шешуковских чтений. Москва, 2007. С. 54-58.
6. Савельева Е. С. Ссыльные скитания В. Г. Короленко - часть идейного содержания «Истории моего современника» / Е. С. Савельева // Концептуальные проблемы литературы: художественная когнитивность. Ростов-на-Дону, 2007. С.274-277.
7. Савельева Е. С. Особенности отражения романного мышления в «Истории моего современника» В. Г. Короленко / Е. С. Савельева // Концептуальные проблемы литературы: типология и синкретизм жанров. - Ростов-на-Дону, 2007. С. 211-215.
*8. Савельева Е. С. Психологизм и лирическая экспрессия образов «Истории моего современника» В. Г. Короленко. Научно-методический журнал «Вестник Костромского государственного университета имени Н. А. Некрасова». Основной выпуск, № 1, январь-март, 2008. Том 14). С. 131-134.
9. Савельева Е. С. Временная организация автобиографического романа-воспоминания В. Г. Короленко «История моего современника» / Е. С. Савельева // Гносеология поэтики: художественная семантика и жанровый синкретизм. - Внутривузовский сборник научных трудов. Вып. 8. Ростов-на-Дону, 2009. С. 52-61.
Условные обозначения: * отмечена работа, опубликованная в издании, рекомендованном в ВАК МО РФ для публикации основных материалов кандидатских диссертаций.
Савельева Е. С. «История моего современника» В. Г. Короленко: художественное своеобразие: Автореф. дне. ... канд. филолог, наук: 10.01.01. Ростов н/Д.: ЮФУ, 2009.24 с.
Подписано в печать 08.05.2009. Формат 60x84 1/16. Печать офсетная. Объем 1,5 усл. печ. л. Тираж 100 экз. Заказ Ns fáí.
Издательско-полиграфический отдел Ростовского государственного педагогического университета 344082, г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 33
1 глава. «История моего современника» в контексте эпохи
1. Предпосылки появления «Истории моего современника» в творчестве В. Г. Короленко: аналитизм как форма мышления писателя
2. Историософская, ценностная парадигма (ориентация) Короленко в воплощении судьбы, выбора, права, ответственности человека и картины мира
3. Идейное содержание «Истории моего современника» и его композиционное выражение в романе
2 глава. Поэтика «Истории моего современника»
1. «История моего современника» в общей типологии русской автобиографической литературы
2. Жанровая специфика «Истории моего современника»
3. Литературный портрет как часть художественного своеобразия «Истории моего современника»
4. Особенности хронотопа «Истории моего современника»
Введение диссертации2009 год, автореферат по филологии, Савельева, Елена Сергеевна
В настоящее время в литературе наблюдается тенденция обращения к проблемам классической литературы. И сейчас, по прошествии многих лет, достойны внимания произведения писателей, создававших культуру русского народа, закладывавших основы современного русского языка, участвовавших в исторических событиях. Несомненно, одним из таких писателей является Владимир Галпктионович Короленко, великий гуманист, борец за справедливость и свободу, автор множества художественных и публицистических произведений, в частности, романа-воспоминания «История моего современника».
Исследования ученых в области классических произведений ведутся в двух направлениях: во-первых, это попытки нового истолкования текстов, уже ставших хрестоматийными, изученных многими поколениями ученых, во-вторых, -- поиски новых, еще не охваченных вниманием пауки произведений классики. «История моего современника» В. Г. Короленко, бесспорно, относится к числу недостаточно освещенных в литературоведении произведений.
Актуальность настоящего исследования. 1) Рассматриваемый роман, «История моего современника», по нраву считается одним из вершинных творений в русской литературе, однако специальных исследований, посвященных этому произведению, не производилось. 2) Данное исследование позволяет нам наглядно отразить анализ особенностей авторского сознания, специфику ого проявления; поскольку, с одной стороны, всеми учеными и исследователями признается предельная активизация авторской личности в автобиографической прозе, с другой, эта проблема редко становилась предметом специального рассмотрения. 3) Обращение к этому роману В. Г. Короленко как к произведению с документальными элементами позволяет, взглянув в прошлое и поняв проблемы прошедших лег, разобраться в собственном времени как с точки зрения литературоведения, так и с точки зрения истории.
Новизна диссертации. 1. В диссертационном исследовании столь цельному исследованию автобиографический роман-воспоминание «История моего современника» В. Г. Короленко подвергается впервые. 2. Существенно новы суждения о специфике этого произведения как своеобразного жанрового симбиоза. Мы определяем жанр «Истории моего современника» как автобиографический роман-воспоминание. 3. При литературоведческом анализе произведения нами впервые представлена классификация литературных портретов романа, сделан ряд значимых выводов, касающихся архитектоники произведения, особенностей изображения героев и специфики хронотопа.
Теоретико-методологическую основу диссертационного исследования составляют принципы культурно-исторического и сравнительно-исторического методов исследования, а также положения и понятия, развиваемые в работах М. М. Бахтина, Б, О! Кормапа, Ю. М. Лотмана, Д. С. Лихачева, Г. О. Винокура, В. В. Вшкнрпдопя, Г. И. Поспелова, Г. А. Белой, Б. М. Эйхенбаума, Ю. II. Тынянова, Л. Я. Гинзбург, С. С. Авериицева, А. Г. Тартаковского, И. А. Николиной, А. Б. Есина, И. О. Шайтанова и других.
Используемые литературоведческие категории рассмотрены в историческом и теоретическом планах, прослежена история становления жанра художественной автобиографии, предприняты попытки анализа принципов создания образов героев, выявления художественных средств выражения авторской позиции в автобиографическом романе-воспоминапии.
При определении места «Истории моего современника» в творчестве писателя мы изучили работы Д. П. Овсяиико-Куликовского (141), И. Д. Шаховской (210), А. В. Храбровицкого (196), Г. А. Бялого (40), а также ознакомились с диссертационными исследованиями последних лет, посвященными творчеству В. Г. Короленко. Это работы Г. 3. Горбуновой («Короленко и Достоевский» (56)), С. Н. Гуськова («В, Г, Короленко и Л. Н. Толстой: проблема этической позиции писателя» (63)), Ю. Г. Гущина («Очерковый цикл В. Г, Короленко «В голодный год»: Творческая история и жанровое своеобразие» (64)), Н. Н. Гущиной («В. Г. Короленко и литературное народничество (1870-1880-е годы)» (65)), Д. А* Завельской («Смысловое и художественное единство текста в I произведениях В. Г. Короленко» (79)), И. В. Кочергиной («В. Г» Короленко и литературная критика и журналистика конца XIX века» (102)), П. Э. Лиона («Литературная позиция В. Г. Короленко» (109)), Л. И. Скреминской («"Запад - Восток" - духовные и творческие искания В. Г. Короленко» (170)), В. R. Тагаринова («Поэтика рассказов и очерков В. Г* Короленко» (180)), А. В. Трухапенко («Некоторые стилевые особенности рассказов и повестей В. Г. Короленко: (Принципы портретирования и колористики как средства выражения авторской идеи)» (184)), О. Л. Фетисеико («Рассказ «Художник Алымов» и неосуществленный замысел В. Г. Короленко "В ссорс с меньшим братом"» (192)).
Проанализировав направленность названных работ, видим, что исследователи ограничивались проблемно-тематическим анализом либо анализом жаироной специфики отдельных произведений или циклов.
Объект иеследовятш - автобиографический роман-воспоминание «История моего современника» В. Г. Короленко.
Роман признан ведущим жанром литературы последних столетий. Несмотря на то что этот жанр является предметом глубоких раздумий писателей, привлекает к себе пристальное внимание литературоведов и критиков, он поныне остается загадкой,
Гегель, сопоставляя роман с традиционным эпосом, писал, что в романе отсутствует присущее эпосу «изначально поэтическое состояние мира», здесь есть «конфликт"между поэзией сердца и противостоящей ей прозой житейских отношений» и «прозаически упорядоченная действительность». В. Г. Белинский, называя роман эпосом частной жизни, так определил предмет этого жанра: «судьбы частного человека», «каждодневная жизнь». М. М. Бахтиным были высказаны сходные мысли в работе «Эпос и роман (О методологии исследования романа)» (19). Ученый утверждает, что «герой романа показывается не как готовый и неизменный, а как становящийся, изменяющийся, воспитуемый жизнью», он «объединяет в себе как положительные, так и отрицательные черты, как низкие, так и высокие, как смешные, так и серьезные», Роман показывает «живой контакт» человека «с неготовой, становящейся современностью», «более глубоко, существенно, чутко и быстро», чем любой другой жанр, «отражает становление самой действительности».
Жанр романа возникает и упрочивается там, где есть интерес к человеку, так или иначе отличающемуся от усредненного образа гражданина, выламывающемуся из принятых в обществе рамок, стереотипов поведения.
Несомненна синтетичность жанровой природы романа. Этот жанр вбирает в себя черты множества других жанров. «Война и мир» Л. Н. Толстого, «Унесенные ветром» М. Митчелл, «Тихий Дон» М. А. Шолохова - в этих произведениях, запечатлевших не только частную жизнь людей, но и события национально-исторического мастгггаба, присутствуют черты эпопеи. Романы способны также воплощать смыслы, характерные для притчи. По словам О. А. Седаковой, «в глубине русского романа обыкновенно лежит нечто подобное притче» (167, 12). Нельзя отрицать и причастность романа традициям агиографии - житийное начало ярко выражено в творчестве Достоевского, Лескова.
Как жанр, склонный к синтетичности, роман в отличие от иных, менее сложных жанров (рассказ, очерк, повесть)» предшествовавших ему, действовавших на различных ограниченных участках постижения художественного мира, оказался способен сблизит!» литературу с жизнью в ее многоликости и сложности, противоречивости и богатстве. Этот жанр способен не только с непринужденной свободой соединять в себе содержательные начала множества жанров, как серьезных, так и юмористических, но и трансформировать их структурные свойства.
Важнейшая черта романа - пристальное внимание автора к окружающей героев микросреде, в которой они действуют, живут, общаются. Без воссоздания микросреды писателю очень трудно раскрыть внутренний мир персонажа. Романы, сосредоточенные на связях человека с близкой ему реальностью и, как правило, отдающие предпочтение внутреннему действию, стали своего рода центром литературы. Они самым серьезным образом повлияли на все иные жанры, даже преобразили их. По выражению М. М. Бахтина, произошла романизация словесного искусства: когда роман приходит в литературу, другие жанры резко видоизменяются, «в большей или меньшей степени романизируются».
Предмет изучения - автор, являющийся одновременно героем этого произведения, с точки зрения его роли в художественной организации текста, средств выражения авторской позиции и создания образа главного персонажа. И хотя логика требует рассматривать проблему в очередности «автор-герой», мы сначала рассматриваем проблему героя, затем автора, оставляя в формулировке темы традиционный порядок следования понятий.
Одной из центральных проблем общественной мысли, художественного творчества и культуры в последнее время стало духовное становление человека, изменения, происходящие не только в его жизни, но и в душе. С внешним действием здесь успешно соперничает внутреннее действие, па первый план выдвигается сознание героя в его многоплановости и сложности, с его нескончаемой динамикой и психологическими нюансами.
Цель диссертационного исследования - осмыслив теоретические аспекты проблемы жанровой принадлежности произведения с автобиографической направленностью, определить место «Истории моего современника» в контексте творчества В. Г, Короленко и рассмотреть поэтику романа-воспоминания.
Для этого предстоит решить следующие задачи:
1) обобщить и систематизировать литературоведческие работы по проблемам художественной автобиографической литературы;
2) осмыслить теоретические аспекты заявленной проблемы;
3) определить положение романа «История моего современника» в общей типологии русской автобиографической литературы и в творчестве В. Г. Короленко;
4) рассмотреть особенности жанра изучаемого произведения;
5) исследовать систему образов, особенности литературных портретов «Истории моего современника», классифицировать их;
6) изучить хронотопичсскуго структуру романа.
Структура работы обусловлена характером данного диссертационного исследования и организована в соответствии с ее целью и задачами. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения, библиографического списка. При работе с текстами нами были изучены два собрания сочинений В. Г. Короленко: в 9 томах, 1914 года, и в 10 томах, 1954 года. Ссылки в тексте диссертации приводятся по более позднему собранию сочинений.
Заключение научной работыдиссертация на тему ""История моего современника" В.Г. Короленко: художественное своеобразие"
Выводы по 2-й главе:
1. Обобщение, систематизация и анализ литературоведческих работ по проблеме жанровой природы художественной автобиографии дают основания полагать, что жанр автобиографии на современном этапе его становления является сложным, он имеет черты исповеди, хроники, мемуаров, а в русской литературе - жития, исповеди и проповеди. Основные этапы эволюции жанра: античное жизнеописание, средневековое житие, автобиографии эпохи Возрождения и эпохи Просвещения, автобиографии XIX и XX веков. Главными элементами специфики произведений этого жанра являются: 1) документальность (в разной степени); 2) эстетическая значимость; 3) идентичность автора и повествователя, 4) особенности хронотопа (принципиально ретроспективная организация повествования, принцип двойного видения),
5) установка на воссоздание истории индивидуальной жизни, 6) некоторые особенности поэтики и др.
2. После рассмотрения автобиографических жанров жанр «Истории моего современника» определен нами как автобиографический роман-воспоминание. Синтез различных жанров в автобиографической прозе В. Г. Короленко, на наш взгляд, как нельзя вернее подтверждает заявленный тезис об ориентации этого автора на большую эпическую форму и романное мышление.
3. Немаловажной частью «Истории моего современника», несущей значительную смысловую и организующую повествование нагрузку, являются литературные портреты, составляющие широкую развернутую картину жизни России 60-80-х годов XIX века. В нашем исследовании мы выделяем портреты-истории, портреты-воспоминания и портреты-типы. В основу классификации мы кладем ход времени в портрете относительно основного повествования.
4. Хронотоп автобиографического романа-воспоминания имеет несколько составляющих: календарное время (представлена такая его разновидность, как биографическое), событийное время (историческое, бытовое время, хронотоп дороги, встречи), перцептивное время (хронотоп автора). Проанализировав различные главы «Истории моего современника» с точки зрения протяженности действия во времени, видим, что выбор речевых средств во многом зависит от типа текста. При выборе того или иного средства В. Г. Короленко руководствуется своими коммуникативными намерениями. Он добивается наибольшей точности описания, экспрессивности повествования и ясности логических рассуждений. При описании явлений, предметов в тексте преобладают глаголы несовершенного вида со значением повторяющегося и конкретно-процессуального действия (пример 1. 1 и 1. 2). Для такого типа текста, как повествование, характерно употребление глаголов совершенного вида со значением мгновенного действия (пример 2. 5), или процесса, ограниченного во времени (2. 6), когда речь идет о единичных случаях, или глаголов несовершенного вида со значением постоянного, обыденного действия (2. 2), когда речь идет об обыденных и многократно повторяющихся событиях. В рассуждении временной строй в наибольшей степени зависит от коммуникативных намерений говорящего и подчиняется общему логическому строю текста.
Заключение
В произведениях Владимира Галактионовича Короленко, имеющих большой вес в российском литературном наследии, запечатлена историческая память России, духовное созидание лучших ее представителей, неразрывной связи поколений.
Творческое наследие В. Г. Короленко велико и разнообразно - здесь и редкие вариации малых жанров (картинки, странички, отрывки), и аллегорические (сказки, легенды, фантазии), публицистика и произведения, принадлежащие к жанрам документальной и документально-биографической прозы (портреты, письма, воспоминания, наблюдения, рассказы, очерки, повести). Однако везде - ив публицистике, и в бытописании - всюду виден беллетрист, прозаик со своим собственным стилем, - в традициях классики, но в то же время остро современным, пропагандистским, ораторским.
Автобиографический роман-воспоминание "История моего современника", являющийся вершиной всего творчества писателя, представляет собой произведение сложного жанра, включающего в себя большинство из вышеперечисленных. Именно поэтому "История моего современника" является итоговым произведением В. Г. Короленко.
История моего современника» занимает центральное место в творчестве В. Г. Короленко, вбирая в себя все написанное им до нее и освещая часть жизни автора в обрамлении широкой панорамой жизни общества 60-80-х гг. XIX века.
В центре анализируемого произведения - творческая личность. Судьба выдающейся личности привлекала внимание писателей на протяжении всей истории существования литературы. В образе героя находит свое воплощение эстетические и общественные идеалы художника. Идеалы - категория движущаяся, развивающаяся, как и сам человек. Личность автора является активным началом.
В исследуемом романе создается художественный образ творческой личности. Даже такие традиционные для биографического повествования способы создания образа героя, как биографический элемент, портретные характеристики, система лейтмотивов позволяют точно воссоздать образ героя, а психологические характеристики делают его убедительным, достоверным. Сложное взаимодействие творческой личности и среды автору удалось показать через биографический, культурно-исторический контекст.
Литературные портреты являются немаловажной частью "Истории моего современника" Мы создаем классификацию, разделяющую литературные портреты "Истории моего современника" портреты-истории, портреты-воспоминания и портреты-типы. В основу классификации мы кладем ход времени в портрете относительно основного повествования.
Художественное время и художественное пространство - существенные формы создания образа героя. Основу сюжета составляет часть жизни героя - с раннего детства до его прибытия в Нижний Новгород. Мы анализируем различные главы «Истории моего современника» с точки зрения протяженности действия во времени и приходим к выводу, что выбор речевых средств во многом зависит от типа текста. При выборе того или иного средства В. Г. Короленко руководствуется своими коммуникативными намерениями. Он добивается наибольшей точности описания, экспрессивности повествования и ясности логических рассуждений.
В наше время, бесспорно, необходимо чаще обращаться к произведениям классической литературы по многим причинам. Многие незаслуженно обойденные вниманием литературоведов и общественности произведения поднимают проблемы, не чуждые и современности. Произведения с документальными элементами помогают человеку, взглянув в прошлое и поняв проблемы прошедших лет, разобраться в собственном времени. Обращение к «Истории моего современника» как к произведению крупного жанра позволяет оценить некоторые тенденции современного литературного процесса. Немаловажно также, что произведения классиков высокоидейны, и, читая их, человек повышает свой культурный уровень.
Обрисуем круг проблем для дальнейшего исследования. Во-первых, это вопросы, связанные с национальной идеей, очень ярко выраженной в «Истории моего современника». Во-вторых, это проблемы исследования национального автобиографического романа написанного представителями различных культур и наций, сравнение произведений разных авторов.
Таким образом, мы утверждаем, что «История моего современника» В. Г. Короленко, являясь высокоморальным произведением, отражающим существенные черты прошлого, современна по идейной направленности и должна присутствовать в круге чтения современного читателя, а также представляет интерес для исследователей русской литературы рубежа XIX-XX веков.
Список научной литературыСавельева, Елена Сергеевна, диссертация по теме "Русская литература"
1. Аверин Б. В. Личность и творчество В. Г. Короленко // Собр. соч.: В 5т. М., 1989. Т. 1.С. 5-22.
2. Аверин Б. В. Романы В. В. Набокова в контексте русскойавтобиографической прозы и поэзии: Автореф. дис. на соиск. степени докт. филол. наук. СПб., 1999. 32 с.
3. Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография // Аверинцев С. С.образ античности. СПб, 2004. С. 225-479.
4. Азбукин В. Н. Литературно-критическая деятельность русскихписателей XIX века: Учеб. пособие. Казань, 1989. 228 с.
5. Аллахвердов В. М. Психология искусства. Эссе о тайнеэмоционального воздействия художественных произведений. СПб., 2001. 201 с.
6. Андроников И. Л. Собр. соч.: В 3-х т. М., 1980. Т. 2. С. 370-378.
7. Андроникова М. И. От прототипа к образу. К проблеме портрета влитературе и кино. М., 1974. 200 с.
8. Арефьева И. Т. Воспитание русских литераторов-символистов какисторический
