Смертельный укол вождю и тайна убийства Кирова
Мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу», казалось бы, изучены от и до. Но совсем недавно исследователь политической истории мира Николай Над сумел отыскать экземпляр подлинных записок Аллилуевой. Укол, который мог вызвать смерть Сталина, причастность Берии к смерти Кирова, неожиданные эмоции «вождя народов» - упоминания об этом были вычеркнуты из итоговой версии воспоминаний.
Полвека назад случился большой международный скандал. На западе опубликовали воспоминания дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу», содержащие немало компромата на советский режим.
Книга была подготовлена и издана сбежавшей из СССР «кремлевской принцессой» при самой активной помощи ЦРУ. В итоге американские «спец-литераторы» многие фрагменты убрали, сочинив взамен другие, так что первоначальный текст, разбивка на главы оказались в значительной степени искажены.
– Как вам удалось найти этот раритет?
– Такая удача стала возможна в том числе и благодаря знакомству с высокопоставленными работниками Госбезопасности разных поколений. После долгих лет поисков в мое распоряжение попал чудом сохранившийся с середины 1960-х пожелтевший от времени и зачитанный местами до дыр – в прямом смысле, – машинописный экземпляр, перепечатанный с оригинала подлинных мемуаров Светланы Аллилуевой, законченных ею в 1965-м. До официального издания книги, оформленной в виде двадцати «писем», оставалось еще около двух лет, а это так называемый самиздат: рукопись нелегально размножили на машинке и распространяли «среди своих». При сравнении текстов настоящей исповеди дочери Сталина и опубликованных позднее массовым тиражом «Двадцати писем...» обнаруживаются весьма существенные различия.
«Я получила от отца две пощечины»
– Почему у вас возник такой интерес к поискам подлинных воспоминаний «кремлевской принцессы»?
– Взяться за расследование «дела о сфальсифицированных мемуарах дочери Сталина» меня заставили встречи с другом детства и молодости Василия Сталина, дважды Героем Советского Союза летчиком Виталием Ивановичем Попковым. Непосредственный свидетель школьных и военных лет детей Сталина утверждал, что книга Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу» – это не воспоминания, а «какая-то научно-фантастическая литература, в которой от науки одно название».
При внимательном прочтении на страницах книги можно найти много фактологических «ляпов». Например, Светлана в так называемых своих «письмах» утверждает, будто ее отец никогда не работал в саду и не копался в земле. Однако от дочери маршала Будённого я узнал, что это не так, и есть даже фото, на котором Сталин и Будённый с лопатами в руках готовят участок под грядки.
Встречаются и куда более вопиющие ошибки! В книге перевраны даты рождения родного брата Светланы, смерти матери Сталина, самоубийства Серго Орджоникидзе и даже изменено отчество начальника охраны Иосифа Виссарионовича генерала Власика, 25 лет обеспечивавшего безопасность «отца народов» и его семьи! – Вместо Сидоровича он стал в книге Сергеевичем.
Впрочем, можно предположить, что Аллилуева не стала исправлять столь явные ошибки специально, чтобы читатели поняли, что все это она написала под жестким давлением своих «благодетелей» из ЦРУ.
– Откуда вообще появились эти мемуары? Сама Светлана захотела их написать или ей кто-то «посоветовал»?
Редко у какой книги столь запутанная судьба! От людей, близко стоявших к ее истокам, я узнал, что в 1954 году Светлане Аллилуевой (тогда еще Сталиной), выпускнице аспирантуры Академии общественных наук и преподавательнице спецкурса для сотрудников Госбезопасности поручили (якобы с подачи Президиума ЦК КПСС) написать воспоминания об отце в преддверие открытия его музея.
Через 2 года работа была завершена, однако разоблачение культа личности, случившееся на ХХ съезде, резко изменило ситуацию. Возникла необходимость все переделать на новый лад. После знаменитого доклада Хрущёва Светлана была вынуждена вносить в текст соответствующие изменения. Но сколько дочь ни переписывала свои воспоминания об отце, они так и не стали достаточно антисталинскими, и поэтому не были в то время напечатаны в СССР.
А после добивания Сталина на ХХII съезде и выноса его тела из Мавзолея в конце 1961-го уже вообще не могло быть и речи о каких-то нормальных мемуарах. И даже замена фамилии отца на фамилию матери не избавила дочь от нарастающей неприязни, а порою и откровенной травли даже со стороны тех, кто совсем недавно буквально набивался ей в лучшие друзья.
Светлана жила в основном на даче, чаще в одиночестве. Предательство, непонимание окружающих и страдания привели ее в церковь. Но и в Боге не нашла она желаемого спасения. И тогда вновь вернулась к воспоминаниям, рассчитывая очистить и успокоить душу откровениями на бумаге. Особенно активно такая литературная работа шла у Аллилуевой летом 1963 года, в 1965-м...
В найденном экземпляре авторского текста Аллилуева прямо говорит: «Эта книга была написана в 1965 году в деревне Жуковка. То, что написано в ней, я считаю исповедью... Мне бы хотелось, чтобы каждый, кто прочел ее, считал, что я обращаюсь к нему лично…»
Все-таки она прежде всего для себя писала и переписывала, зачеркивала и добавляла свои воспоминания и размышления. И именно в эти тяжелые дни пришла к надежде, что, «может быть, когда я напишу то, что хочу написать, то забудусь». – Этих слов нет в книге «Двадцать писем к другу», зато они остались на машинописных самиздатовских страницах.
Поначалу Светлана не предполагала никаких «писем», решившись лишь на максимально откровенную исповедь самой себе. Прием с разбивкой большого текста на два десятка глав-«писем» появился потом, уже на Западе, его предложил кто-то из «новых друзей».
Оригинал же, настоящий аллилуевский текст, самиздатовскую копию с которого мне удалось достать, представляет из себя рассказ-исповедь в шести частях. По объему он раз в пять меньше книги и почти не содержит лирических отступлений, какими «Двадцать писем...» изобилуют настолько, что больше напоминают художественное произведение, нежели стремящиеся к исторической точности воспоминания на политические темы.
Текст в машинописном экземпляре заметно выигрывает по сравнению с книгой. Особенно там, где на место привычных, – я бы сказал: официально принятых, – описаний Сталина дочь (в отличие от книги) дает доступную только ей информацию об отце.
– Приведите какие-то примеры.
Вот хотя бы такой маленький эпизод, упоминаемый в машинописном варианте: «Затем я увидела отца только в августе 1945 года, все были заняты сообщением об атомной бомбардировке, и отец нервничал, невнимательно разговаривал со мной…»
Здесь очень важны слова «отец нервничал». Представляете: Сталин нервничал!! Такая подробность сразу передает напряжение, то действительное состояние, в котором находилось все советское руководство, включая Сталина, перед фактом преднамеренной демонстрации Америкой своей атомной мощи неподалеку от советской границы… А в книге столь важная фраза отсутствует.
Как известно, дочь Сталина с молодого возраста увлекалась мужчинами, и на этой почве у нее возникали очень острые конфликты со всемогущим отцом, который ей прямо говорил, до чего могут довести безответственные увлечения, если она не остановится и не возьмется за ум..
В найденной исповеди Аллилуевой есть очень откровенные фрагменты воспоминаний «про это», которые отсутствуют, либо в значительной степени «выхолощены» в «Двадцати письмах...».
Особенно показательна история с известным сценаристом кино и, по совместительству, едва ли не главным преуспевающим столичным ловеласом сорокалетним Алексеем (Люсей) Каплером, которым увлеклась дочка Сталина, когда ей едва исполнилось 16 лет.
Вот что пишет в своей исповеди Светлана: «В этот день, когда я собиралась в школу, неожиданно приехал отец и быстрым шагом прошел в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня.
Я никогда еще не видела отца таким, он задыхался от гнева. «Где, где все это, где все эти письма твоего писателя? Я все знаю, все твои телефонные разговоры вот здесь, – он похлопал себя по карману, – давай сюда! Твой Каплер – английский шпион, он арестован.»
Я достала из стола все фотографии с надписями Люси, его записную книжку, наброски рассказов, новый сценарий. «Я люблю его»,– сказала я, наконец, обретая дар речи. «Любишь!» – выкрикнул отец с невыразимой злостью, и я получила две пощечины, первые в моей жизни. «Послушайте меня, няня, до чего она дошла, идет война, а она занимается ….! (нецензурно)».
Кирова убили из-за телеграммы?
– Проливают ли обнаруженные вами «не отретушированные» мемуары Аллилуевой свет на какие-то «кремлевские тайны», события, связанные с самим Иосифом Виссарионовичем с его ближайшим окружением?
– Обратим внимание на фрагмент воспоминаний из самиздатовского экземпляра относящихся к первым часам после кончины Сталина: «В коридоре кто-то громко плакал. Это была медсестра, делавшая ночью уколы, – она заперлась в одной из комнат и плакала там, как будто умерла вся ее семья...»
Малозначительный, на первый взгляд, эпизод, но тем не менее, он был заметно изменен в книге: «В коридоре послышались громкие рыдания, – это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала, – она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья…»
Обратите внимание: про уколы уже ни слова! Более того, медсестру, делавшую ночью инъекции, заменили на сестру, проявлявшую в ванной комнате фотопленку кардиограммы. И это не просто так. Для этого была очень серьезная причина!
– Какая принципиальная разница: плакала сестра, делавшая уколы или проявлявшая пленку?
– Этот эпизод основательно изменен в книге потому, что он касается не просто какой-то медсестры, а именно медсестры Моисеевой! Той самой – сделавшей укол, после которого Сталин тут же умер! И Моисеева, осознав, что это ее рук дело, потом рыдала так, как будто умерла вся ее семья.
Мне в свое время удалось получить доступ к медицинскому архиву Сталина, который потом опять засекретили. Там обнаружился, в частности, очень интересный документ, касающийся как раз медсестер и последних уколов.
В «Папке черновых записей лекарственных назначений и графиков дежурств во время последней болезни И. В. Сталина» есть предписание о процедурах на 5-6 марта 1953 года. Выполнять их должны были медсестры Панина, Васина, Демидова, Моисеева. И последние, как говорится, роковые уколы пришлось делать именно Моисеевой...
В 20 часов 45 минут она сделала инъекцию глюконада кальция, – до этого такой укол больному за все время болезни не делался ни разу! А 21.50 в регистрационном журнале расписалась, что – впервые за весь период лечения! – ввела больному дозу адреналина... После чего Сталин тут же скончался! (Как пояснили мне медики, при состоянии, которое наблюдалось у вождя в последние часы его жизни, уколы адреналина противопоказаны, так как вызывают спазмы сосудов большого круга кровообращения и чреваты летальным исходом.)
И еще одна важная тайна «высвечивается», если прочесть подлинные мемуары Аллилуевой. Речь идет об убийстве Кирова. В не отредактированном самиздатовском варианте автор прямо указывает на причастность Берии к гибели Сергея Мироновича:
«Однажды на Кавказе Берия был арестован красными, попавшись на предательстве, и сидел, ожидая кары. Была телеграмма от Кирова, командующего Закавказья, с требованием расстрелять предателя, это не было сделано, и она (телеграмма – НАД) стала источником убийства Кирова.»
Логика в таком обвинении есть. Ведь еще до того, как Киров получил посты руководителя Ленинграда и секретаря ЦК ВКП(б), он возглавлял Закавказье и, судя по всему, мог что-то знать о прошлом сотрудничестве тогда высокопоставленного закавказского чекиста Берии с английской и немецкой разведками. Стало быть, Лаврентий Павлович был заинтересован в устранении Кирова! Тем более что тот со временем становился все более близким другом Сталина и реально мог стать вторым человеком в стране.
Видимо, с детства, когда она бегала вокруг стола, за которым Сталин и Киров во время обеда обсуждали разные (в том числе, наверняка, и секретные) вопросы, маленькая Светлана запомнила твердо высказанное сомнение Кирова насчет Берии. Выехав же много лет спустя на Запад, она, скорее всего, столкнулась с отказом тамошних спецслужб возвращаться к «неудобной» теме сотрудничества Берии с иностранными разведками. Поэтому обвинения в адрес этого человека из мемуаров убрали.
– Откровения дочери вождя были так опасны для тех, кто взял власть после него?
– Проиллюстрирую это на примере еще одной цитаты из исповеди Аллилуевой: «За последние два года видела отца два раза, он долго и трудно болел, но летом 1946 года впервые после 1937-го поехал на юг. Поехал на машине разбитыми дорогами. Потянулась огромная процессия, на ночевку останавливались у секретарей обкомов и райкомов. Отец хотел своими глазами видеть, как живут люди, нервничал, что они живут в землянках, что кругом одни развалины. На юг к нему приехал Хрущёв, похвалившийся арбузами и дынями в обхват, фруктами и овощами Украины. А там был голод, и крестьянки пахали на коровах...»
В книжной версии этот абзац изменен – на первый взгляд не значительно, но весьма «красноречиво»:
«...нервничал, видя, что люди живут еще в землянках, что кругом одни развалины… Приехали к нему на юг тогда некоторые, высокопоставленные теперь, товарищи с докладом, как обстоит с сельским хозяйством на Украине. Навезли эти товарищи арбузов и дынь в обхват, овощей и фруктов, и золотых снопов пшеницы – вот, какая богатая у нас Украина!»
– То есть из текста исчезло упоминание фамилии Хрущёва!
– Да! Американские авторы решили «пожалеть» Никиту Сергеевича. Таким образом, столь необходимый им тогда Хрущёв был уведен из-под критики народа. Однако даже в таком обезличенном варианте описываемый Аллилуевой факт очень ясно подсказывает, о ком идет речь. В ставке на показуху, на представление того, что будет так, словно это уже есть, – весь Хрущёв!
«Быстро прошла любовь к индусу»
– Известно, что рукопись своих мемуаров, на основе которой впоследствии появилась книга «Двадцать писем другу», Светлана Алиллуева переправила на запад, еще оставаясь жить в Союзе. Как это ей удалось?
Рукопись попала сперва в Индию, а уже оттуда – в Америку. Как стала возможной такая «политическая контрабанда» рассказывал мне Владимир Семичастный, занимавший в ту пору должность Председателя КГБ: «Светлана передала отпечатанную рукопись через свою подругу, являвшуюся дочерью посла Индии в Советском Союзе. Мы оказались просто бессильны помешать этому, поскольку досматривать дипломатический багаж, а тем более одежду дипломатов международное право не позволяло даже КГБ!
Этот вывоз мемуарных записок Аллилуевой произошел до ее выезда в Индию, потому что, по нашим агентурным данным, еще в Москве появилась договоренность об издании их за рубежом.
И не исключено, что просьба Светланы дать разрешение выехать в Индию, чтобы «развеять над водами Ганга» прах скончавшегося в Москве ее любимого мужа-индуса, была лишь прикрытием. Уж больно быстро прошла за границей любовь дочери Сталина к этому индусу…»
Книга Аллилуевой, подготовленная ее «кураторами» из американских спецслужб, стала, быть может, первым столь серьезным западным продуктом «холодной войны». Именно с этой книги пошла полоса ощутимых политических потерь Советской власти вплоть до ее полного поражения на идеологическом и – как следствие, на экономическом фронте. Итогом стал развал СССР.
ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ
Эти письма были написаны летом 1963 года в деревне Жуковке, недалеко от Москвы, в течение тридцати пяти дней. Свободная форма писем позволила мне быть абсолютно искренней, и я считаю то, что написано – исповедью. Тогда мне не представлялось возможным даже думать об опубликовании книги. Сейчас, когда такая возможность появилась, я не стала ничего изменять в ней, хотя с тех пор прошло четыре года, и я уже теперь далеко от России. Кроме необходимой правки в процессе подготовки рукописи к печати, несущественных купюр и добавления подстрочных примечаний, книга осталась в том виде, в каком ее читали мои друзья в Москве. Мне бы хотелось сейчас, чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал, что они адресованы к нему лично.
Светлана Аллилуева. Май, 1967 г. Локуст Валлей.
16 июля 1963 г. Как тихо здесь. Всего лишь в тридцати километрах – Москва, огнедышащий человеческий вулкан, раскаленная лава страстей, честолюбий, политики, развлечений, встреч, горя, суеты, – Всемирный Женский Конгресс, Всемирный кинофестиваль, переговоры с Китаем, новости, новости со всего мира утром, днем и вечером… Приехали венгры, по улицам расхаживают киноактеры со всего света, негритянки выбирают сувениры в ГУМ"е… Красная площадь – когда ни придешь туда – полна людей всех цветов кожи, и каждый человек принес сюда свою неповторимую судьбу, свой характер, свою душу. Москва кипит, бурлит, задыхается, и без конца жаждет нового – событий, новостей, сенсаций, и каждый хочет первым узнать последнюю новость, – каждый в Москве. Это и есть ритм современной жизни. А здесь тихо. Вечернее солнце золотит лес, траву. Этот лес – небольшой оазис между Одинцовым, Барвихой и Ромашково, – оазис, где не строят больше дач, не проводят дорог, а лес чистят, косят траву на полянках, вырубают сухостой. Здесь гуляют москвичи. «Лучший отдых в выходной день», как утверждают радио и телевидение, – это пройти с рюкзаком за плечами и с палочкой в руках от станции Одинцово до станции Усово, или до Ильинского, через наш благословенный лес, чудесными просеками, через овражки, полянки, березовые рощи. Три-четыре часа бредет москвич лесом, дышит кислородом, и – кажется ему, что он воскрес, окреп, выздоровел, отдохнул от всех забот, – и он устремляется снова в кипящую Москву, заткнув увядший букет луговых цветов на полку дачной электрички. Но потом он долго будет советовать вам, своим знакомым, провести воскресенье, гуляя в лесу, и все они пойдут тропинками как раз мимо забора, мимо дома, где живу я. А я живу в этом лесу, в этих краях, все мои тридцать семь лет. Неважно, что менялась моя жизнь и менялись эти дома – лес все тот же, и Усово на месте, и деревня Кольчуга, и холм над ней, откуда видна вся окрестность. И все те же деревеньки, где берут воду из колодцев и готовят на керосинках, где в доме за стеной мычит корова и квох чут куры, но на серых убогих крышах торчат теперь антенны телевизоров, а девчонки носят нейлоновые блузки и венгерские босоножки. Многое меняется и здесь, но все так же пахнет травой и березой лес – только сойдешь с поезда – все те же стоят знакомые мои золотые сосны, те же проселки убегают к Петровскому, к Знаменскому. Здесь моя родина. Здесь, не в городе, не в Кремле, которого не переношу, и где я прожила двадцать пять лет, – а здесь. И когда умру, пусть меня здесь в землю положат, в Ромашково, на кладбище возле станции, на горке – там просторно, все вокруг видно, поля кругом, небо… И церковь на горке, старая, хорошая – правда, она не работает и обветшала, но деревья в ограде возле нее так буйно разрослись, и так славно она стоит вся в густой зелени, и все равно продолжает служить Вечному Добру на Земле. Только там пускай меня и схоронят, в город не хочу ни за что, задыхаться там… Это я тебе говорю, несравненный мой друг, тебе – чтобы ты знал. Ты все хочешь знать про меня, все тебе интересно, – так знай и это. Ты говоришь, что тебе все интересно, что касается меня, моей жизни, всего того, что я знала и видела вокруг себя. Я думаю, что много интересного было вокруг, конечно, много. И даже не то важно, что было, – а что об этом думаешь теперь. Хочешь думать вместе со мной? Я буду писать тебе обо всем. Единственная польза разлуки – можно писать письма. Я напишу тебе все, что и как сумею, – у меня впереди пять недель разлуки с тобой, с другом, который все понимает, и который хочет все знать. Это будет одно длинное-длинное письмо к тебе. Ты найдешь здесь все, что угодно, – портреты, зарисовки, биографии, любовь, природу, события общеизвестные, выдающиеся, и маленькие, размышления, речи и суждения друзей, знакомых, – всех, кого я знала. Все это будет пестро, неупорядоченно, все будет валиться на тебя неожиданно – как это и было в жизни со мной. Не думай, ради Бога не думай, что я считаю собственную жизнь очень интересной. Напротив, для моего поколения, моя жизнь чрезвычайно однообразна и скучна. Быть может, когда я напишу все это, с плеч моих свалится, наконец, некий непосильный груз, и тогда только начнется моя жизнь… Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту надежду. Я так устала от этого камня на спине; быть может, я столкну его, наконец, с себя. Да, поколение моих сверстников жило куда интереснее, чем я. А те, кто лет на пять-шесть постарше меня – вот самый чудесный народ; это те, кто из студенческих аудиторий ушел на Отечественную войну с горячей головой, с пылающим сердцем. Мало кто уцелел и возвратился, но те, кто возвратился, – это и есть самый цвет современности. Это наши будущие декабристы, – они еще научат нас всех, как надо жить. Они еще скажут свое слово, – я уверена в этом, – Россия так жаждет умного слова, так истосковалась по нему, – по слову и делу. Мне не угнаться за ними. У меня не было подвигов, я не действовала на сцене. Вся жизнь моя проходила за кулисами. А разве там не интересно? Там полумрак; оттуда видишь публику, рукоплескающую, разинув рот от восторга, внимающую речам, ослепленную бенгальскими огнями и декорациями; оттуда видны и актеры, играющие царей, богов, слуг, статистов; видно когда они играют, когда разговаривают между собой, как люди. За кулисами полумрак; пахнет мышами и клеем, и старой рухлядью декораций, но как там интересно наблюдать! Там проходит жизнь гримеров, суфлеров, костюмерш, которые ни на что не променяют свою жизнь и судьбу, – и уж кто как не они знают, что вся жизнь – это огромный театр, где далеко не всегда человеку достается именно та роль, для которой он предназначен. А спектакль идет, страсти кипят, герои машут мечами, поэты читают оды, венчаются цари, бутафорские замки рушатся и вырастают в мгновение ока, Ярославна плачет кукушкой на стене, летают феи и злые духи, является тень Короля, томится Гамлет, и – безмолствует Народ…
Рассказ будет долгим. Письма будут длинными. Я буду забегать вперед и возвращаться к самому началу. Упаси Бог – это не роман, не биография и не мемуары; последовательного изложения не будет. Сегодня такое чудное утро. Лесное утро: свистят птицы, сквозит солнце сквозь зеленый лесной полумрак. Сегодня я хочу рассказать тебе о самом конце, о тех днях марта 1953 года, которые я провела в доме отца, глядя, как он умирает. Был ли это, действительно, конец какой-то эпохи и начало новой, – как утверждают теперь? Не мне судить. Увидим, Мое дело не эпоха, а человек. Это были тогда страшные дни. Ощущение, что что-то привычное, устойчивое и прочное сдвинулось, пошатнулось, началось для меня с того момента, когда 2-го марта меня разыскали на уроке французского языка в Академии общественных наук и передали, что «Маленков просит приехать на Ближнюю». (Ближней называлась дача отца в Кунцеве, в отличие от других, дальних дач). Это было уже невероятно – чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал приехать к нему на дачу… Я ехала туда со странным чувством смятения, Когда мы въехали в ворота и на дорожке возле дома машину остановили Н. С. Хрущев и Н. А. Булганин, я решила, что все кончено… Я вышла, они взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. «Идем в дом, – сказали они, – там Берия и Маленков тебе все расскажут». В доме, – уже в передней, – было все не как обычно; вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания – я почувствовала даже облегчение, потому что мне казалось, что его уже нет. Мне рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас, там врачи, – ты можешь идти туда. Я слушала, как в тумане, окаменев. Все подробности уже не имели значения. Я чувствовала только одно – что он умрет. В этом я не сомневалась ни минуты, хотя еще не говорила с врачами, -просто я видела, что все вокруг, весь этот дом, все уже умирает у меня на глазах. И все три дня, проведенные там, я только это одно и видела, и мне было ясно, что иного исхода быть не может. В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик В. Н. Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме) ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти. Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая, что бы еще предпринять. В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то еще медицинский совет, тоже решавший как быть. Привезли установку для искусственного дыхания из какого-то НИИ, и с ней молодых специалистов, – кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно подавленные происходящим. Я вдруг сообразила, что вот эту молодую женщину-врача я знаю, – где я ее видела?… Мы кивнули друг другу, но не разговаривали. Все старались молчать, как в храме, никто не говорил о посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то значительное, почти великое, – это чувствовали все – и вели себя подобающим образом. Только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался, в этот ответственный момент, как бы не перехитрить, и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели, и подолгу всматривался в лицо больного, – отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания, или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуман енные глаза; он желал и тут быть «самым верным, самым преданным» – каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал… В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг заметил меня и распорядился: «Уведите Светлану!» На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал пошевелиться. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: «Хрусталев! Машину!» Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощение восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца – которого вообще-то трудно было обмануть. Многое из того, что творила эта гидра, пало теперь пятном на имя отца, во многом они повинны вместе, а то, что во многом Лаврентий сумел хитро провести отца, и посмеивался при этом в кулак, – для меня несомненно. И это понимали все «наверху»… Сейчас все его гадкое нутро перло из него наружу, ему трудно было сдерживаться. Не я одна, – многие понимали, что это так. Но его дико боялись и знали, что в тот момент, когда умирает отец, ни у кого в России не было в руках большей власти и силы, чем у этого ужасного человека. Отец был без сознания, как констатировали врачи. Инсульт был очень сильный; речь была потеряна, правая половина тела парализована. Несколько раз он открывал глаза – взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, стараясь уловить слово или хотя бы желание в глазах. Я сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня, – вряд ли он видел. Я поцеловала его и поцеловала руку, – больше мне уже ничего не оставалось. Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном зале, – я любила отца сильнее и нежнее, чем за всю свою жизнь. Он был очень далек от меня, от нас, детей, от всех своих ближних. На стенах комнат у него на даче в последние годы появились огромные, увеличенные фот о детей, – мальчик на лыжах, мальчик у цветущей вишни, – а пятерых из своих восьми внуков он так и не удосужился ни разу повидать. И все-таки его любили, – и любят сейчас, эти внуки, не видавшие его никогда. А в те дни, когда он успокоился, наконец, на своем одре, и лицо стало красивым и спокойным, я чувствовала, как сердце мое разрывается от печали и от любви. Такого сильного наплыва чувств, столь противоречивых и столь сильных я не испытывала ни раньше, ни после. Когда в Колонном зале я стояла почти все дни (я буквально стояла, потому что сколько меня ни заставляли сесть и ни подсовывали мне стул, я не могла сидеть, я могла только стоять при том, что происходило), окаменевшая, без слов, я понимала, что наступило некое освобождение. Я еще не знала и не осознавала – какое, в чем оно выразится, но я понимала, что это – освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнета, давившего все души, сердца и умы единой, общей глыбой. И вместе с тем, я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала траурную музыку (старинную грузинскую колыбельную, народную песню с выразительной, грустной мелодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я – никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью, что я жила в доме как чужой человек, что я ничем не помогала этой одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на своем Олимпе человеку, который все-таки мой отец, который любил меня, – как умел и как мог, – и которому я обязана не одним лишь злом, но и добром… Я ничего не ела все те дни, я не могла плакать, меня сдавило каменное спокойствие и каменная печаль. Отец умирал страшно и трудно. И это была первая – и единственная пока что – смерть, которую я видела. Бог дает легкую смерть праведникам… Кровоизлияние в мозг распространяется постепенно на все центры, и при здоровом и сильном сердце оно медленно захватывает центры дыхания и человек умирает от удушья. Дыхание все учащалось и учащалось. Последние двенадцать часов уже было ясно, что кислородное голодан ие увеличивалось. Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент – не знаю, так ли на самом деле, но так казалось – очевидно в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть – тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился… В следующий момент, душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела. Я думала, что сама задохнусь, я впилась руками в стоявшую возле молодую знакомую докторшу, – она застонала от боли, мы держались с ней друг за друга. Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый облик; через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, – не знаю сколько, – кажется, что долго. Потом члены правительства устремились к выходу, – надо было ехать в Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщить весть, которую тайно все ожидали. Не будем грешить друг против друга – их раздирали те же противоречивые чувства, что и меня – скорбь и облегчение… Все они (и не говорю о Берия, который был единственным в своем роде выродком) суетились тут все эти дни, старались помочь и, вместе с тем, страшились – чем все окончится? Но искренние слезы были в те дни у многих – я видела там в слезах и К. Е. Ворошилова, и Л. М. Кагановича, и Г. М. Маленкова, и Н. А. Булганина и Н. С. Хрущева. Что говорить, помимо общего дела, объединявшего их с отцом, слишком велико было очарование его одаре нной натуры, оно захватывало людей, увлекало, ему невозможно было сопротивляться. Это испытали и знали многие, – и те, кто теперь делает вид, что никогда этого не испытывал, и те, кто не делает подобного вида. Все разошлись. Осталось на одре тело, которое должно было лежать здесь еще несколько часов, – таков порядок. Остались в зале Н. А. Булганин и А. И. Микоян, осталась я, сидя на диване у противоположной стены. Погасили половину всех огней, ушли врачи. Осталась только медсестра, старая сиделка, знакомая мне давно по кремлевской больнице. Она тихо прибирала что-то на огромном обеденном столе, стоявшем в середине зала. Это был зал, где собирались большие застолья, и где съезжался узкий круг Политбюро. За этим столом, – за обедом или ужином, – решались и вершились дела. «Приехать обедать» к отцу – это и означало приехать решить какой-то вопрос. Пол был устлан колоссальным ковром. По стенам стояли кресла и диваны; в углу был камин, отец всегда любил зимой огонь. В другом углу была радиола с пластинками, у отца была хорошая коллекция народных песен, – русских, грузинских, украинских. Иной музыки он не признавал. В этой комнате прошли все последние годы, почти двадцать лет. Она сейчас прощалась со своим хозяином. Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство, искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из охраны, подавальщицы, садовники, – все они тихо входили, подходили молча к постели, и все плакали. Утирали слезы как дети, руками, рукавами, платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама плача. А я-то, каменная, сидела, стояла, смотрела, и хоть бы слезинка выкатилась… И уйти не могла, а все смотрела, смотрела, оторваться не могла. Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, – Валечка, как ее все звали, – экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей. Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, – наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» – генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, – наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа. А Валечка – как и все они – за последние годы знала о нем куда больше и видела больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях, повидала она людей со всего света. Очень много видела она интересного, – конечно, в рамках своего кругозора, – но рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем. Поздно ночью, – или, вернее, под утро уже, – приехали, чтобы увезти тело на вскрытие. Тут меня начала колотить какая-то нервная дрожь, – ну, хоть бы слезы, хоть бы заплакать. Нет, колотит только. Принесли носилки, положили на них тело. Впервые увидела я отца нагим, – красивое тело, совсем не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце странная боль – и я ощутила и поняла, что значит быть «плоть от плоти». И поняла я, что перестало жить и дышать тело, от которого дарована мне жизнь, и вот я буду жить еще и жить на этой земле. Всего этого нельзя понять, пока не увидишь своими глазами смерть родителя. И чтобы понять вообще, что такое смерть, надо хоть раз увидеть ее, увидеть как «душа отлетает», и остается бренное тело. Все это я не то, чтобы поняла тогда, но ощутила, все это прошло через мое сердце, оставив там след. И тело увезли. Подъехал белый автомобиль к самым дверям дачи, – все вышли. Сняли шапки и те, кто стоял на улице, у крыльца. Я стояла в дверях, кто-то накинул на меня пальто, меня всю колотило. Кто-то обнял за плечи, – это оказался Н. А. Булганин. Машина захлопнула дверцы и поехала. Я утк нулась лицом в грудь Николаю Александровичу и, наконец, разревелась. Он тоже плакал и гладил меня по голове. Все постояли еще в дверях, потом стали расходиться. Я пошла в служебный флигель, соединенный с домом длинным коридором, по которому носили еду из кухни. Все кто остался, сошлись сюда, – медсестры, прислуга, охрана. Сидели в столовой, большой комнате с буфетом и радиоприемником. Снова и снова обсуждали как все случилось, как произошло. Заставили меня поесть что-то: «Сегодня трудный день будет, а вы и не спали, и скоро опять ехать в Колонный зал, надо набраться сил!» Я съела что-то, и села в кресло. Было часов 5 утра, Я пошла в кухню. В коридоре послышались громкие рыдания, – это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала, – она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья… «Вот, заперлась и плачет – уже давно», сказали мне. Все как-то неосознанно ждали, сидя в столовой, одного: скоро, в шесть часов утра по радио объявят весть о том, что мы уже знали. Но всем нужно было это услышать, как будто бы без этого мы не могли поверить. И вот, наконец, шесть часов. И медленный, медленный голос Левитана, или кого-то другого, похожего на Левитана, – голос, который всегда сообщал нечто важное, И тут все поняли: да, это правда, это случилось. И все снова заплакали – мужчины, женщины, все… И я ревела, и мне было хорошо, что я не одна, и что все эти люди понимают, что случилось, и плачут со мной вместе. Здесь все было неподдельно и искренне, и никто ни перед кем не демонстрировал ни своей скорби, ни своей верности. Все знали друг друга много лет. Все знали и меня, и то, что я была плохой дочерью, и то, что отец мой был плохим отцом, и то, что отец все-таки любил меня, а я любила его. Никто здесь не считал его ни богом, ни сверхчеловеком, ни гением, ни злодеем, – его любили и уважали за самые обыкновенные человеческие качества, о которых прислуга судит всегда безошибочно.
Имя Надежды Сергеевны Аллилуевой стало известно советскому народу лишь после ее смерти. В те холодные ноябрьские дни 1932 года люди, близко знавшие эту молодую женщину, прощались с ней. Они не хотели устраивать из похорон цирк, но Сталин распорядился иначе. Похоронная процессия, прошедшая по центральным улицам Москвы, собрала многотысячную толпу. Все желали проводить в последний путь жену «отца народов». Эти похороны можно было сравнить разве что с траурными церемониями, устраивавшимися ранее по поводу смерти российских императриц.
Неожиданная смерть тридцатилетней женщины, причем первой леди государства, не могла не вызвать массу вопросов. Поскольку иностранным журналистам, находящимся в то время в Москве, не удалось получить от официальных властей интересующую информацию, зарубежная пресса запестрела сообщениями о самых различных причинах безвременной кончины жены Сталина.
Граждане СССР, также желавшие узнать, чем была вызвана эта внезапная смерть, долгое время пребывали в неведении. По Москве поползли различные слухи, согласно которым Надежда Аллилуева погибла в автокатастрофе, умерла от острого приступа аппендицита. Высказывался также ряд других предположений.
Версия Иосифа Виссарионовича Сталина оказалась совсем иной. Он официально заявил, что его жена, болевшая на протяжении нескольких недель, слишком рано встала с постели, это вызвало серьезные осложнения, следствием чего стала смерть.
Сказать, что Надежда Сергеевна тяжело болела, Сталин не мог, поскольку за несколько часов до смерти ее видели живой и здоровой на концерте в Кремле, посвященном пятнадцатой годовщине Великой Октябрьской революции. Аллилуева весело общалась с высокопоставленными государственными и партийными чиновниками и их женами.
Что же стало истинной причиной столь ранней смерти этой молодой женщины?
Существует три версии: согласно первой из них, Надежда Аллилуева покончила с собой; сторонники второй версии (это были преимущественно сотрудники ОГПУ) утверждали, что первую леди государства убил сам Сталин; по третьей версии Надежда Сергеевна была застрелена по приказу мужа. Чтобы разобраться в этом запутанной деле, необходимо вспомнить всю историю взаимоотношений генсека и его жены.
Надежда АллилуеваПоженились они в 1919 году, Сталину тогда было 40 лет, а его молодой жене всего 17 с небольшим. Опытный мужчина, познавший вкус семейной жизни (Аллилуева была его второй женой), и юная девушка, почти ребенок… Мог ли их брак стать счастливым?
Надежда Сергеевна была, если так можно выразиться, потомственной революционеркой. Ее отец, Сергей Яковлевич, одним из первых среди российских рабочих вступил в ряды российской социал-демократической партии, он принимал активное участие в трех русских революциях и в Гражданской войне. Мать Надежды также участвовала в революционных выступлениях российских рабочих.
Девочка родилась в 1901 году в Баку, ее детские годы пришлись на кавказский период жизни семьи Аллилуевых. Здесь же в 1903 году Сергей Яковлевич познакомился с Иосифом Джугашвили.
Согласно семейному преданию, будущий диктатор спас двухлетнюю Надю, когда она, играя на бакинской набережной, упала в воду.
Через 14 лет Иосиф Сталин и Надежда Аллилуева встретились вновь, на этот раз в Петербурге. Надя в то время училась в гимназии, а тридцативосьмилетний Иосиф Виссарионович совсем недавно вернулся из Сибири.
Шестнадцатилетняя девушка была очень далека от политики. Ее больше интересовали насущные вопросы о пище и крове, нежели глобальные проблемы мировой революции.
В своем дневнике тех лет Надежда отмечала: «Уезжать из Питера мы никуда не собираемся. С провизией пока что хорошо. Яиц, молока, хлеба, мяса можно достать, хотя дорого. В общем, жить можно, хотя настроение у нас (и вообще у всех) ужасное… скучно, никуда не пойдешь».
Слухи о выступлении большевиков в последних числах октября 1917 года Надежда Сергеевна отвергала как абсолютно беспочвенные. Но революция свершилась.
В январе 1918 года вместе с прочими гимназистками Надя несколько раз посещала Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. «Довольно интересно, – записывала она в своем дневнике впечатления тех дней. – В особенности, когда говорят Троцкий или Ленин, остальные говорят очень вяло и бессодержательно».
Тем не менее Надежда, считавшая всех остальных политиков неинтересными, согласилась выйти замуж за Иосифа Сталина. Молодожены обосновались в Москве, Аллилуева поступила на работу в секретариат Ленина к Фотиевой (несколькими месяцами ранее она стала членом РКП(б)).
В 1921 году в семье появился первенец, которого назвали Василием. Надежда Сергеевна, отдававшая все силы общественной работе, не могла уделять ребенку должного внимания. Иосиф Виссарионович также был очень занят. Заботы о воспитании маленького Василия взяли на себя родители Аллилуевой, посильную помощь оказывала и прислуга.
В 1926 году родился второй ребенок. Девочку назвали Светланой. На этот раз Надежда решила самостоятельно воспитывать ребенка.
Вместе с няней, помогавшей ухаживать за дочерью, она некоторое время жила на подмосковной даче.
Однако дела требовали присутствия Аллилуевой в Москве. Примерно в то же время она начала сотрудничать с журналом «Революция и культура», приходилось часто уезжать в командировки.
Надежда Сергеевна старалась не забывать о любимой дочери: у девочки было все самое лучшее – одежда, игрушки, пища. Сын Вася также не оставался без внимания.
Надежда Аллилуева была хорошим другом для своей дочери. Даже не находясь рядом со Светланой, она давала ей дельные советы.
К сожалению, сохранилось лишь одно письмо Надежды Сергеевны к дочери с просьбой быть умной и рассудительной: «Вася мне написал, пошаливает что-то девочка. Ужасно скучно получать такие письма про девочку.
Я думала, что оставила ее большую и рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и не умеет жить по-взрослому… Обязательно ответь мне, как решила жить дальше, по-серьезному или как-нибудь…»
В памяти Светланы, рано потерявшей самого дорогого человека, мать осталась «очень красивой, плавной, пахнущей духами».
Позже дочь Сталина говорила, что первые годы ее жизни были самыми счастливыми.
Этого нельзя сказать о браке Аллилуевой и Сталина. Отношения между ними с каждым годом становились все более прохладными.
Иосиф Виссарионович частенько отправлялся с ночевкой на дачу в Зубалово. Иногда один, иногда с друзьями, но чаще всего в сопровождении актрис, которых очень любили все высокопоставленные кремлевские деятели.
Некоторые современники утверждали, что еще при жизни Аллилуевой Сталин начал встречаться с сестрой Лазаря Кагановича Розой. Женщина часто бывала в кремлевских покоях вождя, а также на сталинской даче.
Надежда Сергеевна прекрасно знала о любовных похождениях мужа и сильно ревновала его. Видимо, она действительно любила этого человека, не находившего для нее иных слов, кроме «дура» и прочих грубостей.
Сталин выказывал свое недовольство и презрение самым обидным способом, а Надежда все это терпела. Неоднократно она предпринимала попытки уйти от мужа вместе с детьми, но каждый раз была вынуждена возвращаться назад.
По свидетельству некоторых очевидцев, за несколько дней до смерти Аллилуева приняла важное решение – окончательно переехать к родственникам и прекратить все отношения с мужем.
Стоит отметить, что Иосиф Виссарионович был деспотом не только по отношению к народу своей страны. Члены его семьи также испытывали на себе сильное давление, пожалуй, даже больше, чем все остальные.
Сталин любил, чтобы его решения не обсуждались и исполнялись беспрекословно, но Надежда Сергеевна была женщиной умной, с сильным характером, она умела отстаивать свое мнение. Об этом свидетельствует следующий факт.
В 1929 году Аллилуева изъявила желание начать учебу в институте. Сталин долго противился этому, все аргументы он отвергал как незначительные. На помощь женщине пришли Авель Енукидзе и Серго Орджоникидзе, вместе им удалось убедить вождя в необходимости получения Надеждой образования.
Вскоре она стала студенткой одного из московских вузов. О том, что в институте учится жена Сталина, знал лишь один директор.
С его согласия на факультет были приняты под видом студентов два тайных агента ОГПУ, обязанностью которых было обеспечение безопасности Надежды Аллилуевой.
В институт жена генсека приезжала на автомобиле. Шофер, возивший ее на занятия, останавливался за несколько кварталов до института, оставшееся расстояние Надежда преодолевала пешком. Позже, когда ей подарили новый «газик», она научилась самостоятельно водить машину.
Сталин допустил большую ошибку, позволив своей жене войти в мир рядовых граждан. Общение с сокурсниками раскрыло Надежде глаза на происходящее в стране. Раньше она знала о государственной политике лишь из газет и официальных выступлений, сообщавших о том, что в Стране Советов все благополучно.
Иосиф Виссарионович Сталин
В действительности все оказалось совсем не так: прекрасные картины жизни советских людей омрачались насильственной коллективизацией и несправедливыми высылками крестьян, массовыми репрессиями и голодом на Украине и в Поволжье.
Наивно полагая, что муж не знает о том, что творится в государстве, Аллилуева рассказала ему и Енукидзе об институтских разговорах. Сталин попытался уйти от этой темы, обвинив жену в том, что она повсюду собирает сплетни, распускаемые троцкистами. Однако, оставшись наедине, он обругал Надежду самыми нехорошими словами и пригрозил запретом посещать занятия в институте.
Вскоре после этого во всех вузах и техникумах начались свирепые чистки. Сотрудники ОГПУ и члены комиссии партийного контроля тщательно проверяли благонадежность студентов.
Сталин выполнил свою угрозу, и два месяца студенчества выпали из жизни Надежды Аллилуевой. Благодаря поддержке Енукидзе, убедившего «отца народов» в неверности его решения, она смогла закончить институт.
Учеба в вузе способствовала расширению не только круга интересов, но и круга общения. У Надежды появилось много друзей и знакомых. Одним из наиболее близких товарищей стал для нее в те годы Николай Иванович Бухарин.
Под влиянием общения с этим человеком и сокурсниками у Аллилуевой вскоре появились самостоятельные суждения, которые она открыто высказывала своему властолюбивому мужу.
Недовольство Сталина росло с каждым днем, ему нужна была послушная единомышленница, а Надежда Сергеевна стала позволять себе критические замечания в адрес партийных и государственных деятелей, проводивших в жизни под чутким руководством генсека политику партии. Стремление узнать как можно больше о жизни родного народа на данном этапе его истории заставило Надежду Сергеевну обратить особое внимание на такие проблемы государственного значения, как голод в Поволжье и на Украине, репрессивная политика властей. От нее не укрылось и дело Рютина, осмелившегося выступить против Сталина.
Политика, проводимая мужем, уже не казалась Аллилуевой правильной. Разногласия между нею и Сталиным постепенно усиливались, в конечном итоге они переросли в суровые противоречия.
«Предательство» – именно так охарактеризовал Иосиф Виссарионович поведение своей жены.
Ему казалось, что виной всему общение Надежды Сергеевны с Бухариным, однако открыто возражать против их отношений он не мог.
Лишь однажды, неслышно подойдя к гулявшим по дорожкам парка Наде и Николаю Ивановичу, Сталин обронил страшное слово «убью». Бухарин воспринял эти слова как шутку, но Надежда Сергеевна, прекрасно знавшая характер своего мужа, испугалась. Трагедия произошла вскоре после этого происшествия.
На 7 ноября 1932 года намечались широкие празднования пятнадцатой годовщины Великой Октябрьской революции. После парада, состоявшегося на Красной площади, все высокопоставленные партийные и государственные деятели с женами отправились на прием в Большой театр.
Однако одного дня для празднования такой знаменательной даты было мало. На следующий день, 8 ноября, в огромном банкетном зале состоялся еще один прием, на котором присутствовали Сталин и Аллилуева.
По свидетельству очевидцев, генсек сидел напротив своей жены и бросал в нее скатанные из хлебной мякоти шарики. Согласно другой версии, он кидал в Аллилуеву мандариновые корки.
Для Надежды Сергеевны, испытавшей такое унижение на глазах у нескольких сотен человек, праздник был безнадежно испорчен. Покинув банкетный зал, она направилась домой. Вместе с ней ушла и Полина Жемчужина, жена Молотова.
Некоторые утверждают, что в роли утешительницы выступала жена Орджоникидзе Зинаида, с которой у первой леди были дружеские отношения. Однако настоящих подруг у Аллилуевой практически не было, если не считать Александры Юлиановны Канель, главврача Кремлевской больницы.
Ночью того же дня Надежды Сергеевны не стало. Обнаружила ее бездыханное тело на полу в луже крови Каролина Васильевна Тиль, работавшая экономкой в доме генсека.
Светлана Аллилуева позже вспоминала: «Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с собой няню, она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей кровати, в руке был маленький пистолет „вальтер“. Это дамское оружие за два года до страшной трагедии Надежде подарил ее брат Павел, работавший в 1930-е годы в советском торговом представительстве в Германии.
О том, был ли Сталин в ночь с 8 на 9 ноября 1932 года дома, точных сведений нет. Согласно одной версии, он уехал на дачу, Аллилуева несколько раз звонила ему туда, но он оставлял ее звонки без ответа.
По мнению сторонников второй версии, Иосиф Виссарионович находился дома, его спальня располагалась напротив комнаты супруги, поэтому не слышать выстрелов он не мог.
Молотов утверждал, что в ту страшную ночь Сталин, изрядно подкрепившийся спиртным на банкете, крепко спал в своей спальне. Его якобы расстроило известие о смерти жены, он даже плакал. Кроме того, Молотов добавлял, что Аллилуева «была в то время немного психопаткой».
Опасаясь утечки информации, Сталин лично контролировал все сообщения, поступавшие в прессу. Было важно продемонстрировать непричастность главы советского государства к произошедшему, отсюда и разговоры о том, что он был на даче и ничего не видел.
Однако из показаний одного из охранников следует обратное. В ту ночь он как раз находился на работе и задремал, когда его сон нарушил звук, похожий на стук закрывшейся двери.
Открыв глаза, мужчина увидел Сталина, выходившего из комнаты супруги. Таким образом, охранник мог услышать как звук хлопнувшей двери, так и пистолетный выстрел.
Люди, занимающиеся изучением данных по делу Аллилуевой, утверждают, что Сталин не обязательно стрелял сам. Он мог спровоцировать жену, и она покончила с собой в его присутствии.
Известно, что Надежда Аллилуева оставила предсмертное письмо, но Сталин уничтожил его сразу же после прочтения. Генсек не мог допустить, чтобы кто-то еще узнал содержание этого послания.
О том, что Аллилуева не покончила с собой, а была убита, свидетельствуют и другие факты. Так, дежуривший по Кремлевской больнице в ночь с 8 на 9 ноября 1932 года доктор Казаков, приглашенный освидетельствовать смерть первой леди, отказался подписывать составленный ранее акт о самоубийстве.
По мнению врача, выстрел производился с расстояния 3–4 м, причем погибшая не могла самостоятельно выстрелить себе в левый висок, поскольку не была левшой.
Александра Канель, приглашенная в кремлевскую квартиру Аллилуевой и Сталина 9 ноября, также отказалась подписывать медицинское заключение, согласно которому жена генсека скоропостижно скончалась от острого приступа аппендицита.
Не поставили свои подписи под этим документом и другие врачи Кремлевской больницы, в том числе доктор Левин и профессор Плетнев. Последние были арестованы во время чисток 1937 года и расстреляны.
Александру Канель отстранили от должности немного раньше, в 1935 году. Вскоре она умерла якобы от менингита. Так Сталин расправился с людьми, воспротивившимися его воле.
28 февраля 1926 года родилась Светлана Аллилуева, дочь Иосифа Сталина. Она не пошла по стопам отца, предпочтя «жизнь за кулисами», и написала мемуары, в которых изобличила партийную верхушку и показала Сталина с неожиданной стороны.
Смерть отца
У Светланы сложились очень противоречивые отношения с отцов, тень которого преследовала ее на протяжении всей жизни. Но даже несмотря на их многочисленные конфликты, его смерть стала для Аллилуевой настоящим ударом, поворотным моментом жизни: «Это были тогда страшные дни. Ощущение, что что-то привычное, устойчивое и прочное сдвинулось, пошатнулось…».
Наверное, сегодня нигде не встретишь столько теплых слов об Иосифе Сталине, как в воспоминаниях Аллилуевой, которая сама потом признавалась, что в последние дни его жизни она любила его больше всего. Умирал Иосиф Виссарионович долго и мучительно, удар не подарил ему легкую кончину. Последний миг вождя был и вовсе страшен: «В последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, это было непонятно и страшно, он поднял вдруг кверху левую руку и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. В следующий момент, душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».
А дальше началась власть столь ненавистного Аллилуевой Лаврентия Берия, которого она не раз в своих «письмах» назовет «негодяем, ползучим гадом и убийцей ее семьи», единственный человек который, по его словам, радовался смерти вождя: «Только один человек вел себя почти неприлично - Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть... Он так старался, в этот ответственный момент, как бы не перехитрить, как бы не недохитрить! Когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: «Хрусталев! Машину!».
«Приказы»
У всех детей есть свои собственные игры, были свои и у Светланы Аллилуевой. С детства дочка вождя играла в «приказы», традицию придумал сам отец, и она стала обязательной составляющей жизни его детей. Суть заключалась в том, что дочь не должна была чего-то просить, лишь приказывать: «Ну, что ты просишь!» - говорил он, «прикажи только, и мы тотчас все исполним». Отсюда и трогательные письма: «Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь-ли? Как проводишь время? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет, как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего письма». Подписывался Сталин всегда под приказом: «папочка» или «секретаришка».
Образ матери – Надежды Аллилуевой Светлана берегла всю свою жизнь, несмотря на то, что провела с ней совсем немного времени, ей было всего шесть, когда вторая жена Сталина погибла. Да и при жизни Надежда немного времени проводила с дочерью, не в порядках эмансипированных женщин было с детьми нянчиться.
Тем не менее, именно жизнь с мамой на даче в Зубатово Света связывает свои лучшие воспоминания. Она самостоятельно вела хозяйство, находила для детей лучших воспитателей. После ее смерти, вспоминает Аллилуева, весь дом был переведен на казенный контроль, откуда то появилась толпа слуг, которые смотрели на нас как «на пустое место».
Вторая жена Сталина застрелилась в своей комнате в ночь с 8 на 9 ноября 1932 года, поводом послужила очередная ссора с мужем, которого та, по воспоминаниям, крепко любила всю жизнь. Детям, естественно, не рассказали об этом, страшный секрет о самоубийстве Света узнала уже спустя много лет: «Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. Временами на него находила какая-то злоба, ярость». Сталин воспринял ее смерть как предательство, к тому же Надежда оставила мужу в наследство длинное обличающее письмо, которое впоследствии и развязало ему руки. В стране начались репрессии.
Люся Каплер
Но отнюдь не смерть мамы сыграла решающую роль в усугублении конфликта «отцов и детей».
У сталинской дочки было много романов, и каждый из них чем-то примечателен. Алексей Каплер, по прозвищю «Люся», стал первой любовью «генеральской дочки», с которой ей очень быстро пришлось расстаться – папа не одобрил.
Эта история произошла в нелегкие годы Великой Отечественной войны. Люся задумал новый фильм о летчиках и приехал в Зубатово консультироваться у брата Светы – Василия. Ну а дальше, долгие прогулки, походы в кино: «Люся был для меня тогда самым умным, самым добрым и прекрасным человеком. Он раскрывал мне мир искусства – незнакомый, неизведанный». Ничего не предвещало беды, пока в «Правде» не была опубликована неосторожная статья пылкого влюбленного из Сталинграда, куда отправился накануне битвы Каплер. «Письмо» некоего лейтенанта к своей возлюбленной полностью выдавало автора, особенно смелыми были последние слова: «Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля».
Над парой начали сгущаться тучи. Влюбленным стало очевидно – они должны расстаться, к тому же у Люси планировалась командировка в Ташкент. Последняя встреча напоминала «шекспировские страсти»: «Мы не могли больше беседовать. Мы целовались молча, стоя рядом. Нам было горько – и сладко. Мы молчали, смотрели в глаза друг другу, и целовались. Потом я пошла к себе домой, усталая, разбитая, предчувствуя беду».
А беда действительно случилась, на следующее утро Люся Капелу «попросили» на Лубянку, откуда он отправился не в служебную командировку, а в тюрьму по обвинению в связях с иностранцами. Через день к Светлане ворвался разгневанный папаша: «Уж не
могла себе русского найти!» - еврейские корни Каплера больше всего раздражали Сталина.
Экзотический роман
Судьба не жаловала Светлану счастливыми романами. Еще одной личной трагедией и одновременно великим счастьем стали для нее отношения с Браджешей Сингхом, наследником богатого и знатного индийского рода. Когда они познакомились в 1963 году в кремлевской больнице, Браджешей уже был неизлечимо болен – у него была запущенная эфимеза легких. Тем не менее, сердцу не прикажешь, влюбленные переехали в Сочи, где вскоре индус сделал Светлане предложение. Но в браке отказали, заявив, что в таком случае Браджешей вывезет ее заграницу на законных основаниях. Светлана утверждала, что не собирается жить в Индии, но хотела бы отправиться туда как туристка. Косыгин отказал и в этом. Тем временем, в Москве ему становилось все хуже. Аллилуева была уверена, что его «специально так лечили». Она молила Косыгина отпустить ее с мужем (как она называла Браджешея) в Индию, ей вновь ответили отказом. Увидеть родину своего возлюбленного она смогла уже только в сопровождении его праха, Браджеш умер у нее на руках 31 октября 1966 года.
Заграничная эпопея
Со смертью Браджеша началась заграничная жизнь Светланы. После ее поездки в Индию она стала «невозвращенкой», в СССР обнулили ее гражданство. «Я не думaлa 19-го декaбря 1966 годa, что это будет мой последний день в Москве и в России» - вспоминала потом в своей книге «Только один год» Аллилуева. Но громкое имя не оставило ее и за рубежом, Светлане оказали поддержку сотрудники ЦРУ – для Америки времен Холодной войны было полезно иметь, сбежавшую из собственной страны, дочь великого диктатора. Еще дипломат СССР Михаил Трепыхалин утверждал, что присутствие Аллилуевой на территории США может «подорвать» отношения между Вашингтоном и Москвой. Сейчас сложно судить, в каких именно связях со спецслужбами США состояла Аллилуева, ее досье, опубликованное после смерти, подверглось серьезной правке. С одной стороны, она благодарила Америку за чудесное спасение: «Спасибо ЦРУ - они меня вывезли, не бросили и напечатали мои «Двадцать писем к другу». С другой, ей приписывают следующие слова: «за сорок лет жизни здесь Америка мне не дала ничего».
Прощай Россия
Большую часть своей жизни Светлана провела заграницей. В своих мемуарах она описывала тоску по Родине, радость возвращения в конце 1984 года: «Я так понимаю всех, кто вернулся в Россию после эмиграции из Франции, где жизнь была не такой уж неустроенной... Я понимаю и тех, кто не уехал к родственникам за границу, возвратясь из лагерей и тюрем – нет, не хотят, все-таки, уезжать из России! Как ни жестока наша страна, как ни трудна наша земля <…> никто из нас, привязанных сердцем к России, никогда не предаст ее и не бросит, и не убежит от нее в поисках Комфорта». Возвращение далось ей непросто, разрешение на ее въезд получал лично Горбачев. Но тень отца, которая неумолимо преследовала ее всю жизнь, так и не дала ей спокойно ужиться на Родине. В 1987 она покинула СССР навсегда, которому, впрочем, тоже оставалось не долго. Светлана Аллилуева, кремлевская принцесса окончила свои дни в 2011 году, в доме престарелых в городе Ричленд, США.
Мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу», казалось бы, изучены от и до. Но совсем недавно исследователь мировой политической истории Николай Над сумел отыскать экземпляр подлинных записок Аллилуевой. Укол, который мог вызвать смерть Сталина, причастность Берии к смерти Кирова, неожиданные эмоции «вождя народов» - упоминания об этом были вычеркнуты из итоговой версии воспоминаний.
Полвека назад случился большой международный скандал. На западе опубликовали воспоминания дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу», содержащие немало компромата на советский режим.
Книга была подготовлена и издана сбежавшей из СССР «кремлевской принцессой» при самой активной помощи ЦРУ. В итоге американские «спец-литераторы» многие фрагменты убрали, сочинив взамен другие, так что первоначальный текст, разбивка на главы оказались в значительной степени искажены.
– Как вам удалось найти этот раритет?
– Такая удача стала возможна в том числе и благодаря знакомству с высокопоставленными работниками Госбезопасности разных поколений. После долгих лет поисков в мое распоряжение попал чудом сохранившийся с середины 1960-х пожелтевший от времени и зачитанный местами до дыр – в прямом смысле, – машинописный экземпляр, перепечатанный с оригинала подлинных мемуаров Светланы Аллилуевой, законченных ею в 1965-м. До официального издания книги, оформленной в виде двадцати «писем», оставалось еще около двух лет, а это так называемый самиздат: рукопись нелегально размножили на машинке и распространяли «среди своих». При сравнении текстов настоящей исповеди дочери Сталина и опубликованных позднее массовым тиражом «Двадцати писем...» обнаруживаются весьма существенные различия.
«Я получила от отца две пощечины»
– Почему у вас возник такой интерес к поискам подлинных воспоминаний «кремлевской принцессы»?
– Взяться за расследование «дела о сфальсифицированных мемуарах дочери Сталина» меня заставили встречи с другом детства и молодости Василия Сталина, дважды Героем Советского Союза летчиком Виталием Ивановичем Попковым. Непосредственный свидетель школьных и военных лет детей Сталина утверждал, что книга Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу» – это не воспоминания, а «какая-то научно-фантастическая литература, в которой от науки одно название».
При внимательном прочтении на страницах книги можно найти много фактологических «ляпов». Например, Светлана в так называемых своих «письмах» утверждает, будто ее отец никогда не работал в саду и не копался в земле. Однако от дочери маршала Будённого я узнал, что это не так, и есть даже фото, на котором Сталин и Будённый с лопатами в руках готовят участок под грядки.
Встречаются и куда более вопиющие ошибки! В книге перевраны даты рождения родного брата Светланы, смерти матери Сталина, самоубийства Серго Орджоникидзе и даже изменено отчество начальника охраны Иосифа Виссарионовича генерала Власика, 25 лет обеспечивавшего безопасность «отца народов» и его семьи! – Вместо Сидоровича он стал в книге Сергеевичем.
Впрочем, можно предположить, что Аллилуева не стала исправлять столь явные ошибки специально, чтобы читатели поняли, что все это она написала под жестким давлением своих «благодетелей» из ЦРУ.
– Откуда вообще появились эти мемуары? Сама Светлана захотела их написать или ей кто-то «посоветовал»?
Редко у какой книги столь запутанная судьба! От людей, близко стоявших к ее истокам, я узнал, что в 1954 году Светлане Аллилуевой (тогда еще Сталиной), выпускнице аспирантуры Академии общественных наук и преподавательнице спецкурса для сотрудников Госбезопасности поручили (якобы с подачи Президиума ЦК КПСС) написать воспоминания об отце в преддверие открытия его музея.
Через 2 года работа была завершена, однако разоблачение культа личности, случившееся на ХХ съезде, резко изменило ситуацию. Возникла необходимость все переделать на новый лад. После знаменитого доклада Хрущёва Светлана была вынуждена вносить в текст соответствующие изменения. Но сколько дочь ни переписывала свои воспоминания об отце, они так и не стали достаточно антисталинскими, и поэтому не были в то время напечатаны в СССР.
А после добивания Сталина на ХХII съезде и выноса его тела из Мавзолея в конце 1961-го уже вообще не могло быть и речи о каких-то нормальных мемуарах. И даже замена фамилии отца на фамилию матери не избавила дочь от нарастающей неприязни, а порою и откровенной травли даже со стороны тех, кто совсем недавно буквально набивался ей в лучшие друзья.
Светлана жила в основном на даче, чаще в одиночестве. Предательство, непонимание окружающих и страдания привели ее в церковь. Но и в Боге не нашла она желаемого спасения. И тогда вновь вернулась к воспоминаниям, рассчитывая очистить и успокоить душу откровениями на бумаге. Особенно активно такая литературная работа шла у Аллилуевой летом 1963 года, в 1965-м...
В найденном экземпляре авторского текста Аллилуева прямо говорит: «Эта книга была написана в 1965 году в деревне Жуковка. То, что написано в ней, я считаю исповедью... Мне бы хотелось, чтобы каждый, кто прочел ее, считал, что я обращаюсь к нему лично…»
Все-таки она прежде всего для себя писала и переписывала, зачеркивала и добавляла свои воспоминания и размышления. И именно в эти тяжелые дни пришла к надежде, что, «может быть, когда я напишу то, что хочу написать, то забудусь». – Этих слов нет в книге «Двадцать писем к другу», зато они остались на машинописных самиздатовских страницах.
Поначалу Светлана не предполагала никаких «писем», решившись лишь на максимально откровенную исповедь самой себе. Прием с разбивкой большого текста на два десятка глав-«писем» появился потом, уже на Западе, его предложил кто-то из «новых друзей».
Оригинал же, настоящий аллилуевский текст, самиздатовскую копию с которого мне удалось достать, представляет из себя рассказ-исповедь в шести частях. По объему он раз в пять меньше книги и почти не содержит лирических отступлений, какими «Двадцать писем...» изобилуют настолько, что больше напоминают художественное произведение, нежели стремящиеся к исторической точности воспоминания на политические темы.
Текст в машинописном экземпляре заметно выигрывает по сравнению с книгой. Особенно там, где на место привычных, – я бы сказал: официально принятых, – описаний Сталина дочь (в отличие от книги) дает доступную только ей информацию об отце.
– Приведите какие-то примеры.
Вот хотя бы такой маленький эпизод, упоминаемый в машинописном варианте: «Затем я увидела отца только в августе 1945 года, все были заняты сообщением об атомной бомбардировке, и отец нервничал, невнимательно разговаривал со мной…»
Здесь очень важны слова «отец нервничал». Представляете: Сталин нервничал!! Такая подробность сразу передает напряжение, то действительное состояние, в котором находилось все советское руководство, включая Сталина, перед фактом преднамеренной демонстрации Америкой своей атомной мощи неподалеку от советской границы… А в книге столь важная фраза отсутствует.
Как известно, дочь Сталина с молодого возраста увлекалась мужчинами, и на этой почве у нее возникали очень острые конфликты со всемогущим отцом, который ей прямо говорил, до чего могут довести безответственные увлечения, если она не остановится и не возьмется за ум..
В найденной исповеди Аллилуевой есть очень откровенные фрагменты воспоминаний «про это», которые отсутствуют, либо в значительной степени «выхолощены» в «Двадцати письмах...».
Особенно показательна история с известным сценаристом кино и, по совместительству, едва ли не главным преуспевающим столичным ловеласом сорокалетним Алексеем (Люсей) Каплером, которым увлеклась дочка Сталина, когда ей едва исполнилось 16 лет.
Вот что пишет в своей исповеди Светлана: «В этот день, когда я собиралась в школу, неожиданно приехал отец и быстрым шагом прошел в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня.
Я никогда еще не видела отца таким, он задыхался от гнева. «Где, где все это, где все эти письма твоего писателя? Я все знаю, все твои телефонные разговоры вот здесь, – он похлопал себя по карману, – давай сюда! Твой Каплер – английский шпион, он арестован.»
Я достала из стола все фотографии с надписями Люси, его записную книжку, наброски рассказов, новый сценарий. «Я люблю его»,– сказала я, наконец, обретая дар речи. «Любишь!» – выкрикнул отец с невыразимой злостью, и я получила две пощечины, первые в моей жизни. «Послушайте меня, няня, до чего она дошла, идет война, а она занимается ….! (нецензурно)».
Кирова убили из-за телеграммы?
– Проливают ли обнаруженные вами «не отретушированные» мемуары Аллилуевой свет на какие-то «кремлевские тайны», события, связанные с самим Иосифом Виссарионовичем с его ближайшим окружением?
– Обратим внимание на фрагмент воспоминаний из самиздатовского экземпляра относящихся к первым часам после кончины Сталина: «В коридоре кто-то громко плакал. Это была медсестра, делавшая ночью уколы, – она заперлась в одной из комнат и плакала там, как будто умерла вся ее семья...»
Малозначительный, на первый взгляд, эпизод, но тем не менее, он был заметно изменен в книге: «В коридоре послышались громкие рыдания, – это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала, – она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья…»
Обратите внимание: про уколы уже ни слова! Более того, медсестру, делавшую ночью инъекции, заменили на сестру, проявлявшую в ванной комнате фотопленку кардиограммы. И это не просто так. Для этого была очень серьезная причина!
– Какая принципиальная разница: плакала сестра, делавшая уколы или проявлявшая пленку?
– Этот эпизод основательно изменен в книге потому, что он касается не просто какой-то медсестры, а именно медсестры Моисеевой! Той самой – сделавшей укол, после которого Сталин тут же умер! И Моисеева, осознав, что это ее рук дело, потом рыдала так, как будто умерла вся ее семья.
Мне в свое время удалось получить доступ к медицинскому архиву Сталина, который потом опять засекретили. Там обнаружился, в частности, очень интересный документ, касающийся как раз медсестер и последних уколов.
В «Папке черновых записей лекарственных назначений и графиков дежурств во время последней болезни И. В. Сталина» есть предписание о процедурах на 5-6 марта 1953 года. Выполнять их должны были медсестры Панина, Васина, Демидова, Моисеева. И последние, как говорится, роковые уколы пришлось делать именно Моисеевой...
В 20 часов 45 минут она сделала инъекцию глюконада кальция, – до этого такой укол больному за все время болезни не делался ни разу! А 21.50 в регистрационном журнале расписалась, что – впервые за весь период лечения! – ввела больному дозу адреналина... После чего Сталин тут же скончался! (Как пояснили мне медики, при состоянии, которое наблюдалось у вождя в последние часы его жизни, уколы адреналина противопоказаны, так как вызывают спазмы сосудов большого круга кровообращения и чреваты летальным исходом.)
И еще одна важная тайна «высвечивается», если прочесть подлинные мемуары Аллилуевой. Речь идет об убийстве Кирова. В не отредактированном самиздатовском варианте автор прямо указывает на причастность Берии к гибели Сергея Мироновича:
«Однажды на Кавказе Берия был арестован красными, попавшись на предательстве, и сидел, ожидая кары. Была телеграмма от Кирова, командующего Закавказья, с требованием расстрелять предателя, это не было сделано, и она (телеграмма – НАД) стала источником убийства Кирова.»
Логика в таком обвинении есть. Ведь еще до того, как Киров получил посты руководителя Ленинграда и секретаря ЦК ВКП(б), он возглавлял Закавказье и, судя по всему, мог что-то знать о прошлом сотрудничестве тогда высокопоставленного закавказского чекиста Берии с английской и немецкой разведками. Стало быть, Лаврентий Павлович был заинтересован в устранении Кирова! Тем более что тот со временем становился все более близким другом Сталина и реально мог стать вторым человеком в стране.
Видимо, с детства, когда она бегала вокруг стола, за которым Сталин и Киров во время обеда обсуждали разные (в том числе, наверняка, и секретные) вопросы, маленькая Светлана запомнила твердо высказанное сомнение Кирова насчет Берии. Выехав же много лет спустя на Запад, она, скорее всего, столкнулась с отказом тамошних спецслужб возвращаться к «неудобной» теме сотрудничества Берии с иностранными разведками. Поэтому обвинения в адрес этого человека из мемуаров убрали.
– Откровения дочери вождя были так опасны для тех, кто взял власть после него?
– Проиллюстрирую это на примере еще одной цитаты из исповеди Аллилуевой: «За последние два года видела отца два раза, он долго и трудно болел, но летом 1946 года впервые после 1937-го поехал на юг. Поехал на машине разбитыми дорогами. Потянулась огромная процессия, на ночевку останавливались у секретарей обкомов и райкомов. Отец хотел своими глазами видеть, как живут люди, нервничал, что они живут в землянках, что кругом одни развалины. На юг к нему приехал Хрущёв, похвалившийся арбузами и дынями в обхват, фруктами и овощами Украины. А там был голод, и крестьянки пахали на коровах...»
В книжной версии этот абзац изменен – на первый взгляд не значительно, но весьма «красноречиво»:
«...нервничал, видя, что люди живут еще в землянках, что кругом одни развалины… Приехали к нему на юг тогда некоторые, высокопоставленные теперь, товарищи с докладом, как обстоит с сельским хозяйством на Украине. Навезли эти товарищи арбузов и дынь в обхват, овощей и фруктов, и золотых снопов пшеницы – вот, какая богатая у нас Украина!»
– То есть из текста исчезло упоминание фамилии Хрущёва!
– Да! Американские авторы решили «пожалеть» пришедшего к власти нового «хозяина» СССР, с которым теперь предстояло иметь дело в делах международной политики. Таким образом, столь необходимый им тогда Хрущёв был уведен из-под критики народа. Однако даже в таком обезличенном варианте описываемый Аллилуевой факт очень ясно подсказывает, о ком идет речь. В ставке на показуху, на представление того, что будет так, словно это уже есть, – весь Хрущёв!
«Быстро прошла любовь к индусу»
– Известно, что рукопись своих мемуаров, на основе которой впоследствии появилась книга «Двадцать писем другу», Светлана Алиллуева переправила на запад, еще оставаясь жить в Союзе. Как это ей удалось?
Рукопись попала сперва в Индию, а уже оттуда – в Америку. Как стала возможной такая «политическая контрабанда» рассказывал мне Владимир Семичастный, занимавший в ту пору должность Председателя КГБ: «Светлана передала отпечатанную рукопись через свою подругу, являвшуюся дочерью посла Индии в Советском Союзе. Мы оказались просто бессильны помешать этому, поскольку досматривать дипломатический багаж, а тем более одежду дипломатов международное право не позволяло даже КГБ!
Этот вывоз мемуарных записок Аллилуевой произошел до ее выезда в Индию, потому что, по нашим агентурным данным, еще в Москве появилась договоренность об издании их за рубежом.
И не исключено, что просьба Светланы дать разрешение выехать в Индию, чтобы «развеять над водами Ганга» прах скончавшегося в Москве ее любимого мужа-индуса, была лишь прикрытием. Уж больно быстро прошла за границей любовь дочери Сталина к этому индусу…»
Книга Аллилуевой, подготовленная ее «кураторами» из американских спецслужб, стала, быть может, первым столь серьезным западным продуктом «холодной войны». Именно с этой книги пошла полоса ощутимых политических потерь Советской власти вплоть до ее полного поражения на идеологическом и – как следствие, на экономическом фронте. Итогом стал развал СССР.
