Литературно-исторический комментарий

Настоящее издание автобиографической прозы, писем, записных книжек и записей разных лет - первый опыт системного освещения особой биографии - самосозидания - крупнейшего русского поэта XX столетия Осипа Эмильевича Мандельштама (1891–1938). Драматизм этого процесса сотворения поэтической личности - точнее импровизации судьбы - был обусловлен многими обстоятельствами. «Полупровинциал, еврей, разночинец, он не получил достояния русской и европейской культуры по естественному наследству, - писал о Мандельштаме М. Л. Гаспаров. - Выбор культуры был для него актом личной воли, память об этом навсегда осталась в нем основой ощущения собственной личности с ее внутренней свободой».

Главными вдохновителями этого процесса, подвижничества поэта, как заметил еще Н. С. Гумилев «были только русский язык… да вечно бессонная мысль».

Автобиографическая и эпистолярная проза Осипа Мандельштама, его «портреты» городов - Петербурга, Москвы, Киева, Феодосии - Надежда Яковлевна Мандельштам назовет эти очерки «городолюбием», «городострастием» поэта! - отличаются замечательной особенностью: он запечатлевает себя в предельно критических, конфликтных, переломных состояниях, в движении мысли и чувства, подчеркивает драматизм любого факта и впечатления. Поэтическое «я» Мандельштама везде включено в движение истории, нередко в спор с «веком-волкодавом». Отсюда - редкое богатство жизнеощущений, нравственно-эстетических самонаблюдений и оценок.

Данное издание стало возможным благодаря бескорыстным усилиям многих людей, которым дорога была судьба наследия поэта. Им, прежде всего ученым, подготовившим первое зарубежное издание сочинений О. Э. Мандельштама в 4-х томах (1967), Г. П. Струве, Б. А. Филиппову, откуда и взяты вошедшие в настоящее издание произведения, письма, фрагменты незавершенных творений, а также собирателям наследия поэта и мемуаристики Э. Г. Герштейн, Е. П. Зенкевичу, П. М. Нерлеру, ныне покойным И. М. Семенко, Н. Е. Штемпель, и, безусловно, Н. Я. Мандельштам - искренняя благодарность от составителя данной книги и, надеюсь, от читателей.

«Шум времени»

Печатается по: Мандельштам О. Шум времени. Издательство «Время» Л.,1925. Тираж 3000 экз.

Основная работа над этой книгой - историей петербургского мальчика из еврейской семьи, без фабулы и сюжета - протекала осенью 1923 года в Гаспре в Крыму и, вероятно, в 1924 году в Ленинграде. Рекламируя предстоящее издание, хозяева «Времени», подчеркнули: «Это беллетристика, но вместе с тем и больше, чем сама действительность… Она исчерпывает эпоху».

Среди первых оценок этой автобиографии Мандельштама любопытно мнение А. Лежнева: «Его фраза (Манделъштама-повествователя - В. Ч. ) сгибается под тяжестью литературной культуры и традиции. Вместе с тем образы его своеобразны и контрастны, а сравнения неожиданно - верны. Он сшибает эпитеты лбами, как это советует делать Анатоль Франс… Как верно и метко уловлено им многое в этой эпохе общественного упадка, вырождающегося народничества, обреченности, нытья, бессилья „сочувственно тлеющей“ интеллигенции» («Печать и революция», 1929, № 4, с. 151–153). Для Г. Фиша «Шум времени» - документ «мироощущения литературного направления „акмеизма“» («Красная газета», вечерний выпуск, Ленинград, 1925, 30 июня).

Правда, весьма немногие заметили в «Шуме времени» главную психологическую драму повествователя - его уход из «хаоса иудейского», то есть устоявшегося быта, системы ценностей и ориентации, в царство русской культуры, христианства и возникшее в связи с этим состояние, как заметил Н. Лернер, «двойной безбытности», «временное состояние „ни в тех, ни в их“, „шемящей тоски“ и по уже оставленному и по еще не обретенному» («Былое». 1929, № 6). Точнее всех оценил драму утрат и неполных еще обретений Мандельштама эмигрантский критик В. Вейдле: он увидел, что и петербургская Россия и «хаос иудейский» «сродни Мандельштаму, но они сродни ему по-разному: „Он безошибочно передает самый запах и вкус еврейства, и воздух Петербурга, и звук петербургских мостовых. Вторая родина ему важней и дороже первой“» («Дни». Париж, 1925, 15 ноября).

Воспоминания Мандельштама как образец культурно-исторической, дневниковой прозы, полные «энергии мысли» глубины и верности исторической интуиции, стали и темой переписки с Б. Пастернаком. Он напишет автору «Шума времени»: «Полный звук этой книжки, нашедшей счастливое выраженье для многих неуловимостей… так приковывал к себе, нес так уверенно и хорошо, что любо было читать и перечитывать ее» («Литературное обозрение». 1990, № 2). Для А. Ахматовой «Шум времени» - урок письма об истории, образец для её «Бега времени» (1915), предмет восхищения нагрузкой на слово, на подробность. «Богат Осип, богат», - вспоминала Э. Герштейн ее оценку мира культурных ценностей Мандельштама, фокуса утонченной культуры.

Музыка в Павловске. Описывается концертный зал в здании Павловского железнодорожного вокзала в 1890-е годы, когда семья Мандельштамов жила в Павловске. «Разговоры о. Дрейфусе»; «Имена полковников Эстергази и Пикара» - предмет газетных статей о процессе офицера французского Гентшаба А. Дрейфуса:(1859–1935), обвиненного в шпионаже в пользу Германии в 1894 г.; «Крейцерова соната» (1891) - повесть Л. Н. Толстого; «Фигнер терял голос» - речь идет о певце Н. Н. Фигнере, солисте Мариинского театра; «костел Екатерины» - католический храм на Невском проспекте.

«Ребяческий империализм». Конный памятник Николаю I - сооружен в 1856–1895 гг. на Исаакиевской площади; «Крюков канал, голландский Петербург» - так называемая «Новая Голландия» - небольшой остров, образованный речкой Мойкой и каналами; «спуск броненосца „Ослябя“ » - эскадренный броненосец «Ослябя» спущен на воду в 1898 году; «Лайки и опойки» - сорта кож.

«Бунты и француженки». Похороны Александра III - состоялись 8 ноября 1894 г.; «кальвинистка» - последовательница Жана Кальвина (1509–1564), одного из реформаторов католицизма; вейки - финские извозчики.

Книжный шкап. Говорится о родстве отца и матери с Венгеровыми, Копелянскими, Слонимскими, Касирерами, о дедушке и бабушке поэта - сортировщике кож Вениамине Зунделовиче Мандельштаме и Мере Абрамовне, жившими в Риге; Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) русский поэт; львиный Антон - А. Г. Рубинштейн (1829–1894) - пианист и композитор; Софья Перовская и Желябов - народовольцы-цареубийцы.

Хаос иудейский. Шавли - местечко под Шауляем, фамильная родина Мандельштама в Курляндии; барон Гинцбург - Гинцбург Гораций Осипович (Нафтали Геру) - банкир, строитель синагоги в Петербурге; Дерпт - ныне г. Тарту; черно-желтый шелковый платок - талес, специальная накидка, которую евреи надевают во время молитвы; «Смерть и просветление» Штрауса - симфоническая поэма Рихарда Штрауса.

Концерты Гофмана и Кубелика. Польский пианист и композитор Иосиф Гофман и чешский скрипач Ян Кубелик часто гастролировали в России в конце XIX века.

Тенишевское училище. О. Э. Мандельштам поступил в Тенишевское коммерческое училище 1 сентября 1900 г. Для училища на Моховой улице было построено замечательное здание - на средства кн. В. М. Тенишева. Среди преподавателей были крупнейшие ученые, педагоги. Позднее в Тенишевском училище обучались писатели В. В. Набоков, О. В. Волков.

Эрфуртская программа. Эрфуртская программа - программа Германской социал-демократической партии, принятая на партсъезде в окт. 1891 г. в г. Эрфурте; Каутский Карл (1854–1938) - один из лидеров II Интернационала, порвал с марксизмом после начала первой мировой войны; Павленковское изданье - массовая серия «Жизнь замечательных людей», издававшаяся Ф. Ф. Павленковым в 1880–1890 гг.

Семья Синаки. Речь идет о семье гимназического друга Мандельштама Бориса Синаки (1889–1910).

Комиссаржевская. Комиссаржевская Вера Федоровна (1864–1910) - выдающаяся русская актриса; Брак и Гедда - персонажи пьесы Г. Ибсена «Гедда Габлер» (1890); Комиссаржевская, сыграв «Балаганчик»… - премьера «Балаганчика» А. Блока состоялась в театре В. Ф. Комиссаржевской 30 декабря 1906 г.

«В не по чину барственной шубе.» Леонтьев К. Н. (1831–1891) - писатель, философ, незадолго до смерти постригся в монахи; Гиппиус Владимир Васильевич (1876–1941) - поэт и литературовед, в Тенишевском училище преподавал русский язык и литературу.

В основе их - впечатления от пребывания поэта (вместе с братом Александром) в сентябре 1919 года в Крыму (Феодосии и Коктебеле), отъезда в Батуми (в сентябре 1920).

Своеобразие взгляда Мандельштама - сквозь призму культуры, античной мифологии, сквозь игольное ушко своего «эллинизма» - выразилось в очерках в том, что он… как-то не «заметил» ни Врангеля, ни Деникина. «Мы должны быть благодарны Врангелю за то, что он дал нам подышать чистейшим воздухом разбойничьей средиземноморской республики шестнадцатого века», - пишет Мандельштам, совершенно произвольно оценивая и «эвакуацию», то есть горестный исход десятков тысяч русских людей из Крыма в 1920 году, как «радостный атлантический перелет». Безусловно, в реальности все недолгое существование Крыма при Врангеле непрерывно омрачалось тем фактом, отмеченным В. В. Шульгиным, что «там, за горлышком Перекопа, лежит море нищеты», что «этому пленительному полуострову нельзя разнеживаться» (В. В. Шульгин. «Дни. 1920». М., 1989, с.469).

Известная «разнеженность» Мандельштама - а проще говоря, чисто поэтическое, игровое восприятие суровейших ситуаций, людей, самой «улицы», картинных слободок Феодосии! - часть его душевного уклада, позиции «над схваткой». Современный читатель обязан этой «разнеженности» и прекрасными пейзажами Керчи и Феодосии: «от Митридата (горы в центре Керчи и на окраине Феодосии - В. Ч. ), то есть древнеперсидского кремля на горе театрально-картонного камня», и не менее яркими историософскими «пейзажами», сомнамбулическими ландшафтами. Сейчас можно только удивляться явному бесстрашию поэта, создавшему такой мысленный пейзаж истории:

«Самое главное в этом ландшафте был провал, образовавшийся на месте России. Черное море надвинулось до самой Невы; густые, как деготь, волны его лизали плиты Исаакия, с траурной пеной разбивались о ступени Сената».

В сущности такое мировосприятие - вся Россия как Китеж-град, как Атлантида погрузилась на дно потопа! - ничем не отличается ни от галлюцинаций И. С. Шмелева в «Солнце мертвых» (1923), ни от печальной лирики М. Цветаевой («После России» и др.). Демонстративная «беззаботность» Мандельштама, его выбор героев для обозрения, описания - таков Мазеса (Моисей) да Винчи, художник и ремесленник, строивший отношения с людьми «на неопределенности и сладкой недоговоренности» - плохо скрывают его тревоги, предчувствия конца всей артистичной эпохи.

Путешествие в Армению

Явный автобиографизм этой путевой прозы («полуповести»), созданной поэтом в 1931–1932 гг., опубликованной в журнале «Звезда» (1933, № 5), отметили прежде всего недруги поэта из числа тех «канцелярских птичек», что писали в эти годы свои обвинительные доносы, «раппортички». «О. Мандельштама интересует не познание страны и ее людей, а прихотливая словесная вязь, позволяющая окунуться в самого себя, соизмерить свой внутренний литературный багаж со случайными ассоциациями… Писатель бронируется литературными предками», - писал Н. Оружейников («Литературная газета», 1933, № 28). Обвинение - «старый петербургский поэт-акмеист О. Мандельштам (ему в 1933 году было 42 года! - В. Ч. ) прошел мимо цветущей и радостно строящей социализм Армении» - имело роковые последствия: печатанье «Путешествия» было приостановлено.

В предыстории «полуповести», а скорее путешествия к библейским, средиземноморским истокам культуры - именно такова и Армения, «страна Наири» для Мандельштама - не только перевод стихотворения, «Пляска на горах» армянского поэта-футуриста Кара-Дарвиша в начале 20-х годов и просьба Н. И. Бухарина от 12 июня 1929 г. к С. М. Тер-Габриэляну, председателю Совнаркома Армянской ССР, принять поэта, «готового учиться армянскому языку», написать работу об Армении. В данном случае нет возможности перечислять людей из номенклатурных рядов, наркомов, директоров институтов, санаториев, педучилищ, историков, краеведов, помогавших поэту осуществить поездку, увидеть Севан, Эчмиадзин, многие древнейшие исторические памятники. Отметим лишь фигуру биолога Б. С. Кузина (1903–1973), встреченного Мандельштамом в чайхане во дворе мечети в Ереване, ставшего близким другом поэта, собеседником по многим проблемам естествознания. Знакомство с Б. С. Кузиным во многом помогло Мандельштаму создать одно из лучших его стихотворений «Ламарк» (1932) о своеобразном «нисхождении» сознания по лестнице эволюции до последней ступени.

Этот «он», спутник в нисхождении к «кольчецам» и «усоногим», в расставании с Моцартом, - конечно, Б. С. Кузин.

Вероятно, важнее всего в «Путешествии» и в дневниковом цикле стихов «Армения», в котором возникает образ армянского языка («орущих камней государство», «дикая кошка армянская речь» и т. п.), - скрытая, может быть, бессознательная, но вполне понятная армянским друзьям, поддержка их усилий по сбережению святынь своей культуры. Нельзя забывать о том, что все 20–30-е годы под лозунгом строительства интернациональной культуры в Армении, как и в России, часто осуществлялась явная денационализация. Лучшие поэты и прозаики Армении (Аксель Бакунц, Егише Чаренц и др.) обязаны были бичевать как «химеры национальной ограниченности» даже образы «страны Наири» (древнее название Армении), выправлять сам язык, очищая его от архаизмов. Анна Ахматова переведет характерное для такой «перестройки» стихотворение Е. Чаренца «Наш язык»:

Мы затем коверкаем и душим

тот язык, что чище родников,

чтобы на сегодняшние души

не осела ржавчина веков.

Ширятся душевные границы.

И не выразят, чем дышит век,

ни Теряна звонкие цевницы,

Ни пергаменный Нарек.

Для Мандельштама имена Ваана Теряна, армянского Блока, или Грегора Нарекаци, классика армянского средневековья, древнейшие села вроде Аштарака, фольклорной житницы, что «повисла на журчаньи воды, как на проволоке», «церковки в шестигранной камилавке», наконец, армянский язык - «неизнашиваемый как каменные сапоги», - самое существенное, вечное в этой стране. Ему и в голову не приходило, что этот язык - весь в ржавчине веков, что его надо отчищать. Ведь в нем:

… буквы - кузнечные клещи

И каждое слово - скоба…

Воспоминания. Очерки.

Киев . Очерк опубликован в «Киевской вечерней газете» в 1926 году, предположительно в мае. В очерке выразилось - еще могло выразиться - игровое начало души Мандельштама, озорство его мысли при взгляде на живописный нэповский быт, царство вывесок, лавчонок, коммуналок. «Глубоким тройным дыханием дышит украино-еврейский-русский город», - пишет он, отмечая и жизнелюбие маленьких людей, и казусы украинизации, и величие управдомов, в будущем вечных героев булгаковской прозы и драматургии.

Холодное лето. «Огонек». 1925, № 16. Этот очерк, как и очерк «Батум» (1922) - свидетельство скитаний, кочевий Мандельштама в голодные годы возвращений в Москву, стал, вероятно, одной из тем заметок М. А. Булгакова «Записки на манжетах» о метаниях писателей по России в поисках покоя, заработка хлеба:

«Сквозняк подхватил. Как листья летят. Один - из Керчи в Вологду, другой - из Вологды в Керчь. Лезет взъерошенный Осип с чемоданом и сердится: - Вот не доедем, да и только! - Натурально, не доедем, ежели не знаешь, куда едешь!.. Осип Мандельштам. Вошел в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью: - Из Крыма. Скверно. Рукописи у вас не покупают? - …но денег не пла… - начал было я и не успел кончить, как он уехал. Неизвестно куда».

Сухаревка . «Огонек», 1923, № 18. Очерк своеобразно продолжает тему «въезда» поэта в Москву («На розвальнях, уложенных соломой»), освоения ее «буддийской» живописности. Его «базар» - это и сущность исторической Москвы, воплощение другой стороны «золотой дремотной Азии» (Есенин), опочившей и здесь, а не на одних куполах, и угроза культуре: «Если дать базару волю, он перекинется в город и город обрастет шерстью». Невольно сейчас задумаешься о сверхбытовом нашествии всякого рода нищенских «толчков», «вещевых рынков», орд «челноков», людей рынка, перекидывающихся сейчас во все сферы городов, как-то иначе понимаешь непростой смысл тревог поэта: «Недаром базары загоняют и отгораживают, как чумное место…» Разлив «базаров», заменяющих и музей, и библиотеку, и театр, и лекционный зал, - это ведь и разлив контркультуры, торжество живописного примитива, в известном смысле диктатура «челноков», мешочников, тоже жертв этой стихии.

Письма разных лет.

Федор Кузьмич Сологуб (1863–1927) - поэт, прозаик, драматург, один из старших символистов, автор романов «Тяжелые сны» (1883–1894), «Мелкий бес» (1907), трилогии «Новые годы» (1907–1914).

Надежда Яковлевна Мандельштам (1899–1980), урожденная Хазина, стала женой О. Э. Мандельштама в 1919 году. Она родилась в Саратове, но многие годы - до встречи с поэтом - прожила в Киеве. Ее отец был адвокатом. Она прекрасно знала киевскую художественную среду - поэтов, художников, ученых. Н. Я. Мандельштам сопровождала поэта во многих его странствиях по России, была с ним в Армении, а в 1934 году после его ареста и вынесения приговора отправилась с ним в Чердынь, а затем - в Воронеж. Из Воронежа она выезжала, оставляя мужа на попечение своей матери и новой знакомой Н. Е. Штемпель, в Москву, пытаясь пристроить те или иные рукописи, что-то заработать в редакциях, «зацепиться за жизнь». Свои «Воспоминания» она, жившая многие десятилетия «только для того, чтобы сохранить Мандельштама - его стихи, историю его жизни и смерти» (точное определение М. К. Поливанова) - характеризовала так: «Это - история моей борьбы со стихией, с тем, что пробовало слизнуть и меня и бедные клочки, которые я берегла». В своем последнем письме Осипу Эмильевичу 1938 года, естественно, не дошедшем до него, пролежавшем тридцать лет в чемодане, она писала о счастливой нищете, о том, что «мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо», что «трудно погибать одному - одной».

Свою связь с Мандельштамом она, человек, видимо, душевно очень сильный, волевой, категоричный в оценках, называла не любовью, а судьбой: «Я не мешала ему строить себя и быть самим собой. Он строил себя, а заодно и меня» («Воспоминания»). Но реально, судя по всему, и она строила его характер, видоизменяла многие ситуации своими, высказанными или невысказанными, оценками, общим взглядом на них. В ее оценках «изменнических» стихов Мандельштама - и, видимо, самих недолговечных, даже бурных романов поэта - с актрисой Арбениной (Гильдербрандт) О. Н. (1901–1980), О. А. Ваксель (1903–1932), Н. Е. Штемпель (1910–1988) - преобладает рационально-сдержанное, даже снисходительное начало, дух превосходства и уверенности. Ольга Ваксель для нее - «девочка, заблудившаяся в страшном, одичалом городе, беспомощная, беззащитная… Перед смертью Ольга надиктовала мужу, знавшему русский язык, дикие, эротические мемуары», - напишет Н. Я. Мандельштам в «Воспоминаниях». В стихах к Н. Е. Штемпель она найдет «высокое и просветленное чувство будущей жизни». И лишь при воспоминании о М. Е. Петровых спокойствие изменит Надежде Яковлевне: она назовет ее «охотницей», пробующей свои силы, и ничего не скажет о действительно прекрасном стихотворении «Мастерица виноватых взоров» (1934). А ведь среди вариантов этого стихотворения в совершенно исключительном, благороднейшем контексте мелькало имя Марии Петровых:

Ты, Мария, - гибнущая подмога,

Надо смерть предупредить - уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи, уйди, еще побудь…

Эмилий Вениаминович Мандельштам (1856–1939) - см. примечания к публикации писем.

Юрий Николаевич Тынянов (1884–1943) - прозаик, литературовед, критик, один из основателей Общества по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), автор статьи «Промежуток» (1924), видимо, запомнившейся Мандельштаму сочетанием пророческой интуиции и фактической, научно-теоретической точности (в ней шла речь о поэзии А. Ахматовой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, В. Маяковского).

Корней Иванович Чуковский (1882–1969) - поэт, переводчик, историк литературы, самый заметный литературный критик начала XX века.

Ставский (Кирпичников) Владимир Петрович (1900–1943) - прозаик, очеркист, с 1936 года секретарь Союза писателей СССР. Для деятельности его на этом посту характерно постоянное стремление выставить себя в роли «сигнальщика» той или иной классовой, политической опасности. Он фактически спровоцировал репрессии в отношении писателей. Съездив к М. А. Шолохову в период завершения «Тихого Дона», В. П. Ставский тут же написал письмо И. В. Сталину о том, что «Тихий Дон» по-прежнему «течет не туда», что автор и не помышляет о том, чтобы перековать Григория Мелехова в большевика и, объяснив все это влиянием семьи, родни со стороны жены, предложил… переселить Шолохова из Вешенской в крупный промышленный центр. Этот же метод «сигнализации» он применил и 16 марта 1938 года, обратившись к Н. И. Ежову, наркому внутренних дел, с «просьбой» - «помочь решить этот вопрос об О. Мандельштаме». «Помощь» эта и выразилась в аресте поэта в пансионате «Саматиха» и приговоре - 5 лет лагеря.

Мандельштам Александр Эмильевич (1892–1942) - средний из братьев Мандельштамов (Шура). Кроме него в переписке поэта мелькает младший брат Евгений Эмильевич Мандельштам (1898–1979), дочь Е. Э. Мандельштама Татьяна (Татька).

Из стихотворений 1913–1937 гг. Публикуются по изд.: Мандельштам О. Соч. в 2-х т. М., 1990.

Записные книжки. Заметки.

«Записи 1931» года, «Записные книжки 1931–1932 годов» опубликованы впервые в 1969 году по копиям с авторских машинописей в т. 3-м Собрания сочинений поэта в 4-х т. При всей фрагментарности, тематической перекличке с очерками, автобиографической прозой эти записи, заметки имеют самостоятельное значение. «В январе мне стукнуло 40 лет. Я вступил в возраст ребра и беса», - подобные самохарактеристики явно призваны нарушить систему «сплошного», линейного повествования, отчета о поездках, переживаниях. В свете их и им подобных самонаблюдений - «я живу, не совершенствуя себя», «я принял океаническую весть о смерти Маяковского» и т. п. - становится яснее вся дорога жизни поэта, его трепетно-настороженное отношение к миру. Едва ли кто до Мандельштама воспринимал восхождение на Алатау столь сложно и «странно»: «Едешь и чувствуешь у себя в кармане пригласительный билет к Тамерлану…»

За пределами этих заметок, записей осталось, правда, многое, позднее раскрытое в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам. Оказывается, поэт побывал и в мастерской великого живописца Мартироса Сарьяна, в Тифлисе к нему пришел Егише Черенц, замечательный армянский поэт и, выслушав рассказы и стихи Мандельштама, сказал: «Из вас, кажется, точно лезет книга».

Встречающиеся в записях, записных книжках имена - поэта А. Безыменского , государственных деятелей вроде Лакобы Нестора Ивановича (1893–1936), председателя Совнаркома Абхазии, Ч. Дарвина, путешественника Палласа, естествоиспытателей Линнея, Ламарка и др. - важны, скорее, как повод для самонаблюдения, для «дегустации» той или иной мысли.

«Изменническая» лирика, или стихотворения о любви

Мадригал. Соломинка I–II . Эти стихотворения 1916 года обращены к петербургской красавице кн. Саломее Андрониковой . Осип Мандельштам бывал в имении Саломеи Андрониковой в Крыму, где участвовал в представлении коллективно сочиненной комедии «Кофейня разбитых сердец, или Саванаролла в Тавриде». Там же, на этом спектакле он познакомился с другой знаменитой петербургской Венерой, Верой Аркадьевной Судейкиной. Ей посвящено стихотворение «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (Алушта, 1917 г.) - начало так и не продолженного очередного цикла. Эта роковая женщина - в те годы жена художника, актриса неопределенного жанра - в последующем станет одной из героинь «Поэмы без героя» А. А. Ахматовой. Перемены в ее личной жизни тоже по-своему блистательны: в эмиграции она - жена композитора Игоря Стравинского, а после его смерти - жена известного мецената маркиза де Боссе.

«Я в хоровод теней, топтавших нежный луг..» (1920), «Я наравне с другими…» (1920), «Чуть мерцает призрачная сцена…» (1920), «Возьми на радость из моих ладоней…» (1920); «За то, что я руки твои не сумел удержать…» (1920); «В Петербурге мы сойдемся снова…» (1920) - все эти стихотворения, образующие подобие цикла, обращены к Ольге Николаевне Арбениной, актрисе Александрийского театра. А. А. Блок был прав - в отношении этих стихов, - когда говорил: «Его (Мандельштама - В.Ч .) стихи возникают из снов - очень своеобразных, лежащих в областях искусства и только». Правда, свидетели этого умозрительного романа запомнили, что Мандельштам и Арбенина «были вдвоем в балете», что он читал ей - как раз во время выступления Маяковского в Доме Искусств - свои стихи наедине. И не читал, а «пел стихи… и голос его взлетал голубем и бился о хрустальные подвески плафонов и рвался в окно, к Неве». Запомнившая эти подробности Ида Наппельбаум, дочь известного петербургского фотографа М. Наппельбаума, для которой Арбенина была просто Олечкой, добавила уже от себя такое наблюдение за судьбой несчастливца Мандельштама: «У поэта не было открытого забрала, он состоял из двух профилей - солнечного и теневого. И оборачивался то одной, то другой стороной… Он бился в клетке жизни». (Цит. по кн.: О. Мандельштам. Век мой, зверь мой. - М., 2002. - С. 140, 141). Догадки другой мемуаристки Э. Герштейн о своеобразном соперничестве - «в голодную зиму 1920 года они оба (Мандельштам и Гумилев - В.Ч .) домогались в Петрограде любви Ольги Николаевны Арбениной» - следует, видимо, оставить в стороне как бездоказательные и несколько измельчающие весь возвышенный, мифологический строй мандельштамовских посланий, сам образ Петербурга, зоркий метафоризм, богатство смысловых ассоциаций этой любовной лирики.

«Захлестнула шелком Мельпомена », Мельпомена - муза трагедии, одна из девяти прекрасных спутниц Аполлона; «Ничего, голубка Эвридика » Эвридика - жена великого певца Орфея, ужаленная змеем в ногу и унесенная в Аид. Орфею разрешено было - после его песен, от которых плакала вся природа, - владыкой Аида и его женой Персефоной вывести Эвридику с одним условием: «Но во время пути по подземному царству ты не должен оглядываться. Помни! Оглянешься, и тотчас покинет тебя Эвридика и вернется навсегда в мое царство». Не слыша шагов бесплотной тени за своей спиной, боясь, что Эвридика отстала, Орфей все же оглянулся…

«И бессмертных роз огромный ворох / У Киприды на руках…». Киприда (или Афродита) - вечно юная, прекраснейшая из богинь в венке из благоухающих цветов родилась из белоснежной пены морских волн, которые и принесли ее на остров Кипр. По преданию, там, где только ступает Афродита, пышно разрастаются цветы. Эта подробность, как и упоминание о пропуске («Мне не надо пропуска ночного »), опровергают утверждения Н. Я. Мандельштам, согласно которому стихи «В Петербурге мы сойдемся снова» посвящены ей, а не О. Н. Арбениной. Впрочем, и «блаженное бессмысленное слово » - это тоже из сферы жизни О. Н. Арбениной - актрисы, созданной «для комедийной перебранки». Она искренне не понимала, прочитав весь цикл стихов о себе: «Непонятно, почему получилась такая трагедия в стихах - теперь я с грустью понимаю его жизнь, и весело - наше короткое знакомство» (из письма 1974 года О. Н. Арбениной художнику А. Малишевскому).

«Жизнь упала, как зарница…», «Есть за куколем дворцовым…», «Из табора улицы темной…» (все - 1925 г.), «На мертвых ресницах Исакий замерз» (1935), «Возможна ли женщине мертвой хвала…» (1935, 1936 гг.) - микроцикл посланий, диалог с Ольгой Александровной Ваксель (1903–1932 г.), «юной сумасбродкой», «Лютиком», у которой О. Мандельштам по всем правилам дореволюционного хорошего тона просил «руки и сердца» в 1924 году, решаясь даже оставить Н. Я. Мандельштам. Воспоминания сына О. А. Ваксель А. Смольевского свидетельствуют, что эта «сумасбродка», по преданию и оценкам Н. Я. Мандельштам, не только несла на себе печать чего-то трагического. «Ухаживания одного поэта из группы акмеистов, женившегося „на прозаической художнице“ и почти переставшего писать стихи» (то есть Мандельштама), она принимала, как выяснилось из ее воспоминаний, вовсе не беззаботно, не поверхностно, совсем не без трепета. После разрыва с О. Мандельштамом, ухаживаний его брата Евгения Мандельштама в 1927 году О. А. Ваксель вышла (в 1932 году) замуж на норвежского дипломата X. Иргена-Вистендаля, но, уехав с ним в Осло, всего через три недели после приезда в его теплый и гостеприимный дом, в остром приступе ностальгии застрелилась. Накануне рокового выстрела - не без воздействия ухода из жизни В. Маяковского! - она написала стихотворение, обращенное и к Мандельштаму и к России:

Я расплатилась щедро, до конца

За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,

За прелесть ваших уст и за проклятый город,

За розы постаревшего лица.

Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,

В ночах бессонных медленно пролитых,

Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток,

Вы передумаете каждый, каждый стих.

Но слишком тесен рай, в котором я живу,

Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.

Так с каждым днем себя перерастаю.

Я вижу чудеса во сне и наяву,

Но недоступно то, что я люблю, сейчас,

И лишь один соблазн: уснуть и не проснуться…

«Мастерица виноватых взоров» (1934), или «Турчанка» по обозначению А. А. Ахматовой, считавшей его лучшим любовным стихотворением XX века, - адресовано поэтессе и переводчице Марии Сергеевне Петровых (1908–1979). Для нее, выросшей на ярославской земле и в атмосфере «безоглядного любвеобилья детства» глубоко усвоившей школу классического русского стиха, было характерно стремление к значительности духовного мира творца, к исповедальности, к способности «домолчаться до стихов». Ее стихи и переводы - особенно с армянского языка - высоко ценили Б. Пастернак, А. Тарковский, А. Ахматова, Г. Шенгели. Реальный облик этой замечательной женщины, к сожалению, был искажен в мемуаристике Н. Я. Мандельштам, назвавшей ее «охотницей» (на чужих мужей) после безответной любви к ней Мандельштама, и Э. Герштейн, одного из лучших друзей поэта, создавшей тривиальный, увы, образ М. С. Петровых, салонной соблазнительницы, игравшей в опасные игры сразу с двумя - молодым Л. Н. Гумилевым «Гумилевушкой», и О. Мандельштамом. Удивляет, что никакие возражения со стороны семьи М. С. Петровых, со стороны С. И. Липкина, не остановили составителей в целом очень полезной, содержательной биографической книги о Мандельштаме «Век мой, зверь мой» от очередной концентрации объективно унижающих подробностей: то она, М. С. Петровых, замужняя женщина, отбивается от страстных объятий «Левушки», и современники, по словам Э. Герштейн, видят его исцарапанным Марусей, «дикой кошкой», то сама Мария Сергеевна выходила из комнаты поэта, «к неудовольствию жены», с большими пятнами на лице и «в возбужденном состоянии» («Век мой, зверь мой». С. 479). Поэтическая правота поэта в отношении «турчанки дорогой », его моления «Ты, Мария - гибнущим подмога », прекраснейшая метафора «летуче-красный, этот жалкий полумесяц губ », - все это, конечно, исправляет тривиальную ситуацию. Едва ли бы о пошлой соблазнительнице, «охотнице» Мандельштам сказал в другом стихотворении, относимом целиком только к Н. Я. Мандельштам:

Ну а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

«Я к губам подношу эту зелень…»; «Клейкой клятвой липнут почки…»; «К пустой земле невольно припадая…»; «Есть женщины, сырой земле родные…» - эти стихотворения (все 1937 года), как и целый ряд шуточных стихов, посвящены Наталье Штемпель, с которой опальный поэт дружил в Воронеже. По ее словам он, серьезный и сосредоточенный, прочитав их ей, сам задал вопрос:

«- Что это?

Я не поняла вопроса и продолжала молчать. „Это любовная лирика, - ответил он за меня. - Это лучшее, что я написал“. И протянул мне листок».

Приложение. Воспоминания. Эссе

Марина Цветаева. Защита бывшего. «Защита бывшего» часть более развернутого очерка «История одного посвящения», впервые опубликованного в журнале «Oxford Slavonic Papers» 1914 XI. На экране памяти трагической русской поэтессы XX века возникает «цветаевский» образ поэта - на фоне волошинского Коктебеля. В очерке звучат мотивы полемики и сочиненной фантастической летописи житья-бытья в том «приюте муз», который основал М. А. Волошин: вдаваться в него нет нужды… Современный читатель переносится благодаря острой ностальгической тоске М. И. Цветаевой 1931 года в атмосферу блаженной страны неведения, игры, лицедейства, в артистический Серебряный век, еще не оборвавшийся «над морем черным и глухим».

Анастасия Цветаева , Из воспоминаний о Марине Цветаевой и Осипе Мандельштаме. В кн. Цветаева Анастасия. Воспоминания. М., 1974.

Безусловно, младшая сестра М. И. Цветаевой не могла понять сложного по своей природе процесса вхождения Мандельштама в Москву. Он видел многое через свою призму:

Успенье нежное - Флоренция в Москве.

В стенах Акрополя печаль меня снедала

По русском имени и русской красоте.

Едва ли она догадывалась, что сквозь церковную архитектуру, да еще «нежную», рядом со словом «Флоренция» (то есть «цветущая»), для него оживала и фамилия «Цветаева». Еще менее внятен юной москвичке и такой перехлест чувств Мандельштама: «Мандельштам каким-то образом - через иконный колорит или иначе - уловил черно-желтый контраст Иерусалима» (Л. М. Видгоф. Москва Мандельштама. М., 1998. С. 24).

Вместе с тем наивное сознание девочки 1910-х годов прекрасно запечатлело и «интерьер эпохи», и многие душевные состояния О. Э. Мандельштама.

Маковский С. К. Осип Мандельштам «Портреты современников»

Из книги С. К. Маковского «На Парнасе „Серебряного века“» (Мюнхен, 1962).

Сергей Константинович Маковский (1877–1962) - поэт, критик, искусствовед, издатель - был сыном известного портретиста, исторического живописца К. Е. Маковского, коренным петербуржцем, выросшим в среде художников, артистов, поэтов начала XX века. Много лет спустя после петербургской юности - с ее салонами «Мира искусства», театральными премьерами, поэтическими сборниками, книгами о живописи и художниках - С. К. Маковский напишет: «И сквозь листву туманно-кружевную, / Как бы затянутую паутиной, / Я чувствую действительность иную, / Касаясь тайны всеединой» («Утишье»).

Главное создание С. К. Маковского в предреволюционную эпоху - журнал «Аполлон» (1909–1917), где он и принимал юного Мандельштама, - это тоже созданье «туманно-кружевное», полное духа созерцательности, культа красоты и «самоценного» творчества. С этих позиций С. К. Маковский и воспроизводит дебют и первые шаги в поэзии автора «Камня» О. Э. Мандельштама. Весь акмеизм молодого поэта с его четкостью интонаций и резкостью линий, весомостью и конкретностью слова - это как бы реализация его же, С. К. Маковского, тоски по «аполлоническому» началу, классической ясности. В целом воспоминания об О. Э. Мандельштаме, как и вся книга «На Парнасе „Серебряного века“», отмечены сгустившейся эмигрантской ностальгией по ушедшей, быстротечной эпохе, нотами прощания с нежным, артистичным веком: «…Но вас забыть, / Взнесенных на высоты Парнасские, - нельзя! / В дни забот, борений, нужд искали вы / Вперед путей нехоженых…». С. К. Маковский предугадал судьбу своего юного парнасского друга, вполне гармоничного «аполлонического» поэта, способного выразить с классической ясностью жуткую неустойчивость времени, ужас распада былой среды и культуры, вечного путника на нехоженых путях.

Мимолетные догадки, скорее обмолвки С. К. Маковского о якобы имевших место попытках Мандельштама после 1917 года «приспособиться» к большевикам, «смягчить» свой образ «писателя-плебея» по происхождению и вольнодумца без политических предубеждений, весьма спорны, туманны и бездоказательны. Эти «факты» собраны из вторых рук. С. К. Маковский, правда, все время помнит, какой беспомощной «птицей Божией» был Мандельштам, как простительно его соглашательство с веком-волкодавом.

Эренбург И. Г. Мандельштам

Из книги «Русские поэты» (Берлин, 1922).

Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967) - прозаик, поэт, публицист - выпустил первую книгу стихов в 1910 году. В 1918–1923 гг., в период завершения серии эссе о русских поэтах, в которую вошел и портрет О. Э. Мандельштама, он опубликовал 10 поэтических книг, среди которых выделялась «Молитва о России» (1918), признанная тогда контрреволюционной. На восприятие И. Эренбургом поэзии и всей трагической судьбы Мандельштама безусловно повлияло собственное положение автора эссе: бегство из Москвы в Киев после полосы арестов, отъезд в 1921 году из России в Берлин и Париж (в этом ему помог гимназический товарищ Н. И. Бухарин, личный друг и Эренбурга и отчасти Мандельштама) и опыт осмысления судеб человеческих в романе о приключениях гомельского портного Лазика, «еврейского Швейка» («Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца»). Осип Мандельштам для Эренбурга - кочевник, одержимый вдохновением, вместилище памяти культуры, вечно подвергающийся опасностям, следящий лишь за «вспышками сознания», ищущий счастливых состояний, когда «душа висит над бездною крылатой, / И музыка от бездны не спасет…».

В последующем И. Г. Эренбург создаст более многоплановый образ скитальца О. Э. Мандельштама 20-х годов в книге «Люди, годы, жизнь» (В 3-м т. М., 1990). Глеб Струве, исследователь творчества Мандельштама, отметит заслугу И. Г. Эренбурга как создателя этого образа поэта «Серебряного века». «Он, Мандельштам, с таким задором воевавший накануне революции и против символистов, и против футуристов, предстанет, может быть, как наиболее полно синтезировавший … символизм, акмеизм и футуризм» (Г. Струве. О четырех поэтах. Блок. Сологуб. Гумилев. Мандельштам. Лондон, 1981. С. 186).

Мандельштам Н. Я . Большая форма. Трагедия. Единство потока. «Орхестры и фимелы». Блудный сын. Начало и конец

Публикуются по тексту «Воспоминаний» Н. Я. Мандельштам. Кн. 2. М., 1990.

Вдова Осипа Мандельштама Надежда Яковлевна Мандельштам прожила долгую жизнь (1899–1980). Осип Мандельштам женился на ней, сестре поэта Евгения Хазина (ее девическая фамилия) в 1919 году. Из всех подробностей их духовной и бытовой жизни, скитаний в 20–30-е годы можно сделать обобщающий вывод, что их брак можно назвать счастливым, что Мандельштам вообще не мог представить своей поэтической судьбы без «нежняночки», как он называл Н. Я. Мандельштам. Она сопровождала его дважды - в Чердынь, Воронеж - в ссылку, она снимала муки его полнейшей бытовой неустроенности, находила покровителей, поддерживала связи с родственниками, предостерегала от опасных решений и лжедрузей. О степени благодарности поэта к Н. Я. Мандельштам говорят и многие стихотворения («Твоим нежным плечам под бичами краснеть»), и готовность поэта ради здоровья жены переносить разлуку, и вступаться за честь ее - в частности после бытовой ссоры в одной из писательских коммуналок с А. Н. Толстым, с С. П. Бородиным (Саркисом Амирджаном). Вспыльчивый, производивший впечатление человека с неуравновешенной психикой, однажды покушавшийся на самоубийство (в Чердыни) поэт, к тому же окруженный атмосферой слежки, недоверия, отчужденности, требовал от «нежняночки» исключительного внимания. К тому же надо было, как пел А. Вертинский, «прощать мои ненужные влюбленности» - в О. Ваксель, М. Петровых… Да еще - при полном отсутствии постоянных заработков, бездомности, наличии «злого жилья», где сквозь халтурные стены пробивалась «домашнего страха струя».

После смерти поэта Н. Я. Мандельштам с завидным упорством, самопожертвованием, риском спасла поэтическое наследие поэта и восстановила то, что заменяло дневник, записные книжки - повседневные беседы, варианты стихотворений, записанные с голоса, сохранившееся в памяти современников (в частности близкой ей А. А. Ахматовой). Известный исследователь поэзии «Серебряного века» М. К. Поливанов был прав, отмечая, «что нередко Надежда Яковлевна и Анна Андреевна Ахматова, „вместе вспоминали и уточняли все, что обе знали о Мандельштаме…“, потому книги „Воспоминаний“ Н. Я. Мандельштам стали бесценным комментарием ко всему написанному Осипом Мандельштамом и материалом к его биографии» (К. М. Поливанов. Предисловие к кн. 2 «Воспоминаний» Н. Я. Мандельштам. М., 1990. С. 6.).