В Москве, доброй, как называл ее Карамзин, живало в прежние годы много стариков, живых летописцев прошедшего. Удаленные от шума столицы на Пресненские пруды, в Замоскворечье, на Земляной город, они тихо доживали и договаривали свой век: человек любит поговорить, когда не может действовать; кто действует, тот говорит мало. Я узнал Москву давно и слышал еще в ней рассказы и были елисаветинского и екатерининского века; видел людей в пожелтелых мундирах, с белыми как снег головами, с кагульскими рубцами1
То есть с рубцами от ран, полученными в ходе сражения при Кагуле (1770 г.) во время Русско-турецкой войны.

На лице и со значками за взятие Хотина2
Хотин – крепость в Турции. Впервые русские войска заняли ее в 1739 г.

И завоевание Крыма. Я был тогда еще молод, но уже любил слушать их бесконечные рассказы, любил переселяться с ними от действительности к прошедшему. Когда мне бывало грустно, когда мне бывало весело, я всегда охотно слушал добрых стариков, рассказывавших мне свои были и небылицы: они переносили меня в круг людей, давно не существовавших, живо рисовали предо мною и ужасы московской чумы, и бунт Пугачева, и китайское посольство в Петербург, и шведского адмирала, пленявшего всех московских красавиц, лет за сорок до нашего времени. Русские сказки, русские рассказы и повести всегда мне нравились, и могу ли исчислить все, что я переслушал от добрых старожилов московских! Могу ли передать вам все их предания о мечтах и надеждах, давно уснувших с мечтателями, о порывах сердец, кипевших сильными страстями и давно охолодевших в могиле, о старых поверьях и обычаях!

Хочу, однако ж, рассказывать иногда вам, друзья мои, кое-что из того, что сам слыхивал, и вот теперь, кстати на Святках, послушайте, что мне удалось услышать в один только вечер в беседе нескольких стариков.

Вам нет надобности знать, сколько лет прошло тому, как жил в Москве один человек старый, добрый, любезный, словоохотливый. Много, мало: не все ли равно? Я уважал его как старика и любил как человека. В его семействе провел я несколько часов счастливой юности. Тогда еще глядел я на свет сквозь призму надежд, жил в области мечтаний. Улыбка прелестной девушки,

И соловей в тени дубравы,
И шум безвестного ручья

радовали меня чистою, беспритворною радостью! Когда вечером, вокруг камина, собиралось доброе семейство моего старого друга, когда ты оживляла его собою, ты, которую я назвать не смею, которая после отказалась от счастья и променяла его на блестящую куклу большого света: я счастлив бывал в то время! Но полно о ней! Скажу вам, что дружеская беседа наша украшалась иногда присутствием старинных друзей нашего хозяина, также разговорчивых, веселых и добродушных.

Были, как теперь, Святки.

Где мог я лучше и веселее провести длинный зимний вечер, если не у моего старого друга? Еду к нему. Погода была несносная: снег хлопьями падал, и сугробы его переносило вихрем с места на место. Тем милее было после трудного путешествия отдохнуть в теплой, светлой комнате, с людьми счастливыми и веселыми.

Я застал полное собрание. Хозяин, в своем колпаке и татарском халате, занимал главное место возле камина. Дым вился из трубки его сослуживца, суворовского воина, подле которого сидел наш общий знакомец (назовем его хотя Терновский: Милоны, Добровы и Правдины уже надоели нам в русских комедиях). Это был добрый философ, который верил всем привидениям, всем колдунам, всему чудесному на свете и все старался изъяснять, как он говорил, естественным образом. Присовокуплю к этому Шумилова, доброго старика, который на своем веку объездил пол-России, видел все, что рассказывал, рассказывал обо всем, что видел, и был записной охотник рассказывать русские были и сказки. Я застал у них жаркий спор о каком-то деле первой Турецкой кампании3
Первая Турецкая кампания – Русско-турецкая война 1768–1774 гг.

Но в то же время заметил желание хозяина говорить о чем-то другом.

У него была странная привычка говорить всегда о том, что прилично времени и обстоятельствам. Кроме обыкновенных рассказов о его путешествии на Кавказ, поездке в Польшу и знакомстве там с Костюшкою4
Тадеуш Костюшко (1746–1817) – организатор и руководитель польского восстания 1794 г.

(об этом когда-нибудь расскажу вам особо), он любил поговорить о политике, когда получал газеты, о полярных землях зимою, об Африке в жаркий летний день и о привидениях накануне Ивана Купалы.

Круто повернул он разговор, спрашивая меня о погоде, и известил, что все его домашние уехали на вечер к одному из знакомых. «Я думал, – прибавил он, – что и ты там будешь».

– Нет! Меня звали, но я отказался.

– А для чего? Пока молодость, надобно веселиться и играть жизнью. Будет пора и для тебя, когда дома, подле камина, будешь казаться веселее, нежели на бале.

– А вы сами всегда следовали этому правилу?

– О! Да как еще следовал! На меня не пожалуются мои ровесницы, чтобы я скуп бывал на ласковые приветствия и мадригалы, и в менуете a la Reine5
Королевы (фр.) .

Никто лучше меня не умел вытянуть ноги, учтивее приветствовать свою даму. Вы, нынешние молодые люди, сидни, а мы были настоящими молодцами.

– Напротив, ныне жалуются на ветреность молодых людей.

– Правда, но ведь это вечная жалоба; а разбери-ка хорошенько, то увидишь, что вы сделались увальнями против нас и заменяете все какою-то американскою дикостью! Нет правила без исключений (прибавил он, пожимая мою руку). Я говорю вообще. Начнем с нашего убора: какие мы были щеголи! Стальные светлые пуговицы, барсовые, полосатые кафтаны, пряжки на башмаках, двое часов с огромными пучками привесок; можно ли сравнить ваши темные куртки, вашу матросскую одежу с таким великолепным нарядом! А учтивость? Дама казалась царицей в нашем кругу; вы оборачиваетесь к дамам спиною, толкаете их и не думаете уважать.

– Знаешь ли, когда это началось? – сказал суворовский сослуживец. – С Французской революции. Тогда как мы били революционеров в Италии, наши дамы ахали от всклоченных их голов, от либерального платья их, остригли себе волосы, надели парики…

– Но что ж тут худого? – подхватил Шумилов. – Все это в порядке вещей: ныне любят простоту, менее блеску снаружи, больше внутреннего достоинства.

– Если бы так! – сказал хозяин. – А беда в том, что, мне кажется, нынешняя молодежь – те же стеклянные куклы, что были мы, только мы были прозрачные, хоть сквозь глядись, а ныне этих кукол красят темной краской.

– Ты противоречишь естественным действиям природы, – возразил Терновский. – Свет делается не хуже, а лучше: это решенная задача. Только наши братья-старики твердят, что свет стал или становится хуже.

– Друг мой! Этого я никогда не скажу; а дело в том, что свет твой, становясь умнее, не делается счастливее.

– Что такое счастье? Понятие относительное! Кто становится лучше, тот должен быть счастливее.

– Похоже на силлогизм; да воля твоя, а прежде как-то было живее. Мы больше умели жить: были молоды в молодости и оттого дожили до седых волос; но Бог знает, увидят ли наши потомки стариков из нынешнего времени. Теперь стареют так рано и оттого, может быть, не успевают жить или, боясь не успеть, спешат жить и оттого рано стареют. У нас было прошедшее, настоящее и будущее; теперь живут в одном настоящем. Молодежь не думает о будущем, а мы только твердим о прошедшем; жизнь развивается, как часовая гиря: часы бьют, всякий человек говорит: как поздно! – и слова пролетают со звоном часового колокольчика, пока гиря стукнет в пол…

– Тогда ее опять заведут, – сказал, смеясь, Шумилов, – и опять часовой колокольчик начинает названивать: летит невозвратное время! Это было давно сказано.

– Может быть, я худо выразил свою мысль, – отвечал хозяин, – говоря, что прежде живее умели жить…

– Разумеется, живее, как дети, которые лучше взрослых умеют восхищаться игрушкой.

– Хорошо, да кто счастливее: дитя ли с своей игрушкой или философ, исчахший над истинами. Ты говоришь: свет стал умнее! Бог знает, мой друг! Полно, не умничает ли он больше прежнего? Сердечно радуюсь нынешнему философскому веку, а как ни смотрю на людей, они все те же люди; те же, а важная разница! Прежде больше было этого, как бы сказать, веселья жизни, без которого в свете холодно, как без печки в трескучий мороз. Оно, коли хотите, обманывает нас своим волшебным фонариком, но людям с ним весело.

– Ты глядишь на свет с одной стороны, – сказал Терновский.

– Со стороны сердца! Шалун Вольтер был очень прав и, вероятно, от сердца сказал, оканчивая забавную свою сказочку:

Le raisonneur tristement s’accredite;
On court, helas! apres la verite;
Ach! croyez-moi, l’erreur a son merite.6
Печально, но верят лишь резонеру;Гоняясь, увы, за плоской истиной;Ах, поверьте мне, заблуждения имеют свою прелесть (фр.).

– Разумеется. Голая истина еще не по веку гостья. Я уверен, что она ужаснула бы нынешнего человека, если бы он взглянул на нее лицом к лицу.

– Вот: насилу ты со мной соглашаешься! Зачем же свет отказывается от своей юности: еще рано и спешить бы незачем. Истина только выглядывает еще из своего колодца; ей дают щелчки, и она опять прячется. Ум человеческий еще бродит в костылях глупости, когда сильная подагра мешает ей самой шататься в мире.

– По миру, – сказал Терновский, – доброхотных дателей довольно, а люди, как разносчики, ходят между тем и кричат: «Ум! Свежий ум!» Развернешь коробочку: она пустая.

Все засмеялись.

– Что мы зафилософствовали, – сказал суворовский сослуживец, – примеров нечего искать далеко. По-моему, старый век и новый век то же, что старый серебряный рубль и новый.

– Сравнение недурно, – сказал Шумилов, – но ведь новый рубль все рубль для того, у кого нет старого: так и в свете; и знаете ли что? Я помню, когда я был в Сибири и мне надобно было заплатить якутскому шаману за ворожбу его, я вынул два рубля и хотел отдать ему старый, он сказал мне: «Теён бачка! Дай мне вон этот светленький!»

– Да светленький ли наш век? Он похож на монету, на которой клеймо худо выбито.

– Вспомни старое, приятель! – сказал хозяин. – У нашей монеты клеймо было грубее, да яснее. Посмотри хотя на нынешние веселья: такое однообразие, все так расхоложено! В танцах ходят, с радости делают гримасы и с горя улыбаются. Мы плакали с горя, зато с радости хохотали. Повторяю, что сказал: прежде бывало больше житья, больше разнообразия в бытье!

– Если хотите, – сказал Терновский, – то чем далее в старину, тем бывало больше. Таковы естественные действия природы. Выигрывая в уме, мы теряем в сердце. Наши предки оживляли все: у них являлись духи, привидения, волшебники, а мы знаем, что все это естественные действия природы.

– И жаль, что мы это знаем, – прибавил Шумилов. – Нынешним стихотворцам горе, да и только: нечего списывать с самих себя! А посмотрите, сколько найдут они в старине нашей и иноземной!

– И посмотри, как охотно всякий поделится с нами наслаждением стариною, – сказал хозяин. – Нет! Право, мы еще жили если не лучше, так веселее. Возьмем спроста: вот теперь Святки. Чем отличаются они от Святой недели? У нас на все был свой манер! Бывало, о Святой мы строим качели, о масленой катаемся с гор, а о Святках поем подблюдные песни.

– Загляните ж в старину постарее нашей, – сказал Терновский. – Уж и мы более смотрели на эти игры, а предки наши более играли в них сами. Да и я люблю старину, хоть не соглашаюсь, что тогда было лучше. Я люблю ее, как дитя, которое беспечно и невинно, боится трубочиста, оттого что он черен и с хлопушкой в руках прыгает от радости.

Тут начался между ними разговор о старине, об ее весельях и забавах.

– Помнишь, – сказал хозяин Шумилову, – наши святочные вечера! Бывало, соберется народу множество и пойдет потеха. Днем катанье: саней пятьдесят едут одни за другими, что говорится, дуга на дуге, как свадебный поезд; вечером начнутся фанты, песни, гаданье: бегаем полоть снег, слушать под окнами…

– Девушки выбегают за ворота спрашивать имена прохожих и крепко, бывало, верят, что так зовут жениха, как скажется прохожий, а мы проказим, – сказал Шумилов.

– А иголка в жерновах разве правды не сказывала? Бедная иголка пищит, а ворожеи угадывают: чье имя выговаривает страдалица.

– Мало ли проказ, – сказал, смеючись, Шумилов, – но спросите меня: я видал, как в Сибири прежде проводили Святки. Вот уж праздник! Что за веселье! Старики и старухи, молодежь, дети ходят в гости с утра до вечера. У всякого на столе питеры и едеры, как говорят сибиряки. Русскому хлебосольству полный разгул. Хворосты, тарки, сахарники7
Тарки – слоеное печенье. Сахарники – сладкие сухарики.

Взгромождены на столах горами; самовары кипят беспрестанно. От мороза кровли трещат и ставни палят, как из пушек, а в горницах тепло и жарко. В шубах, в шапках, в теплых сапогах, сибиряки и сибирячки толпами выезжают на бег, там большие охотники до бегунов: сибирские рысаки и иноходцы мчатся как вихорь. Иззябнув, все едут пить чай к победителю. Начинаются здоровья, пир горою! Вина кипят, смеркается, пойдут игры: старики садятся кружками и смотрят, как красивый мужчина или хорошенькая девушка, с завязанными глазами, под хлопанье жгутов ловит рассыпанных неприятелей своих. Смех! Хохот! Иной, бегая из угла в угол, бежит от ловца в другую комнату. «Он сгорел!» – кричат все, и преступник заступает место слепца. Ах! Как мне нравятся также другие простые святочные игры сибиряков! Знаете ли вы, как растят мак?

– Я сам бывал маком! – вскричал суворовский. – Бывало, поставят меня в кружок, пляшут, поют и спрашивают: «Поспел ли мак?» Но мак сперва сеют, полют, он цветет, а потом, поспелый, все щиплют!

– Я слыхал, – примолвил Шумилов, – что многие святочные игры перешли к нам от греков когда-то в старину. Вспомните игру заплетать плетень, когда лентами перепутывается весь хоровод и поют:

Заплетися, плетень, заплетися.
Ты завейся, труба золотая,
Завернися, камка хрущатая!

Это, говорят знатоки, подражание греческой игре, а игрой этой греки славили память Тезея и убиение Минотавра с помощью Ариадниной нитки. «А жив, жив курилка» также игра греческая. Зато у нас есть свои русские игры и обычаи святочные. Знаете, что такое колядованье в Малороссии?

– Слыхал, и мне жаль, что не соберут в какой-нибудь книге всех святочных русских обычаев, игр, песен. Прежде праздник Святок праздновали, бывало, до самого Крещенья. С самой заутрени первого дня начиналось христославленье. Петр Великий любил этот патриархальный обряд. Толпы народа ходили из дома в дом, приятели к приятелям и незнакомые к незнакомым, петь духовные стихиры:

«Христос рождается, славите!» За ними мастера проговаривали рацеи8
Рацея – длинное назидательное рассуждение.

Одна из них особенно известна по всей России, вот как она начинается:

Нова радость, во всем мире,
Ныне нам явися!

Кроме обедов, пирушек и бесед вечера посвящались играм и пенью подблюдных песен.

– Ты забываешь о других святочных увеселениях, – сказал суворовский, – я еще помню, как в Москве в это время бывали лошадиные беги, кулачные бои. Я помню, что покойный граф А. Г. О. был страшный охотник до всяких русских игр. Народу соберутся кучи: ура! стена на стену… о росский бодрственный народ! И тут, бывало, от шутки доходит до дела…

– В маленьких украинских городах кулачный бой занимает и теперь всех. Недавно проезжал я через Богодухов, некому было лошадей запрячь: все на кулачном бою; шум и крик, и целый город бьется!

– А согласитесь, – сказал хозяин, – кто сообразит все, что бывает у нас на Руси о Святках, тот хорошо поймет дух русского народа, веселого, доброго, славного! О Святках раздолье русскому духу!

– И духам, – примолвил, засмеявшись, Шумилов, – вы знаете, что до самого Крещенья мертвецы, духи, колдуны, ведьмы свободно разгуливают и проказят. У них есть привилегированные дни.

– То есть ты хочешь сказать, что их вовсе нет? – спросил Терновский.

– Разумеется! Думаю, что из всех нас никто не поверит, если ты скажешь, что даже сам видел духов.

– Любезный, – отвечал Терновский, – я верю духам, только по-своему.

– Расскажи, пожалуй, как же это! – закричали все.

– Согласитесь со мной, друзья мои, – сказал Терновский важным голосом, – что в природе много еще есть тайного и не открытого нами. Я никак не ограничиваю человеческие чувства только известными чувствами, которыми равно обладают и обезьяны, и звери. Если у нас есть что-нибудь для вмещения того, что мы называем умом, то оно должно и являться в некоторых открытых явлениях.

– Следственно? – спросил Шумилов.

– Следственно, все то, что кажется нам непонятным, не может быть отвергаемо, а должно приписывать этому тайному или этим тайным чувствам и расположениям. То есть, что я отношу к этому, есть симпатия, второе – антипатия, третье…

– Полно мечтать, мой друг! С твоими предположениями можно все привести к естественным следствиям.

– Когда можно, почему ж не должно?

– Потому не должно, – сказал Шумилов, – что все твои естественные следствия в этом случае почти всегда сказки, перевранные, измененные, плоды расстроенного воображения.

– Часто, но не всегда: я приведу тебе множество доказательств, которых без моих предположений никак не изъяснить. Например: физиогномия, знание, врожденное человеку, хотя его и отвергают, ничем не опровергаемо. Не всякий ли из нас чувствует симпатическое стремление к одному и антипатическое отвращение от другого человека?

– Вздор! Это просто какое-то сходство сложений человеческих, более или менее близких или далеких тому или другому человеку.

– Стало, ты признаешь некоторую общность в человечестве? А предчувствия, сны, видения самого себя: это дела, не подверженные сомнению. Горные шотландцы имеют особенное свойство двойного зрения, потому что чувства их утонченнее наших: они знают, что в такое-то время их посетит незнакомец, видят его и опишут вам наперед, каков он собою.

– А если это тонкий обман? – сказал суворовский сослуживец.

– Ты рубишь с плеча, по-суворовски! – отвечал, смеясь, Терновский. – Если я тебе приведу множество примеров людей, которые, не думая обманывать, видели необыкновенные явления. Знаешь ли, что Наполеон всегда видел на небе светлую звезду?

– А если эта блестящая звезда была одна комедия, игранная Наполеоном лет десяток: что ты скажешь на это? Разве у Нумы Помпилия не было нимфы Эгерии9
Эгерия – в древнеримской мифологии нимфа-прорицательница, жена римского царя Нумы Помпилия, его советница в делах организации религиозной жизни в Древнем Риме и его учительница в законотворческой деятельности.

У Сертория10
Квинт Серторий (ок. 122-72 до н. э.) – римский политический деятель и военачальник.

Не было приученного оленя, у Магомета ручного голубя?

– Сказки! – сказал Шумилов.

– Я так думаю, что не совсем сказки. Положим, что многие из умных людей употребляли хитрости с простым народом; но если видим разницу в зрении, слухе, осязании, обонянии людей, почему не предположить дальнейших границ даже самым этим чувствам? Я знаю в Москве одного правдивого человека, который твердо уверен, что, пока не явится ему друг его, с которым условились они видеться в час смерти, он не умрет.

– Вот в этом-то твердом уверении, кажется, и вся тайна, – сказал Шумилов. – От нее произошли все приметы, причуды, вера в сны, предчувствия. Можно приучить свои телесные чувства, можно приучить и душевные способности ко многому. Я знал одного человека, замечательного, необыкновенного. Это был наш славный мореплаватель Шелихов11
Шелихов Григорий Иванович (1747–1795) – русский исследователь Сибири.

Вы о нем слыхали. Он твердо верил снам, предчувствиям, приметам. Вот что рассказал мне один близкий его знакомец. Как теперь вижу, говорил он мне, когда мы ехали в Охотск вместе, не доезжая верст за сто, Шелихов сделался задумчив, беспокоен и важно сказал мне: «Приехав в Охотск, мы найдем судно, пришедшее из Америки». Я удивился, стал спорить и вывел его из терпения: он был горячего, пылкого характера и с сердцем сказал мне: «Так знай же, что едва выедем мы на Охотскую кошку, как судно будет в виду у нас (кошкой называют там длинную песчаную косу, на которой стоит Охотск). Судно это мое и с богатым грузом!» Едем спокойно, и только что мы приближились к песчаной Охотской кошке, в море показалось судно. Оно точно принадлежало Шелихову и было с богатым грузом. Что этот анекдот достоверен, ручаюсь вам; что Шелихов не мог знать о прибытии судна никаким образом, вы согласитесь сами. Надобно вам знать, что Шелихов был необыкновенный человек, с обширным умом, и что ж? Он верил физиогномии, приметам и в жизнь свою никогда не знал неудач. Он изумлял своею обдуманностью, проницательностью и из бедного рыльского мещанина под конец жизни, весьма недолгой, нажил миллионы. Самое предприятие его: плыть в неизвестную тогда Америку на ветхом суденышке, без снарядов, без припасов и по звездам правя путь – доказывает его решительность на надежду на свое счастье, и я вывожу, что…

– Из этого я вывожу, – сказал поспешно Терновский, – что у людей необыкновенных душевная и телесная сила более нашей и они одарены тем, чего мы не имеем и, следовательно, постигнуть не можем.

– Хорошо, – отвечал Шумилов, – но пусть будут у них силы, нам не известные. Они сами в отношении к природе под одинаковыми законами, как и все мы.

– Нет! Тайная сила их в сильнейших отношениях к природе. И вот что называли прежде духами, привидениями: это наши тайные отношения, не понятные другим. Прежде все олицетворяли. Сократ свою тайную силу называл гением и откровенно признавался, что у него есть тайный гений, который руководствует и часто противоречит ему самому.

– Ты мечтатель! – сказал Шумилов. – И должен вспомнить, что воображение может действовать и обманывать нас удивительным образом. Человек в горячке чего не видит, чего не наскажет вам, но все слова – его мечты, обольщение чувств, в которых льется огонь горячки. Далее: должно поверять известия. Люди так любят все чудесное, так любят прибавлять, что на их рассказы полагаться невозможно. Прибавь обманы, ловкость, хитрости. Я даже за Сократова гения не поручусь. Может быть, это была его хитрость. Посмотри на чревовещателя, фокусника, обморачивателя: если бы мы не знали, что они все делают естественным образом, как не почесть их волшебниками? В глазах других, человек снимает с себя голову, бреет ее и опять надевает по-прежнему; вода рвется в комнату, затопляет пол, все пугаются, кричат, и все это оптическая, химическая шалость.

10 крутых российских книг в жанре хоррор

Не все знают, что в богатой русской литературе вообще представлен жанр “Хоррор”. А те, кто знает, нередко относятся к нему скептически. Но сайт проверил и докладывает: страшно, очень страшно, причем ужасы найдутся на любой вкус. Рекомендуем.

Кирилл Алексеев «Пожиратель мух»

Роман хорош особой кинематографичностью. Сознание читателя, особенно уже подготовленного просмотром фильмов ужасов, сразу же построит сцену, расставит героев, монстров и запустит фоном тревожную музыку. К тому же сюжет классический: группу людей преследует кошмар из детства. Слэшер, основанный на русских реалиях, получается близким до жути. Есть у Алексеева и еще одна милая черта. Читая обычный ужастик, мы часто думаем: “Дураки, не ходите на кладбище, не спускайтесь в подвал – и ничего не случится!” Наш же автор в единственную отведенную героям ночь просто не дает им никакого выбора. Полная безысходность.

То, что когда-то ело, само должно быть съедено.

Алексей Атеев «Загадка старого кладбища»

Книга эта, написанная в 90х, одновременно и жутковатая, и смешная, как сами девяностые. Старинная нечисть не желает сдаваться советскому строю. Милиционеры, краеведы, библиотекарь старой закалки борются с нечистой силой, как могут. На фоне современных ужасов со всеми их спецэффектами и рейтингом 18+ книга может напомнить страшилки в пионерском лагере. Но вы же помните, каково потом уходить в темноту от этого костра?

– Сколько будет дважды два? – вкрадчиво спросила она.
Коза некоторое время молча смотрела на нее. Валентина Сергеевна уже решила, что не дождется ответа. Внезапно коза изрекла:
– Ты что, ду-ура? О сме-е-рти подумай!

Белобров-Попов «Красный бубен»

Деревенский шутер с вампирами, антисемитами и советской армией берет на себя роль нашего родного «От заката до рассвета». Здесь много немотивированной жестокости и тошнотворных подробностей, и все это лучше читать со здоровым чувством юмора или с любовью к постмодерну. Книга яркая и забористая, и сюжет в ней несется на всех парах, заставляя читателя или отбросить толстый том вовсе, или ухать и ахать от неожиданных ухабов и поворотов.

Так он себе Апокалипсис и представлял – все выжжено, и хрен знает кто по выжженному едет.

Наиль Измайлов «Убыр»

Каждому ребенку хоть раз в детстве приходится пережить страшное подозрение: а вдруг твои родители - не твои? Или вообще не люди? Боязно, а маме не пожалуешься… После вступления, погружающего в глубинные детские страхи, начинается роскошный экшн с экзотическим татарским колоритом. Хотя, чего в нем экзотичного: американские-то маньяки к нам не доберутся, им визу не дадут, а кошмары Измайлова сядут на ночную электричку, да и приедут.

Мы остались ночью на пустой платформе посреди полей, лесов и собак, в почти зимний холод и голод.
Не одни.
Вдвоем.

Сергей Кузнецов «Шкурка бабочки»

В жанре хоррора никак нельзя обойтись без погружения в больной мозг маньяка. Ну и заодно в не менее нездоровое сознание влюбленной в маньяка безумицы. И еще не известно, кто кого. Из спектра негативных эмоций Кузнецов выбирает “отвратительно и немного стыдно”. Особенно стыдно, наблюдая за смертельным танцем героев, вдруг ощутить в себе отклик на их запретные чувства. И тогда, в метро, почувствовав, что кто-то заглядывает в книгу через плечо, захочешь машинально прикрыть этот текст рукой, словно так ты скроешь собственные мысли.

Помнишь, однажды я спросил, как бы ты хотела умереть. И ты ответила: «Вскрой мою грудную клетку и возьми мое сердце» И я, написав это письмо, чувствую: это моя грудная клетка вскрыта, и это мое сердце трепещет на твоих губах.

Игорь Лесев «23»

Тувинская ведьма и ее подручные преследуют простого паренька Витеньку. Ну, как сказать, простого. Витек - ужасно противный, наглый, туповатый, трусливый маменькин сынок, одержимый нумерологией и обладающий невероятной жаждой жизни. То есть бегает быстро, а вот думает не очень. Конечно, читателю совершенно не захочется ассоциировать себя с юным помощником депутата, зато верится в его безумные приключения слету. И в какой-то момент понимаешь, что тебя затянул этот нелепый балаган ужасов.

Собака вновь завыла, увидев тело своего хозяина.
- Ада, успокойся. Он все равно был старый, - наконец, перешагнув труп, я очутился на пороге полуоткрытой двери. - Все пес, не скучай…

Алексей Маврин «Псоглавцы»

Под псевдонимом Маврин скрывается известный писатель Алексей Иванов. Так что, предсказуемо, уровень «Кровь, кишки, зомби повылазили» в этой книге сделан пониже, а уровень «Умирающая натура и поиски философского смысла» поднят повыше. Еще тут у нас есть неплохая любовная линия, интересная тема раскольничества и качественная атмосфера тихой жути. Сложно разобраться, что из окружающего кошмара происходит на самом деле, а что – лишь плод воображения главного героя, захлебывающегося горьким дымом с торфяных болот.

Дверь в ад может открыться где угодно: и в старой могиле колхозника, и в собственной душе. В душе даже вероятнее.

Марьяна Романова «Мертвые из Верхнего Лога»

За лесами, за горами, в скромной Ярославской области стоит деревенька, и кто туда с мозгами придет, тот трех дней не проживет. Шутим. На самом деле, русские зомби питаются кое-чем другим. И от этого даже страшнее получается. Автор перемещает нас во времени и в пространстве: из глубинки в столицу, из России в Африку, и сплетает все линии в крепкий сюжет. Основная нота в этой симфонии ужаса – тревога. Так что, если будете дочитывать вечером (а вы, конечно, будете), то задергивайте шторы поплотнее, а то мало ли кто там бродит, в темноте.

На тьму опереться легче, ее плечо кажется твердыней, особенно когда тебе так мало лет.

Анна Старобинец «Убежище 3/9»

Роман основан на русских народных сказках, и если вы читали хотя бы одну не адаптированную для младшего школьного возраста сказку, то вам уже должно стать легонько так не по себе. Маленький ребенок попадает в Тридевятое царство, а молодая женщина замечает, что люди на нее как-то странно смотрят. И все это связано с концом света. Но ужас не в Кощее, не в кафкианском превращении героини. Страшнее всего при чтении будет тем, кто боится равнодушия близких и видит сны о потерянных детях или родителях.

Когда наступила ночь - темная, беззвездная, ледяная, - Мальчик присел под деревом и стал думать о том, что обычно случается с детьми, которые оказываются в лесу ночью одни. Что с ними случается?

Виктор Точинов «Тварь»

Если вы любитель кровищи, маньяков-психопатов, адского замеса, приправленного нацистами и щупальцами, то Торчинов – ровно то, что надо. На этот раз дело происходит в мрачных пригородах Петербурга, причем исторические и краеведческие экскурсы автора весьма правдоподобны. Герой книги, даром, что писатель, мужчина серьезный и уверено помахивает железным ломом. Берите с него пример, если начнете дергаться от подозрительных шорохов за спиной.

Это он, это Филя … – подумал Славик, прежде чем провалиться в пропасть, кишащую желтыми, зелеными и красными воздушными шарами. Его голова тоже превратилась в красный шарик – и тут же лопнула с малиновым звоном бронзовой пентаграммы…

Хотите получать одну интересную непрочитанную статью в день?

Если появилось желание получить дозу острых ощущений, взбудоражить сознание или испугаться до холодка по спине, достаточно взять в руки книгу. В нашем обзоре самые страшные книги – от классики художественной литературы до документалистики.

Роман «Колыбельная» небезызвестного Чака Паланика повествует репортере, который расследует факты проявления синдрома внезапной смерти младенцев. По ходу своего расследования репортер находит древнее африканское заклинание, которое зовут «колыбельной». Оказывается, что использует его в своих личных целях огромное число людей. Впрочем, книга в действительности о куда большем, чем просто о мистическом происшествии.

Произведение «Майн Кампф», признанное в России и многих других странах книгой «экстремистской», принадлежит перу Адольфа Гитлера. Книга содержит элементы автобиографии и по ней можно увидеть, как Гитлер пришел к идеям расового превосходства арийцев, как в нем зарождались идеи антисемитизма и милитаризма.

Трактат по демонологии «The Malleus Maleficarum», написанный доминиканскими инквизиторами Генрихом Крамером и Якобом Шпренгенром, на момент издания был самой популярной книгой среди представителей духовенства и тогдашней интеллигенции. «Молот Ведьм» обязателен к прочтению всем, кто хочет заняться охотой, судом, пытками и казнью ведьм.

Алексей Константинович Толстой считается человеком, который ввел в русскую литературу понятие «вампир». Именно он написал в свое время произведение «Семья вурдалаков», которое можно смело охарактеризовать, как «классический» ужас.

«Кладбище домашних животных» входит в число наиболее известных и страшных произведений Стивена Кинга. Повествует оно зловещем духе Вендиго из индейских легенд. Книга была также экранизирована.

Рассказ «Падение дома Ашеров», написанный Эдгаром По, – это потрясающий психологический рассказ-ужас. Произведение отличается интересным повествованием и необычными, замысловатыми логическими построениями.

Настоящая классика детективных произведений и, быть может, лучшее произведение Агаты Кристи - «10 негритят». Эту книгу можно считать действительно страшной. Она вдохновляла и продолжает вдохновлять неимоверное количество фильмов ужасов и детективов про «идеальное убийство».

Книга «Лабиринт» принадлежит перу Франца Кафки. В нее вошло несколько сборников произведений, которые литераторы относят к так называемым бестиариям Кафки. Произведения в большинстве своем не столько страшные, сколько загадочные, непостижимые и увлекательные.

«Женщина в песках» – культовый роман японского писателя Кобо Абэ. Человек отправляется в 3-дневный отпуск, чтобы пополнить свою коллекцию насекомых, а оказывается у края песчаной ямы, где стоит лачуга. В поисках ночлега, он спускается на веревочной лестнице и остаётся ночевать у молодой женщины - хозяйки убогой лачуги. Что произойдёт дальше, он не мог даже предположить.

Роман «Цинковые мальчика», равно, как и все книги Алексиевич, - пронзителен, правдив и горек. «Читая, плачешь без остановки, дрожишь, как от холода, но читаешь все равно. Чтобы знать. Хоть и страшно», - так рассказал о своих впечатлениях один из читателей.

«Цинковые мальчики» - это документалистика, состоящая из воспоминаний людей об афганской войне. Это рассказы солдат, офицеров, матерей, врачей, жен, вдов…

Испугать могут разве что власть имущих в тех странах, где их запретили.

В общем, ужасов в жизни современного молодого человека определенно не хватает - иначе откуда такая сумасшедшая популярность у Стивена Кинга, Стефани Майер или, в самом интеллектуальном случае, Говарда Лавкрафта.

То, что сегодня называют «готикой» - особенный интерес к теме смерти, кладбищенская эстетика в одежде и макияже, заигрывания с нечистой силой и вообще некоторая угрюмая свирепость - изобретение, между прочим, не сегодняшнего дня. Страсть к ужастикам стара как мир, иначе откуда такая неумирающая популярность у легенд о графе Дракуле, у романа о Франкенштейне или у новелл Эдгара По? В конце концов, все эти сказки про Змеев Горынычей и Баб Ёг, воскресающих мертвецов и говорящих утопленниц - разве не хоррор?

Впрочем, и без Эдгара По и Франкенштейна ужастиков в культурном обиходе хватает. Наряду с «Колобком» и «Репкой» в нежном детстве мы накрепко запоминаем рассказы про «Чёрную руку» или «Синий ноготь» - помните, как замирало сердце и стыли руки, когда очередной сказитель в детском лагере потчевал нас на ночь очередной страшилкой?

Баба-Яга. Иллюстрация к сказке Василиса Прекрасная

Во все времена армия поклонников ужасов, будь то устные легенды, книги или фильмы, была очень молодой. Старость на своем веку повидала такого в реальной жизни, что придуманными ужасами ее уже не напугаешь. Молодость же - нетерпелива: хочется испытать всего, и побольше, и побыстрее, и посильнее. И, кстати, польза от искусства в стиле «хоррор» существует: проживая утрированные, концентрированные эмоции, человек борется со своими реальными страхами. Кто боялся Ганнибала Лектора - сильно ли испугается нежданного звонка в дверь?

Раз есть культурный запрос на хоррор - будет и культурный ответ на него. Первым литературным ужастиком считается роман Хораса Уолпола, графа Оксфордского, под названием «Замок Отранто» (1764). Благородный граф опубликовал роман анонимно - поскольку до сих пор писал только приличествующую случаю публицистику и исторические заметки. А тут - такой моветон: падающие с небес военные доспехи, кровоточащие статуи, голоса из преисподней, черные руки отдельно от тела и прочий кошмар. Потом была Мэри Шелли со знаменитым «Франкенштейном» (1818), сэр Монтэгю Джеймс, положивший начало романам «с привидениями» - в общем, туманная Англия с удовольствием разработала этот сложный жанр.

Но заподозрить русских классиков в пристрастии к хоррору?

А между тем, он отлично им удавался.

Любой русскоязычный читатель без труда вспомнит леденящего душу «Вия», читатели чуть поопытнее с содроганием пересмотрят «Ночь накануне Ивана Купалы» - Николай Васильевич Гоголь умел напугать как следует.

Но он был не первым. Первым, как обычно, был Пушкин.

Иллюстрация к повести Н.В. Гоголя «Вий»

Вообще-то моду на потустороннее в русскую литературу принес как раз английский романтизм, узревший в литературе «хоррора» большие изобразительные возможности. Писатели-романтики отчаянно искали какую-то другую реальность, какой-то другой мир, в котором жизнь человеческая будет подчинена законам высшей справедливости и космической гармонии - потому что в этой, видимой, реальности ни справедливости, ни гармонии не наблюдалось. Романтики помещали своих героев в экзотические страны и на далекие острова - но там выходцы из «нашего» мира оказывались чужаками и никак не могли прижиться. Романтики пробовали овеществить мир сновидений и воспоминаний - но герой неизбежно просыпался и снова оказывался в омерзительном «здесь и сейчас». Оставалась смерть - возможно, там, где все равны перед лицом вечного забвения, под присмотром необъяснимых, но всемогущих сил, существует Правда, и Справедливость, и Закон? Романтики, правда, не придавали картинам «иного» мира особенно ужасных черт, не злоупотребляли физиологическими подробностями или натуралистическими деталями - но от самого прикосновения к смерти веяло холодом. Вспомним балладу Жуковского «Лесной царь» - вроде ничего такого ужасного, а - страшно. Увлечение Гоголя темной стороной мироздания - оттуда же, из особенного преломления в его открытой для мистики душе романтической традиции.

Пушкин-романтик обходился без хоррора и был крайне реалистичен: его герои искали счастья то в цыганском таборе, то на Кавказе, то в недалекой и задокументированной истории. А вот Пушкин-реалист однажды взял - и написал повесть в жанре хоррор.

Правда, как и сэр Хорас Уолпол, сначала он скрывался за псевдонимом: его «Гробовщик», повесть об оживших мертвецах и крепко спящих плотниках, включена в «Повести Белкина».

Иллюстрация к повести А.С.Пушкина "Гробовщик"

Первая фраза повести задает тон. Смотрите: «Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом ». До первой запятой читатель уверен, что Адриян Прохоров - мертв («последние пожитки», «похоронные дроги »). От первой до второй запятой находится в недоумении: с чего бы это четыре раза возить мертвеца с пожитками? И, наконец, финальная часть фразы помещает нас в то самое «двоемирие», в котором непонятно, где какая реальность: переселился ли гробовщик из мира живых в мир мертвых (недаром используется глагол «переселялся», частый в «смертных» идиомах, а не, допустим, «переезжал») или сменил место жительства здесь, в настоящем мире. Атмосфера создана, пугающий загробный мир и непонятная реальность густо замешаны в узкой мензурке небольшой повестушки.

Дальше - все в лучших законах жанра. Вот переход от яви, в которой Адриян участвует в развеселой пирушке, к мистическим событиям, в которых к нему явятся мертвецы: «С этим словом гробовщик отправился на кровать и вскоре захрапел . На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну верхом с этим известием ».То есть читатель абсолютно уверен, что гробовщик не спит - его разбудили. Прохоров начинает суетиться с похоронами Трюхиной, принимает у себя в гостях мертвецов, пугается их до смерти - и просыпается. Оказывается, там, где автор написал, что гробовщика «разбудили » - это уже был сон. Но мы понимаем это только тогда, когда весь сон уже приняли за реальность. Каков Пушкин, а?

Заканчивается «Гробовщик» как будто бы ничем. Адриян, выяснив у работницы, что никакой купчихи Трюхиной и ночных гостей на самом деле не было, облегченно вздыхает и восклицает: «Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей» . Однако читатель не может отделаться от ощущения тревоги: нет, не может все так просто закончиться, может быть, работница - сама мертвец? Может быть, потусторонний мир целиком поглотил Адрияна? В чем тогда смысл пушкинского хоррора, если все сейчас сядут и начнут просто пить чай?

В поисках ответа на вопрос мы снова и снова перелистываем пару страниц этой миниатюрной повести, пока, наконец, не натыкаемся на эпиграф (редкий читатель читает эпиграфы). А он гласит: «Не зрим ли каждый день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной? » Тут же вспоминается первая фраза, та самая, где пожитки Прохорова на похоронных дрогах (случайно ли фамилия гробовщика «Прохоров » и слово «похороны » - практически анаграммы?) перевозили из дома в дом (гроб часто в народе называют «домовиной »), вспоминается неразличимость яви, в которой Прохоров пирует с сапожником и булочником, и сна, в котором он потчует мертвецов - и до читателя медленно, но неотвратимо доходит главная мысль: кто мы все здесь перед лицом Вселенной, как не мертвецы, настоящие ли, будущие ли…

Страшно. И оттого, что нету здесь особенной кровавой физиологии или мясной натуралистичности - еще страшнее. Точь-в-точь стилистика знаменитого Альфреда Хичкока: все как в жизни, но так снято, что - просто ужас. Это вам не романтические сказки и аллегории, когда у читателя каждую минуту есть возможность захлопнуть книгу и сказать: «ну и напридумывали». Это - реализм, и его не захлопнешь.

После «Гробовщика» хоррор не раз появится в пушкинской прозе. Вспомните знаменитую «Пиковую даму» : «В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, — и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню !» Оцените кинематографичность отрывка: Пушкин, живший за столетие до кино, очень точно передал динамику кадра, скупость звукоряда, простоту и щемящий нарастающий ужас черно-белых мизансцен.

А.С. Пушкин "Пиковая дама" иллюстрации А.Н. Бенуа

Кстати, есть ужастик - есть и киноляп. И он - не голливудское изобретение. Самый настоящий «киноляп» допустил именно Александр Сергеевич, и именно в «Пиковой даме». Вспомним конец третьей части, тот драматический эпизод, когда Германн требует открыть ему три заветные карты: «Сэтим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась навзничь... и осталась недвижима . «Перестаньте ребячиться, — сказал Германн, взяв ее руку. — Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? — да или нет?» Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла ». Мизансцена нарисована скупыми, но точными деталями: графиня, опрокинувшись навзничь и скатившись с кресел, лежит на полу, Германн, коленопреклоненный, перед ней… Но прочтем начало четвертой главы, то место, когда Германн, открывшись несчастной Лизе, снова входит в комнату графини: «Он спустился вниз по витой лестнице и вошел опять в спальню графини. Мертвая старуха сидела окаменев ; лицо ее выражало глубокое спокойствие ». Это что же выходит? Мертвая старуха поднялась, уселась ровненько в кресло и окаменела вторично? Что это, ошибка классика или прием опытного автора хоррора?

Разумеется, Пушкину хоррор был необходим не сам по себе. Он и авторам лучших современных ужастиков тоже нужен не просто так. Реалистически переосмысливая романтический мистический опыт, Пушкин утверждал своими повестями: иной мир и иная реальность - не просто художественный прием. Жизнь - не познана. И остановиться в ее познании - значит, оставить для себя «потусторонним» почти весь мир, не вместившийся в узенький кругозор всезнайки.

И он прав. Если мы точно уверены в том, что чего-то на свете не бывает, это значит только одно: маловато мы знаем про то, что представляет собою свет.

Анна Северинец

Остались считанные дни до того момента, когда на твой город обрушатся темные потусторонние силы из параллельной реальности. К этому времени надо быть подготовленным - пропитаться духом праздника, вобрав в себя самые страшные истории, которые когда-либо были написаны на русском языке. Мы уверены, что большая часть наших соотечественников считает, что в России литературы ужасов нет, но это не так. В этом жанре давно сложился костяк, который качеством, может, и не лучше Кинга, Лаймона и Баркера, но точно не хуже. И жанр уверенно развивается. Именно поэтому мы включили в подборку не только признанных классиков вроде Леонида Андреева и Алексея Толстого, но и наших современников - все они умеют пугать.

«Упырь», Алексей Толстой

Вы их, Бог знает почему, называете вампирами, но я могу вас уверить, что им настоящее русское название: упырь; а так как они происхождения чисто славянского, хотя встречаются во всей Европе и даже в Азии, то и неосновательно придерживаться имени, исковерканного венгерскими монахами, которые вздумали было всё переворачивать на латинский лад и из упыря сделали вампира. Вампир, вампир - это всё равно что если бы мы, русские, говорили вместо привидения - фантом или ревенант!

Первые готические истории начали появляться еще в XVIII веке. Они сразу завоевали популярность среди народных масс, ценителей высокого и низкого - эта литература возбуждала мозги благочестивых обитателей «века абсолютизма». В 1764 году выходит роман «Замок Отранто», написанный Хорасом Улополом, но куда более интересным чтивом представляется роман «Монах», который был написан рукою М.Г. Льюиса. «Монах» - это смелая и кровожадная вещь, которая эпатировала публику обилием секса, насилия и сатанизма.

Нет ничего удивительного в том, что мода на готические истории перекинулась и на Российскую Империю. Быть может, они не были в фаворе, но, безусловно, находили своего читателя. Середина XIX века подарила нашей земле уникального автора, который, к сожалению, писал не так часто и много, как хотелось бы. Говорим мы о Алексее Толстом и его рассказе «Упырь», который впервые был опубликован в 1841 году. Среди первых слушателей этой «страшной истории» были такие гиганты, как В.А. Жуковский, М.Ю. Лермонтов и В.Ф. Одоевский.

Алексей Толстой не скрывал, что при написании «Упыря» ориентировался на отгремевший в ту пору роман «Вампир» Джона Уильяма Полидори, но самобытности русскому аналогу не занимать. Написана история красивым языком, каким писали . При этом «Упырь» нашпигован не только сильными образами, но и такими идеями, которые выходят за рамки «историй у костра». Если говорить о сюжете, то представь себе, как ты зашел в ночной клуб и вместо людей увидел бы толпу упырей - пугающих, страшных и отвратительных существ. Впрочем, от реальности отличий не так много. Всё это - в обстановке XIX века, где жажда балов граничит с жаждой дуэлей и прибавлением частицы «с» к каждому слову. Ну-с, прочитать рекомендуем.

«Бездна», Леонид Андреев

Рассказ не для слабонервных, так что беременным женщинам и впечатлительным мужским особям лучше не вбивать «Бездну» в адресную строку браузера. Текст был написан представителем Серебряного века русской литературы и родоначальником русского экспрессионизма Леонидом Андреевым. Если об этом писателе ты ничего не слышал, то мы определенно рекомендуем к прочтению такие книги, как «Красный смех», «Иуда Искариот» и «Дневник Сатаны». Все они находятся в свободной продаже и выделяются прекрасным слогом и глубиной мысли, которая, меж тем, совершенно не настраивает на позитивное мышление. Впрочем, чего еще ожидать от буйной и страдальческой души, которая застала две революции, неудачно пыталась покончить с собой и нашла свой конец на чужбине.

«Бездна» написана в 1901 году. В те дни Леонид Андреев еще мог свободно публиковаться в отечественной периодике. Начинается история романтично, простенько, с налетом приятной любовной истории. Читатель видит студента, который прогуливается по лесу со своей возлюбленной. В его голове высокие чувства, ожидания и теплота от душевной прогулки. Но университетская парочка не следит за ходом времени, ночь опускается на планету, и вместе с ней приходит нечто, что обволакивает героев с пят до головы - они теряются. Долго плутают, пока не выходят на поле, где их подмечают местные мужики - типичные представители «рабочего класса», которые не знают, что такое романтика и что такое любовь, зато знают, что такое насилие. Не будем тебе открывать все карты, скажем лишь то, что концовка рассказа вызвала такой общественный резонанс, что Леониду Андрееву пришлось объясняться перед читателями, зачем он написал «это», а потом пообещать им, что напишет «Антибездну», которая успокоит сердца, опороченные черными мыслями «серебряного» писателя.

«Черви», Максим Кабир

А я Достоевского люблю. И не только как букинист, но и как алчный читатель и несостоявшийся литератор.

Рассказ современного автора, но действие происходит во второй половине ХХ века, причем стилизация потрясающая - реально ощущаешь, что окунулся в прошлое, которое ты всегда чувствовал, но которое не застал. По названию рассказ судить незачем: «Черви» - это не история о чудовищных, склизких монстрах, которые копошатся под кожей и съедают человека изнутри. Здесь речь о книжных червях, что промышляют поиском оригинальных и лимитированных изданий русских классиков, которые после можно продать за большие деньги.

Главного героя зовут Михаил, он собирает, ищет и покупает редкие книги. По воле случая ему попадается возможность познакомиться с одним из самых знаменитых в тусовке советских книжных червей человеком - Эрлихом. Знакомство происходит странно, да и сам Эрлих на человека похож лишь отчасти: и изможденным видом, и поведением. Но у него шикарные книги, которые, как окажется, представляют собой что-то совершенно иное, чем просто книги. Не только жуткая история, но и, без сомнения, реверанс в сторону классической литературы с толикой иронии.

«Навек исчезнув в бездне под Мессиной», Владимир Кузнецов

Владимир Кузнецов выделяется из потока современных авторов тем, что в его творчестве большое значение имеет элемент историчности. Если Кузнецов пишет хоррор, то с вероятностью в 99% это будет исторический хоррор, который богат деталями и хорошей фактологической базой, - мы такое любим. Весь этот багаж позволяет читателю погрузиться в мрачный мир прошлого, где любая небылица кажется правдой.

«Навек исчезнув в бездне под Мессиной» - это мистическая история, от которой так и несет наследием старой школы литературы ужасов, где возведены в абсолют такие личности, как Говард Лавкрафт и Элджернон Блэквуд. Фон истории - Мессинская операция Первой мировой войны, которая закончилась победой британских войск над германскими. При этом британцев погибло на порядок больше, чем немцев (23 тысячи против 19 тысяч). Сражение сопровождалось активным рытьем более двадцати гигантских туннелей, общая протяженность которых достигала 7312 метров. Эти туннели как раз и стали местом действия рассказа.

Прочтение рассказа заставит тебя порыться в архивах, чтобы узнать об этой операции подробнее, - там действительно есть чему удивляться. Но что касается произведения «Навек исчезнув в бездне под Мессиной», то оно отлично интерпретирует быт, мысли, настроение и действия тех самых героев-копателей, которым досталась тяжелейшая работа, от которой зависел успех всей операции. Глазами командира туннельного взвода мы наблюдаем жестокую схватку с собственным разумом, когда перед ним встает проблема хуже немцев - таинственно исчезающие однополчане.

«Слякоть», Александр Подольский

Не читай это. Или, нет, читай это, если ты полный псих, либо настолько изможден тривиальными «страшными» историями, что тебе захотелось самой натуральной жести, которую только можно себе представить. Если ты не можешь терпеть маты, жестокость и абсолютно аморальное поведение на страницах литературного произведения, то, пожалуйста, не нужно даже пытаться это прочесть. Правда, ты нас всё равно слушать не будешь, а потому скажем, почему «Слякоть» - это то, что доктор прописал на праздник, где мертвые якобы должны ходить среди живых.

Если ты знаешь такие имена, как Ричард Лаймон, Мэттью Стокоу и Эдвард Ли, то обилие «чернухи» не должно смутить твой эстетический вкус. Рассказ Подольского представляет собой эксперимент в жанре экстремального хоррора, который поднимает (а может, и понижает) планку ужаса в литературе. В этом жанре нет места традиционной концепции неоспоримой победы сил добра над силами зла. «Слякоть» - это произведение, страшное не потому, что за окном гремят цепи, в доме скрипят половицы, а под кроватью живет страшный-страшный монстр с щупальцами, рогами и копытами. Нет, «Слякоть» въедается в разум читателя совершенно другим - предельной честностью. Эта история вполне могла случиться в России. Мы даже уверены, что подобные мотивы нередко становились иллюстрациями «культурной жизни» депрессивных селений. Настоящее .