Кафедра неврологии и нейрохирургии инпр. Юрий николаевич тынянов биография

ЮРИЙ ТЫНЯНОВ

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ КРИТИКА Санкт-Петербург Издательство «Азбука-классика» 2001

Тексты печатаются по изданиям:

Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. [Л.]: Прибой, 1929.

Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1968.

Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.

Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М.: Высшая школа, 1993.

Оформление серии Вадима Пожидаева

Тынянов Ю. Н.

История литературы. Критика. - СПб.: Азбука-классика, 2001. - 512 с.

Юрий Тынянов (1894-1943) - выдающийся литературовед, критик, писатель к переводчик.

В этом сборнике печатаются основные историко-литератур­ные статьи Тынянова как вошедшие в его прижизненный сборник «Архаисты и новаторы», уже давно ставший библиографической редкостью, так и опубликованные позднее. Они посвящены поэзии первой половины XIX в. и современной Тынянову литературе. Во всех его работах поражают не только точность факта и четкость рассуждений и аргументов, но и дар чувствовать и показывать литературную жизнь прошлого как живой процесс, не урезая и не упрощая ее.

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ

АРХАИСТЫ И ПУШКИН............................................................... 9

ПУШКИН............................................................................................... 133

ПУШКИН И ТЮТЧЕВ....................................................................... 189

О «ПУТЕШЕСТВИИ В АРЗРУМ»...................................................... 222

ПУШКИН И КЮХЕЛЬБЕКЕР............................................................. 245

СЮЖЕТ «ГОРЯ ОТ УМА».............................................................. 325

ТЮТЧЕВ И ГЕЙНЕ................................................................................ 367

ВОПРОС О ТЮТЧЕВЕ....................................................................... 379

ПРОМЕЖУТОК................................................................................ 399

ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ.......................................................... 435

О ХЛЕБНИКОВЕ.................................................................... . . . 459

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ........................................................................ 473

История жизни и история литературы

С. Коробейников ..................................................................................... 491

СЮЖЕТ «ГОРЯ ОТ УМА»"

Исследователь текста «Горя от ума» И. Д. Гарусов писал в 1875 г.: «Ровно полвека идут толки о „Горе от ума", и комедия, не говорим: для большинства, а для массы, остается непонятною».

Надеясь в изучении живых исторических остатков про­шлого получить верное разрешение вопроса, сделать пьесу понятною для зрителя, Гарусов много лет изучал прототи­пы действующих лиц. «Даже столичные артисты, у которых еще не изгладились предания об авторе, - писал он, - ко­торые помнят его указания, даже они не в силах до сих пор вполне воссоздать грибоедовских типов, ибо - по большей части изображают карикатуры, а не действовавших тогда лиц... Покойные Щепкин и Орлов составляли единственное исключение, воплощая Фамусова и Скалозуба живьем, ибо знали лиц, прикрытых этими именами, но и они, соглас­но условиям времени и драматической цензуры, оставляли крупные пробелы». Щепкин писал: «Естественность и ис­тинное чувство необходимы в искусстве, но настолько, на­сколько допускает общая идея».

Еще хуже было с женскими типами. Гарусов писал, что кроме А. М. Каратыгиной в роли Натальи Дмитриевны и Колосовой (в Москве) в роли Лизы «ни прежде, ни теперь

Подготовила к печати Е. А. Тынянова по рукописным материалам архива Ю.Н.Тынянова.

ни одна артистка не могла справиться с ролью в комедии менее типичною».

Обрекая пьесу на временное, быстро забывающееся внимание, Гарусов опирался на живую речь и характер прототипов. У этого историка пьесы, требовавшего непосредственного воспроизведения грибоедовской правды изображения, не было будущего, перспективы.

В письме к Катенину от января 1825 г., которое является основой грибоедовского понимания пьесы, Грибоедов так ответил на возражение Катенина, что в «Горе от ума» «характеры портретны»: «Да! И я, коли не имею таланта Мольера, то по крайней мере чистосердечнее его; портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии...»

И непосредственно за этим Грибоедов говорит не о по­ртретах уже, а о типах, о том, что в портретах, «одна­ко, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый че­ловек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь». Здесь кон­чалось, как единственное средство понимания пьесы, изуче­ние Гарусова. Здесь было новое качество драматической ли­тературы.

«Портреты» становились типами. «Портретность» была ранее для русской комедии не исключением, а правилом. Практика драматических портретов была начата Крыло­вым, Шаховским, позже разработана Катениным. В коме­дии Шаховского «Новый Стерн» (1807) видели карикату­ру на Карамзина, в Фиалкине другой его пьесы - «Урок кокеткам или Липецкие воды» (1815) - сам Жуковский узнал карикатуру на себя. Это положило начало лите­ратурному обществу «Арзамас» и возникновению знаме­нитой литературной полемики, войне «Арзамаса» и «Бе­седы».

Сюжет «Горя от ума», «план» объяснил наиболее полно и ясно сам Грибоедов. В упомянутом письме к Катенину он писал: «Ты находишь главную погрешность в плане, мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению, девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому чтобы ум у нас грешных был обыкно-

Нет, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих, сначала он весел, и это порок: «Ш у т и т ь, век шутить, как вас на это станет!» - Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей заметной черты! Его на­смешки не язвительны, покуда его не взбесить, но все-таки: «Не человек! змея!» - а после, когда вмеши­вается личность «наших затронули», предается анафеме: «Унизить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» Не терпит подлости: «Ах! боже мой, он карбо­нарий». Кто-то со злости выдумал об нем, что он сума­сшедший, никто не поверил и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем напле­вал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована на счет своего сахара медовича. Что же может быть полнее этого?» Самая яркая черта здесь - трактовка Софьи и Чацкого. Чацкий «в противуречии с обществом»: главный же пред­ставитель этого общества в плане - Софья. Из приведен­ных Грибоедовым четырех реплик о Чацком три принадле­жат Софье, и только одна - Фамусову. Из действия I - «Не человек, змея» - это произносит Софья (в сторону) после слов Чацкого о Молчалине: «Ведь нынче любят бес­словесных»; Софья в действии III: «Шутить: и век шутить! как вас на это станет!» - после притворной попытки Чац­кого примириться с мнением Софьи о Молчалине. «Уни­зить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» - слова Софьи Чацком после слов Чацкого о Молчалине: «В нем Загорецкий не умрет». Фамусов произносит здесь только стих из действия II: «Ах, боже мой! он карбонарий!» - после ответа Чацкого на восторг Фамусова перед Максимом Пет­ровичем («Не терпит подлости»).

Софья характеризуется именно как представительница общества: «после, когда вмешивается личность „наших затронули", предается анафеме»; „наших затронули" - это

слова красноречивые и вполне объясняющие роль и зна­чение Софьи (здесь о ней не говорится как о женщине, здесь она - представительница общества). И удивитель­нее всего, что Грибоедов пишет о важной, решающей сю­жетной черте, в которой выступает Софья: «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший». И если о нелюбви Софьи говорится как о нелюбви к нему той де­вушки, для которой единственно он явился в Москву, то здесь она - безличный представитель общества, «кто-то». Любимая девушка - представительница общества, с кото­рым Чацкий «в противуречии». Софья открыто выступает против «этого ума, что гений для иных, а для иных чума», и выступает как представительница интересов семьи: «Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» (в этом отношении главную роль как блюститель семьи играет все же не она, не Фамусов, а сам Молчалин: «Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его»).

По выходе «Горя от ума» в свет замечательную статью написал о пьесе Сенковский. Он желал покончить с мелкой и во многом лицемерной полемикой вокруг пьесы. Против пьесы восстали задетые ею. «Кто безусловно поносит „Горе от ума", тот оскорбляет вкус всего народа и суд, произне­сенный всею Россиею. Это народная книга: нет русского, который бы не знал наизусть по крайней мере десяти сти­хов этой комедии...» И тотчас дал замечательное определе­ние, которое, прекращая нападки Вяземского, переклика­лось с его словами о Фонвизине: «Подобно „Свадьбе Фи­гаро", это комедия политическая: Бомарше и Грибоедов, с одинаковыми дарованиями и равною колкостью сатиры, вывели на сцену политические понятия и привычки об­ществ, в которых они жили, меряя гордым взглядом народ­ную нравственность своих отечеств». Последняя фраза яв­но ошибочна.

Грибоедов всегда противопоставлял народные нравы и народную нравственность нравам образованной части общества, «поврежденного класса полуевропейцев», кото­рому сам принадлежал («Загородная поездка»). Упомина­ние о Бомарше заслуживает анализа и изучения. «Ес­ли „Горе от ума" уступает творению французского комика

в искусстве интриги, с другой стороны, оно восстановляет равновесие свое с ним в отношении к внутреннему досто­инству поэтическою частью и прелестию рассказа».

Дело касается сюжета. «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил и все по­вторяют» - такова основа сюжета, и здесь Сенковскому недаром припомнился Бомарше.

Ср. действие 2 «Севильского цирюльника»:

Б а з и л ь. ...Втянуть его в скверную историю это в доб­рый час, и тем временем оклеветать его бесповоротно.

Бартоло. Странный способ отделаться от человека!

Б а з и л ь. Клевета, сударь: вы совсем не знаете того, чем пренебрегаете. Мне приходилось видеть честнейших людей, почти уничтоженных ею. Поверьте, не существует той плос­кой злостной выдумки, мерзости, нелепой сказки, которую нельзя было бы сделать пищей праздных людей в большом городе, как следует взявшись за это, а у нас тут имеются такие ловкачи... Сначала легкий говор, низко реющий над землей, как ласточка перед грозой, шопот pianissimo бежит и оставляет за собой ядовитый след. Чей-нибудь рот его приютит и piano, piano с ловкостью сунет в ваше ухо. Зло сделано. Оно прорастает, ползет, вьется, и rinforzando из уст в уста пойдет гулять. Затем вдруг, не знаю отчего, клеве­та поднимается, свистит, раздувается, растет у вас на гла­зах. Она устремляется вперед, ширит свой полет, кружится, схватывает все, рвет, увлекает за собой, сверкает и гремит, и вот, благодаря небу, она превратилась в общий крик, cre­scendo всего общества, мощный хор из ненависти и прокля­тий. Кой черт устоит перед ней?

Действие 4 той же пьесы:

Б аз и ль. Клевета, доктор, клевета! Всегда следует пристать к ней.

Сомневаться в том, что это было учтено Грибоедовым, не приходится (ср. сравнение клеветы со «снежным ко­мом» в первой редакции «Горя от ума»).

Более того - Грибоедов учился у Бомарше искусству построения сюжета. Ср. предисловие к «Женитьбе Фигаро»: «Я думал и продолжаю думать, что нельзя достичь на театре ни большой трогательности, ни глубокой нравственности,

ни хорошего и неподдельного комизма иначе, как путем сильных положений в сюжете, который хотят раз­работать, - положений, постоянно рождающихся из соци­альных столкновений... Комедия менее смелая не преувели­чивает столкновений, ибо ее картины заимствованы из на­ших нравов, ее сюжеты - из жизни общества... Басня - это краткая комедия, а всякая комедия не что иное, как про­странная басня; разница между ними заключается в том, что в басне звери умны, а в нашей комедии люди бывают за­частую животными и, что того хуже, животными злыми».

Искусство живого изображения у Грибоедова таково, что исследование его отодвинуло все остальные моменты. Исследованием сюжета «Горя от ума» занимались гораздо менее. Но сила и новизна «Горя от ума» была именно в том, что самый сюжет был громадного жизненного, обще­ственного, исторического значения. Бомарше был здесь не «источником», а только учителем. «Сильное место в сю­жете» - это выдумка о сумасшествии Чацкого.

Возникновение выдумки - наиболее сильное место в любовной драме Чацкого. Оно основано на собственных словах героя. Пытаясь разгадать, кого любит Софья, и не доверяя очевидности, Чацкий как бы примиряется с кон­цом своей любви. Он горько иронизирует над своей от­вергнутой любовью, называя ее сумасшествием:

Потом От сумасшествия могу я остеречься; Пущусь подалее - простыть, охолодеть, Не думать о любви, но буду я уметь Теряться по свету, забыться и развлечься.

На это горькое признание Софья говорит (про себя): Вот нехотя с ума свела!

Софья, выведенная из себя словами Чацкого о Молчалине, из мести повторяет это:

Он не в своем уме.

Искусство - в еле заметных усилениях. Интересно, что слух пущен через безыменных г. N и потом г. D.

Распространение и рост выдумки.

III ДЕЙСТВИЕ

Явление 1

Чацкий. От сумасшествия могу я остеречься.

Софья. Вот нехотя с ума свела!

Явление 14

Софья. Он не в своем ум е.

Г. N. Ужли с ума сошел?

Явление 15

Г. N. С ума сошел.

Явление 16

Г. D. С ума сошел.

Загорецкий. Его в безумные упрятал дядя плут.

Явление 17 Загорецкий. Он с у м а с ш е д ш и й. Загорецкий. Да, он сошел с ума!

Явление 19 Загорецкий.

Явление 21 Загорецкий. Безумный по всему... Хлёстова. В его лета с ума прыгнул! Фамусов. Безумных развелось людей, и дел, и мнений. Хлёстова. Уж кто в уме расстроен.

Явление 22 Хлёстова. Ну, как с безумных глаз...

IV ДЕЙСТВИЕ

Явление 6 Загорецкий. В уме сурьезно поврежден.

Явление 14 Фамусов. Сама его безумным называла!

Распространение выдумки основано на изображении пе­реимчивости. Однако дело не в вере, в перемене мнений,

дело в полной общности согласия. В конце III действия Чацкий уже объявлен сумасшедшим. На вопрос Платона Михайловича:

Кто первый разгласил?

Наталья Дмитриевна отвечает:

Ах, друг мой, все! И старый друг Чацкого должен уступить:

Ну, все, так верить поневоле. Дело не в вере в выдумку, даже не в доверии;

Полечат, вылечат, авось -

говорит Хлёстова, явно не веря. «Никто не поверил и все повторяют». Слепая необходимость повторять общий слух, при недоверии.

Еще более ясно соглашается Репетилов:

Простите, я не знал, что это слишком гласно.

Выдумка приобретает характер сговора, заговора. Оши­бившийся, спутавший с Чацким Молчалина, в последней сцене, впереди толпы слуг со свечами, Фамусов, обраща­ясь с упреками к Софье, произносит:

Все это заговор и в заговоре был Он сам, и гости все.

У него самолюбие государственного человека - я пер­вый, я открыл! Это уже не малая сцена, не домашняя ко­медия. Что за будущее предстоит всем, свидетельствует катастрофическая фигура Репетилова.

В чертах не только характера, но и выдумок - черты реальные. В действии III выдумка распадается на ряд кон­кретных, причем окраску близости к автобиографическим грибоедовским моментам представляет, например, вздорное утверждение Загорецкого о сумасшествии Чацкого:

В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны.

личенную страстность, раздутых: он сильно подчеркивал свою рану, носил повязку на лбу, трагически ее сдергивал и т.д.

Однако не следует слов Чацкого о «сумасшествии» и по­степенного развития - от Софьи до толпы гостей - слуха о том, что Чацкий «не в своем уме», понимать всецело в новом, теперешнем значении этого слова. Между современ­ным значением этого понятия и значением, которое было у него в то время, имеется существенное различие.

В рыцарский кодекс любви к даме в куртуазную ры­царскую эпоху входит безумная любовь, безумие из-за да­мы, - таково безумие неистового Роланда из-за Анжелики, таково безумие Дон Кихота из-за Дульцинеи.

Пережитки этого значения безумия остались в языке и дошли до 20-х годов XIX в.

Непременная связь между безумием и любовью к жен­щине казалась сама собой разумеющейся.

Поэт Батюшков в 20-х годах психически заболел. Бо­лезнь его была безнадежна, и жизнь его разбилась на две половины: нормальная жизнь до 1822-1824 гг. и жизнь умалишенного до 1855 г. Друзья приняли горячее участие в его болезни. П. А. Вяземский писал 27 августа 1823 г. Жуковскому о Батюшкове и наметил решительные меро­приятия. Мероприятия, намеченные Вяземским по излече­нию болезни Батюшкова, были следующие:

«В Петербурге есть Муханов Николай, лейб-гусарский офицер. Он был с Батюшковым на Кавказе и видал его довольно часто. У него можешь ты узнать, был ли он точно там знаком с какою-нибудь женщиной. Объяснение этого дела может служить руководством к обхождению с ним и с болезнью его. В таком случае и обман может быть полезен. А если в самом деле влюблен он в эту женщину, то можно будет придумать что другое... Не отказывайте: тут минута может все свершить и наложить на совесть нашу страшное раскаяние. Больно будет нам сказать себе, что он достоин был лучших друзей». Таким образом Вяземский наметил сложный и исчерпывающий план поведения друзей с ду­шевнобольным поэтом, и в основе этого плана лежит про­исхождение болезни от влюбленности в женщину.

В начале сентября 1824 г. Грибоедов пишет Булгарину письмо, которым решительно кончал с ним какие-ли­бо отношения, литературные и личные. Письмо написано после неумеренных восхвалений Булгариным Грибоедова в печати, которые должны были широко огласить эту «дружбу». Личные отношения, конченные этим письмом, по-видимому, после объяснений и настойчивых шагов Булгарина, ему удалось возобновить. И вот на автогра­фе этого письма Грибоедова к Булгарину, по свидетель­ству биографа Грибоедова М. Семевского, было написано Булгариным: «Грибоедов в минуту сумасшествия».

Что касается Греча, то и он пишет о сумасшествии, но уже не Грибоедова, а Кюхельбекера. В своих воспомина­ниях он говорит о Кюхельбекере, что «приятелем его был Грибоедов, встретивший его у меня и с первого взгляда принявший за сумасшедшего».

Эта выдумка - внезапное ни на чем не основанное по­дозрение в сумасшествии, с которым мы встречаемся в «Го­ре от ума», было в ходу у сомнительных «друзей». Выдумка может быть в будущем использована. Следует заметить, что это подчеркнуто в комедии. В III действии, в самый мо­мент появления выдумки, у Софьи являются безыменные, не названные г. N и г. D.

Оба безыменных действующих лица замечательны тем, что ничем от всех остальных не отличаются. Нельзя даже сказать, что они отличаются большею безличностью. Впро­чем, у них есть личные черты. Так, г. N. более всего напо­минает своей заинтересованностью этим слухом лицо, спе­циально такими слухами интересующееся.

Пойду, осведомлюсь; чай, кто-нибудь да знает.

Пойду-ка я, расправлю крылья,

У всех повыспрошу: однако, чур, секрет!

У Загорецкого - черты и разговоры служащего. Если бы он был назначен цензором, он налег бы на басни, где

Насмешки вечные над львами! над орлами!

Кто что ни говори:

Хотя животные, а все-таки цари.

Так говорить мог именно человек особой канцелярии, близкий к политическому сыску, служащий. Платон Ми­хайлович говорит ему:

Я правду об тебе порасскажу такую, Что хуже всякой лжи.

О Загорецком Платон Михайлович говорит:

При нем остерегись, переносить горазд И в карты не садись: продаст.

Это происходит при самом начале разглашения вы­думки.

В годы написания окончания комедии деятельность особой канцелярии, которой уже заведовал фон Фок, была сильно развита. Выдумки при деятельности особой канце­лярии часто получали зловещее завершение.

Выдумка о сумасшествии Чацкого - это разительный пример «сильного положения в сюжете», о котором гово­рит Бомарше. Смена выдумок, рост их кончается репликой старой княгини:

Я думаю, он просто якобинец, Ваш Чацкий!!!

Выдумка превращается в донос.

Прежде всего Грибоедову пришлось очень ра­но изучать в жизни, на деле то, что Бомарше называет клеветой, а он сам точнее и шире - «выдумкой». Именно изучать, потому что творческая тонкость и точность его была здесь подсказана и литературной и дипломатической

деятельностью. Дело идет не только о возникновении слу­ха, но и о его росте, о том, как появляется и растет слух.

Грибоедов очень рано принял участие в литературной полемике. К 1816 г. относится его выступление по поводу вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора». Дело идет об одном из самых основных литературных и поэти­ческих споров 20-х годов. Мне уже приходилось писать о нем. Повод к полемике был тот, что наряду с вольным переводом «Леноры», знаменитой «Людмилой» Жуковско­го, появился другой вольный перевод - «Ольга» Катенина. Итоги полемики подвел в 1833 г. Пушкин. Он писал о Бюргеровой «Леноре»: «Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, кото­рый сделал из нее то же, что Байрон в своем „Манфреде" сделал из „Фауста": ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам „Ленору" в энергической красоте ее первобытного создания, он на­писал „Ольгу". Но сия простота и даже грубость выраже­ний, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею лу­ною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнение в статье, коей неспра­ведливость обличена была Грибоедовым». Грибоедову был тогда 21 год.

Статья Грибоедова, привлекшая общее внимание, заме­чательна по своей чисто литературной, критической сторо­не, замечательна по тонкому анализу перехода литератур­ной полемики в личные нарекания по адресу против­ника.

Упреки рецензенту таковы: «Г. Жуковский, - говорит он, - пишет баллады, другие тоже, следовательно, эти дру­гие или подражатели его, или завистники. Вот образчик логики г. рецензента. Может быть, иные не одобрят оскор­бительной личности его заключения; но в литературном быту то ли делается? Г. рецензент читает новое стихотво­рение: оно не так написано, как бы ему хотелось; за то он бранит автора, как ему хочется, называет его завистником и это печатает в журнале, и не подписывает своего имени. Все это очень обыкновенно и уже никого не удивляет».

Самая простота в изложении фактов литературной по­лемики у молодого Грибоедова удивительна и напоминает драматический план. Недостаточность основания («пишет баллады, другие тоже, следовательно, эти другие или под­ражатели его, или завистники»), ведущая к оскорбительной «личности» обвинений, заключений, безыменность напа­док, - таковы точно и кратко изложенные особенности ли­тературно-бытовой полемики. Грибоедов начинает с самых корней, самых незначащих и вместе простых фактов.

В литературной полемике неосновательное частное об­винение против Шаховского в том, что он противодейст­вовал постановке пьесы Озерова, привело к тяжелому об­винению Шаховского в смерти Озерова, - обвинению, под влиянием Вяземского широко распространившемуся в ли­тературных кругах.

Литературная основа полемики, веденной Вяземским (гениальный драматург, которого убила зависть), скоро вконец рушилась: Озеров не был гениальным драматур­гом, а обвинение Шаховского не имело фактического ос­нования. Пушкина мирит с Шаховским Катенин.

В октябре 1817 г. Грибоедов писал Катенину, объясняя свое поведение в полемике с Загоскиным (в ответ на резкую рецензию Загоскина по поводу постановки грибоедовской пьесы «Молодые супруги» Грибоедов написал поэтический ответ «Лубочный театр», который его друзья распространи­ли): «Воля твоя, нельзя же молчаньем отделываться, когда глупец жужжит об тебе дурачества. Этим ничего не возь­мешь, доказательство Шаховской, который вечно хранит благородное молчание и вечно засыпан пасквилями».

Вначале, отдав дань крайностям литературной борьбы «Арзамаса», Пушкин не только научается широко отно­ситься к литературной борьбе, но в первой главе «Евгения Онегина» дает небывалый пример отношения к ней. Дело идет о том же театре:

Там Озеров невольны дани Народных слез рукоплесканий С младой Семеновой делил. … Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый,

Там вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой, Там и Дидло венчался славой, Там, там под сению кулис Младые дни мои неслись...

Эта знаменитая строфа «Евгения Онегина» обыкновен­но оценивается исключительно по своему стиху, по уди­вительной выразительности и краткости, в итоге чего в одну строфу вмещена широкая картина драматической и театральной истории. При этом обыкновенно упускается характер имен. Между тем, отказавшись от громкой и ост­рой полемики, которая вовсе не решала основных задач искусства, Пушкин соединил в этой строфе несоединимые в то время, казалось бы, имена. Объединенными в этой удивительной строфе оказались имена: Озерова, который, по литературной полемике, был убит Шаховским, и самого Шаховского; рядом идут имена Семеновой, которой слухи приписывали причину ссылки Катенина, ее театрального противника, и самого Катенина. Недаром кончается этот список именем «беспартийного» в литературной и сцени­ческой полемике, знаменитого петербургского балетмейс­тера Дидло.

Обвинение в убийстве, выросшее из литературно-теат­ральной полемики и обобщения частных фактов, было для Грибоедова делом, свидетелем которого он был.

Обычно дипломатическая деятельность Грибоедова ста­вилась необыкновенно далеко от его литературной жизни. Нет ничего более поверхностного. В своей дипломатичес­кой деятельности Грибоедов имел громадное поле наблю­дений и изучений, имевшее существенное значение для его драмы.

В 1819 г. он поместил в «Сыне отечества» обширное «Письмо к издателю „Сына отечества" по поводу помеще­ния в „Русском инвалиде" известия, основанного на лож­ных и злостных источниках, будто бы, по известиям из Константинополя, „в Грузии произошло возму­щение, коего главным виновником почита­ют татарского князя"»: «Скажите, не печально ли видеть, - пишет Грибоедов, - как у нас о том, что полага-

ют происшедшим в народе, нам подвластном, и о проис­шествии столько значущем, не затрудняются заимствовать известия из иностранных ведомостей, и не обинуясь выда­ют их по крайней мере за правдоподобные, потому что ни в малейшей отметке не изъявляют сомнения...»

Интересно, что этот допущенный очень важный про­мах дает повод Грибоедову вспомнить близкую ему те­атральную жизнь и обнаруживает, насколько полити­ческая и государственная деятельность была близка у него к театру и литературе. «Возмущение народа не то, что воз­мущение в театре против дирекции, когда она дает дурной спектакль: оно отзывается во всех концах империи, сколь­ко, впрочем, ни обширна наша Россия».

Далее излагается случай, перетолкованный как возму­щение, и говорится о возможных следствиях таких сооб­щений. Говоря о Персии, Грибоедов пишет: «Российская империя обхватила пространство земли в трех частях све­та. Что не сделает никакого впечатления на германских ее соседей, легко может взволновать сопредельную с нею восточную державу. Англичанин в Персии прочтет ту же новость, уже выписанную из русских официальных ведо­мостей, и очень невинно расскажет ее кому угодно - в Тавризе или Тейране. Всякому предоставляют обсудить последствия, которые это за собою повлечь может».

Грибоедов здесь обнаруживает такое понимание зна­чения слухов, выдумок, клеветы, которое одинаково важ­но при оценке его драмы, художественной и личной; бо­лее того - статья, написанная за десять лет до гибели, как бы предвосхищает все основные причины ее и даже ви­новников. Рост, развитие выдумки, которое в первой редакции «Горя от ума» уподоблено росту снежной лави­ны, здесь излагается так: «А где настоящий источник та­ких вымыслов? кто первый их выпускает в свет? Какой-нибудь армянин, недовольный своим торгом в Грузии, приезжает в Царьград и с пасмурным лицом говорит то­варищу, что там плохо дела идут. Приятельское извес­тие передается другому, который частный ропот толку­ет общим целому народу. Третьему не трудно мечтатель­ный ропот превратить в возмущение! Такая догадка скоро

приобретает газетную достоверность и доходит до „Гам­бургского корреспондента", от которого ничто не укроется, а у нас привыкли его от доски до доски пере­водить; так как же не выписать оттуда статью из Константинополя?»

Язвительная ирония дипломата сочетается здесь с пол­ным отсутствием подчеркнутости в языке.

Искусство в анализе роли еле заметных усилений - здесь искусство и дипломата и художника.

Сюжет «Горя от ума», где самое главное - в возник­новении и распространении выдумки, клеветы, развивался у Грибоедова каждодневной практикой его дип­ломатической работы.

Однако ни литературного, ни дипломатическо­го поля изучения здесь было недостаточно. Здесь были глу­бокие впечатления личные, опыт жизненный. Ему самому пришлось прожить целый длительный период своей жиз­ни оклеветанным. Пушкин, встретивший во время путеше­ствия в Арзрум тело Грибоедова, вспомнил именно об этом, из чего можно заключить о роли клеветы в жизни Грибое­дова. «Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестно­сти. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холод­ная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении». Здесь, несомненно, дело идет о знаменитой четверной дуэли: partie саггёе Завадовский - Шереметев - Якубович - Грибоедов; первая дуэль (1817) кончилась смертью Шереметева; вторая состоялась в октябре 1818 г.; этот промежуток, вызванный невозможностью драться сра­зу после убийства Шереметева, а затем ссылкою Якубовича, и вызвал, конечно, выдумку, навет - обвинение в трусос­ти. Как бы то ни было, вынужденный отъезд из Москвы и решительный перелом в жизни больше уж не жившего

в Москве Грибоедова - были личные воспоминания, сде­лавшие «Горе от ума» явлением одновременно драмы и ли­рики. Вместе с тем причина его изгнания была значительно глубже и шире. Уже в 1820 г. он называет свою жизнь «по­литическим изгнанием».

Определение Сенковским «Горя от ума» как пьесы «политической» совершенно согласуется с этими словами. Позднее это смелое определение вызвало толки и объяс­нения, попытки все свести к 14 декабря 1825 г. и тут же это опровергнуть. Дело, однако, шло о пьесе, написанной задолго до декабрьского восстания; ссылка Сенковского на «Женитьбу Фигаро» придавала слову «политический» смысл, значительно более широкий. Как бы то ни было, уже в 1817 г. Грибоедов пережил лично против себя на­правленную широчайшую клевету.

Расставание с родиной, последовавшее вслед за этим, было главным жизненным результатом драмы. И таковы слова Чацкого в конце пьесы о родине:

И вот та родина... Нет, в нынешний приезд, Я вижу, что она мне скоро надоест...

Таков же и знаменитый конец: Вон из Москвы!

Следует отметить, что в письме к Катенину Грибоедов говорит о клевете как о выдумке.

Понятие выдумки больше всего сочета­лось с историей отставки и гражданской смерти Чаадае­ва. Самая фамилия Чацкого имела связь именно с фами­лией Чаадаева (в правописании Пушкина, отражавшем живую речь, - Чадаев); в первой редакции «Горя от ума» фамилия Чацкий писалась Грибоедовым как Чадский, что непосредственно связано с Чаадаевым. Эта совершен­но ясная связь Чацкого с Чаадаевым заставляет на нем

остановиться. Это тем любопытнее и значительнее, что ха­рактер, тип исторического Чаадаева вовсе не является про­тотипом Чацкого. Конечно, речь Чацкого о крепостном рабстве - это главная социально-политическая мысль Чаадаева о задержке русского развития из-за рабства, отражающегося на всех отношениях - не толь­ко бар и крепостных. Самое же поведение Чацкого, быстро разгорающегося, любящего и обиженного нелюбовью, да­леко от известного образа Чаадаева. Единственно, что про­извело главное впечатление на Грибоедова, - это отстав­ка Чаадаева и выдумка, клевета, способствовавшая ей. «Выдумка» о Чаадаеве, а затем отставка его были связаны с тем, что именно он был послан к находившемуся на кон­грессе в Троппау Александру I с сообщением о волнениях в Семеновском полку как адъютант корпусного командира Васильчикова.

Д. Свербеев в «Воспоминаниях о П.Я.Чаадаеве» (1856) оставил о нем и его взглядах много интересных сведений. Таково его первое воспоминание о Чаадаеве: «Чаадаев был красив собою, отличался не гусарскими, а какими-то анг­лийскими, чуть ли даже не байроновскими манерами и имел блистательный успех в тогдашнем петербургском общест­ве». Говоря об известной храбрости и военных заслугах Чаа­даева, Свербеев с самого начала роняет многозначительную фразу о происшествии с Чаадаевым: «Поведение Чаадаева в этом несчастном случае могло иметь некоторое влияние на бывший тогда конгресс в Троппау». И все же главною причиною, перевернувшей, по его словам, всю судьбу Чаа­даева и имевшей влияние на всю остальную его жизнь, он считает запоздание, приписывая его туалету: «Чаадаев часто медлил на станциях для своего туалета. Такие привычки опрятности и комфорта были всегда им тщательно соблю­даемы».

Далее говорится о том, что «следствием медленности курьера-джентльмена было то, что князь Меттерних узнал о семеновской истории днем или двумя ранее императора» и т. д. Выдумка Свербеева далее возрастает: Александр за­пер Чаадаева на ключ, вслед за тем Чаадаев был отставлен и т.д.

Отзвуки сплетен и рассказ о выдумке находим и в рас­сказе родственника Чаадаева М. Жихарева:

«Васильчиков с донесением к государю отправил туда Чаадаева, несмотря на то что Чаадаев был младший адъю­тант и что ехать следовало бы старшему.

Чаадаев, отправляясь в Троппау, получил инструкции, разумеется, от Васильчикова и, сверх того, еще от графа Милорадовича, бывшего тогда петербургским военным ге­нерал-губернатором.

После свидания с государем, по возвращении из Троп­пау в Петербург, Чаадаев очень скоро подал в отставку и вышел из службы.

Причина такой неожиданной неприятной развязки бы­ла будто бы та, что сначала Чаадаев, без нужды мешкая в дороге, приездом в Троппау опоздал. Австрийский курьер, отправившийся к князю Меттерниху, выехал из Петербур­га в одно с ним время и поспел прежде. Известие о „семе­новской истории" австрийский министр узнал прежде рус­ского императора. Этого мало. В день приезда своего ку­рьера князь Меттерних обедал вместе с государем, и на его слова, что „в России все покойно", довольно резко возра­зил ничего не знавшему императору: „Excepte une revolte dans un des regiments de la garde imperiale" 1 .

Наконец, будто бы и после всего этого Чаадаев очень долго не являлся, занимаясь омовениями, притираньями и переодеваньем в близлежащей гостинице. Раздражен­ный государь только что его завидел, вошел в большой гнев, кричал, сердился, наговорил ему пропасть неприят­ностей, прогнал его, и обиженный Чаадаев потребовал от­ставки.

Эту сказку, в продолжение довольно долгого време­ни очень, впрочем, укоренившуюся и бывшую в большом ходу, опровергать, собственно, не стоит. Чаадаев не опаз­дывал, австрийский курьер прежде его не приезжал, да если бы и приехал и уведомил князя Меттерниха, то есть ли какая-нибудь возможность предположить, чтобы столь

искусный и осторожный дипломат не догадался смолчать до времени про неприятное известие?»

Жихарев довольно подробно восстанавливает обстоя­тельства свидания Чаадаева с Александром I, прибавляя, что свидание «продолжалось немного более часу».

Родственник-мемуарист отвергает слух, выдумку о ту­алете Чаадаева и опоздании его, причем воспоминания его напоминают слова Грибоедова по поводу выдумки о сума­сшествии Чацкого: «Никто не поверил и все повторяют». Он неоднократно рассказывает в мемуарах о том важном значении, которое Чаадаев придавал своей одежде, и т.д.

Об отставке Чаадаева, навсегда решившей вопрос о его государственной службе и деятельности, Жихарев говорит: «По возвращении его в Петербург, чуть ли не по всему гвардейскому корпусу последовал против него всеобщий, мгновенный взрыв неудовольствия, для чего он принял на себя поездку в Троппау и донесение государю о „семенов­ской истории"». «Ему - говорили - не только не следо­вало ехать, не только не следовало на поездку набиваться, но должно было ее всячески от себя отклонить» и т. д. «Не довольствуясь вовсе ему не подобавшей, совсем для него неприличной поездкой, он сделал еще больше и хуже: он поехал с тайными приказаниями, с секретными инструк­циями представить дело государю в таком виде, чтобы правыми казались командир гвардейского корпуса и пол­ковой командир, а вина всею тяжестью пала на корпус офицеров. Стало быть, из честолюбия, из желания поско­рее быть государевым адъютантом, он, без всякой другой нужды, решился совершить два преступления, сначала из­вращая истину, представляя одних более правыми, других более виноватыми, нежели они были, а потом и измену против бывших товарищей. Вдобавок и поведение его в этом случае было самое безрассудное: этим, почти доно­сом, он кидал нехорошую тень на свою до сих пор безуко­ризненную репутацию, а получить за него мог только фли­гель-адъютантство, которое от него, при его известности и отличиях, без того бы не ушло».

даева оправдывает: «В моих понятиях, Чаадаеву положи­тельно и безусловно, чисто и просто следовало от поездки... отказаться». И, наконец, племянник-судья добавляет: «Что вместо того, чтобы от поездки отказываться, он ее искал и добивался, для меня также не подлежит сомнению. В этом несчастном случае он уступил прирожденной слабости не­померного тщеславия; я не думаю, чтобы при отъезде его из Петербурга перед его воображением блистали флигель-адъютантские вензеля на эполетах столько, сколько свер­кало очарование близкого отношения, корот­кого разговора, тесного сближения с импе­ратором». Таким образом, Жихарев готов видеть целью этого тщеславия не флигель-адъютантский чин, а «близкое отношение, короткий разговор, тесное сближение» с Алек­сандром I, на которое Чаадаев надеялся. И если тщеславие осталось главною побудительного причиною, то племянни­ку, путем сложной внутренней борьбы, удалось уверить се­бя в неверности истории запоздания и в более высокой степени чаадаевского тщеславия, чем флигель-адъютант­ские эполеты. Итак: короткий разговор, тесное сближение с императором. Перед нами человек, близко знавший Чаа­даева, человек не чужой.

Остальные свидетельства сводятся главным образом к опозданию.

Позднейший историк пишет об этом: «Первое извес­тие было получено государем 29-го октября. П. Я. Чаадаев был отправлен только 21-го октября и приехал в Троппау (в Силезии) 30-го. Ввиду того, что государь уже был изве­щен донесением Васильчикова от 19-го октября, прислан­ным с фельдъегерем, все рассказы о том, что по вине Чаа­даева имп. Александр позже Меттерниха узнал об этой ис­тории, оказываются совершенным вздором...» К тому же в записках Меттерниха есть прямое известие, что ему это событие сделалось известным только 3-го ноября (по ста­рому стилю). «Мы получили сегодня, - пишет Меттерних, - известие о вспышке в Семеновском полку. Сегодня ночью прибыло три курьера, один за другим. Тотчас после этого император Александр призвал меня и рассказал все это приключение». Семевский делает примечание к этому

месту: «То, что Меттерних так поздно получил известие от своего посольства, объясняется задержкой иностранных ку­рьеров посредством невыдачи им, в течение одних суток, паспортов по приказанию министра внутренних дел Ко­чубея. Чаадаев вышел в отставку лишь в феврале 1821 г. отчасти вследствие сплетен и клевет, вызванных его поезд­кой в Троппау. Васильчиков первоначально уговаривал его остаться на службе и предлагал продолжительный отпуск по 21 фев. 1821 г. Волконский сообщил, что государь по­лучил о Чаадаеве неблагоприятные сведения и велел дать ему отставку без награждения чином (вероятно, вследствие того, что было перехвачено его письмо, где он писал, что не находит возможным жить в России)».

Конечно, загадка, породившая выдумку об опоздании, развернувшаяся в клевету, была Жихаревым названа «ко­роткий разговор» с императором - такова была цель по­ездки Чаадаева - был неизвестен только самый разговор с царем и было непонятно, почему Чаадаев всю жизнь мол­чал о разговоре. Если сопоставить все растущее значение личности Чаадаева, интерес к нему Александра 1, смысл и значение происшедшего события, поставившего под вопрос все будущее царя, с докладом о котором он ехал, и «корот­кий разговор», бывший целью, - легче вообразить, что про­исшедший разговор, кончившийся несогласием, и объ­ясняет дальнейшее.

Главная мысль Чаадаева - мысль болезненная, страст­ная - была мысль о рабстве как об общей причине всех болезней и недостатков России. «Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая дей­ствительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превра­щает у нас в ничто самые благородные усилия, самые ве­ликодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели... Где человек столь сильный, чтобы в вечном противоречии с самим собою,

постоянно думая одно и поступая по-другому, он не опро­тивел самому себе?»

Что общего было в мысли о рабстве с восстанием Семе­новского полка? Однако восстание произошло против ко­мандира, полковника Шварца, немца, именно как введшего в полк приемы худшего рабства. Позднее, во время допросов, солдаты показали, что «были отягощены полко­вым командиром, не имели покоя ни в будни, ни в празд­ники». Одевание и чистка амуниции были главным пунктом придирок полковника Шварца. «Его требовательность от­носительно безукоризненной чистоты и исправности повела к тому, что солдатам многие вещи пришлось покупать на собственные деньги... Кроме тяжести для солдат затрат на улучшение обмундирования, которых они вовсе не обязаны были делать, они подвергались еще жестоким наказаниям... Командир бил солдат собственноручно, дергал их за усы, по словам некоторых из них, даже иногда вырывал их... Один рядовой по приказанию Шварца наказан в дворцовом ма­неже фухтелями (тесаками, плашмя) за то, что кашлял во фронте». Восстание Семеновского полка произошло против полного уравнения военного строя с крепостным рабством.

Вызванное немцем Шварцем, вводившим в русскую ар­мию приемы и порядки рабства, оно с огромной силой поставило перед русским обществом вопрос о националь­ной культуре, о национальных задачах искусства. Это от­разилось в «Горе от ума». Чацкий желает,

Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев.

Самостоятельность, самобытность русской художественной речи становилась главной задачей.

Можно предположить, что Чаадаев стремился к встре­че с царем и к докладу ему о происшедшем восстании именно потому, что оно было вызвано порядками рабст­ва, введенного в полк. Неприятность встречи с царем и доклада ему была слишком очевидна. Именно к этому вре­мени относятся надежды на решающую роль императора Александра в уничтожении рабства. Н. И. Тургенев соста­вил в конце 1819 г., по предложению Милорадовича, для

представления царю, записку «Нечто о крепостном состо­янии». В этой записке Тургенев писал: «Всякое распро­странение политических прав дворянства было бы неми­нуемо сопряжено с пагубой для крестьян, в крепостном состоянии находящихся. В сем-то смысле власть самодер­жавия есть якорь спасения для отечества нашего. От нее - и от нее одной мы можем надеяться на освобождение на­ших братии от рабства, столь же несправедливого, сколь и бесполезного. Грешно помышлять о политической свободе там, где миллионы не знают даже и свободы естествен­ной». Таким образом, доклад царю (кстати, отъезд Чаадае­ва состоялся после свидания с тем же Милорадовичем), который вез Чаадаев, был совершенно естественным в то время средством для короткого разговора о рабстве. Воз­можность этого короткого разговора вовсе не случайна. В основу этого могла быть положена уже изготовленная Н. И.Тургеневым по предложению Милорадовича записка о рабстве для представления царю.

Кстати, в свете чаадаевских мыслей о рабстве другое значение приобретает облюбованный выдумкой мотив «ту­алета», из-за которого Чаадаев будто бы опоздал: он при­знавал одежду и порядок в ней важными не из франтовст­ва, а как противоположность рабским привычкам.

Ненависть к рабству была общей чертой Чаадаева и Гри­боедова. Несомненно, она была и явной основой отношений Грибоедова к тайным обществам. По поводу кратковремен­ного ареста после декабря 1825 г. сохранилась стихотворная заметка Грибоедова, показывающая главную роль в его по­литической жизни вопроса о рабстве:

По духу времени и вкусу Я ненавижу слово: раб. Меня позвали в главный штаб И потянули к Иисусу.

При допросах в Главном штабе значительную роль иг­рало «Горе от ума». На указание о связи комедии с декаб­ристской идеологией Грибоедов отвечал противоположно. Репетилов как представитель ходового, приподнятого, ко­мического был среди его доказательств.

Катастрофа с Чаадаевым произошла в октябре-ноябре 1820 г., вынужденная отставка - 21 февраля 1821 г., на­чало работы над «Горем от ума» - декабрь 1821 г.

Катастрофа с Чаадаевым, разыгравшаяся при главе ев­ропейской реакции Меттернихе, вовсе не была частной, личной. Это была катастрофа целого поколения. Быстрый рост слухов, выдумок, их клеветническое заострение, выбор при выдумке самого мизерного, бытового факта (запозда­ние из-за туалета), разросшегося, как снеговой ком, нако­нец катастрофа, стремление Чаадаева уехать из России - все это не было прошедшим мимо Грибоедова и второсте­пенным фактом. Это легло в основу - лирическим волне­нием, значительностью бытовых сцен.

Государственная значительность частной личности от­разилась на Чацком, и эта черта, несомненно, идет от Чаа­даева, от его несбывшегося громадного влияния на дела государственные, от его влиятельности и связей с важней­шими лицами, например корпусным командиром Василь-чиковым. Молчалин говорит о Чацком:

Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, Из Петербурга воротясь, С министрами про вашу связь, Потом разрыв… Быстрое возвышение и внезапный разрыв - характер­ные черты карьеры Чаадаева. Жихарев рассказывает о лич­ной заинтересованности Чаадаевым Александра I.

Одно из центральных выступлений Чацкого - о кре­постном праве - тоже напоминает одно из убеждений Чаа­даева, доходившее до болезненной настойчивости, - о ги­бельности рабства для России.

Между тем общие слухи о чаадаевской истории, а так­же о каком-то отношении, какой-то связи «Горя от ума» (еще в старом смысле «комедии») с личностью Чаадаева широко распространились.

написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельст­вах это чрезвычайно благородно с его стороны».

«Написал комедию на Чедаева» - выражение, вполне уместное о комедии до Грибоедова. Пушкин помнил коме­дии Шаховского, именно написанные «на Карамзина», «на Жуковского». Странный и вряд ли случайно перекликаю­щийся с «Горем от ума» эпизод произошел только в 1836 г.: после напечатания Чаадаевым «Философического письма» он был объявлен сумасшедшим. Наказание было ис­ключительное, но не беспрецедентное, а осуществление его было фактом не только моральным. В 1834 г. был объявлен сумасшедшим француз, казанский профессор Жобар. Вслед за этим он был приговорен к изгнанию. Дело вел с боль­шим шумом Уваров, втянувший в него множество лиц. Так, способствовал объявлению его сумасшедшим и изгнанию почтенный казанский профессор, медик Фукс, знакомый с Пушкиным, которому это дело впоследствии вспоминали. Дело Чаадаева носило характер политический, с изъятием всех бумаг, допросами и т. д.

«Замешанным» боялся оказаться даже А. И. Тургенев (как брат декабриста-эмигранта Н. И. Тургенева). Реаль­ные формы наказания были не только «моральные» (Тур­генев высказал опасение, что от визитов врача и т. п. Чаа­даев действительно помешался). Тургенев писал 3 ноября 1836 г.: «Доктор приезжает наведываться о его официаль­ной болезни. Он должен был совершить какой-то раздел с братом: сумасшедший этого не может».

Открытием Грибоедова была речевая жизнен­ность действующих лиц. Пушкин, прочтя в 1825 г. его пьесу, в этом убедился. Возражая против типичности Репетилова («В нем 2, 3, 10 характеров»), он раз и навсег­да покончил с исключительно лирической, автобиографи­ческой трактовкой Чацкого, указав на то, что перед нами «ученик Грибоедова», «напитавшийся его мыслями, остро-

тами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он - очень умно. Но кому говорит он все -это? Фамусову? Ска­лозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно». Пушкин указывает на центральную сце­ну в пьесе, на самую смелую новизну во всей новой для театра и литературы пьесе. Конец III действия совершен­но менял трактовку комедии вообще и главного лица в ней в частности. Горячий сатирический монолог Чацкого о «французике из Бордо» является одним из идейных центров пьесы. Этот монолог обрывается следующим об­разом:

И в Петербурге, и в Москве,

Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,

В чьей, по несчастью, голове

Пять, шесть найдется мыслей здравых,

И он осмелится их гласно объявлять.

(Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старики разбрелись к карточным столам.)

Конец третьего действия

Центр комедии - в комичности положения самого Чац­кого, и здесь комичность является средством трагического, а комедия - видом трагедии. Пушкин необыкновенно ясно увидел эту черту Чацкого. И здесь был жизненный переход в изучениях Грибоедова от Чаадаева к Кюхельбекеру, у ко­торого была «этих особенностей бездна». Это центральное место комедии, несомненно, связано с судьбой, положени­ем уже не Чаадаева, а этого друга Грибоедова, который по­пал в Тифлис, как Чацкий в Москву, - после Западной Европы.

Положительно напоминает Кюхельбекера, а главное - тогдашнее отношение общества к нему, от которого Кюхельбекер бежал в Тифлис к Грибоедову, следующая сцена:

Софья Хотите ли знать истины два слова?

Малейшая в ком странность чуть видна, Веселость ваша не скромна, У вас тотчас уж острота готова, А сами вы;..

Чацкий Я сам? не правда ли с м е ш о н?

Софья Да! грозный взгляд, и резкий тон,

И этих в вас особенностей бездна, А над собой гроза куда не бесполезна.

Чацкий Я странен? А не странен кто ж?

Тот, кто на всех глупцов похож...

Эта черта фотографически близка к Кюхельбекеру. Странность, притом смешная, грозный взгляд и резкий тон и даже «эти особенности» близки к Кюхельбекеру и толкам вокруг него.

Этим можно было бы ограничиться, если бы не сугубая близость положений и некоторые особенные моменты био­графии Кюхельбекера, который был свидетелем создания «Горя от ума». В 1833 г., в Свеаборгской крепости, Кюхель­бекер, возражая М. Дмитриеву и другим критикам по пово­ду их «предательских похвал удачным портретам», видя совсем не в этом главное, писал: «Очень понимаю, что они хотели сказать, но знаю (и знать это я очень могу, по­тому что Грибоедов писал „Горе от ума" почти при мне, по крайней мере, мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано), знаю, что поэт никогда не был намерен писать подобные портре­ты». Эта роль Кюхельбекера, роль близкого и первого слу­шателя - сразу по мере готовности каждого явления, - из­бавляет от необходимости называть порознь источники тех характерных мест, которые в полной совокупности объясня­ются личностью Кюхельбекера. Так, например, именно жиз­ненными обстоятельствами и значением Кюхельбекера для всех названных школ и учреждений, а этих, всем известных школ и учреждений - для жизни Кюхельбекера, следует объяснить источник разговора Хлёстовой и княгини:

Хлёстова И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних От пансионов, школ, лицеев, как бишь их. Да от ланкартачных взаимных обучений.

Княгиня Нет, в Петербурге институт

Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут; Там упражняются в расколах и в безверьи Профессоры!

Здесь дан полный и точный список учебных заведений, в которых учился и преподавал Кюхельбекер, и названо общество, секретарем которого он был. Все это было жиз­ненно с ним связано. Он окончил в 1817 г. Царскосель­ский лицей, был одним из главных профессоров Педаго­гического института и воспитателей его пансиона, должен был подать в отставку перед отъездом за границу; был одним из самых горячих деятелей, секретарем «С.-Петер­бургского общества учреждения училищ взаимного обуче­ния по методе Бэля и Ланкастера», управлявшегося чле­нами Союза благоденствия.

Были и живые впечатления общения с Кюхельбекером, отразившиеся в пьесе (Кюхельбекер был и при окончании пьесы, и его бурные столкновения с обществом не прошли без следа для многих страниц пьесы). Таков, например, был донос профессора И. И. Давыдова на Кюхельбекера в Москве, в 1823 г., по поводу того, что воспитанница жен­ского пансиона, в котором преподавал в Москве находив­шийся без средств к жизни Кюхельбекер, ответила на эк­замене на вопрос, чем отличается человек от остальных творений, - только даром речи, - что, несомненно, было недостаточно с точки зрения закона Божия. Донос профес­сора Давыдова грозил запрещением только что разрешен­ного журнала «Мнемозина», запрещением преподавать и высылкой.

В знаменитой речи Чацкого «А судьи кто?» есть место, несомненно относящееся к Кюхельбекеру, вернее и уже - к этому эпизоду его жизни:

Или в душе его сам Бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и прекрасным,

Они тотчас: разбой! пожар!

И прослывет у них мечтателем! опасным!!

Конечно, здесь Грибоедов думал о Кюхельбекере, ко­торому как раз в это время грозил профессор Давыдов. Между тем Кюхельбекер в 1821 г. писал в стихотворении «Грибоедову»:

Певец, тебе даны рукой судьбы Душа живая, пламень чувства,

Веселье тихое и светлая любовь,

Святые таинства высокого искусства...

Однако роль Кюхельбекера в создании пьесы, прохо­дившем в его обществе, была значительно глубже. Недаром Кюхельбекер писал о «завязке»: «...Вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам: тут, точно, нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, ко­торым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, - и толь­ко. Это очень просто, но в сей-то именно простоте - но­вость, смелость, величие того поэтического соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его не­ловкие защитники». И о простоте поэтического сюжета Кюхельбекер писал, понимая и зная больше, чем критика.

Кюхельбекер путешествовал по Западной Европе с сен­тября 1820 г. до августа 1821 г., а в сентябре уже принуж­ден был уехать в Тифлис. Таким образом, свидетель со­здания и первый слушатель «Горя от ума» прибыл к Гри­боедову из Европы, как прибывает Чацкий. В статье о путешествии Кюхельбекера по Западной Европе я изло­жил сведения о роли Кюхельбекера как пропагандиста на Западе русской литературы.

Впечатления от личности Кюхельбекера, от преследо­ваний и слухов вокруг него - это вовсе не главная его роль в создании «Горя от ума».

Он прибыл в Тифлис почти непосредственно из Запад­ной Европы... Тургенев писал Вяземскому (оба принимали деятельное участие в устройстве судьбы Кюхельбекера): «Государь знал все о нем; полагал его в Греции». Царь не только интересовался деятельностью Кюхельбеке­ра за границей, не только был осведомлен о нем («знал все о нем»), но и «полагал его в Греции». Последняя фра­за показывает, как далеко зашли предварительные шаги Кюхельбекера по отъезду в Грецию. Еще яснее показыва­ют это стихотворения Кюхельбекера. Таково стихотворе­ние «К друзьям на Рейне», последние строфы которого

становятся понятны только в том случае, если стихотворе­ние было написано после решения принять участие в борь­бе греков за независимость:

Иль меня на поле славы Ждет неотразимый рок? ...Да паду же за свободу, За любовь души моей, Жертва славному народу, Гордость плачущих друзей!..

Уже очень рано это было связано с Байроном, его лич­ностью, его политической борьбой, его творчеством. Лич­ная биография Байрона была широко известна, занимала весь мир. В 1816 г. разыгралось громкое дело с его разво­дом. Преследование общественного мнения Британии бы­ло таково, что в 1816 г. последовал отъезд Байрона из Анг­лии (в Италию). В 1820 г. он обращается в лондонский греческий комитет (Бентам, Гобгауз и др.) о помощи Гре­ции и избирается его членом.

Личная драма Байрона, о которой, конечно, говорил Грибоедов, по неизвестным причинам не смогший быть в Греции и принять участие в войне греков за независи­мость, - эта личная, биографическая драма Байрона имеет для Грибоедова особое значение. У нас более или менее подробно изучен «байронизм» Пушкина. При полной неизученности Грибоедова как биографической, так и исто­рико-литературной, вопрос об отношении к Байрону Грибоедова освещен крайне слабо. Между тем изучение его необходимо. Биография Грибоедова, самый характер его, раскрывающийся в ряде известных рассказов (например, в рассказе об отношении к малоизвестному драматургу Ива­нову), указывают на несомненное родство с Байроном. На­сыщенность русскою жизнью, сугубо русское, патриоти­ческое понимание всех литературных вопросов - а уже подавно и исторических - у Грибоедова не снимает во­проса о родстве обоих поэтов, вопроса о байроновских моментах в «Горе от ума». Грибоедов как бы предупреж­дает ответ на этот вопрос Лермонтова во многом ему род­ственного:

Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник, Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой.

«Поэзия политики» - выражение Байрона.

«„Горе от ума" - комедия политическая», - писал Сенковский.

Насколько Грибоедов, его творческая личность возбуж­дала вопрос о Байроне, ясно, например, из остававшихся до сих пор не известными отношений к Грибоедову переводчи­ка и гласного подражателя Байрону Теплякова. Тепляков, имевший отношения с Чаадаевым, приезжает в Тифлис для присутствия на свадьбе Грибоедова. Стихотворение Тепля­кова о свадьбе Грибоедова, а также стихотворение Тепляко­ва, прямо обращенное к Грибоедову, - страница отношений Грибоедова к Байрону.

Таким образом, личность Байрона, его политическая и общественная деятельность и, прежде всего, борьба с ним «общественного мнения» - вот что было самыми волну­ющими сведениями, приведенными Кюхельбекером, кото­рого царь «полагал в Греции».

Кюхельбекер в Тифлисе, уже подружившийся с Грибо­едовым, пишет пламенные стихи о греческих событиях, не оставляющие сомнения в том, что Греция и ее судьба про­должали для него быть одним из наиболее волнующих во­просов. Кстати, как далеко зашел Кюхельбекер в своих на­мерениях проникнуть в Грецию и бороться за ее независи­мость, а также как подробно знал он о Байроне, видно хотя бы из того, что в III части «Ижорского» (1841) Кюхельбе­кер подробно изобразил войну греков за независимость. Одним из действующих лиц является у него Никита Боцарис, один из вождей восстания, другим - Каподистрия, президент Греции, третьим, наконец, - Травельней, привез­ший Байрону сообщение об избрании его членом греческо­го «комитета», а затем сопровождавший его в Грецию, где он и был до самой смерти Байрона. В 1820-1821 гг. Кю­хельбекер, желавший сражаться в Греции и, видимо, пред­принявший шаги для осуществления своего намерения,

знал, конечно, об эллинской деятельности Байрона, но при этом он знал и о личной трагедии Байрона, обстоятельствах разрыва его с Англией.

Личная трагедия Байрона, клевета вокруг его развода и эмиграция из родной страны - все это имело глубокие корни, одновременно личные, общественные, политические. История Байрона стала драмой всей молодой творческой Европы. Обстоятельства личной трагедии и история клеве­ты, густо и разнообразно развившейся вокруг, были следую­щие. Байрон был женат. 10 декабря 1815 г. у него родилась дочь. Между супругами все время, начиная с самого венча­ния, росли непонимание и холодность. 6 января 1816 г. леди Байрон уехала к родителям. Seffresen утверждал, что Байрон в это время пил опий, и этим объяснял «маниакальное по­ведение» Байрона. Доктор Baillie рекомендовал, как опыт по отношению к маниаку, отъезд жены. Он предполагал, по жа­лобам жены Байрона, его «умственное расстройство». Начи­наются советы жены и ее родителей с врачами по поводу умственного здоровья Байрона. Леди Байрон и ее родители решили: если Байрон душевнобольной, надо приложить все старания, чтобы его лечить. Но если он здоров, единствен­ное, что остается,- развод. Консультация врачей гласила, что говорить о душевной болезни Байрона оснований нет. В январе 1817 г. слухи о сумасшествии Байрона широко распространялись женой поэта, ее родителями и близкими, начиная с отъезда леди Байрон к родителям. Клевета и шум вокруг его личной жизни привели к открытой войне обще­ства п

С.Ю. Преображенский

Имя Юрия Николаевича Тынянова пользуется глубоким уважением среди крупнейших советских писателей, ученых-литературоведов и лингвистов. Миллионы читателей знают и любят его своеобразную историческую прозу: романы-биографии («Пушкин» и «Кюхля»), повести, построенные на необычных, курьезных историях, так называемых «исторических анекдотах», но при всем том передающие самый дух описываемой эпохи («Восковая персона», «Малолетний Витушишников», «Подпоручик Киже»). Известны переводы Гейне, сделанные Ю.Н. Тыняновым, замечательно воспроизводящие резкую иронию оригинала. В историю советского киноискусства прочно вошли и теоретические разработки Ю.Н. Тынянова, и блестящие образцы его кинодеятельности (прежде всего «Шинель» и «СВД» - Союз великого дела - фильм о декабристах, которые были поставлены совместно с Г.М. Козинцевым и Л.З. Траубергом).

Начинал он как исследователь литературы. Во всяком художественном тексте «колеблющиеся» признаки задают специфическую окраску слова, присущую только данному контексту. Можно говорить и о типичных контекстах (ряд авторов, литературная группа). Очень важно, по мнению Ю.Н. Тынянова, решить вопрос о том, каково общее направление в изменении значений языковых знаков у изучаемого автора (или группы авторов). Это главное направление Ю.Н. Тынянов назвал «установкой». Смена их, выдвижение на первый план то одних, то других потенциальных возможностей средств языка - вот вопросы, формирующие проблему эволюции литературных систем, как индивидуальных, так и коллективных (школ). Проблема литературной эволюции имела для Ю.Н. Тынянова первостепенную важность.

В теоретических изысканиях Ю.Н. Тынянов проявил себя как один из первых филологов, использующих системный подход к такому явлению, как поэтика.

Из положения о системности мира текстов художественной литературы вытекали другие важные положения «тыняновской школы литературоведения» (Б.М. Эйхенбаум): изучать следует всех авторов данного периода, а не только «литературных генералов», как говорил Ю.Н. Тынянов. Изучать надо прежде всего не средства языковой изобразительности сами по себе, а конкретно их функцию в произведении (роль архаизмов у Тютчева и Ломоносова различна, хотя это один лексический пласт слов). Некоторые из приемов - главные, подчиняющие себе остальные, они различны у разных авторов и все время сменяют друг друга, хотя возможны совпадения. Системы авторских выразительных средств социально обусловлены и связаны с литературной личностью автора, которая почти никогда не совпадает прямо с реальной биографической личностью, - это авторское я, в основе которого лежат не столько психологические, сколько мировоззренческие, культурно-философские признаки. При учете связи систем надо принимать во внимание не только их взаимные притяжения и сближения, но и взаимные отталкивания.

В связи с вопросом о взаимных отталкиваниях Ю.Н. Тынянов разработал свою оригинальную и глубокую теорию пародии как одного из средств, обеспечивающих литературную эволюцию. «Все методы пародирования, - писал Ю.Н. Тынянов, - ... состоят в изменении литературного произведения или момента, объединяющего ряд произведений (автор, журнал, альманах); или ряда Литературных произведений (жанр) - как системы, в переводе их в другую систему». (О пародии. - В кн.: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977). Пародия проделывает колоссальную работу - она вычленяет литературно-художественные, языковые приемы, дает их в «обнаженном» виде и переосмысливает, включая в новую систему.

Руководствуясь общими положениями об эволюции системы литературных художественных средств, Ю.Н. Тынянов дал ряд прекрасных образцов конкретного анализа творчества А.С. Грибоедова, В.К. Кюхельбекера, Н.А. Некрасова, Ф.И. Тютчева и, конечно, А.С. Пушкина.

Ряд его статей, помещенных в журналах того времени, посвящен оценке состояния молодой советской литературы. В этих статьях он пытался, исходя из названных выше теоретических принципов, давать оценку современных литературных явлений и прогнозировать (иногда удивительно точно) их дальнейшее развитие.

Ю.Н. Тынянов занимался не только теоретической, но и прикладной работой, связанной с историей художественной литературы. Он много внимания уделял текстологии и редактированию художественных произведений. Колоссальный вклад внес Ю.Н. Тынянов в создание серии книг «Библиотека поэта». Ему мы во многом обязаны существующей ныне традицией научной подготовки текстов и комментариев к произведениям крупнейших русских и советских поэтов. Удивительно кропотливую работу проделал Ю.Н. Тынянов при подготовке к изданию стихотворного наследия В.К. Кюхельбекера, творчество которого до Ю.Н. Тынянова вообще считалось не представляющим интереса для читателя.

Литература рубежа веков дала (подобно литературе XVIII в.) ряд примеров художников слова, удивительно сочетавших творческую интуицию и научный анализ структуры литературных произведений. Таковы были, например, А. Белый, В. Брюсов.

И художественная проза Ю.Н. Тынянова неотделима от его теоретических изысканий в области филологии, она была как бы их экспериментальным продолжением. В области слова Ю.Н. Тынянов творил как подлинный исследователь языка художественной литературы.

Вот пролог «Смерти Вазир-Мухтара»:

«На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа - восставший бежали по телам товарищей - это пытали время, был „большой застенок“ (так говорили в эпоху Петра)».

Писатель Ю.Н. Тынянов, продолжая рассуждения Тынянова-ученого, демонстрирует, какой вес приобретает «колеблющийся» признак в семантике глагола пытать , рождающийся в одновременном соединении в контексте двух его значений: пытать - «мучить», пытать - «испытывать».

«Мальцев же двигался по дворцу как выскочка, несмотря на свое благородное происхождение, он не задевал вещей и извинялся перед ними».

В этом контексте слово задевать реализует два своих значения сразу: задевать - «зацепляться за что-либо» и задевать - «обидеть, оскорбить».

«Колеблющийся» признак может разворачиваться в контексте в сложный набор метафор, когда прямое значение слова создает метафорическое, а метафорическому значению сообщаются затем свойства художественного символа:

«Лунный свет падал на черные листья, а из окна влюбленного молодого в галстуке человека, который не мог быть никем иным, как коллежским асессором, - падал другой, теплый, желтый свет на улицу. Это был тот самый глупый лунный свет, который воспевали толпы поэтов и над которым он вдоволь посмеялся. <...> Асессорский свет был теплый, желтый, мигал и колебался, ветер задувал свечу. Что же за власть, за враждебное пространство опятъ отделило его от глупого, смешного, радостного до слёз асессорского света?» (Смерть Вазир-Мухтара).

Значительно использование в прозе Ю.Н. Тынянова цитат из литературных источников, тщательных стилизаций, которые, однако, не контрастны по отношению к нейтральному языку повествования (например, официальной бумаги XVIII в.): «Он сухо донес императору, что умерший поручик Синюхаев явился в Гатчину, где и положен в гошпиталь. Причем сказался живым и подал прошение о восстановлении в списках. Каковое препровождается и испрашивается дальнейшее распоряжение» (Подпоручик Киже).

Иногда использование многочисленных компонентов известного литературного текста в несобственно-прямой речи способствует созданию далеко не комического эффекта. Так, в 40-й главке «Смерти Вазир-Мухтара» внутренний монолог А.С. Грибоедова строится на все время увеличивающихся рефренах-повторах, взятых из «Слова о полку Игореве». Эти рефрены сочетаются с авторским текстом Ю.Н. Тынянова: Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою, (...) Вступила девою, далекою, с тяжелыми детскими глазами.

Русский советский писатель, поэт, драматург, сценарист, переводчик, литературовед и критик, представитель русского формализма.

Родился в уездном городе Режица Витебской губернии в состоятельной еврейской семье. Его отец - врач Насон Аронович (Но́сон Аро́нович, Николай Аркадьевич) Тынянов (1862-1924) - был уроженцем Бобруйска; мать - Сора-Хася Беровна (Софья Борисовна) Эпштейн (1868-1940), уроженка местечка Докшицы Борисовского уезда Минской губернии.

В 1904-1912 годах учился в Псковской гимназии, где среди его одноклассников и друзей были Лев Зильбер, Август Летавет, Ян Озолин, Борис Лепорский. Окончил гимназию с серебряной медалью.

В 1912-1919 годах учился на историко-филологическом факультете Петроградского университета. В студенческие годы участвует в работе Пушкинского семинара С. А. Венгерова (Пушкинского историко-литературного кружка, или научного общества). Интересно, что современники вспоминали о присутствовашей в его внешности схожести с А. С. Пушкиным.

С 1918 года участник ОПОЯЗа, где, наряду с В. Б. Шкловским, Б. М. Эйхенбаумом и др. вносит свой вклад в создание научного литературоведения («формального метода» в литературоведении). В 1919 году сдает выпускную работу «Пушкин и Кюхельбекер» (утеряна в Гражданскую войну; в 1934 году Тыняновым написана одноименная статья) и «оставляется при университете» (что близко к современной аспирантуре).

В 1919-1920 годах преподает литературу в школе, до 1921 служит в Центральном бюро Союза коммун Северной области, затем в Отделе информации Петроградского бюро Коминтерна, читает лекции в Доме искусств и Доме литераторов.

В 1921-1930 годах - профессор Института истории искусств. В 1920-е годы Тынянов выступает как литературовед и литературный критик, публикует книги «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)» (1921), «Проблема стихотворного языка» (1924), представляющую наиболее его проработанную теоретическую работу, сборник статей о литературном процессе первой трети XIX века «Архаисты и новаторы» (1929), а также многочисленные работы, не вошедшие в прижизненные сборники.

В те же годы он начинает писать профессиональную прозу (дебютировал в 1925 году под псевдонимом Юзеф Мотль в № 26-27 журнала «Ленинград»; затем следуют романы «Кюхля» (1925) и «Смерть Вазир-Мухтара» (1928), повесть «Подпоручик Киже» (1927), переводит Г. Гейне, пишет также сценарии к кинофильмам. Постепенно писательство становится его второй профессией.

Адреса Тынянова в Петербурге: 1919-1936 годы - доходный дом, Греческий проспект, 15; 1940 год - Дом творчества писателей, Пушкин, Пролетарская улица, 6; весна 1941 года - Дом творчества писателей, Пушкин, Пролетарская улица, 6.

К концу 1920-х годов рассеянный склероз, которым Тынянов страдал с молодости, приводит к частичной утрате работоспособности. В 1930-х гг. прогрессирующая болезнь, наряду с гонениями на «формалистов», несколько снижают его научную активность и переводят её из теоретического в историко-литературное русло. В это десятилетие выходят его роман «Пушкин» (1936, ч. 1 и 2), повесть «Восковая персона» (1930), рассказы «Черниговский полк ждёт» (1932) и «Малолетный Витушишников» (1933), ещё две книги переводов из Гейне.

В 1936 года Тынянов переезжает из Ленинграда в Москву, где принимает активное участие в подготовке книг из серии «Библиотека поэта», становясь после смерти Максима Горького фактическим её руководителем.

К началу войны Тынянов уже был инвалидом. Однако до конца жизни он продолжал работать над третьей частью своего последнего романа («Пушкин», не завершён) и писать рассказы (во время войны в провинциальных изданиях опубликованы как минимум три его рассказа).

Умер Ю. Н. Тынянов в декабре 1943 года, вернувшись из эвакуации в Москву. Похоронен на Ваганьковском кладбище. В Резекне в 1981 году педагог Анна Уланова создала Музей писателя, а с начала 1980-х годов проходят чтения, посвящённые памяти Тынянова.

(1894-1943) -писатель и литературовед.

Родился в семье врача. В 1918 году окончил историко-филологический факультет Петроградского университета. Во время учебы стал изучать жизнь и деятельность В. К. Кюхельбекера - лицейского друга А. С. Пушкина, поэта и критика, декабриста. Тынянов был первым, кто прочитал оставшиеся в рукописи произведения Кюхельбекера и впоследствии опубликовал их.
В 1918-1921 годах служил в Коминтерне переводчиком французского отдела. В 1921-1930 годах - действительный член и профессор Российского института истории искусств, где читал лекции по истории русской литературы. Первая книга - "Гоголь и Достоевский. (К теории пародии)" - вышла в 1921 году. Уже в этой небольшой книге сказались характерные черты Тынянова как историка литературы. С поразительной интуицией он умел "читать текст", нащупывая в нем внутреннюю, затаенную жизнь.
Немногим, однако, было известно, что Тынянов не только выдающийся ученый, но и человек с большим художественным дарованием. Среди этих немногих был К. И. Чуковский, нередко слушавший устные рассказы Тынянова, в которых тот представал "живописцем человеческих характеров", умевшим через мимическую сцену, через тут же импровизируемый диалог, через жест артистично воспроизвести образ и выявить существо личности как многих своих современников, так и людей прошлых эпох.
К. И. Чуковский огорчался тем, что Тынянов-ученый не давал ходу Тынянову-художнику. И когда после услышанного им однажды из уст Тынянова рассказа о трагической жизни забытого поэта Кюхельбекера представился удобный случай. Чуковский сначала включил в план одного из издательств небольшую книжку об этом человеке, а затем отправился к Тынянову. "Если бы не бедность, угнетавшая его тогда особенно тяжко, он ни за что не взялся бы за такую работу, которая отвлекала его от научных занятий", - вспоминал Чуковский. С большой неохотой, но написать книжечку Тынянов все же согласился.
Прошло всего несколько месяцев, и весьма взволнованный автор вручил изумленному Чуковскому увесистую рукопись "Кюхли", намного превышавшую запланированный объем. К столетнему юбилею декабрьского восстания книга увидела свет.
Наука и литература органически слились в первом романе Тынянова "Кюхля" (1925). Была какая-то странность в названии произведения, даже некое противоречие между заглавием и подзаголовком "Повесть о декабристе". "Кюхля" - слово необычное, и, конечно же, не имя, а, скорее всего, ироническое прозвище. И прямо под этим словом на обложке - слова другие, говорившие о серьезном, о значительном, об одном из самых важных движений в истории России - декабризме.
Контраст здесь явно входил в замысел автора: названием книги давалось понять, что на ее страницах речь пойдет о вещах непростых и противоречивых - лишь по видимости странных и даже смешных.
Действительно, с первой же страницы своего романа Тынянов захватывает читателя движением от простого к сложному. От мелких подробностей быта давно ушедшей эпохи к постижению ее драматических противоречий. Круг захватываемого книгой жизненного пространства становится все шире, а ее проблематика - все более волнующей. История смешного долговязого мальчика вырастет в повесть о декабристе и в роман о декабризме.
Писатель и революционер, "пропавший без вести, осмеянный понаслышке", как писал автор о Кюхельбекере во вступительной статье к собранию его стихотворений, ожил в романе во всей силе своих чувств, надежд и стремлений. "Кюхля" - роман-биография. Но, следуя за героем, читатель как бы входит в портретную галерею дорогих своему сердцу людей, и каждый портрет - а их очень
много - написан свободно, тонко и смело. Везде чувствуется взгляд самого Кюхельбекера, иногда кажется, что он сам рассказывает о себе, и чем скромнее звучит его голос, тем отчетливее вырисовывается трагедия исторической судьбы народа.
Особый смысл имеет у Тынянова география глав, это подчеркивание перемещений героя, его странствований и скитаний. Построение книги, ее композиция, ритм, образуемый последовательностью, масштабом и звучанием ее частей, - все это служит выражению ее главных тем.
Жизнь Кюхельбекера предстает в романе как странничество, как непрерывное скитальчество. Тынянов ничего тут не выдумывает, он верен правде документов, фактов, свидетельств современников. Его роман можно было бы назвать документальным в том смысле, что все главные события, все обстоятельства жизни героев могут быть подтверждены сохранившимися документами.
Роман "Смерть Вазир-Мухтара" (1927-1928) посвящен А. С. Грибоедову. Перед читателем - не классик, заслуживший вечную благодарность потомков, а друг декабристов, автор запрещенной комедии, так и не увидевший ее ни в печати, ни на сцене. О "Горе от ума" в романе говорится мало. Вместе с тем весь роман - это как бы огромный психологический комментарий к гениальной комедии. Все ясно - и причины, по которым она осталась в сущности единственным произведением Грибоедова, и тот факт, что автор этой комедии стал полномочным министром русского правительства, Вазир-Мухтаром.
Тынянов - не только исторический романист, историк и теоретик литературы, но и автор сценариев фильмов "Шинель" (1926) и "СВД" ("Союз великого дела", 1927). Он много занимался переводами - широко известны его переводы поэм и стихотворений Гейне. Среди исторических повестей и рассказов Тынянова - "Подпоручик Киже" (1928), "Восковая персона" (1931), "Малолетний Витушишников" (1933).
С увлечением работал Тынянов над созданием серии "Библиотека поэта" - одного из замечательных начинаний М. Горького. Он возглавил всю научно-исследовательскую работу, связанную с изданием серии.
Начиная работу над романом "Пушкин" (ч. 1-3, 1935-1943), писатель думал, что этой книгой будет закончена трилогия "Кюхельбекер - Грибоедов - Пушкин". В первых вариантах роман начинался с Абиссинии, с предков Пушкина. Потом Тынянов оставил этот замысел, решив следовать за пушкинским планом автобиографии, который относится к 1830 году и публикуется обычно под названием "Программа записок". Писатель заново прочел этот маленький текст и положил его в основу первой части романа. Ему удалось расшифровать многие загадки, начатые и брошенные фразы, фамилии. Опираясь на ничтожные данные, он угадывал главное и строил на нем свое повествование. Но роман "Пушкин" не был доведен до конца.
В течение многих лет Тынянов был тяжело болен. Во время войны, в условиях эвакуации, он написал третью часть романа "Пушкин" и рассказ о генерале И. С. Дорохове, герое Отечественной войны 1812 года, который сражался и одержал победу под Вязьмой (в те дни, когда писатель работал над рассказом, под Вязьмой шли ожесточенные бои).
Как и у всякого подлинного художника, у Тынянова был свой круг тем, своя идейная проблематика, свой жизненный "материал", свое эстетическое восприятие действительности, своя поэтика, своя стилистика. Художественная оригинальность Тынянова связана с тем, что он был активным участником литературного процесса, в котором ему удалось сказать свое слово.

Его отец Насон Тынянов был врачом. Маму Юрия Тынянова звали Сора-Хаси Беровна Эпштейн. В их семье было еще двое детей – старший сын Лев и младшая сестра Юрия Лидия. Юрий Тынянов писал в своей автобиографии: «Я родился в октябре 1894 года, в городе Режице, Витебской губернии. Отец - врач. Город был небольшой, холмистый, очень разный. В городе были на холме - развалины Ливонского замка, внизу - еврейские переулки, а за речкой - раскольничий скит. Староверы были похожи на суриковских стрельцов. Женщины ходили в ярких шубах, от которых снег горел… Я был легковерен до крайности. Как-то дядя учинил со мною опыт: я ложился спать, он положил мне под подушку яблоко и сказал, что завтра будет два. Назавтра я нашел под подушкой два яблока. Я поверил в это, как в самое обыкновенное и радостное, чуть не научное явление. Отец возмутился. Я смело положил яблоко под подушку. День, когда я проснулся и нашел все то же яблоко, я долго помнил: весь мир стал хуже. Отец любил литературу, больше всех писателей - Салтыкова. Горький потрясал тогда читателей. Сам я читал все, что попадалось. Любимой книгой было издание Сытина с красной картинкой на обложке: «Ермак Тимофеевич и славный атаман Иван Кольцо». И еще - «Ламермурская невеста». Мне было не более семи лет, когда я впервые увидел синематограф. Картина была о французской революции. Розовая она была, вся в трещинах и дырах. Очень поразила. Любимый поэт моего детства - Некрасов, и притом не детские, петербургские вещи - «В больнице». Из Пушкина в детстве был странный выбор: «Черна как галка», «Длинный Фирс играет в эти, Те-те-те и те-те-те». И совсем особняком, тоже рано, «Песнь о вещем Олеге». Над прощанием князя с конем и над концом всегда плакал...».

В 1904 году семья Тыняновых переехала в Псков, где Юрий Тынянов был принят в Псковскую гимназию. Там среди его одноклассников и друзей были Лев Зильбер, Август Летавет, Ян Озолин и Борис Лепорский. Тынянов рассказывал: «Девяти лет поступил в Псковскую гимназию, и Псков стал для меня полуродным городом. Большую часть времени проводил с товарищами на стене, охранявшей Псков от Стефана Батория, в лодке на реке Великой, которую и теперь помню и люблю. Первая книга, купленная мною в первом классе за полтинник, была «Железная маска» в одиннадцати выпусках. Первый давался бесплатно. Был ею взволнован, как никогда позже никакой литературой: «Воры и мошенники Парижа! Перед вами Людовик-Доминик Картуш!» Ходил в приезжий цирк Ферони и влюбился в наездницу. Боялся, что цирк прогорит и уедет, и молил бога, чтобы у цирка были полные сборы. Гимназия была старозаветная, вроде развалившейся бурсы. И, правда, среди старых учителей были еще бурсаки. В городе враждовали окраины: Запсковье и Завеличье. В гимназии то и дело слышалось: «Ты наших, запсковских, не трогай», «Ты наших, завелициих, не трогай». В первые два года моей гимназии были еще кулачные бои между Запсковьем и Завеличьем. За монеты, зажатые в рукавицы, били обе стороны - и Запсковье и Завеличье. Мы играли в козаты (бабки). У нас были известные игроки; у них в карманах было пар по десять козатов, а битки всегда налиты свинцом. Играли и в ножичек. Главным зрелищем была ярмарка - в феврале или марте. Перед балаганом играли на открытой площадке в глиняные дудочки: «Чудный месяц плывет над рекою»… В гимназии у меня были странные друзья: я был одним из первых учеников, а дружил с последними. Мои друзья, почти все, гимназии не кончили: их выгоняли за «громкое поведение и тихие успехи»…

Юрий Тынянов окончил гимназию в 1912 году с серебряной медалью, и в этом же году поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где занимался в пушкинском семинаре С.Венгерова, слушал лекции А.Шахматова и И.Бодуэна де Куртене. Среди его товарищей по университету были М.Азадовский, Ю.Оксман и Н.Яковлев. Тынянов рассказывал: «В 1912 году я поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, славяно-русское отделение. Университет испугал меня обширностью коридора, расписанием занятий и многочисленностью аудиторий. Я тыкался в аудитории наугад. Теперь я не жалею об этом. Я слышал вступительные и другие лекции: биолога Догеля, химика Чугаева, а в физическом институте, во дворе - физика Боргмана… На своем отделении больше всего занимался у Венгерова, который был старым литератором, а не казенным профессором и любил вспоминать про свои встречи с Тургеневым. Его пушкинский семинарий был скорее литературным обществом, чем студенческими занятиями! Там спорили обо всем: спорили о сюжете, стихе. Казенного порядка не было. Руководитель с седой бородой вмешивался в споры, как юноша, и всем интересовался. Пушкинисты были такие же, как теперь,- малые дела, смешки, большое высокомерие. Они изучали не Пушкина, а пушкиноведение. Я стал изучать Грибоедова - и испугался, как его не понимают и как не похоже все, что написано Грибоедовым, на все, что написано о нем историками литературы (все это остается еще и теперь). Прочел доклад о Кюхельбекере. Венгеров оживился. Захлопал. Так началась моя работа. Больше всего я был не согласен с установившимися оценками. Я сказал руководителю, что Сальери у Пушкина похож на Катенина. Он мне ответил: «Сальери талантлив, а Катенин был бездарен». Он научил нас работать над документами, рукописями. У него были снимки со всех пушкинских рукописей Румянцевского музея. Он давал их изучать каждому, кто хотел…».

Первыми научными работами Тынянова стали доклад «Литературный источник «Смерти поэта» и доклад о пушкинском «Каменном госте». В студенческие годы им также была написана большая работа о Вильгельме Кюхельбекере, рукопись которой не сохранилась.

В 1916 году Юрий Тынянов женился на сестре своего товарища по псковской гимназии Льва Зильбера (родного брата Вениамина Каверина) - Елене. Вскоре после свадьбы у молодоженов родилась дочь, названная Инной. После окончания университета в 1918 году Тынянов был оставлен Семеном Венгеровым при кафедре русской литературы для продолжения научной работы. Тынянов рассказывал: «Я был оставлен Венгеровым при университете, потом читал лекции в Институте истории искусств - о том, что больше всего любил и люблю в литературе,- о поэзии, стихах. В 1925 году написал роман о Кюхельбекере. Переход от науки к литературе был вовсе не так прост. Многие ученые считали романы и вообще беллетристику халтурой. Один старый ученый - историк литературы, называл всех, кто интересуется новой литературой, «труляля». Должна была произойти величайшая из всех революций, чтобы пропасть между наукой и литературой исчезла. Моя беллетристика возникла, главным образом, из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей, течения, развитие русской литературы. Такая «вселенская смазь», которую учиняли историки литературы, попирала и произведения старых писателей. Потребность познакомиться с ними поближе и понять глубже - вот чем была для меня беллетристика. Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не выдумкой, а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них. Никогда писатель не выдумывает ничего более прекрасного и сильного, чем правда. «Выдумка» - случайность, которая не от существа дела, а от художника. И вот, когда нет случайности, а есть необходимость - начинается роман. Но взгляд должен быть много глубже, догадка и решимость много больше, и тогда приходит последнее в искусстве - ощущение подлинной правды: да, так могло быть, так, может быть, было...».

В том же 1918 году Тынянов познакомился с Виктором Шкловским и Борисом Эйхенбаумом, а также вступил в Общество по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), участие в котором сыграло огромную роль в его судьбе, как ученого. С 1921 года он в течение десяти лет преподавал в институте истории искусств, читая лекции о русской поэзии. До 1924 года он совмещал научно-преподавательскую работу со службой в Коминтерне в качестве переводчика, затем работал в Госиздате корректором. Первой опубликованной работой Тынянова стала статья «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)», написанная им в 1919 году, и вышедшая в 1921 году отдельным изданием в опоязовской серии «Сборники но теории поэтического языка». Тщательное сопоставление стилистических различий между двумя писателями привело ученого к смелому выводу о том, что принцип «отталкивания» лежит в основе литературного развития и является объективным законом. «Всякая литературная преемственность – есть, прежде всего, борьба, разрушение старого целого и новая стройка старых элементов», - писал Тынянов в статье «Поэтика. История литературы. Кино». Это положение стало генеральной идеей всей дальнейшей научной работы Тынянова, и фундаментом его теоретической и историко-литературной концепции.

В первой половине 1920-х годов Юрий Тынянов написал ряд работ об Александре Пушкине и литературной борьбе его эпохи. Статьи назывались «Архаисты и Пушкин», «Пушкин и Тютчев» и «Мнимый Пушкин», и в них историческая роль великого поэта раскрывалась по-новому, более конкретно и точно, чем у других авторов. В статьях о Федоре Тютчеве и Николае Некрасове, Александре Блоке и Валерии Брюсове Тыняновым были даны четкие историко-литературные характеристики поэтов, а также определено их неповторимое своеобразие.

В 1923 году Юрий Тынянов завершил свой главный теоретико-литературоведческий труд, получивший название «Проблема стиховой семантики», изданный в 1924 году отдельной книгой под названием «Проблема стихотворного языка». В этой книге Тыняновым было раскрыто природное различие стиха и прозы, и выявлен специфический смысл «стихового слова». В статье «Литературный факт», написанной в 1924 году, им был предложен смелый ответ на вопрос «Что такое литература?» («динамическая речевая конструкция»), описана реальная связь художественных явлений с житейскими, показана историческая диалектика взаимодействия «высоких» и «низких» жанров, и стилей. Выступая в периодике как литературный критик, Тынянов сочетал научно-исторический подход с острым ощущением современности, терминологическую лексику с метафоричностью и отточенной афористичностью. В статье «Литературное сегодня» в 1924 году проза начала 1920-х годов была им показана как целостная система, а в статье «Промежуток» в том же году была представлена такая же убедительная панорама поэзии, даны выразительные и емкие характеристики творчества Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Владимира Маяковского и других мастеров стиха. Критические оценки Тынянова были основаны и на пророческой интуиции, и на точных научных критериях, оценивавших творчество современников, которое Тынянов рассматривал в единой системе литературной эволюции.

Ряд заостренно-гиперболических, ироничных журнальных этюдов Тынянова «Записки о западной литературе», «Кино - слово – музыка», «Сокращение штатов», «Журнал, критик, читатель и писатель», подписанных при публикации псевдонимом Ю.Ван-Везен, носил экспериментальный характер. В них Тынянов разрабатывал предельно лаконичную форму свободного, раскрепощенного критического высказывания.

В 1924 году Юрий Тынянов получил заказ от издательства «Кубуч» на написание брошюры о Кюхельбекере. Взявшись за эту работу, Тынянов неожиданно написал в 1925 году за короткий срок роман «Кюхля», положивший начало его писательской судьбе. Воскрешая для современников полузабытого поэта-декабриста, используя при этом обширный фактический материал, Тынянов достиг эмоциональной достоверности благодаря интуитивным догадкам. «Там, где кончается документ, там я начинаю», - определил он позднее в статье для сборника «Как мы пишем» в 1930 году свой способ творческого проникновения в историю. С этого момента Юрий Тынянов начал сочетать научную работу с литературной, все более тяготея к творческой деятельности.

Вопрос о соотношении науки и искусства в работе Тынянова является предметом продолжающихся и по сей день споров. Одни исследователи и мемуаристы говорили об «открытой антиномии» этих двух начал, в частности – П.Антокольский в написанных им «Воспоминаниях о Ю.Тынянове». При этом Борис Эйхенбаум отстаивал положение о неотделимости Тынянова-ученого от Тынянова-художника. Однако, здесь возможен еще один ответ - Тынянов умел бывать и «чистым» ученым, не терпящим беллетризации идей и концепций, и изобретательным художником, свободным от пут жесткой логики. Плюс к этому он умел соединять науку с литературой там, где это было оправданно и эффективно.

В 1926 году Тынянов служил корректором в Гослитиздате. О дальнейшей работе в университете ему нечего было и думать. В то время факультетом руководили почтенные, но весьма консервативные люди, для которых история русской литературы заканчивалась на Жуковском и Пушкине. Тынянова в свою академическую среду они бы не пустили, и именно тогда произошла решившая многое в его судьбе встреча с Корнеем Чуковским. Вот что Чуковский рассказал об этой встрече на вечере, которым Союз писателей отметил десятилетие со дня смерти Юрия Тынянова: «На Невском, 28, существовал в 1924 году очень неуютный и замызганный клуб при Ленинградском Госиздате, клуб для служащих, и там Юрию Николаевичу случилось прочесть лекцию об «архаисте» Кюхельбекере. Когда мы шли обратно по Невскому и потом по Литейному, Юрий Николаевич так художественно, с таким обилием живописных подробностей рассказал мне трагическую жизнь поэта, так образно представил его отношения к Пушкину, к Рылееву, к Грибоедову, к Пущину, что я довольно наивно и, пожалуй, бестактно воскликнул:

Почему же вы не рассказали о Кюхле всего этого там, перед аудиторией, в клубе? Ведь это взволновало бы всех. А мне здесь, на улице, вот сейчас, по дороге - рассказали бы то, что говорили им там.
Он насупился. Ему была неприятна мысль, что Тынянов-художник может нанести хоть малейший ущерб Тынянову-ученому, автору теоретических книг и статей.

И должно было так случиться, что через несколько дней одно из ленинградских издательств, функционировавшее под загадочным и звонким названием «Кубуч», вздумало издавать детские книжки для среднего и старшего возраста и поручило мне наладить это дело. В список книг, намеченных к изданию, я включил и маленькую тыняновскую книжку о Кюхле,- не больше пяти листов. Предполагалась серия таких биографий. Писать эту книжку Юрий Николаевич согласился с большой неохотой, и, кажется, если бы не бедность, угнетавшая его тогда особенно тяжко, он ни за что не взялся бы за такую работу, которая отвлекала его от научных занятий.

Мы не виделись довольно долгое время - Юрий Николаевич был где-то на юге, но я хорошо помню свое изумление, когда он принес ко мне огромную рукопись «Кюхли», в которой, когда мы подсчитали страницы, оказалось не пять, а девятнадцать листов! Так легко писал он этот свой первый роман, что даже не заметил, что у него написалось четырнадцать лишних листов. Вместо восьмидесяти заказанных ему печатных страниц он, сам того не замечая, написал больше трехсот, то есть выполнил план, чуть ли не на четыреста процентов. Почти все главы, за исключением двух-трех, были написаны им прямо набело и поразительно быстро. Он почти не справлялся с архивами, так как все они были у него в голове. Своим творческим воображением он, задолго до написания книжки, пережил всю жизнь Кюхельбекера, как свою собственную, органически вжился в ту эпоху, усвоил себе ее стиль, ее язык, ее нравы, и ему не стоило ни малейших усилий заносить на бумагу те картины и образы, которые с юности стали как бы частью его бытия. Впоследствии он всегда вспоминал блаженные эти месяцы, когда им с такой фантастической легкостью - страница за страницей, глава за главою - создавался его первый роман, как счастливейшую пору своей творческой жизни. «Кюхля» - это роман-биография, но, идя по следам главного героя, мы как бы входим в портретную галерею самых дорогих нашему сердцу людей - Пушкина, Грибоедова, Дельвига. Везде чувствуется взгляд самого Кюхельбекера. Подчас, кажется, что он сам рассказывает о себе, и чем скромнее звучит этот голос, тем отчетливее вырисовывается перед нами трагедия декабризма…».

В 1927 году Тынянов закончил писать роман об Александре Грибоедове «Смерть Вазир-Мухтара» - произведение, в котором художественные принципы автора, его взгляд на историю и современность отразились с наибольшей полнотой. Юрий Николаевич не ставил перед собой утилитарно-просветительской цели, и история Вазир-Мухтара отнюдь не являлась элементарной «биографией» Грибоедова. Тынянов в романе часто прибегал к художественной трансформации фактов, строил чисто творческие версии событий, например, описывая любовную интригу Грибоедова с женой Ф.Булгарина. Некоторые беллетристические догадки автора, впрочем, нашли впоследствии документальное подтверждение, а именно - участие русских дезертиров во главе с Самсон-Ханом в битвах с русскими войсками на стороне персов, подстрекательская роль английских дипломатов в разгроме русской миссии. Однако главное в «Смерти Вазир-Мухтара» - это последовательно развернутое художественное сравнение «века нынешнего» с «веком минувшим», раскрытие вечной ситуации «горя от ума», в которую с неизбежностью попадает в России мыслящий человек. Так, Грибоедов в изображении Тынянова оказывался в трагическом одиночестве, его проект преобразования Кавказа отвергался и правительственными чиновниками, и ссыльным декабристом И.Бурцевым. Власти видели в Грибоедове опасного вольнодумца, прогрессисты - благополучного дипломата в «позлащенном мундире». Эта драматическая ситуация, безусловно, проецировалась на судьбу самого Тынянова и его единомышленников – они испытывали разочарование в революционных идеалах, видели распад опоязовского научного круга и невозможность дальнейшего продолжения коллективной работы в условиях идеологического контроля. В 1927 году Тынянов писал Виктору Шкловскому: «Горе от ума у нас уже имеется. Смею это сказать о нас, о трех-четырех людях. Не хватает только кавычек, и в них все дело. Я, кажется, обойдусь без кавычек и поеду прямо в Персию».

Глубокий философский трагизм «Смерти Вазир-Мухтара» обусловил довольно прохладную реакцию критики. «В романе зазвучали ноты, для советской литературы неожиданные. Роман разошелся с одним из важнейших ее устоев советской литературы: с ее категорическим требованием исторического оптимизма» - писал А.Белинков. Непривычным для советского литературного канона было и стилистическое решение романа, и его экспрессивная гротескность и метафоричность, ритмизованность авторской речи, порой напоминающей свободный стих – таким, в частности, было открывающее роман вступление. Композиция и синтаксис «Смерти Вазир-Мухтара» были отчетливо «кинематографичны», в чем несомненную роль сыграла работа Тынянова как теоретика кино. В 1926-м и 1927-м году им были написаны статьи «О сценарии», «О сюжете и фабуле в кино», «Об основах кино» и другие статьи. Как киносценарист он написал сценарии кинофильма «Шинель» в 1926 году и фильма о декабристах «С. В. Д.» («Союз великого дела») в 1927 году в соавторстве с Ю.Оксманом. С кинематографом был связан и замысел рассказа Тынянова «Подпоручик Киже» в 1927 году, первоначально задуманный как сценарий немого кинофильма. Экранизация этого рассказа была впоследствии осуществлена в 1934 году. Анекдотическая фабула была разработана Тыняновым, как универсальная модель служебной карьеры в условиях российского политического быта, а выражение «подпоручик Киже» стало общеизвестным. Максим Горький высоко ценил произведения Тынянова. В архиве Тынянова сохранилось неопубликованное письмо Горького из Сорренто от 24 марта 1925 года, написанное им в ответ на присылку «Смерти Вазир-Мухтара»: «Сердечно благодарю Вас за «Вазир-Мухтара», на днях прочитал. В комплиментах моих Вы, конечно, не нуждаетесь, но все же скажу: хорошая, интересная и «сытная» книга. Удивляет ваше знание эпохи. Четко написаны фигуры Булгарина, Сенковского, кстати - любимца моего. Превосходно сделан Самсон. Вообще характеры Вы рисуете как настоящий, искусный художник слова, что не мешает Вам быть проницательнейшим историком-литератором, как о том говорит книга «Архаисты и новаторы», в ней - особенно оригинальная статья «Гоголь и Достоевский». Не понравился мне Чаадаев, кажется даже, что Вы обидели его чем-то или он Вас обидел. Грибоедов замечателен, хотя я и не ожидал встретить его таким. Но Вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таков и был. А если и не был - теперь будет. Сашка - личность, родственная по духу Петрушке Чичикова, так показался он мне, хотя в нем уже заметно величие Смердякова...».

Приобретая широкую известность как прозаик, Тынянов продолжал литературоведческую работу, стремясь обобщить свой исследовательский опыт и сформулировать методологические принципы науки будущего. В 1927 году он опубликовал статью «О литературной эволюции», где обозначил плодотворную методику изучения литературного и социального «рядов» в их взаимодействии.

Осенью 1928 года Юрий Николаевич вместе с семьей выехал в Берлин для лечения, затем встретился в Праге с Р.Якобсоном, планируя с ним возобновление ОПОЯЗа. Итогом встречи стали совместные тезисы «Проблемы изучения литературы и языка». В 1929 году вышел сборник статей Тынянова «Архаисты и новаторы», явившийся результатом его научной и критической работы за девять лет.

С 1931 года Юрий Николаевич активно участвовал в работе над книжной серией «Библиотека поэта», а в 1930-е годы продолжил заниматься биографиями Пушкина, Грибоедова и Кюхельбекера, однако на первый план в его работе отчетливо выходила художественная проза. Это отнюдь не было изменой науке. Разработанная Тыняновым методологическая система была предназначена для многолетнего детализированного развития и для продолжения в обширных коллективных трудах, хотя рассчитывать на это в 1930-е годы не приходилось, и широкое обращение мировой науки к идеям Юрия Тынянова началось только в 1960-е и 1970-е годы. Вместе с тем, у Юрия Николаевича в 1930-е годы появился целый ряд перспективных прозаических замыслов, с реализацией которых ему приходилось спешить и многие из которых так и остались неосуществленными. Юрий Николаевич знал о неизлечимости своей болезни и спешил выполнить задуманное. Врачи поставили ему диагноз рассеянный склероз, который медленно, но неуклонно развивался. Именно тогда Юрий Тынянов завел привычку гулять по улицам Ленинграда, но неделя за неделей его прогулки становились все короче - до Сенатской площади (он жил на улице Плеханова), до Адмиралтейства, до Казанского собора, до садика с Воронихинской решеткой. Перед войной он уже с трудом спускался с лестницы, и случалось, что, постояв во дворе, возвращался обратно. Эта страшная болезнь не лишила его душевной бодрости и энергии, живого интереса ко всему, что происходило в стране, в литературе. Он принимал участие в литературных делах ленинградских писателей, и мнение его считалось неоспоримым. Незадолго до войны ленинградские писатели устроили торжественный вечер, о котором стоит упомянуть, потому что это был, в сущности, единственный вечер, когда общественная любовь и глубокое признание Тынянова выразились с необыкновенной силой.

Важной частью многогранной творческой работы Юрия Тынянова стали литературные переводы. В 1927 году вышел сборник Генриха Гейне «Сатиры», а в 1932 году его же поэма «Германия. Зимняя сказка» была издана в переводе Тынянова. В этих книгах раскрылся несомненный поэтический талант Юрия Николаевича, проявившийся также в стихотворных экспромтах и эпиграммах, представленных, в частности, в рукописном альманахе «Чукоккала». Гейне был близок Тынянову аналитическим остроумием, колкой ироничностью в сочетании с затаенной серьезностью, мужественной готовностью к непониманию, свободой от пошлости и показного глубокомыслия. В судьбе Гейне, творившего, несмотря на неизлечимую болезнь, Юрий Николаевич видел прообраз своей собственной судьбы. Все это дает основание считать немецкого лирика четвертым «вечным спутником» Тынянова - наряду с Пушкиным, Грибоедовым и Кюхельбекером.

Кульминацией трагических раздумий Тынянова о русской истории стала повесть «Восковая персона», написанная им в 1931 году. Обратившись к петровской эпохе, писатель начал повествование со смерти императора, сосредоточив затем свое внимание на жизни простых людей, судьба которых оказалась парадоксальным образом связана с одним из начинаний царя-реформатора: солдат Михаил сдавал своего брата, урода Якова в кунсткамеру в качестве музейного «монстра». Борис Эйхенбаум справедливо увидел в сюжете повести «идейное и художественное присутствие пушкинского «Медного всадника». К этому надо добавить, что в повести Тынянова трагические краски были сгущены, а в разработке образа Петра мотив призрака становился доминирующим. «Философия повести - философия скептическая, философия бессилия людей перед лицом исторического процесса» - писал Л.Цырлин.

«Восковая персона» - своего рода гипербола трагического взгляда на историю, взгляда, исключавшего какую бы то ни было идеализацию и «верхов», и «низов», и власти, и народа. Мотив всеобщего предательства и доносительства, развернутый автором на материале событий 18 века, имел определенное отношение и к эпохе создания повести. Утяжеленная стилистика «Восковой персоны», предельная насыщенность языка архаическими элементами соответствовали содержательной задаче - показать статичность истории, как бы вынося за скобки ее динамическую сторону. «Восковая персона» и сегодня являет собой своеобразное испытание для читателя - испытание глубочайшим сомнением, мастерски воплощенным ощущением исторической обреченности и безнадежности. Эта точка зрения не претендовала на то, чтобы быть единственной истиной, но, безусловно, нуждалась в художественном закреплении.

Иная художественная концепция была представлена Тыняновым в рассказе «Малолетний Витушишников», написанном в 1933 году. В нем был иронически заострен мотив случайности, нередко лежащей в основе крупных политических событий. Выведенный в рассказе Николай I представал перед читателями игрушкой в руках судьбы, а случайная встреча царя с верноподданным подростком по ходу сюжета обрастала множеством легендарных версий, полностью вытесняющих реальную суть происшедшего. Такой же иронией были проникнуты многие прозаические миниатюры Тынянова, которые он намеревался объединить в цикл «Моральные рассказы».

В начале 1930-х годов Тынянов задумал большое художественное произведение о Пушкине, которое он сам определял как «эпос о рождении, развитии, гибели национального поэта». В 1932 году он начал работу над повествованием о предках Пушкина – «Ганнибалы», успел написать вступление и 1-ю главу. Но вскоре стал делать эту работу заново. В результате первая часть романа «Детство» была опубликована в 1935 году, а вторая часть «Лицей» была опубликована в 1936-37 годах. Над третьей частью «Юность» Юрий Николаевич работал, будучи очень больным - сначала в Ленинграде, а потом в эвакуации в Перми. Он знал, что умирает, но ему хотелось, чтобы в этой третьей части юность Пушкина была рассказана до конца.

Кроме того, Тынянов глубоко понимал страшное значение фашизма, и ему страстно хотелось принять участие в борьбе, которая велась в те годы. Но что мог он сделать, лежа в постели, пораженный болезнью, медленно сковывавшей это сознание? В те дни, когда под Вязьмой шли ожесточенные бои против немцев, он написал о герое первой Отечественной войны генерале Дорохове, который сражался и побеждал под Вязьмой. Тынянов продолжал работать, лежа в военном госпитале в Перми, потом - в Кремлевской больнице. Пока он мог писать - писал, потом - диктовал. Он работал до последнего дня, до тех пор, пока в нем сохранялись последние крупицы сознания.

В 1943 году Юрий Николаевич был перевезен в Москву, где умер 20 декабря в Кремлевской больнице. Похоронен он был на Ваганьковском кладбище. Елена Александровна Тынянова, верный друг, жена и секретарь, ненадолго пережила Юрия Николаевича – она умерла в 1944 году и была похоронена рядом с мужем.

Несмотря на незавершенность романа о Пушкине, он воспринимается читателями как целостное произведение о детстве и юности поэта, являясь составной частью трилогии Тынянова о Кюхельбекере, Грибоедове и Пушкине. Духовное формирование Пушкина было изображено Юрием Николаевичем в эпически широком контексте, в соотношении с судьбами многих исторических и литературных деятелей. Строя многоплановую панорамную композицию, писатель не прибегал ни к пространно-детальным описаниям, ни к длинным синтаксическим периодам. Роман им писался в лаконичной и динамичной манере, близкой к прозе Пушкина. В отличие от желчной иронии «Смерти Вазир-Мухтара», здесь преобладал светлый юмор. В юном Пушкине автор подчеркивал жизнелюбие, страстность и пылкое творческое вдохновение. В последней части романа Тынянов художественно разрабатывал высказанную им в историко-биографической статье «Безыменная любовь» в 1939 году гипотезу о прошедшей через всю жизнь Пушкина любви к Е.Карамзиной. Пафос романа был созвучен блоковской формуле «веселое имя – Пушкин», и его оптимистический настрой отнюдь не был уступкой «требованиям эпохи»: при рассказе о дальнейшей судьбе героя автору было сложно избежать трагических тонов. Александр Гольдштейн писал: «Историческое мышление не принесло Тынянову ничего, кроме горя. Хорошо сознавая, что такое история, он ее ненавидел, пытаясь загородиться наукой, поэзией, дружбой, семьей ли, все эти сферы его измучили, обманули, и оратор сказал на поминках, что Юрий понес свою ношу. Он понял раньше других, что его поколение будет историей сметено, и написал об этом роман. Он понял раньше других, что под внешним давлением оно будет изглодано предательством изнутри, и эту правду выразил тоже».

Дочь прославленного литературоведа, прозаика и переводчика Инна Тынянова всю жизнь переводила испанскую классику, начиная от «Стансов на смерть отца» Хорхе Манрике вплоть до произведений современных поэтов. Ее переводы детской бразильской прозы – «Орден Желтого Дятла», «Мужчины двенадцати лет» и другие произведения были классикой детского чтения в СССР до самого последнего времени, на них выросли сотни тысяч и миллионы читателей.

Доктором филологических наук Владимиром Новиковым была прочтена лекция о формальной школе в литературоведении и ее лидерах – Юрии Тынянове, Борисе Эйхенбауме и Викторе Шкловском.

Your browser does not support the video/audio tag.

Текст подготовила Татьяна Халина

Использованные материалы:

Борис Эйхенбаум. «Творчество Тынянова»
Александр Гольдштейн. «Идеальное государство Тынянова»
Анатолий Якобсон, «Филолог и диссидент, о Тынянове и формализме»
Л. Гудков. « Понятие и метафоры истории у Тынянова и опоязовцев»
Олег Лекманов. «Две заметки о русских формалистах»
Борис Парамонов. «Русский европеец Юрий Тынянов»
Михаил Эпштейн «История и пародия. О Юрии Тынянове»
Игорь Сухих «Тынянов и Кюхля: избирательное сродство»

Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости , не могут оставлять комментарии к данной публикации.