Года три тому назад перечитал роман Ф.М. Достоевского "Братья Карамазовы". Появилось убеждение, что убийцей Федора Павловича Карамазова является его младший сын Алексей Федорович.Пришлось залезть в литературоведение.Единомышленников у меня не нашлось. Мои попытки разобраться в романном действии вылились в собственный роман "День нищих". Итак, роман «День нищих»(первая часть дилогии) – попытка исследования текста «Братьев Карамазовых» в художественной форме. «День нищих» написан «между строк» «Братьев Карамазовых», в нём не нарушается последовательность романного действия великого творения Ф.М. Достоевского – напротив, действие как бы «дополняется», и через это «дополнение» раскрываются те смыслы, которые оказались непрочтёнными в «Братьях Карамазовых», «выясняется» главный, «невыяснившийся» герой «Братьев Карамазовых»-Алексей Федорович Карамазов, его роль, его место, его сущность. Цель– показать последний и неоконченный романа Достоевского в истинном свете.
Заявление столь же дерзкое, сколь и ответственное.
«Господин вне всяких подозрений», Алексей Фёдорович Карамазов – единственный из персонажей, никогда не рассматривавшийся литературоведами в качестве вероятного романного убийцы. Как же, ведь он, если верить иным «русским критикам», - «инок», «русский инок» и даже «потенциальный святой», «христоподобная, лучезарная личность»! Личность, исчезнувшая на три без малого часа романного времени в тот самый момент, когда совершается убийство, когда происходит «катастрофа»... Между тем, он – единственный из персонажей, чьё имя названо в первых строках романа и именно в связи с «тёмной кончиной» Фёдора Павловича Карамазова. Он же – единственный из братьев, не имеющий накакого романного алиби, если не брать в расчёт слова самого Достоевского, прямо указавшего, вслед за своим ряженым героем на «убийцу» – Смердякова в известном деликатному читателю «письме» к Е.Н. Лебедевой. Но вот вопрос: кто эта дама – г-жа Лебедева; почему не любивший мимоходом отвлекаться на письма Достоевский вдруг, в пору самой напряжонной работы, садится писать ответ неведомой читательнице, будто бы обратившейся к нему в то время, когда первая, журнальная публикация романа с убийством (не хочется употреблять термин «детектив») далеко не завершена, точки над «ё» не проставлены, а читательский интерес необходимо поддерживать до последней главы, до последней страницы, и это – непреложный закон! Ни письма самой Е.Н. Лебедевой к Достоевскому, ни следов отправки «ответа» не сохранилось, но не потому, что их не пожелало сохранить последнее время , а потому, что их, вероятно, никогда не существовало .
Тут парадокс, господа. Парадокс вполне в духе Достоевского.
Уверен, что Достоевский сознательно мистифицировал читателя, в первую очередь - «деликатного»; именно так следует понимать ироничное и даже издевательское обращение к этой части публики в предисловии «От автора» к роману. Истина должна была открыться во второй части «Братьев Карамазовых», открыться и потрясти... и привести к прозрению «всю Россию».
Это – невероятно дерзкий заговор великого заговорщика Достоевского, его последняя тайна.
Наученный историей с скандально знаменитой главой «У Тихона», изъятой из романа «Бесы» по настоянию издателя – Каткова, Достоевский мистифицировал издателя в первую очередь. То же – с «русским критиком» и обер-прокурором Победоносцевым, требовавшим переписать, «переплавить» и «перелить» будто бы негодный «ответ» Зосимы на богохульства Ивана Карамазова.
Но вот что: «ответ» этот ответом в полной мере никогда не был, более того, он, кажется, и задуман был «негодным», «непрямым» и ложным, ибо ответ этот – «сочинение» Алексея Фёдоровича, «невыяснившегося», соблазнившегося и падшего; Алексея Фёдоровича, который, в неполные 20 романных лет берётся за изложение мыслей и идей великого старца... Старца, прошедшего к своей святости через долгую романную жизнь. Какой же может быть здесь «ответ», хоть и «непрямой»! Сплошь – искажение. Именно – ответ Великого грешника, мальчишки, дерзнувшего на великое.
О, и тут возникает и брезжит хрестоматийная «Кана Галилейская», слёзы и целование земли, твердь небесная, полная звёзд, и соблазнительное видение «брачного пира»! Как быть с тобою, общее место глубокомысленнейшего литературоведения и школьного «сочинительства», образец жестокого соблазна? Разве перечесть через «призму» Исаака Сирина? или – через двоящегося за занавескою романа митрополита Филарета, или – Игнатия Брянчанинова? А может, через главку о «Таинственном посетителе»? Так – прямее?..
И не таких ведь, как Алексей Фёдорович, подвижников и постников лукавый подобными видениями искушал!
Но и то: что именно начинать зовёт Алексея Фёдоровича грезящийся ему в полусне-полубреду Зосима, - не труд ли искупления великого, страшного греха, только совершенного?
Падение «невыяснившегося героя» должно было, вероятно, длиться те самые 13 лет, которые навсегда отделили первую (написанную) часть романа от задуманной и отложенной на два года второй, оставшейся ненаписанною части. Той части, где и должен был выясниться убийца. К этому времени этому персонажу должно было исполниться 33 года – возраст Христа и... Антихриста. И путь его, путь Алексея Фёдоровича Карамазова исполнен лжи, мерзости и крови, и завершиться он должен был, по свидетельству современников (Суворина и жены Достоевского), покушением на цареубийство. Убийство отца, убийство духовного отца и Бога, убийство душ мальчиков, цареубийство – вот плоды «деятельной любви» Алексея Фёдоровича Карамазова, вот его особый путь, его «лествица» и его «подвиг», его «жертва».
Романным антихристом соблазнилась вся читающая Россия и весь читающий мир. В него уверовали ! Уверовали лучшие и умнейшие, сильные и могучие, уверовали «обыкновенные» и «простые», слабые и малосильные.
Понимаю, что дерзнул восстать на «всё» достоевсковедение, и не только.
Да, может быть, самое достойное в жизни человеческой – молчание, умное молчание. Однако начатое и разворачивающееся сегодня, на наших глазах «религиозное достоевсковедение» переводит вопрос о лице и выяснении главного героя в совершенно иную плоскость, на которой молчать – пагубно и подло. «Обожение» литературного персонажа, его «канонизация», начатые столетие назад, сегодня дошли, кажется, до апогеи: «великого грешника», отцеубийцу и «малого антихриста» превратили в «потенциального святого». Разумеется, это «всего лишь» персонаж; разумеется, «религиозные достоевсковеды» ещё не секта каких-нибудь богумилов, не сатанисты, в конце концов! Они могут прикрыться и наверное станут прикрываться именами некоторых, и весьма почтенных священнослужителей, и ныне живущих, и уже упокоившихся, также (увы!) заблудившихся и заплутавших «в Достоевском», также соблазнившихся «светлым ликом» созданного им «ангела» и «херувима»...
Но что касается той части достоевистов (воинствующей части), которая ныне громко объявила себя «религиозными достоевсковедами» и претендует на «новое» и даже «новейшее» прочтение шедевра мировой литературы, то у этих дам и господ литературоведение вполне и окончательно подменено уже чем-то более похожим на радения ли, камлания ли, чревовещательство и «одухотворённые» пляски вкруг измышлённых и перелганных «икон»... Лжеучительствуя, эти дамы и господа преподают свою науку и научают ей многих и многих, юных, молодых и неопытных...
Да, эти лжеучители порою смешны, порою нелепы, часто косноязычны и заговариваются в исступлении своём до смешного, но вместе с тем и до жуткого. Потому, здесь как раз тот случай, когда от смешного до жуткого нет и шага.
Пора их остановить.
Совершенно неслучайно постмодернизированное достоевсковедение бросило этот бурно зацветший побег в «религиозность», в православие. Неофиты усердны в своём служении, но служат они ложным богам и «святым», и это надо понимать, и об этом нужно, как минимум, сказать, а как максимум – это нужно уметь услышать.
Таким образом, от демонстрации блеска и нищеты «научного достоевизма» невозможно было уклониться. Эту миссию «взяли на себя» «подвальные», «сносочные», «ад-министрирующие» персонажи романа в первую очередь, задуманные столь же полноправными участниками действа, как, например, г-жа Имлиева.
Если не по форме и исполнению, то по мысли и идее роман «День нищих» есть новое слово в познании Достоевского – познании, может быть, более научном, нежели наполненные «заумными» терминами блуждания авторитетных и знаменитых исследователей, «подходивших» к Достоевскому, «бравшихся» за Достоевского, «осмысливавших» и «переосмысливающих» его в течение 130 лет вплоть до последнего времени.
А «блужданий» по «хрустальным дорогам» более чем достаточно, и если они не известны «широкой публике» и не на слуху, то специалистов-то раз за разом ставят в тупик и... заставляют лгать самим себе и читателю (читателю Достоевского!), выкручиваться, используя ныне весь аппарат, поставленный постмодернизацией научного (и если бы только научного!) сознания, вброшенный в мир самым пошлым, самым глупейшим и разнузданным релятивизмом.
Одного только факта, что за истекшие с года выхода «Братьев Карамазовых» 130 лет в научной литературе о нём не появилось ни одного цельного и всеобъемлющего труда, довольно для постановки отточия в этом вопросе – отточия, которое выведет, наконец из «Темноты» к ясности нового и, Бог даст, не последнего дня.
В "Розе мира" Даниила Андреева утверждается существование пространства метапрообразов героев произведений мирового искусства. То есть где-то в параллельном, нематериальном, нефизическом, но вполне реальном мире живут и самостоятельно действуют Андрей Болконский и Чичиков, Фауст и Гамлет, Татьяна Ларина и Сольвейг и т.д. Образы героев рождены авторами не только на бумаге, но и в некоем реальном пространстве, в котором в дальнейшем они живут и действуют независимо от автора-творца. Это относится только к персонажам выдающихся творений. Само собой, в этом удивительном мире действует множество героев Достоевского. Дадим слово Д.Андрееву: "Многим и очень многим гениям искусства приходится в своем посмертии помогать прообразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапрообразов, так как самоубийство Ставрогина и Свидригайлова (о самоубийстве Смердякова не упоминается! — Я.У.
), творчески и метамагически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм. К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свдригайлов в Картиалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна — одного из миров Высокого Долженствования. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова. Гетевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоев Шаданакара, а Дон Кихот давно уже вступил в Синклит Мира, куда вскоре вступит и Фауст." Разъяснение терминов "Урм", "Картиала", "Магирн", "Синклит Мира" и пр. — смотрите в "Розе Мира". Грубо говоря, это что-то вроде кругов Ада и небес Рая, которые земные и неземные существа проходят после смерти в зависимости от своих грехов и добродетелей. Из приведенной цитаты ясно, что Смердяков занимает там позицию не хуже Ивана Карамазова и явно лучшую, чем Свидригайлов. Отсюда можно заключить, что своего предполагаемого отца он не убивал и самоубийство не вменено ему в грех. Даниил Андреев великий визионер, т.е. он честно описывает то, что видит своим мистическим взором. У него не было намерения обелять Смердякова. Тем показательнее его свидетельство. Отметим отсутствие упоминания в цитате об Алеше и Дмитрии Карамазовых. Похоже они находятся в Аду пониже Ставрогина и Свидригайлова, не говоря уже о Смердякове и Иване.
Дмитрий расплачивается за несостоявшееся отцеубийство, а Алеша за несостоявшееся цареубийство, завязавшие такой кармический узел, который многострадальная Россия не распутала до сих пор. Речь идет о литературных(!) отцеубийстве и цареубийстве. Долг литературного героя — совершить написанное ему на роду преступление. Тогда в реальной жизни преступления можно будет избежать.
Позволю себе предположить, что английская революция ХVII была менее кровавой, чем французская XVIII века, т.к. в Англии был Шекспир, а во Франции всего лишь Мольер. — Яков Учитель
Яков Учитель
Кто убил Фёдора Павловича Карамазова?
Заявим сразу: Федора Павловича Карамазова убил его старший сын Дмитрий.
Освежим сюжет для тех, кто подзабыл. ... В провинциальном русском городе жил-был беспутный и распутный вдовый 55-летний помещик Федор Павлович Карамазов. Время действия — вскоре после отмены крепостного права. Сын его от первой жены 28-летний Дмитрий — взбалмошный отставной армейский капитан. Дмитрий в ссоре с отцом и агрессивно претендует на часть материнского наследства. Два сына от второго брака. Первый — 23-летний высокообразованный Иван гостит у отца и живет у него в доме. Второй — 20-летний Алеша религиозноодаренный и с детства высокоморальный подвизается послушником в местном монастыре (прототипом, которого была Оптина Пустынь). Есть еще четвертый как бы брат — Смердяков. Сын юродивой, по слухам плод ее незаконной связи с Федором Павловичем. Смердяков служит в доме предполагаемого отца лакеем и поваром и пользуется безграничным доверием Федора Павловича. Федор Павлович и Дмитрий влюблены в местную красавицу из простых Грушеньку и страшно ревнуют ее друг к другу. В середине романа Федора Павловича находят дома мертвым с проломленным черепом. Подозрение сразу падает на Дмитрия, неоднократно грозившего убить отца. Множество улик подтверждют его вину и Дмитрия арестовывают и судят. Однако, Иван получает от Смердякова признание в убийстве Федора Павловича. Смердяков якобы давно задумал это преступление и ждал лишь удобного случая, когда все подозрения сойдутся на Дмитрии. Разговор Ивана со Смердяковым происходит вечером накануне суда. А ночью Смердяков повесился. Суд происяжных не поверил рассказу Ивана и приговорил Дмитрия к 12 годам каторжных работ. Но автор и читатели не сомневаются, что приговор несправедлив и настоящий убийца Смердяков.
Итак стержень последнего романа Ф.М.Достоевского — отцеубийство. Этого никто не оспаривает. Совершить преступление должен был главный герой, каковым безусловно является Дмитрий Федорович. (Объявленный в "От автора" Алексей Федорович должен стать главным только во второй — ненаписанной — части дилогии. И к этому мы еще вернемся.)
Как же было дело? В крайнем возбуждении очутился Митя у отцовского дома.
"И старик чуть не вылез из окна... стараясь разглядеть в темноте... Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его..." и т.д. "Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана..."
На этом в действии провал, обозначенный выразительным отточием. Разумеется Митя сокрушил череп родителя. И в тексте романа почти ничто этому не противоречит. Сразу после отточия двусмысленные слова: "Б о г, к а к с а м М и т я г о в о р и л п о т о м (разрядка Я.У.), сторожил меня тогда...". Далее происходит кровавый инцидент с Григорием. Старый слуга Григорий заметил бегущего Дмитрия, бросился в погоню и получил медным пестиком по голове. И как ни стремительно развивались события, но до момента, когда Митя "кинулся на забор, перепрыгнул в переулок и пустился бежать", прошло, как минимум, несколько минут. И все это время по версии Мити и Смердякова Федор Павлович должен был оставаться живым и невредимым. Он ни в коем случае не мог замереть в молчании, а обязан был истошно вопить и звать на помощь. История же рассказанная Смердяковым, шита белыми нитками.
Смердякову просто незачем убивать Федора Павловича. С целью ограбления? При абсолютном доверии барина к сыну-лакею практичнее было бы просто украсть пресловутые три тысячи рублей, не рискуя 20-ю годами каторги. Скорее, он себя оговорил, чтобы насолить Ивану и возвыситься над ним. Чего и добился. Это была цель его жизни, выполнив каковую, он повесился. Он взял на себя убийство, чтобы по воле автора оправдать подлинного убийцу.
Тему самооговора Достоевский уже поднимал в "Преступлении и наказании". Любопытно сравнить двух героев, принявших на себя чужую вину. Вот Миколка, объявивший себя убийцей старухи-процентщицы. "Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде художника какого-нибудь... Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет, фантаст. Он и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду оттого, что пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по детски еще<...> ...и сам он еще недавно целых два года в деревне у некоего старца под духовным началом был... Рвение имел, по ночам Богу молился, книги старинные "истинные" читал и зачитывался. Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино".
А теперь Павел Федорович Смердяков. "Человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был, напротив, надменен и как будто всех презирал.<...> Он и в Москве, как передавали потом, все молчал; сама же Москва как-то чрезвычайно мало заинтересовала, так что он узнал о ней разве кое-что, на все остальное и внимания не обратил.<...> Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно. <...> Вот одним из таких созерцателей и был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем".
При сравнении этих потрясающе симметричных характеристик просто очевидно, что две такие полные противоположности где-то сойдутся. Они и подошли с разных сторон к одной точке — самооговору. Соответственно натурам и проделано — Миколка эмоционально при всем честном народе, а Смердяков хладнокровно одному Ивану.
Итак, Дмитрий должен был убить и убил. В романе нигде прямо от автора не говорится, что Дмитрий не убивал, а Смердяков убил. Убийство описывается только от лица подозреваемых, а единственный объективный свидетель Григорий обличает Дмитрия.
Теперь ненадолго отвлечемся от братьев Карамазовых и поговорим о высшем предназначении литературы.
Настоящая литература существует для того, чтобы в художественное пространство спроецировать важнейшие духовные проблемы нашего мира и разрешить их там. После этого эти проблемы будут решены в нашей реальности. По меньшей мере появится такая возможность.
Библия — это Священное писание и написана она под диктовку Святого Духа. Но никто не отрицает, что писали ее, хоть и под диктовку, простые люди, правда литературноодаренные. Собственно Библия (в переводе "Книга"), это совокупность всей существовавшей на тот момент и доступной иудейским книжникам литературы. Точнее, той литературы, которую они сочли достойной канонизации. Все религии опирающиеся на Библию, разумеется, не считают ее просто беллетристикой. А чем же тогда? Библия — это путь постижения Бога, путь очищения человека. Именно сам путь, а не пособие по его изучению. Конкретные события, описанные в Священном Писании, все эти войны и казни, свадьбы и рождения детей, строительства и путешествия и т.д. на самом деле описывают процессы, происходящие не в физическом пространстве, а в потустороннем, божественном мире.
Есть основания полагать, что вся великая мировая художественная литература столь же богодухновенна. Почти все великие писатели признавали, что они лишь проводники, а не авторы и т.п. Вспомним легенды о музах и даймонах. Да и что такое вдохновение, как не дыхание божества? Не пора ли включить в Священный канон всю великую художественную литературу? "Илиаду" и "Одиссею", "Божественную комедию" и "Дон Кихота", "Гамлета" и "Фауста", "Евгения Онегина" и "Мертвые души", "Войну и Мир" и "Преступление и наказание" давно следовало канонизировать. Да и "Робинзон Крузо", "Три мушкетера", "Двенадцать стульев" и "Мастер и Маргарита" не будут лишними в этом ряду.
Достоевский взвалил на себя самую тяжелую часть задачи, решаемой богодухновенной литературой — предельно низвести героя на самое дно, сохранив его бессмертную душу для последующего очищения и преображения.
Даниил Андреев в "Розе Мира" пишет о Достоевском: "... главная особенность его миссии: в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев психики. ...Возникает уверенность, что чем ниже были круги, ими (героями Достоевского. Я.У.) пройденные, о п ы т н о (разрядка Д.А.), тем выше будет их подъем, тем грандиознее опыт, тем шире объем их будущей личности и тем более великой их далекая запредельная судьба ".
Рекорда в опускании героя в бездну Федор Михайлович достиг в "Преступлении и наказании". (Полагаю это мировой рекорд): некто с целью ограбления, вполне осознанно, хладнокровно убивает топором противную старуху. Этого мало — он еще раскалывает череп почти святой юродивой Лизавете. И что потом? Все симпатии автора и (я уверен) всех читателей на стороне этого крокодила. Фантастика!!! Но грандиозная задача была выполнена полностью. Раскольников осознал, раскаялся, почти очистился и уже стоял на пороге преображения.
Но противная старуха и случайная Лизавета не удовлетворили Достоевского. Да и Раскольников — безусловный интеллигент (образованец), а таких великие русские писатели (Достоевский, Толстой, Солженицин) на дух не переносят. Надо ставить более серьезную задачу, хотя казалось бы, — дальше некуда. Но это для кого угодно, только не для Достоевского. Размах гения! На свет появляется Дмитрий Федорович Карамазов. Туповатый, невежественный солдафон, пьяница, "сладострастник" и хулиган. Как же можно превзойти Раскольникова? Надо проломить голову медным пестиком родному отцу и для закрепления успеха — старику слуге, в свое время бескорыстно заменявшему ему родителей. После этих выдающихся деяний не "бледным ангелом" ходить и рефлексировать, как Раскольников, но пропьянствовать всю ночь в душевном подъеме, и даже между делом в картишки перекинуться. Залюбуешься! И вот тут, наконец, Федор Михайлович притормозил и оглянулся. Но не от того, что испугался собственного размаха. Нет, просто по ходу дела Достоевский беззаветно влюбился в своего героя и решил выручить Митю. И начал корректировать жестокий эксперимент. Сначала отменил убийство отца (Дмитрием), а затем воскресил Григория.
Роман был задуман как отцеубийство — 1-я часть (Дмитрий); и цареубийство — 2-я часть (Алеша).
"Он хотел его провести его через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили..." Таково известное свидетельство А.С.Суворина (в его дневнике) о намерении Достоевского продолжить "Братьев Карамазовых". "Он" — это "тишайший" Алеша, казалось бы само воплощение нормы среди "ненормальных", обладатель счастливой психологической организации.
"... То, что должен был совершить Алеша, с точки зрения государства являлось прямым покушением на само государство: это была бы тягчайшая, не заслуживающая ни малейшего снисхождения вина. Вина, требующая предельной кары. Но, как мы уже говорили, даже такое преступление не могло бы коренным образом изменить отношения к главному герою "Братьев Карамазовых". Так же как убийство Раскольниковым старухи-процентщицы не лишает его окончательно ни авторских, ни читательских симпатий". (Игорь Волгин. "Последний год Достоевского". Изд. 2-е, с.25, 33)
Чем гениальнее писатель и чем значительнее произведение, тем менее поведение героев зависит от произвола автора. Изменить уже назревшую, сложившуюся ситуацию в романе может быть не легче, чем в жизни. Однако, дорогой ценой можно. И автор в этом случае несет ответственность перед Господом, как нарушитель воли Божьей.
Последствия такого нарушения проявляются в трех плоскостях:
— в романе;
— в жизни автора;
— в посмертье автора.
Оправдание Дмитрия (автором) привело к невыполнению главной задачи романа — т.е. глубочайшему падению главного героя, последующим страданиям, мукам совести, раскаянию и преображению. Дмитрий Карамазов должен был уподобиться великим раскаявшимся грешникам, которые так угодны Господу (блудный сын, раскаявшийся разбойник на кресте, Мария Египетская и множество других).
К каким же последствиям в сюжете привело желание автора увести любимого героя от ответственности? Во-первых, пришлось подставить под медный пестик несчастного Григория. Зачем это понадобилось? Дело в том, что бурные события в Мокром являются кульминацией романа. Но без предшествующего убийства все эти страсти теряют смысл. Необходимы Митины угрызения совести и крики про старика и кровь. Причем проломить голову отцу не до конца как-то не удобно (драматургически – хотя бы потому что это уже было в первой части романа), а статисту-слуге — сойдет. Таким образом, первым грехом Федора Михайловича стал поверженный Григорий. Далее пришлось засунуть в петлю Смердякова. Ведь Иван без сомнения вытащил бы его на суд, а там уж самооговор лакея разъяснился бы. Все это привело к тяжелой болезни Ивана вследствие очевидной его вины в смерти отца в случае убийства последнего Смердяковым.
Последствия в жизни были просто катастрофическими. Если Дмитрий не виновен, то роман теряет смысл. Это раз. Теряет смысл и вторая часть романа: без предшествовавшего отцеубийства главным героем как-то уходит из под ног Алеши почва для цареубийства (опять же драматургически это будет не очень обоснованно). Но Достоевский все равно взялся бы за вторую часть. Писать ее, не разоблачив Дмитрия, было невозможно. Что же делать? Господь разрешил это неразрешимое противоречие, забрав Достоевского к себе. Следовательно безвременная кончина величайшего романиста всех времен и народов явилась результатом беззаветной любви к охламону Митьке Карамазову!
Но это еще не все. Я позволю себе высказать гипотезу, на которой не буду настаивать.
Прошу выслушать меня непредвзято.
Все узлы, завязанные в романе, были реально завязаны в инфрафизических слоях. (Прошу не придираться к терминологии. Если хотите, называйте эти области потусторонним, тонким, астральным, ментальным и т.п. миром.). И процесс там пошел. Если бы Федор Михайлович написал роман, как было задумано, то может быть, в тонких же мирах все и разрешилось бы. А так напряжение зашкалило и через месяц после смерти Достоевского энергия выплеснулось бомбой народовольцев, разорвав царя-освободителя. Как говаривал герой Булгакова: "Вот до чего эти трамваи доводят!".
В "Преступлении и наказании" очень важная человеческая проблема была решена. Грубо говоря проблема состояла в следующем: можно ли убивать противных и богатых старушек, чтобы потом на их деньги творить добро? Достоевский убедительно доказал, что нельзя. Для этого ему пришлось измучить несчастного Раскольникова, но цель была достигнута. С той поры благородные студенты не бегают с топорами за богатыми старушками. А, уверяю вас, если бы не Федор Михайлович, то крушили бы старушечьи черепа до сих пор. Суть дела состоит не в том, что теперь мы знаем, что это плохо. Знали и без Достоевского. Просто в том ином мире реальный инфрафизический Раскольников убил столь же реальную инфрафизическую Алену Ивановну. А запланированного результата не достиг, потерпев жизненный и идейный крах. Этот факт стал достоянием всего человечества, включая и тех, кто не только не читал "Преступления и наказания", но и не слыхал о Достоевском.
На повестку дня была поставлена следующая проблема. Сформулируем ее столь же примитивно. Можно ли убивать православного царя, чтобы тем самым осчастливить человечество? Решить эту задачу можно было экспериментально в описанном пространстве идей, в потустороннем мире литературных героев. Достоевский с задачей не спрвился. Пришлось Желябову и Перовской ставить этот эксперимент в физическом пространстве.
В уже цитировавшейся "Розе мира" Даниила Андреева утверждается существование пространства метапрообразов героев произведений мирового искусства. То есть где-то в параллельном, нематериальном, нефизическом, но вполне реальном мире живут и самостоятельно действуют Андрей Болконский и Чичиков, Фауст и Гамлет, Татьяна Ларина и Сольвейг и т.д. Образы героев рождены авторами не только на бумаге, но и в некоем реальном пространстве, в котором в дальнейшем они живут и действуют независимо от автора-творца. Это относится только к персонажам выдающихся творений. Само собой, в этом удивительном мире действует множество героев Достоевского. Дадим слово Д.Андрееву: "Многим и очень многим гениям искусства приходится в своем посмертии помогать прообразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапрообразов, так как самоубийство Ставрогина и Свидригайлова (о самоубийстве Смердякова не упоминается! — Я.У.), творчески и метамагически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм. К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свдригайлов в Картиалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна — одного из миров Высокого Долженствования. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова. Гетевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоев Шаданакара, а Дон Кихот давно уже вступил в Синклит Мира, куда вскоре вступит и Фауст." Разъяснение терминов "Урм", "Картиала", "Магирн", "Синклит Мира" и пр. — смотрите в "Розе Мира". Грубо говоря, это что-то вроде кругов Ада и небес Рая, которые земные и неземные существа проходят после смерти в зависимости от своих грехов и добродетелей. Из приведенной цитаты ясно, что Смердяков занимает там позицию не хуже Ивана Карамазова и явно лучшую, чем Свидригайлов. Отсюда можно заключить, что своего предполагаемого отца он не убивал и самоубийство не вменено ему в грех. Даниил Андреев великий визионер, т.е. он честно описывает то, что видит своим мистическим взором. У него не было намерения обелять Смердякова. Тем показательнее его свидетельство. Отметим отсутствие упоминания в цитате об Алеше и Дмитрии Карамазовых. Похоже они находятся в Аду пониже Ставрогина и Свидригайлова, не говоря уже о Смердякове и Иване.
Дмитрий расплачивается за несостоявшееся отцеубийство, а Алеша за несостоявшееся цареубийство, завязавшие такой кармический узел, который многострадальная Россия не распутала до сих пор. Речь идет о литературных(!) отцеубийстве и цареубийстве. Долг литературного героя — совершить написанное ему на роду преступление. Тогда в реальной жизни преступления можно будет избежать. Позволю себе предположить, что английская революция ХVII была менее кровавой, чем французская XVIII века, т.к. в Англии был Шекспир, а во Франции всего лишь Мольер.
Любопытно проследить — в какой же момент по ходу романа вызрела Митина невиновность в отцеубийстве? В предварительном следствии в Мокром участвует множество персонажей — правоохранителей и свидетелей. Ни у кого нет сомнений в виновности Мити. По окончании всех допросов Митя страстно обращается к Грушеньке: "... верь Богу и мне: в крови убитого вчера отца моего я неповинен!" Грушенька сразу и безоговорочно ему поверила. Похоже в этот момент впервые поверили и читатели. После этих драматических событий... "Митя был спокоен и даже имел совсем приободрившийся вид, но лишь на минуту. Все какое-то странное физическое бессилие одолевало его... Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени... Избы черные-пречерные... много баб... все худые испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна... костлявая... а на руках у нее плачет ребеночек... и ручки протягивает, голенькие, с кулаченками, от холоду совсем какие-то сизые." "Почему бедно дите, почему голая степь, почему они почернели от черной беды?" — вопрошает Митя.
Почему бедно дите? Один из важнейших символов. Да потому бедно, что именно в этот момент (написания романа) Достоевский решил простить Митю. Если бы Дмитрий донес свой крест, дите не было бы бедно.
Примерно с этого момента Митя пребывает в радостном настроении уже до конца романа. Почему же? Грушенька полюбила? Да никогда в жизни! Любому ясно (и даже недалекому Мите), что она как полюбит, так и разлюбит. И ревновать теперь он может сильнее прежнего. А дело в том, что всю первую часть романа Митя был подавлен, предчувствуя свой крест. Каковой предчувствовали все, начиная с Зосимы. На протяжении всей первой половины романа Митя знал, что убьет отца. А в Мокром до отъезда с приставом уже знал, что убил, но как-то неуверенно, надеясь в горячечном тумане, а вдруг это был страшный сон. Причем в этом сне все путалось: то ли убил отца, то ли нет. А может и отца и Григория? А может одного Григория? И вот тут при переборе вариантов затеплилась мыслишка: а вдруг вообще никого? Дай, Господи, чтобы это был только сон! Но для литературного героя творец и господь — автор. Так что мольбы Дмитрий Федорович возносил Федору Михайловичу. И последний внял. Здесь и мелькнуло, казалось бы, не имеющее отношения к делу видение с дитем. Настолько оно ни к селу ни к городу, что сразу ясно — это столь же важно, как и явление великого инквизитора в скотопригоньевском трактире. Над дитем тяготеет карма русского народа.
Дите бедно потому, что Дмитрий не убил отца и Алеша не убил царя в романе(!). И поэтому Желябов (реальный концентрат Раскольниковых, Ставрогиных и Иванов Карамазовых) и Софья Перовская (она же Настасья Филиповна и Аглая, Екатерина Ивановна и Грушенька) взорвали Александра II на канаве. Напомню, что на другом конце канавы Родион Романович убил Старуху и честно принял свой крест. Очень верно одна главка труда И.Волгина называется "Алена Ивановна и русский царь". Два эти несопоставимые убийства связаны между собой крепче, чем... не знаю даже с чем и сравнить.
Достоевский взвалил на себя и почти справился с самой грандиозной задачей, стоящей перед смертными. Он разрешал человека от греха. Суть первородного греха — восстание человека против Бога. Собственно, любой грех — это восстание против Бога, но чаще косвенно. А у Достоевского герои сплошь и рядом восстают непосредственно. В жизни разрешить человека от греха — дело Христа. А вот в литературном пространстве это возможно для немногих титанов человечества. Достоевский — не последний среди них. Он взвалил на себя решение проблемы грядущих революционных потрясений. И до поры до времени успешно справлялся с ней. В частности, появление романа "Бесы" притормозило, а то и устранило гнусную "нечаевщину". Но из-за спины "нечаевщины" выползла более духовная и фанатичная "желябовщина". Взялся Достоевский развязывать и этот узел. Все шло хорошо. Для разбега было необходимо отцеубийство. Оно свершилось. Тут-то и споткнулся Федор Михайлович. А колесо-то уже раскрутилось.
Совершив ошибку, оступившись, Достоевский как бы подорвал защитные механизмы. А черные силы не дремлют. Кровь хлынула горлом. Самые грандиозные в ХIХ веке похороны. Почувствовала, Россия какого богатыря потеряла... А через месяц взрыв на Екатериненском канале. Только Достоевский и мог предотвратить.
Рассмотрим два сослагательных варианта.
1. Если бы Достоевский довел "Братьев Карамазовых" до задуманного конца. Скорее всего, либеральное царствование успешно продолжалось бы. Народовольцы разочаровались бы в своих идеях и раскаялись бы, как Лев Тихомиров. В процветающей, богатой и мирной России до сих пор была бы конституционная монархия, как в Великобритании, а жизнь еще слаще.
2. Если Федор Михайлович вообще не брался бы за "Братьев Карамазовых". Процесс стал бы вялотекущим. Народовольцы не раскаялись бы. Но их обезвредили бы. Так или иначе болезнь была бы облегчена. Эволюция замедлилась бы, может даже слишком...
Однако произошло то, что произошло, и это было самое худшее...
Олег Ликушин. "Убийца в рясе".
Поставлен вопрос и вопрос достаточно серьзный: что есть догма в достоевсковедении и в чем ее ложь; или кто убил Федора Павловича Карамазова? Порассуждаем?
Подпись: Ликушин.
Часть первая, вводная: Заговор питерских.
Может ли молодой, юный ещё человек (девятнадцати всего лет), проведший год в монастырском скиту и, как все считали, сугубо верующий, стать отцеубийцей? Казалось бы, ответ может быть только одного рода – негодующе-отрицательный, вроде того, что «бросьте кривляться, юродствовать, не ищите дешо вой популярности на мнимых сенсациях», и т.д. и т.п.
Когда подобным образом поставленный вопрос прямо бьёт в литературный образ, который назначен в «литературные Христы», «русские иноки» и даже в «потенциальные святые православной церкви», и самим фактом этого «назначения» возведён в краугольные камни сооружения, именуемого Великой Русской Литературой, нетрудно догадаться, что ждёт дерзкого, выступившего с своим «кощунственным» заявлением: его на первой же фразе сочтут... сумасшедшим.
Выступил Ликушин, поставил вопрос и заявил: «Считаю, что роман «Братья Карамазовы» наконец прочтён; убийцей Фёдора Павловича Карамазова является “по замыслу” Ф.М. Достоевского, главный герой этого романа – Алексей Фёдорович Карамазов, Алёша».
Итак, Олег Ликушин написал роман «День Нищих» и выбросил его в сеть. Текст мало-помалу подбирает своего читателя, возникло подобие дискуссии, на которой и анамнез, и диагноз ликушинской «болезни» получили стопроцентное подтверждение: публика застебалась в том духе, что в «Преступлении и Наказании» «Дуня убила Свидригайлова», а старуха – Раскольникова по башке кухонным топориком тюкнула. Выскочило, и не в одном месте, раздражо нное: «Кто он такой, этот Ликушин, откуда взялся, как посмел на святое руку поднять!» («Святое», надо полагать, означает – «освящённое традицией», подпёртое славными именами всех, без счёту, классиков русского Серебряного века, мировой научной мысли ХХ столетия, etc...) Словом, «броня крепка», и над всей этой историей вполне безоблачное, безгрозовое небо. Но так ли уж оно безоблачно, так ли всё гладко и ровно, так ли шито-крыто в нашем посткультурном пространстве?
Полтора года назад, собирая материал для «Дня Нищих», поехал Ликушин в Старую Руссу – древний городок под Великим Новгородом, где находится дом-музей Ф.М. Достоевского и где «происходит» романное действие «Братьев Карамазовых», - осмотреться, так сказать, «на Скотопригоньевской местности». Словоохотливая сотрудница дома-музея, между делом, поведала Ликушину удивительную вещь: оказывается, группа неназванных научных работников (в т.ч. и питерских), профессионально занимающихся Достоевским, задалась вопросом: кто же, всё-таки, убил несчастного Фёдора Павловича? В процессе коллективного мозгового штурма будто бы родилась версия: поскольку единственным персонажем из «подозреваемых», не имеющим романного алиби, остаётся Михаил Осипович Ракитин, то, скорее всего, он и должен был проявиться во втором, главном рассказе «Братьев Карамазовых» (Достоевским не написанном) убийцей Фёдора Павловича.
Прошло время. 26 июня сего года натыкается Ликушин на «В-Контактную» дискуссию, его романа («Дня Нищих») касающуюся, и читает: «... Смердяков наклепал на себя (в том числе чтобы вызвать чувство вины в Иване). Кто же тогда убийца? Я составил итенирарий всех персонажей романа. Мы знаем обо всех (в том числе и об Алёше), кто где был в момент убийства. У всех алиби. Кроме – Ракитина! Где он был неизвестно. Делайте выводы...»
Эге! - подумалось. - Да тут серьёзные люди собрались, раз «итенирариями» [вероятно, от латинского itineris – путь, движение, переход, марш, дорога, тропа и проч.] между слов пробрасываются, не растолковывая собеседникам своим древней латыни. Припомнилась Старая Русса, словоохотливая сотрудница дома-музея Достоевского, а потом уже пришло в голову посмотреть, что человек, написавший легкомысленный призыв «делать выводы», - один из ведущих отечественных достоевсковедов, петербуржец, доктор наук Б.Н. Тихомиров.
Но не это главное и существенное; главное и существенное, в данном случае, заключается в том, что часть «научной среды», специалисты и профессионалы, литературоведы, наследники «русских критиков», чьими трудами создан миф о великом романе, повторяю – создан и внедрён и в научное, и в массовое сознание, от средней и высшей школы до церковной проповеди, своими руками, исподволь, тихой сапой под этот миф начинают подкапываться, расшатывать и рушить его!
Это, уж извините, иначе как революционной ситуацией, господа, и заговором (хе-хе!) лучшей, быть может, и, во всяком случае, умно ищущей части нынешних достоевистов не назовёшь. Однако, бунт против догмы зреет, вызрел уже – вот что!
Поясню ликушинскую мысль: всех нас научали, научают и будут долго ещё, кажется, хрестоматийно научать, что «научно установленным» убийцей Фёдора Павловича Карамазова является его незаконнорожденный, четвёртый сын, лакей Павел Фёдорович Смердяков – существо безбожное, подлое, коварное, мстительное (ряд можно продолжать до бесконечности); точка зрения эта освящена всеми мыслимыми авторитетами – в литературе, литературоведении, философии и проч.; роль Смердякова окончательно определена, выяснена, выверена; «исповедуют» эту точку зрения и некоторые деятели православной церкви, из писавших и пишущих доныне «на тему» Достоевского, использующих его образы, идеи и произведения в пастырском своём служении (например, архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской)†, преподобный Иустин (Попович)†, дьякон Андрей Кураев и др. и др...) Чего только на несчастного Смердякова не понавешали, в исследовательском запале, иные «естествоиспытатели»: и двойник Чорта он, и теневая сторона души Ивана, и «оборотная сторона Великого Инквизитора», и «анти-Демиург», и даже «повар Мефистофельской кухни»... в глазах от лукавой кириллицы рябит.
Случались, правда, попытки оправдать «Смерда Якова», а заодно уж и поискать романного убийцу; последнюю по времени, кажется, совершил «безымянный» В.Шевченко, но он, на свою беду (или на счастье?) не был выучен иметь Достоевского профессией; его «где надо» почитали немного, послушали, посекли и махнули рукой. Да, после, с брезгливой гримаской шикнули с одного журнального амвончика, что, мол, нечего привечать «народных достоевсковедов» с их доморощенными фантазиями.
Словом, положение вещей с прочтением, пониманием и осмыслением романа «Братья Карамазовы» – своего рода догма, вполне закостенелая, окосневшая, созданная и оберегаемая зубастой кастой «жрецов Достоевского». Но догма, как и жена Цезаря, всегда, даже в чужой постели, должна быть вне подозрений, а тут Ракитина к ней под бочок, да ещё с ползучими какими-то итенирариями подкладывают. Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! А что княгиня Марья Алексевна подумает?
Часть, из существенных, Первая.
1. Охромевшие хронотопы
Начнём с того, что уверимся: алиби, о котором так уверенно заявляет Б.Н. Тихомиров, у Алексея Фёдоровича Карамазова НЕ СУЩЕСТВУЕТ, а «делать выводы» по поводу мнимого «ракитинского следа» нет ни малейших оснований.
С лёгкой руки большого придумщика Михаила Бахтина появился в литературоведческом обиходе термин – «хронотоп»; калькируя с греческого, получаем «время-место»; им принято обозначать взаимосвязь временных и пространственных отношений в художественном тексте. Так вот, этот самый хронотоп вдруг и самым отчаянным образом начинал «хромать» у всех без исключения русских критиков, как только они добирались до ключевого пункта «Братьев Карамазовых», до вершины, с которой начинается катастрофическое падение главного героя – Алёши. Речь о главах «Луковка» и «Кана Галилейская».
В главу «Луковка» Алёшу, духовно и душевно сломавшегося на скандале с телом «провонявшего» старца Зосимы, приводит единственный его друг (именно – друг, это важно: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты»), Михаил Ракитин. Приводит, открыв в нём «бесёнка» и тут же соблазнив водкой, колбасой и Скотопригоньевской блудницей Грушенькой Светловой.
Возроптавший на Бога, сердечно озлобившийся на глумливую и низкую толпу, забывший о брате Мите (лишь на минутку мелькнёт ему «страшная обязанность»), о штабс-капитане Снегирёве, которому так и не отданы двести рублей, мучительно и зло помнящий только свою обиду и «вчерашний разговор с братом Иваном», Алёша впервые оказывается лицом к лицу перед «неожиданным существом», перед «страшной женщиной», которая прыгает ему на колени, поит шампанским, называет «херувимом», «князем» и «цыплёнком».
Г-н Рассказчик, под маску которого в самых лукавых местах романа с головою прячется Автор, поясняет читателю, что Грушенька возбудила в Алёше «неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего любопытства», и чувство это, как замечает зоркий Ракитин, взаимно. Взаимно до зеркального, потому что «стыдливая любовь», в которой признаётся Грушенька, из «любопытства» и вышла: она так давно «стала думать» об Алёше, что и не помнит, когда это с ней началось. Напряжение нарастает стремительно, чувство обретает новую, неожиданную опору – духовной близости, единения, сродства: блудница, «сущая жидовка», «злющая баба» и падший в отчаянии своём «ангел», «херувим» отыскивают друг в друге «сокровище»: «у обоих как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни» (318;14)...
И здесь – важное: Грушенька открывает, что собирается лететь к своему «прежнему», и всё отчаяние её выплёскивается в «жалких» словах: «я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму». Тут же, «с плачем в голосе», откликается Алёша: «не возьмёт ножа, не возьмёт!» К кому это он, - к Грушеньке, к Ракитину? Нет, - «Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один». Так, на самом пике соединения двух душ – Алёши и Грушеньки – возникает тема убийства. Возникает за считанные часы до смерти Фёдора Павловича.
Но послушайте, что говорил тот же Ракитин Алёше в их первую встречу в роще у скита: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать , Россию и отечество ; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток – зарежет , будучи верен – изменит» (74;14)*.
В романе три персонажа, отличающихся прозорливостью – Зосима, Смердяков и Ракитин, сейчас важен последний, его «наглый смех», обращённый на «возлюбивших свои обиды»: «Да ты влюбился в нее, что ли? <...> ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила!»
Всё, третий звонок: «Пора, <...> поздно, в монастырь не пропустят» (О ком, кстати, Ракитин заботится больше – о себе или о друге? «Я и один уйду!» (323; 14), - язвительно шутит Ракитин; значит – и о себе, и о друге.); звучат завершающие реплики, Грушенькина: «Зачем ты, херувим, не приходил прежде <...> Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..»; Алёшина: «Что я тебе такого сделал? <...> луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..» (323;14)
Потрясение для обоих жуткое, потрясение с неба свалившейся, но несбываемой любви, любви, хрустальную дорогу к которой преградило каждому своё, для обоих одинаково «прежнее», пока ещё живое и значащее. Оба идут с своим «прежним» покончить. Она: «Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная!». Он: «шёл подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шёл машинально».
В каждом преступлении следует первым делом искать мотив. Мотивом убийства Фёдора Павловича Карамазова были не жалкие три тысячки в запечатанном пакете («хрестоматийный», по академической догме, мотив для Смердякова; то же, вероятно, приготовлено питерскими «заговорщиками» и для Ракитина). Однако истинный мотив следует искать в жутком клубке, в котором смешались и любовь, и оскорблённое чувство, и несбывшееся чудо, и ещё 1001 «и», словом – «прежнее»: «Я против бога моего не бунтуюсь, я только “мира его не принимаю”», - говорит Алёша Ракитину, повторяя слова брата Ивана. (Само всплывает в памяти: «...до основанья, а затем // Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем...»)
«Разве это мотив!» – возразит упоённый догмой (но этот упоённый будет возражать на всё буквально, без различия, из обиды, или «из принципа»). Попрошу пока утешиться вопросом Алёши к Ивану: «неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?» (131;14).
И, конечно же, - аффект! Помните чуднóе словечко?
Друзья – Ракитин и Алёша – расходятся, дружбе их настал конец; расходятся на том, что один – «не Христос», другой – «не Иуда» (отдельная тема, также – отдельно и в своём месте), расходятся в темноте, в разные стороны, и г-н Рассказчик не берёт на себя труда уточнить – в каком это случилось часу . Он только показывает, что в это время на грушенькином дворе «стоял тарантас, выпрягали лошадей, ходили с фонарём, суетились. В отворённые ворота вводили свежую тройку» (324;14). Грушенька вот-вот вскочит в тарантас и помчится в Мокрое.
Попытка рассчитать искомое время заводит беглого, спешливого читателя в тупик, он отмахивается и летит дальше, за сюжетом, за г-ном Рассказчиком; что до терпеливого, вглядчивого, то он вдруг оказывается на развилке, у начала двух дорог, двух изломанных «прямых», которые, если где и сходятся, то разве в неэвклидовом, в нездешнем, в мистическом пространстве.
Здесь – отступлю на минутку перед открывшейся бездной и вброшу камушком вопросец: как могло статься, что те, кто должен быть «по положению» своему, по избранной для себя миссии – профессионально терпеливыми и вглядчивыми, пробежали мимо этой точки и продолжают блуждать вокруг неё да около, будто по лабиринту, на протяжении 130 лет?!..
Лукавый г-н Рассказчик, великолепнейшая, не имеющая аналогов в истории мировой литературы маска Достоевского! Он введёт вас в эту точку, но только если вы последуете за Митенькой Карамазовым, за ним одним – потому уже, что «много званных, но мало избранных»...
Слушайте и следите!
Вечер катастрофы. «Было часов семь с половиною » (346;14), когда Митя появился у г-жи Хохлаковой («его приняли с необыкновенной быстротой», ему нужно «только две минуты свободного разговора», он «ужасно спешит»), денег от неё не добился и «побежал что было силы в дом Морозовой», где проживала Грушенька. Грушеньки уже нет, но «прошло не более четверти часа после её отъезда» (352;14). Митя хватает пестик и убегает «В темноту». Здесь первая подсказка г-на Рассказчика. Как бы то ни было, но по этому свидетельству, с учётом времени, проведённого Митей у г-жи Хохлаковой, получается, что Грушенька уехала в Мокрое никак не раньше восьми вечера .
Митя бежит к дому отца, лезет в сад, бьёт старика Григория пестиком по голове и снова бросается в дом Морозовой – искать Грушеньку.
Вторая подсказка : «Было уже половина девятого » (358; 14), когда Митя вошёл к Перхотину. За тридцать минут до того («как вбежал он, прошло уже минут двадцать », это – финал разговора с Феней в грушенькиной квартире; «Ровно десять минут спустя Дмитрий Фёдорович вошёл к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину» (358;14)), то есть в восемь вечера , он в другой раз вбегает в дом Морозовой, и в воротах слышит от племянника старшего дворника, Прохора, что Грушенька уехала «часа с два тому» (356;14). Выходит, что Грушенька уехала в шесть, около шести!
Разумеется, Прохор «мог» ошибиться или солгать, но – только о времени отъезда Грушеньки, только! Однако, как может быть (это совершенно отдельный вопрос), чтобы Митя, обегав несколько домов, порядочно расстояния, потратив изрядно времени на разговоры, побывав под окном у отца, прибив старика Григория и проч., возвратился в дом Морозовой в то же самое время, в какое однажды уже выбежал из него ! И как тут хронотопу не «захромать»? Как не заблудиться во «времени-месте»?
Нет сомнения, что Достоевский с своим г-ном Рассказчиком намеренно ** путают след, сознательно и успешно морочат читателя, в первую голову – «русского критика», имея пред собою некую цель, решая какую-то задачу, обращая время в ничто, в точку, в недвижность (обойдёмся без бахтинской «сгущёнки»), вторя утешительной коде Апокалипсиса и утверждая её в романном настоящем: «времени больше нет» , но нет – для Мити, и только для Мити!..
Для других – есть.
«Пробило уже девять часов » (325;14), когда Алёша после свидания с Грушенькой и расставания с Ракитиным возвратился в скит. «От города до монастыря было не более версты с небольшим» (141;14), то есть пешего ходу на 15 минут, скорым шагом и того меньше. От часу до трёх часов романного времени (т.е. с 6-ти до 9-ти или с 8-ми до тех же 9-ти) Алексей Фёдорович Карамазов проводит неизвестно где и как и с кем . Он исчезает! Исчезает именно на тот промежуток, когда замертво падает с пробитой головой негодный отец его, Фёдор Павлович Карамазов. «Херувим» умеет и может позволить себе исчезнуть, ведь в него верят , его любят до обожания, на него молятся – и внутри романа, и вовне, в ослеплённых читательских рядах; он, «естественно», вне подозрений: такова воля Автора, таково мастерство, на которое обречён г-н Рассказчик.
Но таково и «алиби» всеобщего любимца, красавчика и «ангела» Алёши...
Любопытно: Институт мировой литературы ещё не провалился в тартарары?
(Продолжение непременно, ЕБД, последует.)
* Все цитаты по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 14.
** Разговорчики о «ремесленничестве» Достоевского («на дурака» выставлю рамку: Достоевского периода «Братьев Карамазовых»), о «спешливой небрежности» его оскорбительны не для памяти гения («пускай толпа... колеблет твой треножник!»), а только и именно для подсаживающихся на этого загнанного, убогого конька. Выделка в романе ювелирная, даже «бисерная», в известном смысле. Впрочем, верно и то, что «говорящий» не всегда равнозначно «слышащему»...
Подпись: Ликушин.
Часть, из существенных, Вторая.
1. Убийство Достоевского, Эпизод Первый: Критический тупик.
Означает ли отсутствие «алиби» у Алёши Карамазова, что он убил? В романной действительности «Братьев Карамазовых», безусловно – да.
Товарищ прокурора («прокурор») Ипполит Кириллович, зачитывая на суде свой «Трактат о Смердякове», произносит следующее: «Видите ли, господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в ночь преступления было и перебывало пять человек: во-первых, сам Федор Павлович, но ведь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того самого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но представить ее убийцей своего барина просто стыдно. Остаются, стало быть, на виду два человека: подсудимый и Смердяков. Но так как подсудимый уверяет, что убил не он, то, стало быть, должен был убить Смердяков, другого выхода нет, ибо никого другого нельзя найти, никакого другого убийцы не подберешь. <...> Будь хоть тень, хоть подозрение на кого другого, на какое-нибудь шестое лицо, то я убежден, что даже сам подсудимый постыдился бы показать тогда на Смердякова, а показал бы на это шестое лицо, ибо обвинять Смердякова в этом убийстве есть совершенный абсурд [Курсив мой. - Л.]» (138;15).
Прокурору ехидно вторит адвокат: «Повторяю, тут вся логика обвинения: кто же убил, как не он? Некого, дескать, поставить вместо него» (163;15).
Рамка выставлена: слева (условно) Митя, справа – Смердяков, но между ними есть некое пространство, щёлка, как раз для тени, для «шестого лица». Было ли «шестое лицо»? Формально ответ отрицательный, потому что «подсудимый» (Митя) в дом отца в ночь катастрофы не входил (это – раз). Слуга Григорий и жена его тоже в доме не были, их перемещения ограничены садом (это – два и три). Четвёртым номером можно было бы считать Смердякова, и то – условно. Необходимо остаётся одно «лицо», первое и единственное, помимо самого Фёдора Павловича – убийца, который «не на виду», на которого «невозможно» бросить тень подозрения, чистота и невиновность которого являются аксиомой и в романном мире и для читателя. Этот – был в доме: «Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно...» (426;14).
Примите, что сказанное прокурором – это слова Автора, пропущенные им через «функцию судебного обвинителя»: Автор, в рамках романа, от начала и до конца, всезнающ, Ипполит Кириллович, как «тварь» Автора, в рамках своей роли, всего лишь «догадлив». Автор, спрятавшись за лукавую маску г-на Рассказчика, имеет возможность манёвра, его персонаж возможности такой лишён. Автор, которому предстоит ещё второй и «главный роман» о том же герое и его «деятельности», старательно и мастерски соблюдает выставленное себе самому (пред «деликатным читателем», т.е. «русским критиком») условие – обеспечить «существенное единство целого», свести начало с отдалённым (аж на два романных «перехода») концом.
В главке «Охромевшие хронотопы», говоря об «остановившемся» времени, я как бы обмолвился, что «Достоевский с своим г-ном Рассказчиком намеренно путают след, сознательно и успешно морочат читателя, в первую голову – «русского критика», имея пред собою некую цель, решая какую-то задачу»; однако фокус со временем – всего лишь частный случай, один из множества; будучи собранными воедино, эти мозаичные кусочки позволяют восстановить всю огромную картину, «которая погасла и исчезла» (18;14) со смертью Достоевского.
Возвращаюсь к истории Ильинских, из которой выросла фабула «Братьев Карамазовых». В 1874 году Достоевский записывает в черновой тетради: «Драма. В Тобольске, лет двадцать назад, вроде истории Иль<ин>ского. Два брата, старый отец, у одного невеста, в которую тайно и завистливо влюблен второй брат. Но она любит старшего. Но старший, молодой прапорщик, кутит и дурит, ссорится с отцом. Отец исчезает <...> Старшего отдают под суд и осуждают на каторгу <...> Брат через 12 лет приезжает его видеть. Сцена, где безмолвно понимают друг друга <...> День рождения младшего. Гости в сборе. Выходит. “Я убил”. Думают, что удар.
Конец: тот возвращается. Этот на пересыльном. Его отсылают. Младший просит старшего быть отцом его детей. “На правый путь ступил!”»*.
Критики, наткнувшись в «Записках» Алёши Карамазова (привычно выдаваемых за «Записки Зосимы») на историю «Таинственного посетителя», где в заключительной сцене, в общих чертах, случается «как по писанному»: «Гости в сборе. Выходит. “Я убил”...», заключают о процитированной записи: «В “Братьях Карамазовых” эта сюжетная ситуация видоизменилась. Хотя один из братьев (Иван) любит невесту другого (Мити), соперничества между ними нет. <...> История же покаяния убийцы нашла в “Братьях Карамазовых” косвенное отражение, с одной стороны, в рассказе Зосимы “Таинственный посетитель”, а с другой – в публичном признании Ивана, что убил отца не Митя, а Смердяков, которого сам он “научил убить”»**.
«Русские критики», заворожонные, ослеплённые «ангельским» образом Алёши, вновь и вновь теряют его из виду, он прямо на глазах исследователей превращается в невидимую тень; им и в голову не приходит, что одним из братьев, который «любит невесту другого», является Алёша, а на роль невесты (Митиной) Автором выставлена не только Катерина Ивановна, но и, в первую очередь, Грушенька! («Каторжных венчают?») Критики не только самого Алёши, они и его любви не разглядели! Но таким образом они убивают Достоевского, оскопляют его замысел, отбрасывают сцену, которая и есть «плоть и кровь» «достоевщины», в которой брат-отцеубийца и брат, невинно осуждённый на каторгу, «через 12 лет» «безмолвно понимают друг друга»!
Роман начинается со следующего объявления: «Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте» (7;14).
Представьте теперь, что Достоевский не умирает в 1881 году, пишет второй роман, в конце которого случается сцена безмолвной встречи каторжника Мити и признавшегося в отцеубийстве, по истечении 12 лет, Алёши: на какую высоту взлетают акции Автора, сумевшего провести читателя по двум романам и огорошить его внезапной концовкой! «Русские критики», которых Достоевский в общей массе ставил, мягко говоря, невысоко, не намного выше подлеца Н.Страхова (любителя посидеть за «чужой индейкой»), и которые, разумеется, поспешили «не ошибиться в беспристрастном суждении» (6;14), а тут и посрамлены, и возмущены, но крыть-то им нечем: Автор тычет их носом в подсказки и намёки г-на Рассказчика, указывает на реплики некоторых персонажей... в конце концов, на то что «читать надо уметь, господа». «Вот же, - посмеивается Автор, - в первой же фразе всё и схвачено – и убийца, и его жертва, и кое что ещё...» Публика – в бешеном восторге: учители и вожди, наследники великого критика Белинского, повержены в прах гением, а сама публика... обо всём знала (догадывалась), и с самого начала!
«Алеша, единственный персонаж романа, идя от которого можно адекватно истолковать романное целое. Достоевский боялся, что этого не поймут, и написал предисловие. [Курсив мой. - Л.] Кажется, его все равно поняли далеко не все»***.
Это слова одного из нынешних «ведающих» Достоевским, доктора ф.наук Т. Касаткиной. Выделенное звучит по-школярски, анекдотично, как и многое, что исходит от этого доктора; тут не о Достоевском, а, скорее, о графомане с рукомеслом; «мотив» написания «Предисловия», очевидно, шёл как раз от уверенности, что «этого всё равно не поймут», и лучше бы, раз так, то и не лезть тогдашим критикам с поспешными выводами, а дождаться «главного романа», дочитать его до конца, «чтобы не ошибиться в беспристрастном суждении» (6;14).
Но первая, не замутившаяся сознанием мысль у Т.А. Касаткиной абсолютно верна – факт: только и именно «идя от Алёши», «можно адекватно истолковать романное целое». Для этого необходимо, как минимум: не выпускать этого героя из виду ни на минуту романного времени; различать Автора и его лукавую маску, г-на Рассказчика; уметь находить ниточки, хвостики, оставленные Достоевским для перехода в «главный» роман; но главное – помнить, что романное целое нам не дано; понять, что если в первом романе совершается убийство, и ключевой вопрос, вопрос имени убийцы, его мотивов к преступлению окончательно и бесповоротно не решён, значит решение это отложено было Автором на будущее, и опасность «ошибиться в беспристрастном суждении» для «неделикатного читателя» возрастает, с каждым невыдержанным критическим словом, в геометрической прогрессии.
Но русские критики, в массе своей, уверены и «классически» научают пасомое ими стадо тому, что: «В “Братьях Карамазовых” организующая произведение тема (уголовное происшествие) раскрывается <...> по законам детективного жанра: интригующее начало <...> и завязка; цепь готовящих «катастрофу» событий; изложение самой «катастрофы» с умолчанием истинного виновника; наконец, развязка, в которой этот виновник выясняется, благодаря чему спадает напряженное волнение, вызванное детективным сюжетом. Но цель авторского замысла и, следовательно, идейная доминанта романа лежит не в перипетиях детективного сюжета, а в нравственно-философской и социально-публицистической тематике, которую этот сюжет вбирает»****.
Налицо типичный образчик того, как догматическая ограниченность взгляда приводит к распылению романного целого на безжизненные дискретности, превращает роман Достоевского в анатомическую «расчленёнку»: нравственно-философские «котлеты» здесь, «детективщина» с мухами – для «публики», на «внешней стороне», отдельно. Такая, братцы, «поэтика»... Роман для «русских критиков» кончился, едва начавшись у Достоевского! «Да и вообще, стоило ли огород с городить с этим самым ненаписанным вторым романом? Кому он нужен? Нам и этого-то – выше крыши! Мучаемся, ничего не то что понять и осмыслить, прочесть толком не можем...»
Думаете, в полемическом запале передёргиваю? Читайте:
«Но в тот самый час, когда он [Алёша. - Л.] целовал землю и предавался исступлению, земля в квартале от него обагрилась кровью отца...»****
Это ещё один доктор ф.наук, г-жа Сараскина, нынешняя кандидатка на получение премии «Большая книга»-2008. Напомню: когда Алёша, утерев об ряску выпачканные кровью руки, «целовал землю» в главе «Кана Галилейская», минуло уже более часу с того момента, как «земля», по слову Сараскиной, «обагрилась». Прямое указание на этот счёт имеется в тексте романа (но его нужно, «как минимум», прочесть!). И ещё: только не уговаривайте меня поверить, что расстояние от монастыря до Скотопригоньевска измеряется в новых, достоевсковедческих единицах – «кварталах»...
* Цит. по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 15. С. 405.
** Цит. по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 15. С. 411.
*** Т.А. Касаткина. «Да воскреснет Бог!..» (Статья в 9-томном издании Соб. соч. Ф.М. Достоевского, М., 2004. Т.7. С. 108-109
**** В.Е. Ветловская. Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». СПб., 2007. С. 11-12.
***** Л. Сараскина. Достоевский в созвучиях и притяжениях... М., 2006. С.329.
(Продолжение.... и т.д., как завелось)
Люк Персеваль, наверное, один из самых литературоцентричных режиссеров Германии, даже в сравнении с такими читателями, как Франк Кастроф и Томас Остермайер. Скажем, в «Братьях Карамазовых» он оставляет Ивану (Йенс Харцер) длиннейший текст о замученной родителями девочке и затравленном собаками мальчике, всю легенду о великом инквизиторе. Мизансцена статична: Иван говорит, Алеша слушает. А вместе с ним слушает весь зрительный зал.
Кажется, Персевалю забыли рассказать, что литературный театр умер. Да и драматический с ним заодно. Или – что более вероятно – он твердо знает, что «все врут календари» да и теоретики привирают.
«Братья Карамазовы» – спектакль образцово-повествовательный; Алеша (Александер Симон) здесь выступает еще и лицом от автора, объясняя степени родства персонажей и все нюансы лихорадочно развивающегося дела об убийстве Федора Карамазова, заполняя лакуны от одной драматической сцены до другой – еще более драматической.
Художница Аннет Курц выстроила на сцене целый лес труб, подвешенных на тросах. Персонажи Достоевского точно очутились внутри гигантского взбесившегося органа, чьи трубы обрели самостоятельную жизнь. Взвинченный тон героев, так легко срывающихся на визг и крик, кажется лишь эхом разбушевавшегося пространства. Неизменное все три часа, оно находится в постоянном движении, позволяя угадывать то звездное небо, то сумрачный лес. А то гулкость и пустотелость труб заставляют угадывать и самоиронию режиссера Люка Персеваля.
Здесь некуда спрятаться, даже не на что присесть, разве на инвалидную коляску Лизы. Огромное пространство выталкивает героев, не давая ни минуты покоя, задает лихорадочный темп действию.
Мечется и не находит себе места бритоголовый, очень немолодой, достаточно отталкивающий Дмитрий (Берндт Гравер) – таким представляешь себе Федора Карамазова. Мечутся неожиданно похожие друг на друга Иван и Алеша. Неспокойна белокурая Грушенька (Патрисия Жолковска), неожиданно напоминающая Мэрилин Монро (секс-бомба мечтала именно о Грушеньке сильнее, чем о любой другой роли). Истерика выгибает тонкое тело Лизы (Марина Галик) и не отпускает злую красавицу Катерину Ивановну (Алиция Аумюллер).
Все три женщины, мучающие трех братьев Карамазовых, у Персеваля неожиданно сближены: три безвинные ведьмы, три воплощения дьявольского соблазна. Они дефилируют в коротких платьицах, принимают соблазнительные позы, распаляют дурную карамазовскую чувственность. Все вожделеют, никто не решается дать себе волю. Зажатое желание взрывается фантазмами. Карамазовщина для Персеваля – болезнь, заражающая всех вокруг (даже больной ребенок Лиза ей подвластна).
Люк Персеваль начинает спектакль почти детективным вопросом «кто виновен в смерти Федора Карамазова» и заканчивает признаниями Ивана («Я убил отца, хоть и не своими руками») и Дмитрия («Я виновен тем, что сердцем желал отцу смерти»).
«Каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле», – повторяет Алеша поучения старца Зосимы.
Среди шума и гула спектакля эти слова нелегко расслышать, как собственно и среди шума жизни. Но только на них и держатся режиссерская мысль и человеческое существование.
