Сегодня вопрос о том, как относятся к России на Западе, как формируется имидж России в мире, очень актуален. Как, впрочем, и всегда. Формирование "положительного образа страны" в глазах иностранцев было частью государственной политики и при царях, и при большевиках. Вот только рассчитывали государственные мужи на разные силы, опирались на разные политические и общественные установки. Однако, как следует из опыта, лучшим средством для благоприятного отношения было не устрашение, не бряцание оружием и даже не военные победы, а русские романы и русские женщины.
О том, как на протяжении веков складывалось восприятие России в Европе и в ее старом центре - Франции, историк Ольга ЭДЕЛЬМАН побеседовала с филологом и переводчиком, автором работ о русско-французских дипломатических и культурных связях Верой МИЛЬЧИНОЙ.
Чем была Франция для России, что русские хотели там увидеть? И чем была Россия для Франции? И вообще, зачем нужно такое общение людей разных национальностей и зачем, собственно, его изучать?
Пример русско-французских связей показывает: нередко общение нужно для того, чтобы искать у соседей (в широком смысле; для соседства не обязательно иметь общую государственную границу, которой у нас с Францией как раз не было) те свойства, которых недостает самим. И описывать эти свойства (подчас весьма преувеличивая) как пример и назидание для соотечественников: вот, мол, как бывает у умных-то людей. Тут важно подчеркнуть, что в случае русско-французских отношений это конструирование идеала, воплощенного в жизни и государственном устройстве другой нации, было взаимным. Потому что о том, как мы смотрели на Европу (а французы считали сами себя и считались во всем мире воплощением культурной европейскости), о том, как русские люди восклицали: "Ах Франция, нет в мире лучше края!" - об этом написано довольно много, и с похвалой, и критически. Но меньше известно о том, что французы в некоторые эпохи с таким же пристальным вниманием смотрели на Россию и, более того, находили в ней такие свойства, каких, по их мнению, не хватало их родной Франции. Причем самое поразительное, что свойства эти в разное время были совершенно противоположными.
Во второй половине XVIII века возникло такое явление, которое один французский исследователь, Альфред Лортолари, два века спустя окрестил "русским миражом". Французские философы-просветители с легкой руки Екатерины??, которая охотно сама создавала себе "имидж" просвещенной государыни, стали рисовать в своих сочинениях образ России как страны гораздо более свободной, чем тогдашняя французская монархия. Получалось так: во Франции абсолютизм, а в России вот-вот возникнет монархия почти конституционная. Вопрос о том, насколько сами французские философы верили в реальность этих конструкций, - вопрос непростой. Пожалуй, не столько верили, сколько хотели верить. Не случайно, наверное, Вольтер в Россию не поехал - не хотел разочаровываться. А Дидро приехал - и ничего особенно хорошего, что подтверждало бы эти миражи, не увидел. Но приятно было думать, что есть страна, где политический идеал уже осуществился. В век Просвещения русский мираж имел, так сказать, прогрессистский характер.
А в XIX веке, в 30-40-е годы, возник русский мираж противоположного идеологического наполнения - монархический, консервативный. Роли переменились: теперь Франция стала конституционной монархией, с парламентом и парламентскими дискуссиями, а Россия осталась абсолютной монархией, но для тех французов, которым их парламентаризм не нравился, эта российская монархия стала символом правильного политического устройства. Потому что парламентаризм - это (им казалось) хаос, беспорядок. А Россия посреди этого хаоса - островок спокойствия, порядка, якорь в бурном море (образ не мой, а С.С. Уварова, который свою знаменитую триаду "православие, самодержавие, народность" задумывал именно как "наш ответ" французскому беспорядку). И французы эту мысль охотно подхватили; то есть можно сказать, что этот новый, консервативный русский мираж, так же как и предыдущий, прогрессистский, создавался в тесном сотрудничестве русских и французов. В XV??? веке такими "соавторами" были русская императрица и французские философы, в первой трети X?X - русские "публицисты" и дипломаты, такие как Уваров или князь Элим Мещерский, и французские монархисты, так называемые легитимисты, которые считали короля Луи-Филиппа узурпатором, а конституционную монархию - государством горлопанов. И опять-таки, хотелось людям думать, что если уж в родной стране невозможно возвратиться к прежнему, дореволюционному государственному устройству (оно так и называлось - старый порядок), то должно же на земле быть такое место, где этот идеал осуществлен, где вместо хаоса царит порядок. Таким местом им виделась Россия. Причем характерно, что придумывали это именно про Россию, а не про Пруссию или Австрию, которые тоже были абсолютными монархиями. Видимо, потому, что Пруссия и Австрия были ближе и больше даны "в непосредственных ощущениях", а Россия была такая tabula rasa - более далекая, менее известная, поэтому ею легче было обольщаться. Хотя, с другой стороны, к созданию "русского миража" приложили руку и русские публицисты, и французы, женатые на русских дамах (феномен русских жен как "культурообразующего фактора" уже тогда имел место). Но даже если что-то было придумано русскими, главное, что французами это было в тот момент востребовано.
Получается, что отечественная идея о неком особом мессианском пути, который Россия покажет миру, корреспондировала с ожиданиями в самой Европе?
Да. Только французы-легитимисты 1830-х годов этот мессианский путь искали не в будущем, а в прошлом. На Россию, как на манекен, надевали концепцию патриархальной и патерналистской монархии, где все подчиняются государю, как дети отцу, как верующие Богу - не с болью душевной, не насильно, а по доброй воле. Если верить этим французским публицистам, получалось, что в России отношения между помещиками и крестьянами и между императором и подданными такие же, как отношения в хорошей семье. И не нужно никакого парламентского шума, гармония устанавливается сама собой. Я сейчас несколько утрирую, но об этом во Франции действительно писали, и писали много. Больше того, есть книга, и книга очень широко известная, которая родилась именно из столкновения вот этих "миражных" представлений о России с реальностью. Это "Россия в 1839 году" маркиза де Кюстина, вышедшая в 1843 году. Кюстин был легитимист и читатель легитимистской прессы; он ехал в Россию, чтобы своими глазами увидеть ту патриархальную утопию, тот идеальный порядок, о котором он знал из этих газет. А увидел изнанку этого порядка, насилие, которое его обеспечивает, и вернулся из России сторонником той самой конституционной монархии, к которой относился до поездки весьма скептически. И его книга, вдобавок очень страстная и очень талантливо написанная, подвела черту под существованием легитимистского миража.
И что же, больше французы "русских миражей" не придумывали?
Нет, и позже были замечательно интересные эпизоды.
Потом, в конце XIX века, Мельхиор де Вогюэ изобрел "русскую душу". Многие и у нас, и во Франции не знают, что пресловутая идея "русской души" - тоже конструкт, сознательно придуманный дипломатом виконтом де Вогюэ, который бывал в России и знал ее, у него тоже была русская жена, фрейлина императрицы. Ему, набожному католику, ужасно не нравился французский натурализм конца столетия, с его приземленностью, бездуховностью, когда описывали только земное, о небесном же забывали вовсе. И вот своего рода противоядие этому он стал искать в России, в русском романе, о котором написал целую книгу (она вышла в 1886 году). Хотя он не то чтобы совсем заблуждался по поводу России. У него есть замечательное рассуждение насчет русской души - что, мол, она похожа на суп, где есть все: и рыба, и овощи, и травка, и пиво, и сметана, и горчица (это, видимо, об окрошке у него были такие представления, хотя больше такой суп похож на джеромовское ирландское рагу), - все что угодно есть в этом супе, и вкусные вещи, и отвратительные, и никогда не знаешь, что ты оттуда выловишь. Точно так же, говорит Вогюэ, и русская душа. Это котел, в котором перемешиваются самые разные ингредиенты: печаль, безумства, героизм, слабость, мистика, здравомыслие, - и вы можете оттуда выудить все что угодно, даже то, чего совсем не ожидаете; если бы вы знали, восклицает Вогюэ, как низко эта душа может пасть и как высоко подняться! И как ее швыряет из стороны в сторону. Потрясающее описание, по-моему. Вогюэ сознавал, что в русской душе есть все, но намеренно преувеличивал ее спиритуалистическую сторону. Он хотел при помощи русского романа предъявить образец духовности французам, которые, по его мнению, эту духовность утратили. То есть опять француз искал в России то, чего ему недоставало дома, и это недостающее частично основывалось на реальности, а частично было "миражом", конструкцией, постройкой из подручных средств. И я думаю, тот факт, что у французов до сих пор в большом почете Толстой, Достоевский, - это следствие прививки, вложенной в культуру Мельхиором Вогюэ. Я сама не раз встречала французов, и притом не обязательно филологов, которых спрашиваешь, почему они стали учить русский язык, и они отвечают, что исключительно потому, что прочли - в переводе! - Достоевского (или Толстого).
Это про мифы и миражи, которые французы сочиняли про нас. А с русской стороны по отношению к французам такое явление тоже имело место?
Разные русские видели разную Францию: для одних она была источник литературных новинок, для других - политических идей и событий, для третьих - новых модных фасонов чепчиков. Это общеизвестно. Но эта тема тоже имеет ракурсы, известные куда менее и чем-то, что называется, даже трогательные. Это связано с ролью дипломатов. В ту эпоху одна из непосредственных обязанностей дипломатов, послов (помимо улаживания отношений и т.п.) состояла в том, чтобы самым подробным образом описывать свои беседы с императором и министром иностранных дел. Но главное - с императором, поскольку понятно было, что в России вся политика зависит от него. Я думаю, что они довольно точно передавали не только смысл его речей, но даже, так сказать, мыслительные конструкции. И вот прелестный эпизод 1834 года. До Петербурга дошли слухи об отставке французского министра иностранных дел. Николай Павлович взволновался: с этим министром были налажены отношения, его политика устраивала Россию, зачем же его снимают и что теперь будет? Посол ему объясняет: мол, государственное устройство Франции таково, что если парламент не поддержал какую-то конкретную меру, предложенную министром, министру приходится уйти, но это ничего не значит, политика останется той же самой, потому что дело не в человеке, а в системе. Николай недоверчиво отвечает, что так-то оно так, но мы-то знаем, что все-таки главное именно в человеке и в личных с ним контактах. Потому что в России все зависит от конкретных людей, и сама идея о том, что политика может не измениться оттого, что придет другой человек, кажется русскому государю довольно дикой. И еще долго посол объяснял императору, как работает парламентская система. Получается, что общение с французским дипломатом было для русского царя школой парламентаризма.
А мотив русской угрозы, исходящей от России опасности ведь тоже существовал?
Конечно. Кстати, этот мотив имел вполне конкретные основания, ведь были казаки в Париже в 1814 году и в 1815-м, после Ста дней.
Почему говорили именно о русской угрозе, а не прусской или английской? На самом деле мы просто знаем о "русской угрозе" больше, чем о, допустим, франко-английских или франко-немецких отношениях и о том, насколько во Франции периодически обострялась ненависть к англичанам или к немцам. И все-таки в 1814 или 1815 году для французов пруссаки или англичане были "свои", а когда появились казаки - это уже была экзотика, и притом экзотика страшноватая. Вдобавок на это восприятие накладывались еще геополитические концепции: когда-то в Рим пришли с севера варвары, и поскольку историческое мышление часто действует по аналогии, то теперь на роль варваров определяли русских и возникала идея русской угрозы. Но точно так же у нас была идея французской угрозы, причем не только на уровне народного сознания после войны 1812 года. Французы боялись, что их страну заполонят орды русских варваров, а русские государи со времен революции 1789 года боялись революционной заразы, и как только во Франции происходила очередная революции, они отзывали всех своих подданных из Парижа домой.
Мы с вами говорили о французской роялистской прессе. А пресса демократическая?
Там все наоборот, вместо России-идеала - империя зла, империя кнута. Абсолютно деспотическое, варварское государство, и главный варвар - император: он душитель, кровавый убийца. Так писали французские журналисты-республиканцы; так же, естественно, писали и поляки-эмигранты, выпускавшие в Париже свою прессу на французском и польском языках. Кстати, риторического "нагнетания", только не позитивного, а негативного, в этих статьях было не меньше, чем в легитимистских утопиях. Просто сейчас это читать привычнее, потому что обличения самодержавия из школьных учебников советского времени примерно в той же стилистике выдержаны. Между прочим, перечитывая наиболее пламенные фрагменты "Былого и дум" Герцена, находишь там примерно те же филиппики, что и в республиканских французских газетах, только Герцен это талантливее делал.
А Герцен эти газеты читал?
Да, я думаю, когда писал "Былое и думы", уж наверняка читал. Если не эти конкретные газеты 30-40-х годов, то какие-то более поздние, им подобные.
У вас есть книга о русско-французских связях, имеющая подзаголовок "Дипломаты, литераторы, шпионы". Первых двух категорий мы коснулись, давайте теперь про шпионов. Первый вопрос: это три линии, по которым действительно шли основные контакты, или это ваши личные научные предпочтения? И кто такие в ту эпоху шпионы? Тогда еще не существовало промышленного шпионажа, да и военный был совсем не тот, что в нашем понимании. Чем тогда шпионы занимались, что они должны были узнавать?
Когда я в подзаголовок поставила слово "шпион", это была некоторая провокация, я понимала, что от меня ждут чего-то возвышенного, про Пушкина, но никак не шпионов. Кстати, тех, кого в X?X веке называли "шпионами", сейчас бы назвали, вероятно, "агентами влияния". И я не думаю, что многие из этих людей сами назвали бы себя шпионами, тот же Яков Николаевич Толстой, который жил в Париже много лет формально как посланник Министерства просвещения, а на самом деле как агент Третьего отделения, или некий Дюран, который ухитрился быть одновременно агентом трех государств - России, Австрии и Франции. Но шпионами они себя не мыслили, а имели более лестные для себя определения. Журналисты, публицисты, наблюдатели, так сказать. А что хотели узнать? Ну вот, например, в 1834 году некий полковник Ла Рю по поручению французского посла Мезона объехал Россию и составил семь донесений о разных сферах - про сельское хозяйство, состояние армии и т.д. Зачем это было нужно? Так, на всякий случай. Луи-Филипп воевать совершенно не хотел, его недаром прозвали "Наполеон мира", но считалось полезным знать, как обстоят дела у "соседей". Таким - шпионским - образом составлялась статистика чужой страны (в старинном смысле слова статистика - "наука о силе и богатстве государства, о состоянии его в данную пору"). А кроме того такие дипломаты-наблюдатели-шпионы были еще и доморощенными социологами. Дипломаты помимо регулярных докладов о беседах с императором или министром иностранных дел насчет текущих событий время от времени должны были составлять отдельные доклады о состоянии общественного мнения. И у этого самого Ла Рю последнее донесение как раз посвящено общественному мнению - и, кстати, совершенно противоположно тем идиллическим представлениям о русском самодержавии, которое насаждали монархические французские газеты. Ла Рю убеждает своих начальников, что монархия в России рухнет буквально завтра, император вовсе не имеет кредита доверия, страшно боится дворянства и всячески перед ним заискивает. Ла Рю служил Июльской монархии, и ему хоте лось доказать, что оппозиционеры-легитимисты напрасно ставят Луи-Филиппу в пример Россию с ее якобы идеальным порядком; и вот он выстраивает свой образ России, которая того и гляди развалится. Забавно, что позже, уже при Второй империи, этот Ла Рю сам стал верным слугой вполне авторитарного режима. Во Франции в X?X веке политические режимы менялись так часто, что даже было изобретено понятие "флюгер" - для обозначения людей, легко меняющих свои убеждения. Даже "Словарь флюгеров" вышел в 1815 году...
Вообще говоря, насколько были эффективны русские "агенты влияния" во Франции? Они имели какое-то влияние на общественное мнение? И на кого там они ориентировались?
Ну, например, зачем сидел в Париже помянутый выше Яков Николаевич Толстой? Чтобы отслеживать французскую прессу, находить антирусские заметки и реагировать на них, то есть опровергать. Причем опровергал он их не от своего имени, а от имени французов, которые были у него "на довольствии". И печатал эти заметки во французских газетах, которые также были "на довольствии" у российского государства. Потому что, рассуждал он, зачем же писать о России хорошо от русского имени, от французского же это будет выглядеть более убедительно.
Хотя в русском внешнеполитическом ведомстве было две концепции. Министр иностранных дел Нессельроде считал, что отвечать не нужно, мол, собака лает, а караван идет. Лучше вообще не реагировать, и нападки сами собой забудутся. А шеф жандармов Бенкендорф, напротив, считал, что если возник во французской прессе какой-то "антирусский прыщ", без ответа его оставлять нельзя. Этими ответами и занимался Толстой.
То есть это было "конструирование положительного образа России в международной прессе"?
Да, конечно. И создание, например, того легитимистского "миража", о котором я говорила выше, было важным элементом этого конструирования. И разумеется, это все влияло на общественное сознание. Но для реального познания России, мне кажется, было важно не только это, но и общение с приезжавшими в Париж русскими (которых, кстати, после Июльской революции, в 30-40-е годы, российские власти в Париж выпускали очень неохотно; число людей, получавших разрешение поехать во Францию, исчислялось всего несколькими десятками в год). Конечно, не все приезжавшие русские были такими, как Александр Иванович Тургенев, который не только русским друзьям доставлял новинки французской литературы, а французским рассказывал про новинки русской, но и французов извещал о таких событиях в их собственной литературе, про которые они знать не знали. Тургенев был человек уникальный. Но все равно, мне кажется, контакты с русскими в Париже имели большое значение, потому что напоминали, что русские дворяне - такие же светские люди, ничем особенным от французов не отличаются. Я думаю, тогда - как, кстати, и сейчас - гораздо важнее было показать не то, что Россия - сверхдержава, атрибуты которой мощь и угроза, а то, что в России живут "такие же люди, как мы" (по крайней мере в том, что касается образованного общества). И в этом смысле очень важны, как мне кажется, два малоизвестных и не очень, пожалуй, эстетически совершенных романа Поля де Жюльвекура. Был такой француз, тоже женатый на русской, переводчик русских стихов (сборник под названием "Балалайка" он выпустил), приложивший руку к созданию этого самого консервативного, монархистского миража. Так вот, он выпустил два романа, в 1842 и 1843 годах, - "Русские в Париже" и "Московское Сен-Жерменское предместье". В общем-то ничего особенного - сюжетные ходы той литературы, которую Вяземский называл "гостиными" романа, приложены не к французам, а к русским, и выходит очень интересно: русские не хуже и не лучше, чем французы.
То есть можно сказать, что в отношениях двух стран постоянно работают две разные тенденции: одна заключается в том, чтобы находить у соседа то, чего нет у тебя дома, но что бы очень хотелось иметь. А другая - убеждаться в том, что за кордоном живут в общем примерно такие же люди.
Сегодня национальными прозвищами занимается наука. Нейтральное национальное прозвище называется по-научному экзоним, а прозвище обидное, с отрицательной коннотацией, зовется этнофолизмом. Зная происхождение национальных прозвищ можно многое понять – и о себе, и о соседе, и о соседе соседа.
Кацап
Это шутливое прозвище русские получили от братьев - "хохлов". Ученые до сих пор спорят почему. Одни говорят "кацап" – значит "как цап" (козел). Бритому украинцу бородатый русский напоминал козла. Другие видят здесь тюркские корни, и слово "касап" переводят как "резник, разбойник". Существуют также различные производные от слова кацап: Россию называют "Кацапией", "Кацапетовкой", "Кацапурией", "Кацапляндией" или "Кацапстаном". В литературе и фольклоре очень часто можно встретить слово "кацап". Вот пример - "Бог створив цапа (козла), а чорт кацапа" (украинская пословица).
Москаль
Русский, чаще всего - выходец из Москвы, которая, даже не будучи столицей, имела огромное влияние на русские земли и на государственные дела соседних стран. Негативный оттенок прозвище получило не сразу. Во время походов русские войска жили не в казармах и лагерях, а в хатах коренных жителей, которые их кормили. Сыт или голоден будет солдат (москаль) зависело от его умения "договорится" с хозяевами дома о харчах. Кроме того, русские солдаты были неравнодушны к местным девушкам. Однако отношения длились только, пока москали были гостями селения. И когда служебный долг звал солдата в другие земли, отношения с местными девушками забывались. Тогда появился глагол "москалить" - мошенничать, мухлевать.
Иван
Со времен ВОВ в Германии и США русских называют "Иванами". В ответ русские называют немцев "фрицами", а, кроме того, кавказцев – "хачиками", "хачами". "Хач" по-армянски значит "крест", и это одно из самых распространенных в Армении имен. Кстати, именно мусульмане - азербайджанцы и турки - стали первыми называть армян "хачиками".
Маучже
Прозвище русских у советских корейцев. Это слово - произнесенное на корейский манер китайское слово "маозы" (или "моуцзы"), что означает "бородач", так называли русских китайцы.
Веняляйнен и Рюсся
Нейтральное обозначение русских на финском языке - "веняляйнен". "Рюсся" - уничижительное. В настоящее время слово "рюсся" употребляется в разговорном языке зачастую в отношении всех находящихся в Финляндии русскоговорящих, происходящих из бывшего СССР, порой включая детей от смешанных браков. Изначально такое прозвище употреблялось по отношению к православному населению (большей частью этнически карельскому). Распространению слова способствовало то, что в шведском языке, который долгое время сохранял ведущее положение в Финляндии, русских называли и называют по сей день словом "ryss" (стилистически нейтральным). Так что в западной Финляндии, на которые более сильный отпечаток наложили шведский, слово "ryss?" пренебрежительного значения не имеет. Не так давно «национальный вопрос» дошел до суда. Житель Лахти подал иск на своего работодателя за то, что тот назвал его сына "рюсся". Работодателя обязали выплатить крупную компенсацию.
Забавно, что популярный коктейль Black Russian по-фински звучит как Musta Ryss? - "чёрный русак»" Выражение "русская рулетка" переводится как ryss? ruletta, но иногда говорят и fi:vуnalainen ruletta.
Зеркальное оскорбительное обозначение финнов в русском языке – "чухня". В словаре Даля: "Чухонец, чухонка, петербуржское прозвание пригородных финнов".
Тыбла, тибла
Этот этнофолизм достался русским от соседей - "прибалтов", точнее эстонцев. "Тыбла" пришло от обращения "ты, бл.". Так первоначально в Эстонии называли бойцов Красной Армии в 1918-1920, 1940-1941 и 1944 гг. Сравнительно малочисленного русского меньшинства в довоенной независимой Эстонии это обращение сначало не касалось. Во время советской власти это выражение начало использоваться только среди коренного населения. После обретения свободы слова и независимости в 1991 году прочно вошло в лексикон, как презрительное и оскорбительное прозвище русскоговорящих жителей страны, особенно тех, которые не владеют местным языком. Совет по СМИ считает, что выражение "tibla" в первую очередь используется как обозначение Homo soveticus (человека советского).
Французский язык был популярен в России еще до Наполеона. Однако в условиях войны обе стороны смогли не только приобрести новые военные навыки, но обогатить лексический запас.
Самое известное слово, которое перекочевало в русский язык после Отечественной войны 1812 года — «шваль», от французского «cheval» - лошадь, конь. И соответственно потомственные французские дворяне называли себя «chevalier», по-русски «шевалье» — всадник, рыцарь, кавалер. Еще по средневековым правилам дворянин всегда представлялся в момент пленения именно так: титул давал ему возможность остаться в живых, так как представителей знати обычно из темницы выкупали. Вот и в войне 1812 года французы, попадая к русским в плен, сразу начинали кричать: «Шевалье!». Наши же шутили в ответ: «Опять какая-то ободранная шваль. Где ваши маршалы?». Надо отметить, что вид французских пленников было крайне истощенным.
По иной популярной версии слово «шваль» возникло тогда, когда французы-оккупанты, занимая русские деревни, требовали у крестьян лошадей. Они кричали им «Шваль!», что означало: «подайте лошадь». Крестьяне же считали, будто швалью именуют их. И в ответ также стали называть французов: «Опять эта шваль приехала, коней забрать хочет».
Французские титулы и регалии в русском просторечии быстро превратились в ругательства и оскорбления.
Другое ругательное слово — «шантрапа» (проходимцы) — также перекочевало в русский язык в тот период. Как считается, некоторые пленные французы вовсе не стремились возвращаться на Родину — им было хорошо и в России. Кроме того, после свержения Наполеона на их родину возвращались старые полуфеодальные порядки, а на Руси французскую культуру любили. Пленные охотно становились гувернерами и воспитателями. Сидя на уже теплых местах, они экзаменовали русских мужиков и крепостных, говоря: «chantra pas», что означало «к пению не годен». Русские считали это оскорблением, оттуда и прилипло к этому слову его теперешнее негативное значение: «Вот шантрапы-то понаехало».
По окончании войны, отступая, французы молили русских крестьян дать им еды и воды, называя их «cher ami» - с фр. «дорогой друг». Отсюда пошло слово «шаромыжники».
Французы русских тоже запомнили. Существует легенда, что известное наименование ресторана, «бистро», происходит как раз от русского «быстро». На стене одного из французских заведений до сих пор висит мемориальная надпись, рассказывающая о том, как казаки, квартировавшие в 1814 году в Париже, зашли в этот ресторан и попросили что-то принести «быстро». Солдаты выбирали изысканные рестораны, но вкуса особого не имели, предпочитая чтобы съестное принесли побыстрее. Поэтому просили водку, вино, селедку и огурцов. Сложно было отказать вооруженному казаку!
Отечественная война 1812 года не только сделала Россию вершительницей судеб Европа, но еще и обогатила русский язык некоторыми словами, не забытыми до сих пор.
В конце 1812 года прежде непобедимая наполеоновская армия, измученная холодами и партизанами, отступала из России. Бравые покорители Европы, превратившиеся в толпу замерзших и голодных оборванцев, представляли собой поистине жалкое зрелище.
Во время наполеоновского отступления русский офицер Ф.Н. Глинка описал один замечательный эпизод:
«Мы остановились в разоренном и еще дымящемся от пожара Борисове. Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не чувствуют, что тело их горит! Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печами и заползают в камины. Они страшно воют, когда начинают их выгонять.
Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. — Нельзя топить, — отвечала она, — там сидят французы. — Мы закричали им по-французски, чтобы они выходили скорее есть хлеба. Это подействовало. Тотчас трое, черные как арапы, выпрыгнули из печи и явились перед нами. Каждый предлагал свои услуги: один просился в повара, другой — в лекари, третий — в учители!.. Мы дали им по куску хлеба, и они поползли под печь».
Солдаты тающей на глазах французской армии, отступая, должны были просить милостыню у крестьян. Теперь они начинали свое обращение к русским «варварам» с заискивающего «шер ами» (cher ami), что в переводе с французского означает «дорогой друг». Вдоль всей Старой Смоленской дороги валялись лошадиные трупы, которые французы охотно поглощали (лошадь по-французски «шеваль» - cheval, отсюда - шевалье, рыцарь, всадник).
Наши крестьяне и солдаты разумели по-французски не так чтоб очень, поэтому прозвали французских попрошаек шаромыгами, или шаромыжниками, со значением «замёрзший оборванец, который просит милостыню» (впоследствии это слово приобрело значение «проходимец»). А лошадиная падаль стала в русском языке просто швалью, в смысле "отбросы", "отребье".
P.S. Впрочем, со швалью не все так однозначно. На французском арго сhеvаl "грубый человек".
Во французских игральных картах XVIII-XIX вв. "шевалье" - называли валетов, а затем и вообще "плохие карты" , которые могли стать в русском "швалью".
Существует также возможность простого искажения французского слова cheval: «Смирнов, как и многие из тогдашнего общества, говорил по-французски дурно. Он был охотником до лошадей и часто употреблял слово «cheval», которое дурно произносил, так что Цуриков говорил ему: «Сам ты шваль!» (А. Дельвиг).
Согласно словарю Даля, в некоторых областях портного называли швалью. У Фасмера шваль - кузнец.
Наконец, в истории известен новгородец Иван Прокофьев по прозвищу Шваль (кузнец или портной), который в 1611 г. предательски впустил шведов в Новгород:
Семь дней после того шведы стояли в бездействии. Это ободрило новгородцев: в то время как некоторые из них молились день и ночь, другие стали пить, ободряя друг друга: "Не бойтесь немецкого нашествия, нашего города им не взять, людей в нем множество". Пьяные лазили на стены, бесстыдно ругались над шведами. У последних в плену был Иван Шваль, холоп Лутохина. Шваль, зная, как плохо стерегут город, обещал шведам ввести их в него. 15 июля (как рассказывал потом сам Делагарди) приехал в шведский стан дьяк Анфиноген Голенищев от Бутурлина, который велел сказать Делагарди, чтоб шел прочь от Новгорода, а не пойдет, так его проводят, Делагарди велел отвечать: "Бутурлин меня все обманывает, присылает с угрозами, хочет меня от Новгорода проводить, так пусть же знает, что я за такие речи буду у него в Новгороде". И действительно, ночью на 16 июля Шваль ввел шведов в Чудинцовские вороты так, что никто не видал...
С.М. Соловьёв.
От прозвища Ивашки якобы и пошло ругательство "шваль".
