«Битва жизни» — лауреат национальной премии «Золотая Маска» в номинации «Лучший спектакль малой формы».

Спектакль «Битва жизни» по одной из рождественских повестей Чарльза Диккенса в постановке Сергея Женовача – это продолжение поисков театральной выразительности слова, внимательное и проникновенное чтение старинной истории в кругу близких людей у горящего камина.

Сергей Женовач о спектакле: «Я первый раз обращаюсь к прозе Диккенса, для меня этот процесс увлекателен, неожиданен. Хочется обнаружить, найти смысл, природу мышления и игры Диккенса. «Мы судим о времени по переменам внутри человека», – так мыслит Диккенс. Его персонажи проходят сквозь время, и время проходит сквозь них. Они приходят к открытию истин через свои поступки в этом времени».

В репетиционный период коллектив, занятый в спектакле «Битва жизни», побывал в Англии, на родине Чарльза Диккенса. В течение нескольких дней творческой командировки актеры и постановочная команда посетили Дом-музей Диккенса в Лондоне, побывали в графстве Кент, на побережье, где Диккенс с семьей отдыхал летом и где до сих пор сохранился его дачный дом. Побродили по лондоновским улочкам, в том числе и по Адвокатским подворьям – местам действия многих произведений писателя. Не могли, конечно, не заглянуть в «Старый Чеширский сыр», один из старейших пабов, завсегдатаем которого был Диккенс. В этом пабе удивительным образом сохранились дух и атмосфера Лондона 19 века. Художник спектакля Александр Боровский и технический директор театра Андрей Спасскин на блошиных рынках Лондона и его предместий нашли предметы реквизита и костюмов для будущего спектакля.

Запрещено для детей

Спектакль идет 2 часа 40 минут с одним антрактом
Мы благодарим АФК «Система» за помощь в создании спектакля.
БИЛЕТЫ: от 500 до 2200 р.

Начало спектаклей в 19.00.

Чарльз Диккенс

БИТВА ЖИЗНИ

Повесть о любви

Часть первая

Давным-давно, все равно когда, в доблестной Англии, все равно где, разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в долгий летний день, когда, волнуясь, зеленели немало полевых цветов, созданных Всемогущей Десницей, чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день, как их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли. Немало насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным листьям и травам, были запятнаны в тот день кровью умирающих людей и, уползая в испуге, оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в воздух кровь на краях своих крылышек. Вода в реке стала красной. Истоптанная почва превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих ног и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.

Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле, когда, взойдя над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от венчавших его деревьев, она поднялась на небо и взглянула на равнину, усеянную людьми, которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх, а некогда, прижавшись к материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в сладком сне! Не дай нам бог узнать те тайны, которые услышал зловонный ветер, проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той ночью царили смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз глядели на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех четырех стран света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.

А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в мелочах, ибо Природа, которая выше дурных человеческих страстей, скоро вновь обрела утраченную безмятежность и улыбалась преступному полю битвы, как она улыбалась ему, когда оно было еще невинным. Жаворонки пели над ним в высоте; ласточки носились взад и вперед, камнем падали вниз, скользили по воздуху; тени летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по лесу и брюквенному полю, но крышам и колокольне городка, утонувшего в садах, и уплывали в яркую даль, на грань земли и неба, где гасли алые закаты. На полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его убирали в житницы; река, некогда багровая от крови, теперь вертела колесо водяной мельницы; пахари, посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались своей работой; овцы и волы паслись на пастбище; мальчишки кричали и перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из деревенских труб; воскресные колокола мирно позванивали; старики жили и умирали; робкие полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли в положенные для них сроки; и все это - на страшном, обагренном кровью поле битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.

Но вначале среди растущей пшеницы кое-где виднелись густо-зеленые пятна, и люди смотрели на них с ужасом. Год за годом появлялись они на тех же местах, и было известно, что на этих плодородных участках множество людей и коней, погребенных вместе, лежат в удобренной их телами земле. Фермеры, пахавшие эти места, отшатывались при виде кишевших там огромных червей, а снопы, сжатые здесь, много лет называли «снопами битвы» и складывали отдельно, и никто не запомнит, чтобы хоть один такой «сноп битвы» положили вместе с последними собранными с полей снопами и принесли на «Праздник урожая». Долго еще из каждой проведенной здесь борозды появлялись на свет божий осколки оружия. Долго еще стояли на поле битвы израненные деревья; долго валялись на местах ожесточенных схваток обломки срубленных изгородей и разрушенных стен; а на вытоптанных участках не росло ни травинки. Долго еще ни одна деревенская девушка не решалась приколоть к волосам или корсажу цветок с этого поля смерти, - даже самый красивый, - и спустя многие годы люди все еще верили, что ягоды, растущие там, оставляют неестественно темные пятна на срывающей их руке.

И все же годы, хоть и скользили они один за другим так же легко, как летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы давнего побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем, пока не стали они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у камелька, но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько лет росли нетронутыми, теперь были разбиты сады, выстроены дома, и дети играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно пошли на дрова, что пылали и трещали в каминах, и наконец сгорели. Темно-зеленые пятна в хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под ними в земле. Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски заржавленного металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда-то эти обломки, и нашедшие их недоумевали и спорили об этом между собой. Старый, помятый панцирь и шлем уже так давно висели в церкви над выбеленной аркой, что дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в вышине, вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли ожить на мгновение - каждый в прежнем своем облике и каждый на том месте, где застигла его безвременная смерть, то сотни страшных изувеченных воинов заглянули бы в окна и двери домов; возникли бы у очага мирных жилищ; наполнили бы, как зерном, амбары и житницы; встали бы между младенцем в колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы вокруг мельничных колес, вторглись бы в плодовый сад, завалили бы весь луг и залегли бы грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где тысячи и тысячи людей пали в великом сражении.

Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет за сто до нашего времени, рос небольшой плодовый садик, примыкавший к старому каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, - садик, где в одно ясное осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с дружкой на траве, а несколько деревенских женщин, стоя на приставных лестницах, собирали яблоки с яблонь, порой отрываясь от работы, чтобы полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое зрелище: погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные, танцующие радостно и беззаботно.

Я думаю, - и, надеюсь, вы согласитесь со мной, - что, если б никто не старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с нами было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было смотреть на этих танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок на лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам, но танцевали они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны), и так же невозможно было не восхищаться ими, как им - не танцевать. И как они танцевали!

Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не так, как окончившие курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль, но и не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и не в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в испанском стиле, - хоть сами того не ведали, - а это, как мне говорили, свободный и радостный стиль, и его прелесть - в том, стук маленьких кастаньет придает ему характер обаятельной и вольной импровизации. Легко кружась друг за дружкой, девушки танцевали то под деревьями сада, то опускаясь в рощицу, то возвращаясь на прежнее место, казалось, что их воздушный танец разливается по солнечному простору, словно круги, расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и развевающиеся юбки, упругая трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем возне, яркая листва, и пятнистые тени от нее на мягкой юной земле, ароматный ветер, веющий над полями и охотно вращающий крылья отдаленной ветряной мельницы, - словом, все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в мире, - все, казалось, танцевало.

Но вот младшая из танцующих сестер, запыхавшись и весело смеясь, бросилась на скамью передохнуть. Другая прислонилась к ближнему дереву. Бродячие музыканты - арфист и скрипач - умолкли, закончив игру блестящим пассажем, - так они, вероятно, желали показать, что ничуть не устали, хотя, сказать правду, играли они в столь быстром темпе и столь усердствовали, соревнуясь с танцорками, что не выдержали бы и полминуты дольше. С лестниц пчелиным жужжанием донесся гул одобрения, и сборщицы яблок, как пчелы, снова взялись за работу.

Взялись тем усерднее, быть может, что пожилой джентльмен, не кто иной, как сам доктор Джедлер (надо вам знать, что и дом и сад принадлежали доктору Джедлеру, а девушки были его дочерьми), поспешно вышел из дому узнать, что случилось и кто, черт возьми, так расшумелся в его усадьбе, да еще до завтрака. Он был великий философ, этот доктор Джедлер, и недолюбливал музыку.

Битва жизни. Студия театрального искусства п/р Сергея Женовача. Пресса о спектакле

Коммерсант , 24 мая 2008 года

Шпаргалка Диккенса

"Битва жизни" в студии Сергея Женовача

Студия театрального искусства Сергея Женовача выпустила первую премьеру в собственном театральном доме - "Битву жизни" по повести Диккенса. Интерьеры студии и смелость студийцев, вместо обычного спектакля устроивших что-то вроде чтения по ролям, оценила АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

Студия театрального искусства обосновалась в здании бывшей золотоканительной фабрики К. С. Станиславского. Интерьеры воссозданы и стилизованы Александром Боровским так, что в них дух дореволюционной фабрики и рабочего театра, в постановках которого, по слухам, принимал участие сам Станиславский, сочетается с современным дизайном. Перед входом в театр устроен прелестный дворик. И все это в двух метрах от жутковатой стройки, занимающей чуть ли не квартал на улице Станиславского. Сравнение напрашивается: студия - островок, призванный укрыть питомцев Сергея Женовача от грязи сегодняшней театральной стройки.

Декорации к повести Диккенса, тоже сделанные Александром Боровским, очень подходят к интерьерам здания. В центре неглубокой, обшитой темным деревом сцены потрескивает камин. Над камином - потемневшее зеркало, у камина - латунные щипцы и еще какие-то музейного вида предметы, привезенные, вероятно, из турне по Англии, которое совершила студия, готовясь к спектаклю. В этих безупречных и как будто подлинных интерьерах актеры не расстаются с тетрадками ролей, всем своим видом давая понять, что не играют, а пока только примериваются и к тексту Диккенса.

Вероятно, считая, что к серьезному театру они еще не готовы, господин Женовач после вполне профессиональных "Захудалого рода" и "Игроков" предложил своим повзрослевшим актерам вновь побыть на сцене учениками. Другая причина столь странного формата - вызывающе несовременное содержание рождественской повести Диккенса. В сегодняшнем театре просто нет тех выразительных средств, которые позволили бы всерьез произнести все эти наивные "Я все больше и больше люблю тебя теперь..." или "Моя битва жизни окончена...".

В пересказе сюжет Диккенса выглядит святочной притчей: догадавшись, что ее старшая сестра Грейс неравнодушна к ее жениху Элфреду, младшая Мэрьон сбегает из дому, дабы старшая могла стать его женой. Дома уверены: она уехала с влюбленным в нее повесой Майклом Уордном. Однако вернувшись через шесть лет, Мэрьон, все такая же юная и прекрасная, объясняет близким, что не выходила замуж, а укрывалась у тетки. Но теперь, когда битва жизни в ее сердце окончилась победой добра, она может вернуться к родным и быть счастливой их счастьем. Моралью повести становится надпись на мускатной терке у служанки Клеменси: поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой.

В недлинной повести со сказочным зачином "давным-давно, все равно когда, все равно где, разыгралась жестокая битва" и поэтичными описаниями сада часто используется прием смены оптики: внутренний мир героев оказывается столь же огромен, а подчас и страшен, как поле старинной битвы, на месте которого стоит их дом. После Диккенса приемом, доведя его до крайности, воспользуются революционеры английской словесности Вирджиния Вулф и Джеймс Джойс с его 600-страничным описанием одного дня Леопольда Блума...

В спектакле господина Женовача нет ни эмоциональных всплесков, ни резких переходов, ни острой сценической формы, которая, вероятно, могла бы осовременить повесть. Артисты Студии театрального искусства и две студентки с нового курса Женовача в РАТИ (им и достались роли сестер) просто ходят по сцене, грызут яблоки, шуршат страницами роли, весело обыгрывают ошибки друг друга - этот опоздал к реплике, тот не оттуда вышел. Трио музыкантов стилизует английские баллады (музыка Григория Гоберника). Ясноликая Мэрьон (Мария Курденевич) и домовитая Грейс (Екатерина Половцева) сидят рядком и, водя карандашом по тексту, подают реплики, а скептик доктор Джедлер философствует в кресле - Сергей Качанов, единственный "взрослый" актер студии, произносит текст, обращаясь не столько к дочерям, сколько к залу. Григорий Служитель и Сергей Аброскин - адвокаты Крегс и Сничи немножко напоказ путают, где чья реплика, а Мария Шашлова и Александр Обласов играют парочку слуг, словно позаимствованных из комедий Шекспира. Не играют даже, а едва-едва намечают.

Минут через сорок, когда актеры все так же ходят с тетрадками, зритель, привыкший к куда более эффектным зрелищам, начинает хихикать от недоумения. Впрочем, юмор заложен самим режиссером - чтобы снизить пафос, актеры произносят текст, не совершая действий. Говорят: "Вы одолжите мне щепоть табака? - Конечно!" - а сами и бровью не ведут... Одним словом, спектакль "женовачей" легко спародировать, на него легко сочинить фельетон, описав удивление публики, к концу все же притихшей и увлекшейся, ее деликатные покашливания и перешептывания. И все же нельзя отрицать, что свою театральную битву жизни "женовачи" выиграли. Хотя и не без потерь.

Итоги , 26 мая 2008 года

Марина Зайонц

Святочный рассказ

"Битва жизни" в "Студии театрального искусства"

Спектакль "Битва жизни" - первая премьера Сергея Женовача в новом здании на улице Станиславского, которая не зря теперь так именуется. Там когда-то фабрика купца Алексеева находилась, и при ней был театр для рабочих. А театральные люди знают, что купец Алексеев - это и есть Станиславский, основоположник МХТ, режиссер и реформатор. Впрочем, без помощи еще одного купца, Саввы Морозова, Художественный театр не выжил бы. И Женовач бы маялся еще сто лет по чужим площадкам, если б не счастливый случай в лице неведомого стране господина, повторившего подвиг Саввы Морозова. Называть свое имя наш меценат отказывается категорически, он просто так театр любит, бескорыстно.

Театр Женовача начинается не с вешалки - с улицы. Входишь во двор и ахаешь от изумления. Сдержанность и вкус какие-то старомхатовские, не современные. Афиши - сплошное загляденье, ручной выделки. Зал (мест на триста) изумительный, кресла удобные, отовсюду видно. В фойе книжный шкаф стоит с книгами, по которым спектакли тут поставлены, можно подойти, взять томик и почитать. В буфете - большой длинный стол, за которым народ сидит плечом к плечу, как родственники. Вазы с зелеными яблоками всюду стоят, бери сколько хочешь, грызи. Имя человека, придумавшего и создавшего это чудо из чудес, к счастью, известно - художник и сценограф Александр Боровский. Он еще и спектакли в этом театре оформляет, один за другим. "Битва жизни" - тоже его работа. Блестяще выполненная.

Может показаться, что очень уж все как-то благостно выходит, сплошной сахарный сироп разливается. Ну так это мы к Чарльзу Диккенсу приближаемся. Вот уж где сладость, сказка рождественская. Почитать попробуйте, надолго ли вас хватит? А Женовачу - в самый раз. И театру его такой текст очень подходит, он сам как из сказки вырос. В "Битве жизни" о двух сестрах рассказ. Обе они, как выясняется, любят одного молодого человека, и младшая, на которой он должен был жениться, перед самой свадьбой уезжает из дому, оставляя его сестре. Самопожертвованию и благородству юной Мэрьон Диккенс умиляется, считает подвигом, а кончается его рассказ торжеством всеобщего счастья, как и положено в рождественской сказке. Кто был на неверном пути, немедленно исправляется, доброта правит бал, а в битве жизни победила дружба. Словом, иронизировать можно сколько угодно. Как это сегодня поставить - вот вопрос.

Женовач думал-думал и придумал. Его артисты не играют, они вроде бы просто читают текст. В уютнейшее пространство с камином, креслами, старинными часами и свечками (отдельное спасибо художнику по свету Дамиру Исмагилову) входят молодые люди, друг другу кивают, яблоки грызут, садятся и начинают читать, шелестя страницами. Хихикают, переглядываются или, попросту говоря, отстраняются, играют с текстом. Победили текст не сразу - в первом акте раскачивались долго, но победили. И чрезмерно пафосные чувства постепенно стали зал захватывать, так прочувственно их до нас доносили. И чудный Сергей Качанов, и Мария Шашлова, ну и все остальные.

Кто-то скажет, что это литературный театр, не современный, не динамичный и не актуальный. В каком-то смысле все так и есть. У Женовача театр старомодный, и за актуальностью наперегонки бежать он отказывается. За ним пойдут не все, это точно. Пойдут те, кто все еще верит, что мир, несмотря на всю его глупость, "полон любящих сердец", те, кто ценит доброту и любит в хорошей компании читать вслух старые книги. Они-то знают, что в битве жизни победить можно только так, любящей семьей.

Газета , 26 мая 2008 года

Глеб Ситковский

Диетическая битва

Сергей Женовач поставил «Битву жизни» в Студии театрального искусства

Несколько лет побродяжничав по Москве, Студия театрального искусства Сергея Женовача получила наконец собственное здание театра. Причем помогло в этом не государство, а частный доброжелатель, пожелавший скрыть свое имя от общественности. В результате студия вселилась не в абы какое жилье, а в дом, напрямую связанный с именем Станиславского: здесь когда-то располагались золотоканительная фабрика и народный театр, принадлежавшие его просвещенной семье. Словом, все вышло, как в рождественской сказке, и не удивительно, что после этого Женовач открыл новый театр спектаклем по рождественской повести Диккенса «Битва жизни».

Согласитесь, что если уж вселяешься в дом Станиславского, то красиво для первого раза взять произведение, которым когда-то занимался один из основоположников Московского художественного театра (МХТ). Спектакль «Битва жизни» был в 1924 году поставлен не профессиональными актерами Художественного театра, а такими же молодыми студийцами, как питомцы Женовача. Чуть позже Станиславский доработал этот спектакль Третьей студии, ставший дебютом для актрисы Ангелины Степановой, и перенес его на сцену МХТ.

«Битва жизни», на первый взгляд, 100-процентно материал Женовача. Почти все спектакли режиссера так или иначе о том, что мир не без добрых людей, и уж в случае с Диккенсом это положение не требует доказательств - злыдни в рождественской повести вообще отсутствуют. Здесь все как один соревнуются друг с другом в благородстве и в искусстве братской и сестринской любви. Самоотверженная Мэрьон, заметив взаимную сердечную склонность своего жениха Элфреда и своей старшей сестры Грейс, покидает дом накануне свадьбы, не желая препятствовать счастью любимых ею людей. Ведь те, будучи людьми добрыми и богобоязненными, никогда не осмелились бы сказать о своей любви вслух, боясь сделать больно Мэрьон.

Скажете, такие люди бывают только в книжках? Судя по всему, студийцы Женовача в глубине души готовы согласиться с вами. Во всяком случае, они так и не решились расстаться со своими актерскими тетрадками и вжиться в те роли, что им поручены. Так и ходят весь спектакль, уткнувшись в бумажки и рассказывая нам о небывалых людях, какими бы они только мечтали стать. И все как один хрустят молодыми зелеными яблоками, которые едва ли сорваны с древа познания добра и зла: действие этого намеренно наивного и однообразного зрелища явно происходит еще до грехопадения. Это скучный и стерильный рай, где коротают время чтением Диккенса и умильным музицированием на кларнете, скрипке и гитаре.

Главная беда наихристианнейшего, но монотонного спектакля в том, что он слишком легко отвечает на вопрос, что же хотел сказать режиссер. Женовач как бы переправляет зрителей за ответом к служанке Клеменси из «Битвы жизни», которая за всю свою жизнь не прочла ни одной страницы из Диккенса, но зато чуть ли не каждый день читала собственный наперсток и терку для мускатного ореха. Вокруг наперстка шла нравоучительная надпись «Прощай обиды, не помни зла», а мускатная терка в свою очередь настаивала: "Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой".

Тем временем студийцы Сергея Женовача греются у английского камина, где потрескивают самые настоящие поленья (сценография Александра Боровского), и перемежают чтение Диккенса милыми смешками и добрыми улыбками, не балуя публику разнообразием актерских реакций. «В чем соль?» - временами хочется спросить их, борясь со сном. "Да ни в чем", - ответят со сцены. Женовач ставил намеренно диетическое зрелище, настаивая в этот раз исключительно на бессолевой пище. Все, что он предложил зрителям, - большое зеленое яблоко, богатое витамином C. Для нравственного здоровья такая диета, несомненно, полезна. А вот для искусства - не очень.

Известия , 26 мая 2008 года

Марина Давыдова

Просто Диккенс как "Просто Мария"

Сергей Женовач выпустил в "Студии театрального искусства" премьеру по повести Чарльза Диккенса "Битва жизни". Бездомная прежде "Студия", что обосновалась в помещении бывшей золотоканительной фабрики К. С. Станиславского. В своем доме, в соответствии с известной поговоркой, ей и стены помогают.

Строгими интерьерами счастливо обретенного здания "Студия" обязана архитектору и постоянному сценографу Женовача Александру Боровскому. Это он сотворил из заброшенной индустриальной зоны один из лучших театров Москвы. В нем нет привычной новорусской красивенькости, медленно, но верно превращающей нашу столицу в "Диснейленд им. Ю.М. Лужкова". Весь облик "Студии" дышит интеллигентностью и благородством. Сдержанная красота внутреннего убранства (Боровский примешал к современному дизайну "патину времени" в виде немолодых, но хорошо отреставрированных стульев, столов и шкафов) отзывается в оформлении нового спектакля. В кирпичную стену вмонтирован камин, в котором разведен настоящий огонь. Над камином - потемневшее от времени зеркало. У камина какие-то "аутентичные" предметы быта. Изящное сочетание старины и стильного новодела составляет не только основу дизайна "Студии", но и существо ее театрального стиля. В нем сдержанное благородство тоже чуть подернуто старомодностью. Взять хотя бы выбор автора.

Трудно найти произведения, столь вызывающе подходящие Сергею Женовачу, как произведения Чарльза Диккенса. Ведь что бы он ни ставил, он всегда придавал повествованию эдакую диккенсовскую святочность. И "Короля Лира" превратил в камерную историю семьи. И "Идиота" утеплил, удомашнил. И Гоголь, и Грибоедов, и Островский - всегда немного напоминали у него Диккенса. Он у нас продолжатель той ветви русского театра, которая, конечно же, идет от "Первой студии" МХТ, от Леопольда Сулержицкого с его нравственными исканиями, неотделимыми от исканий художественных. И Диккенс, с его высокохудожественным морализаторством, Женовачу как нельзя кстати.

Но если с Женовачем у Диккенса полное взаимопонимание, то с современной культурой в ее так сказать верховьях - полная порой нестыковка. То, что составляло некогда основу диккенсовской бешеной популярности - невероятные сюжетные повороты и совпадения, злодейские злодеи, сусальность в описании положительных героев, назидательность наконец, - прибрала сейчас к рукам массовая культура. Та самая, которой Женовач и его команда всячески бегут. А в верховьях культуры объявилось иное - надрыв, брутальность, склонность к имморализму, которых Женовач - вот ведь незадача - тоже бежит. Этот парадокс с особенной силой дал себя знать в нынешней премьере, ибо на сей раз Сергей Женовач поставил не просто за Диккенса. И даже не просто святочный рассказ Диккенса. Он выбрал самую что ни на есть странную его повесть, о которой Белинский некогда написал: "...из нее ты ясно увидишь всю ограниченность, все узколобие этого дубового англичанина, когда он является не талантом, а просто человеком".

Главная героиня "Битвы жизни" Мэрион Джелдлер разрывает свою помолвку с женихом, догадавшись, что в него давно уже влюблена ее старшая сестра. Она имитирует побег из дома с молодым повесой Майклом Уордном, а на самом деле скрывается долгих шесть лет у своей тетки, чтобы потом, когда все страсти в сердце будут побеждены, вернуться к домашнему очагу и созерцать семейную идиллию любимой сестры и любимого мужчины. Страдания последнего (потеря невесты - все ж таки не фунт изюма) праведная Мэрион и сам автор отчего-то не принимают в расчет.

Для того чтобы "на голубом глазу" сыграть этот сюжет, по сравнению с которым любая мыльная опера кажется суровой правдой жизни, надо совершенно выпасть из своего времени. Превратиться в театральный анахронизм. Но Женовач, хоть и сторонится новомодной театральной жизни, выпасть из времени все же не готов. Чувствуя нежизнеспособность этого текста в нынешнем культурном контексте, он превращает спектакль в сценическую читку. Здесь не только Сочинитель (Сергей Пирняк), но и сами персонажи не выпускают из рук ворох страниц. Они все время держат дистанцию между собой и персонажем, за которого читают. Иногда они перемежают почти бесстрастное чтение милыми капустными шутками. Отстраняющего приема хватает минут на пятнадцать. Потом он начинает пробуксовывать. И даже всегдашнее обаяние артистов не может спасти положение. Простодушные сюжетные ходы и простые моральные сентенции, на которых держится повесть, пристали сериалу "Просто Мария", а не современной сцене - вот неизбежный вывод, который делаешь, посмотрев спектакль. Впрочем, есть ведь и другой Диккенс, написавший "Пиквикский клуб", в котором кроме морализаторства и сусальности есть еще и ирония, и изумительный английский юмор. Женовачу и его команде нужен именно такой развеселый английский гений. Они ведь, по счастью, умеют не только ходить по сцене с указующим перстом, но еще и наслаждаться лицедейством.

Время новостей, 26 мая 2008 года

Алена Солнцева

Сказка для взрослых

Сергей Женовач поставил «Битву жизни»

«Битву жизни», одну из рождественских повестей Диккенса - по-моему, не самую удачную, ведь в ней нет ни традиционного диккенсовского юмора, ни увлекающих приключений, ни даже запоминающихся характеров, - на первый взгляд вообще непонятно зачем ставить. Правда, по этой повести был сделан один из самых ярких спектаклей Третьей, Вахтанговской, студии МХТ: в 1924 году его по предложению Немировича-Данченко перенесли на сцену Художественного театра, именно в нем заявило о себе второе поколение мхатовцев: Ангелина Степанова, Алексей Грибов, Михаил Яншин, Вера Марецкая, и десять лет «Битва» продержалась в репертуаре, неизменно пользуясь успехом у публики.

Оглядывался ли на эту предысторию Сергей Женовач, выбирая материал для нового спектакля, я не знаю, но в общий контекст она вполне вписывается - тем более что спектаклю предстояло стать первой премьерой на новой сцене, специально построенной для Студии театрального искусства.

Об этой сцене разговоры шли давно - говорили, что некий меценат, чье имя никогда не называется, строит для студии здание. На бывшей фабрике Алексеевых (настоящая фамилия Станиславского), что в Алексеевской слободе на Таганке, на улице, которая прежде носила название Малая Алексеевская, потом Малая Коммунистическая, а теперь называется улицей Станиславского. И вот в марте студия наконец начала играть в собственном помещении, а на первую премьеру приглашали как на новоселье. Счастливый Женовач показывал гостям здание: и белое фойе, и серое, и черный зрительный зал, и малый зал, и недоступный публике, но очень красивый кабинет, где стоят старинный письменный стол, диван, книжный шкаф, висят старые афиши и где Женовач чувствует себя по-настоящему дома.

Это обретение дома для студии после трехлетнего ожидания само по себе счастье. Но еще большее счастье заключается в том, что студийцы получили едва ли не самое красивое на свете театральное здание. Внешний вид придумал Александр Боровский, сегодня главный художник и этого молодого театра (вместе с МХТ и «Табакеркой»). Несмотря на то что старая Таганка, хотя и была районом нового перспективного купечества, модерном не богата, Боровский решил, что для бывшей собственности основателя Художественного театра этот стиль самый близкий. Поэтому краснокирпичное здание снаружи чуть ажурно - за счет оконных переплетов, а внутри дубовый пол, беленый кирпич и совсем немного аутентичной мебели эпохи модерн - из самых скромных образцов, где фактура дерева подчеркивается плавностью волны, изгибом орнамента. Всем можно любоваться по отдельности - дверными ручками, выключателями, да хоть проводкой, и все безукоризненно. И при этом удобно и публике, и артистам. Сделано с любовью, вкусом и заботой. А ведь есть еще внутренний двор с лакированным деревянным помостом, где среди молодых берез скоро будут стоять столики для чаепитий, а рядом откроется музей Станиславского, экспозицию которого сейчас разрабатывают англичане, и еще ресторан, и еще вишневый сад...

Как тут не поверить в счастливые рождественские сказки? Но не завидуйте - это заслуженная награда: тем, кто не только много и кропотливо работает, не только старается и не воздает злом за зло, но еще и неизменно верит в добро, в его необоримую силу, и в то, что в мире есть много любящих сердец. Вот им в какой-то момент и открывается выстроенный на сцене пряничный домик, в котором так хорошо и весело горит камин и где так дружелюбно и ярко блестят глаза и щеки и с таким хрустом надкусывают сочные яблоки... Надо только верить, искренне и простодушно, а ведь это далеко не у всех получается.

Так что загадка выбора повести «Битва жизни», где речь идет о том, что у человечества модно считать мир лукавым и не заслуживающим серьезного отношения фарсом, что историческая память хранит великие сражения, в которых воюющие заливают багровой кровью траву, воду и полевые цветы, но тем не менее в обыденной жизни разыгрываются свои невидимые глазу битвы, и победу в них одерживают жертвенность и любовь, и это не напрасные жертвы, потому что людские сердца отзывчивы, и неустанное следование добру вполне способно привести к общей гармонии, - в общем, выбор этот перестает казаться загадкой, а кажется естественным выражением собственного опыта режиссера.

Впрочем, не все так просто, и Женовач все-таки не сахар-медович. Взяв повесть и начав репетиции, режиссер быстро почувствовал, что впрямую эти реплики сегодня произносить нельзя, а история про то, как одна сестра взяла и пожертвовала своим счастьем ради счастья другой и не только не стала от этого несчастной, но почерпнула душевные силы для постоянного служения ближним, и от этого сама стала по-настоящему счастливой... - воля ваша, но тут кто угодно потупит глаза в замешательстве, хотя все, конечно, очень мило... Так что артисты СТИ столкнулись с тем, что играть это нельзя. Они и не стали. Говорили же критики, что Женовач не столько разыгрывает классические тексты, сколько неспешно их читает. Вот они и устроили чтение по ролям, как будто впервые сталкиваясь с содержанием: посмотрите, этот герой, оказывается, умер, да-да, увы. И актер, который читал роль этого персонажа, покидает сцену под сочувственные взгляды товарищей: ах ты незадача какая... Иногда риторика Диккенса кажется молодым актерам уж слишком витиеватой, и они слегка пожимают плечами, иногда увлекаются и почти становятся своими героями... Отбивая ритм дружным перелистыванием страниц, они движутся от сцены к сцене, а камин пылает, и на каминной полке горят свечи, и три музыканта играют старинные английские мелодии, и вот финал. Все собираются, как на старом семейном фото, все рядом, все вместе, это одна семья, соединенная общим для всех чувством. И все будет хорошо. Точнее, должно быть хорошо.

Конечно, в театре все не так справедливо, как хотелось бы. Роли неравноценны, и так уж вышло, что лучшая, самая вкусная, самая сочная роль досталась Марии Шашловой, исполнившей партию Клеменси, нелепой, преданной, доброй и бережливой служанки - она и у Диккенса самая запоминающаяся, и в спектакле затмевает главных действующих лиц: и нежную красавицу Мэрьон (студентка третьего курса Мария Курденевич), и уж совсем служебную Грейс (тоже студентка, Екатерина Половцева), которой почти не достается ударных сцен. Комедийные персонажи, как всегда, выходят на первый план и в мужских ролях, где явно лидируют мистер Сничи (Григорий Служитель), мистер Крегс (Сергей Аброскин) и Бенжамен Бриттен (Александр Обласов). Раз уж молодые актеры слегка стесняются сентиментальности, наивности и - будем честны - прямолинейности истории, то, понятно, ирония удается им лучше.

Но в этом спектакле актерские работы, очевидно, не главное, потому что все его участники в основном заняты тем, что создают и сберегают атмосферу дружелюбия и непринужденного добродушия, дух товарищества и даже семейственности, и это получается у них столь искренне, столь обаятельно, что легко побеждает современный привычный скептицизм.

И в итоге главное для Диккенса - а главное, в нем, конечно, это вовсе не умение создать смешных персонажей - остается прочитанным. И, как кажется, услышанным публикой, которая расходится с умягченным сердцем, просидев вечерок у камина в уютном доме, где радушные хозяева постарались сделать все для того, чтобы гостям было хорошо и приятно.

РГ , 27 мая 2008 года

Алена Карась

На улице Станиславского

Сыграли повесть Диккенса "Битва жизни"

Премьера рождественской повести Диккенса, которую молодые актеры "Студии театрального искусства" Сергея Женовача сыграли уже в своем собственном доме на улице Станиславского, стала идеальным коллективным оформлением всех тех усилий, что предпринимались на протяжении нескольких лет на дороге к театру.

Так случайно сходится пасьянс, задуманный кем-то много лет назад. Искусство, с которым здание бывшей золотоканительной фабрики купца Алексеева конца XIX века было превращено в новое художественное пространство, восхищает. Элегантный, аскетичный холл, кирпичные стены, выкрашенные в серый цвет, темное дерево перекладин и длинного буфетного стола, точно взятого из эпохи модерн, тяжелое литье ступеней и ручек - во всем функциональность и изысканная простота. Такой Москвы мы еще не знали - по-лондонски сдержанный аристократический стиль.

"Битва жизни" Диккенса - и об этом тоже стоит напомнить - игралась когда-то студийцами Третьей (Вахтанговской) студии МХТ, а в 1924 году была перенесена на сцену метрополии. Стоит напомнить и еще об одной рождественской повести Диккенса - "Сверчке на печи", самом умиротворяющем и примирительном спектакле Первой студии МХТ.

Художник Александр Боровский услышал все эти призывы и рифмы и превратил сцену и зал в единое архитектурное пространство. Серые кирпичные стены, чудный камин, двери, такие же, как и во всем театре. Актеры выходят с книжками, спотыкаясь, читают старомодные диккенсовские пассажи - так же, как их читали бы молодые зрители: удивляясь, равнодушно пробегая глазами, внезапно цепляясь за какое-то странное место, останавливаясь, увлекаясь, волнуясь и вдруг открывая для себя что-то важное.

Женовач невероятно точно попал не столько в Диккенса, сколько в атмосферу и смысл своего нового театрального дома. Возвращенный мир старой московской фабрики, овеянной легендой о ее великом владельце, уклад целого городского пласта, исчезнувшего из московского ландшафта и внезапно - чудесным образом - обретенного вновь, с огромным храмом на скрещенье дорог, с солидностью кирпичных кладок и стен, с кривизной улицы, бегущей вниз с холма. Эту невиданную, точно оттаявшую, Москву хочется осязать вновь и вновь. Так же, как вновь и вновь перечитывать Диккенса, ушедшего в глубинные воды нашего детства.

Потрескивает камин, горят свечи, стены внезапно раздвигаются, обнаруживая внезапную глубину пространства, игру теней. Актеры читают старую повесть о двух сестрах, одна из которых пожертвовала своим сердцем ради счастья сестры, а потом другая, ни разу не вздохнув, ответила ей тем же. О том, как их отец, после войны во всем разочарованный, сознающий тщету усилий, благодаря дочерям вновь открыл для себя ценность духовного подвига, жертвы, непрестанной битвы за свое сердце.

Та возвышенная, аристократическая простота, которая царит во всем пространстве, проникает в актерскую манеру, позволяя с легкостью проделывать невыразимо сложное. Актеры читают так, как это порой делается на первых читках - смиренно, просто, без выражения. Но сквозь их ненапряженную манеру прорастают не характеры, но виды человеческих свечений. Ведь каждый человек сияет по-разному. И актеры Женовача - от мягкого, неслышного, почти юродивого доктора Джедлера (Сергея Качанова) до еще более мягкого и совсем неслышного, а только светящегося улыбкой Крегса (Сергея Аброскина) - демонстрируют именно такую виртуозную технику: они не играют, но пропускают сквозь себя потоки света разной интенсивности и качества. Грейс (Екатерина Половцева), старшая дочь доктора, сияет тихо, сама не веря своему сиянию. Ее младшая сестрица Мэрьон (Мария Курденевич) сияет, как нежная и изысканная жемчужина, - от глаз до кончиков роскошных волос. Служанка Клеменси (Мария Шашлова) сияет соблазнительно и щедро, источая женский, плотский жар. Элфред Хитфилд (Максим Лютиков), обрученный с младшей, но женившийся на старшей, даже чуть подтаивает от теплого светящегося источника внутри него. Сергей Пирняк (Сочинитель) придает всему общему свечению ровную мягкость.

Рембрандт? Малые голландцы? Ван Дейк? Тихо звучат ричеркары или английские баллады (композитор Григорий Гоберник). Нежная и интенсивная светотень, придуманная Женовачом и Боровским, сливается со звуками и словами, даря ощущение поразительной художественной цельности. Вот уж - подлинное новоселье!

Ведомости , 27 мая 2008 года

Олег Зинцов

Покой и воля

На «Битве жизни» в Студии театрального искусства уютно - так и надо, когда обживаешься в новом доме

Место с историей: здесь была золотоканительная фабрика Алексеевых; в честь одного из них - самого знаменитого - улица, в советское время Малая Коммунистическая, теперь и называется - Станиславского. На улицу смотрит свежий кирпичный фасад «Фабрики Станиславского», а в Студию театрального искусства Сергея Женовача надо проходить мимо левого торца. Перед театром - просторный двор-колодец, которому кирпичные стены придают сходство с монастырским. Внутри тоже просторно и та же кирпичная кладка, так что театральное фойе хочется назвать, к примеру, трапезной - да вот, кстати, и длинный стол, за которым можно соборно поесть в антракте.

А вообще, приходите-ка сюда пораньше, хотя бы за полчаса до спектакля. Побродить меж антикварных буфетов, посидеть на массивных диванах с книжкой, которую можно взять тут же, из шкафа.

Горит камин, у камина - кресло (это мы уже поглядываем на сцену, оформленную главным художником студии Александром Боровским так же уютно, как и весь интерьер театра), в кресле приятно коротать вечера за чтением чего-нибудь душеполезного вроде рождественского рассказа Диккенса «Битва жизни» - истории одного семейства, в котором дочери были так благородны, что старшая скрывала влюбленность в жениха младшей, но младшая все поняла и убежала ради сестриного счастья из дома. А почтенный отец… А преданные слуги… В общем, так не бывает - и тем интересно режиссеру и педагогу Женовачу, который не в первый раз заводит со своими учениками речь о нравственных основах утопии и шаг за шагом строит эту утопию в своем театре.

Понятно, однако, что сказка Диккенса все-таки требует иронического отстранения, и потому актеры в костюмах, но со стопками листов читают роли, как на репетиции, иногда запинаясь или удивляясь вдруг, что персонаж-то умер, а значит, пора покинуть сцену; прием незатейливый, но использован очень уместно.

И хотя «Битва жизни» - далеко не такой принципиальный спектакль, как «Захудалый род», получивший в прошлом году три «Золотые маски», для знакомства с новым домом он в самый раз. Покойно горит камин, весело хрустят яблоки, ритмично шуршат листы с сентиментальной историей Диккенса, из боковой двери на сцену льется такой свет, какой представляешь, когда в начале рассказа говорят «давным-давно». Боюсь пересластить, поэтому пусть будет так: просто хорошо.

НГ , 2 июня 2008 года

Григорий Заславский

Старая, старая сказка

"Битва жизни" в Студии театрального искусства Сергея Женовача

Ровно год прошел с предыдущей премьеры Студии театрального искусства. Тогда в Центре им. Вс.Мейерхольда они сыграли «Игроков» Гоголя. Теперь, уже на своей домашней сцене на улице Станиславского, – спектакль по рождественской повести Чарльза Диккенса «Битва жизни». Год работы – по нынешним временам редкость, которую уже мало кто себе может позволить. Одно это вызывает уважение и желание к сделанному отнестись с особым вниманием.

Когда спектакль заканчивается, понимаешь, что тебя все-таки обманули, в хорошем, правда, смысле. Без малого три часа молодые студийцы Сергея Женовача делали вид, что читают текст с листа (хотя, конечно, видно, что текст давно выучен, от зубов отскакивает), относятся к проговариваемому чуть отстраненно, как бы не всерьез, а в итоге – заставили-таки публику сопереживать этим старомодным, почти что сказочным героям и переполняющим их чувствам. Хитро всё устроено: отстраненность в итоге не помешала воспринять этот текст всерьез.

Когда спектакль заканчивается, хочется прийти еще раз, чтобы поймать момент, когда ты попадаешься на этот крючок – полусерьеза, полуигры, недовоплощенности, разлета между ними, такими молодыми, с открытыми чистыми лицами, и такими от нас и от них далекими мистером и миссис Сничи, мистером и миссис Крегс, наконец, главными героинями – сестрами Мэрьон и Грейс, их велеречивым философом-отцом доктором Джедлером…

«Битва жизни» – из цикла рождественских повестей, имеет подзаголовок – «повесть о любви» и рассказывает про хороших людей. Все до единого здесь хороши, можно сказать – один лучше другого. Совсем не «Игроки» – у Гоголя плут на плуте плутом погоняет, а некоторые – плуты в квадрате. Как играть хороших людей? Очень трудно. А тут еще текст такой. К примеру, начало: «Давным-давно, все равно когда, в доблестной Англии, все равно где, разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в долгий летний день, когда, волнуясь, зеленели немало полевых цветов, созданных Всемогущей Десницей, чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день, как их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли» (перевод М.Клягиной-Кондратьевой). Как это произнести? Просто, отвечает Женовач на этот вопрос, который, разумеется, стоял и перед ним.

Просто: один за другим выходят актеры на сцену, которая, как и декорации к этому спектаклю, построена главным художником Студии Александром Боровским… С тетрадками своих ролей в руках, кто-то тут же берет и надкусывает яблоко, занимают места. Резкая смена освещения и – всё меняется. И уже можно: «Давным-давно…», стараясь не отрываться от текста, который надо донести как можно точнее.

Забавно: можно вспомнить, что недавно Женовач выпускал в Малом театре Островского, «Правда хорошо, а счастье – лучше». Там тоже были яблоки, имели успех. Здесь яблоки другие, они – из английской сказки, где тоже имеется фруктовый сад. Другая история, со своими яблоками. Их тут тоже собирают и с удовольствием жуют.

Зачем эта битва? Зачем Диккенс рассказывает про нее в начале истории, никаким боком не имеющей касательства к войне, тем более – давней, далекой, забытой?

Вот уж вряд ли думал об этом Сергей Женовач, но эта давняя битва жизни, о которой вспоминают у Диккенса, в мае, когда вышла премьера, в июне напоминает о нашей, тоже давней войне, которая десятилетия была опорой, единственной прочной опорой, а сейчас – уходит, вместе с последними ветеранами. И где взять опору? В чем и в ком? Диккенс дает такие… сказочные немного рецепты – что, мол, в жизни всегда есть место подвигу. Сестра Мэрьон (Мария Курденевич) может открыть, что ее жених (Максим Лютиков) и ее старшая сестра (Екатерина Половцева) давно любят друг друга, но никогда не признаются ни себе, ни друг другу в этом. И она уходит с дороги, а потом, спустя шесть лет, возвращается. И тоже находит счастье…

В этом спектакле – немало загадок. В нем, например, почти нет никакого действия. В словах, в пересказе – куда больше, чем в поступках актеров, кажется даже, что свет меняется чаще, чем актеры переходят с места на место (художник по свету – Дамир Исмагилов). При этом, не расставаясь с тетрадками своих ролей, актеры поначалу не сильно скрывают некоторое недоумение, и до самого конца – сохраняют дистанцию. Самые взволнованные слова в некоторых случаях произносятся наиболее обособленно, не раскрашенно, время от времени актеры, будто бы увлекаясь, сближаются с текстом, но все-таки ни разу не переступают черту, за которой соединяются актер и герой.

Наконец понимаешь: тут иная форма увлекательности. Читая, с шумом, демонстративно переворачивая страницы, актеры как будто обволакивают, пеленают публику. Постепенно погружают в текст, как будто бы учат плавать (и – как у Ахмадулиной – тут следует рифма «плакать», ведь «Битва жизни» у Диккенса, а за ним и у Женовача, это – история воспитания чувств). И некоторое время спустя ты чувствуешь, что привык и, как рыба, без этого текста, как без воды, задыхаешься.

В «Битве жизни», кажется, у доктора Джедлера (в спектакле его замечательно играет Сергей Качанов, даже странно, что раньше никто не видел в нем такого идеального диккенсовского отца) имеется фраза: «Я думаю – и, надеюсь, вы согласитесь со мной, – что, если б никто не старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с нами было бы несравненно приятнее для других». И вся история, рассказанная затем, – об умении жить не напоказ. В общем-то, выстроенная в перпендикуляр к нашему времени. И спектакль поставлен так, чтобы не выпячивать – ни какие-то мысли (специально!), ни даже актеров, которые в избранной такой манере, в растушевке такой, играют «не на продажу», не выставляя себя или даже своих героев напоказ.

Тут, к слову, проступает, прошу прощения, этическая сторона их театрального дела: когда они выходят на сцену и играют без грима, виднее, понятнее становятся лица. И кажется, что это лица – добрых, хороших людей, что они и в жизни – такие.

Впрочем, сюжет «Битвы жизни» и самого спектакля говорит и о том, что в жизни нет ничего основательного, постоянного, – на это прямо указывают стены, такие прочные, кирпичные, которые в какой-то момент – вдруг! – снимаются с места и отъезжают в темную глубь сцены. Одна, другая, потом и зеркало, прочно и нужно висевшее на центральной стене над камином. А потом – и стена, внизу которой стоит камин с потрескивающими в нем дровами… Дрова – по-прежнему горят, камин стоит, один-одинешенек, посреди уже пустого пространства… Ничего, на что можно было бы опереться без опаски. Зато… «Зато наш мир полон любящих сердец! – сказал доктор. – И это серьезный мир, несмотря на всю его глупость, в том числе и мою, а моей глупостью можно было бы наводнить весь земной шар. И всякий раз, как над этим миром восходит солнце, оно видит тысячи бескровных битв, которые искупают несчастье и зло, царящие на полях кровавых битв…» Эти слова доктор Сергей Качанов говорит, выйдя на авансцену и обращаясь прямиком в зал.

Когда-то давно, по поводу других спектаклей Сергея Женовача, в Театре на Малой Бронной, непохожих на всё другое, мне показалось, что нужно «выпустить» какое-то специальное определение. Я назвал это «новой серьезностью». И в общем он следует в этом направлении.

Культура , 29 мая 2008 года

Наталия Каминская

...Читки требует с актера

"Битва жизни". Студия театрального искусства

"Захудалый род" в постановке Сергея Женовача ознаменовал собой начало существования его выпускного курса в качестве самостоятельного театра. "Битва жизни", поставленная Женовачом, - первая премьера в собственном здании. Скитание по чужим площадкам закончилось. Таинственный покровитель, который в свое время подарил выпускникам РАТИ возможность остаться вместе и стать театром, нынче подарил и сам театр. В смысле - дом, да в одном из помещений бывших фабрик Алексеева (он же Станиславский), где изготовляли золотую канитель для всяких красот. Все это похоже на рождественскую историю, не хуже той, что написал Чарлз Диккенс и сыграли на новоселье артисты Студии театрального искусства. Мы входим в дом из красного кирпича, внутри сияют чистотой дощатые, покрытые лаком полы, уютно выглядывают из ниш старинные буфеты светлого дерева, а кирпич внутренних стен побелен или зачернен. Все стильно и аскетично, как в молодых театрах Европы (театр на фабрике, это модное веяние тоже, быть может, невольно, но учтено). В то же время - все по-русски, с морковным соком в театральном буфете, с яблоками на столах - бери и ешь, притом бесплатно. Новоселье Студия театрального искусства справила тихо, совсем без пиара, а уж пригласить общественность решила на премьеру, не на гулянку. Все, связанное с прагматическими шагами (строительство, финансирование, статус, документы, согласования, покупка оборудования и проч.), всю эту материю, которая в других очагах культуры обсуждается публично и со вкусом, здесь, у женовачей, замяли с истинно аристократической щепетильностью. Ну прямо как в хороших дворянских домах, где не принято было обсуждать с гостями всякие закладные и купчие, хотя у приказчика на столе и бумаги пачками лежали, и счеты не уставали щелкать. Нет, господа хорошие, смотрите-ка рождественскую сказку и грызите яблоки.

"Битва жизни" звучит, пожалуй, столь же программно для этого коллектива, как в свое время прозвучал "Захудалый род". Правда, не столь мощно. То ли из-за Диккенса, у которого в этой его вещице, не в пример Николаю Лескову, совсем нет масштабных размышлений об истории народа, менталитете, нравственных ценностях и проч. Есть одна только распрекрасность человеческих натур и вера в хороший конец. Выспреннее название "Битва жизни" имеет чуть иронический и откровенно дидактический оттенки. Речь, собственно, о том, что мирная жизнь - это тоже ежедневное сражение, притом за любовь, верность и надежду. Среди одиннадцати персонажей диккенсовой повести вы не найдете ни одного не просто плохого человека, а даже - так себе. Все тут одарены исключительными душевными свойствами, и интрига, в достаточной степени запутанная, служит лишь тому, чтобы открывать бездонные глубины людского совершенства. Вы, дескать, думали, что героиня поступила дурно. О, не спешите, не отдавайтесь малодушно во власть обывательской морали, и вы будете вознаграждены. Редкий, конечно, по нашим театральным временам нектар. И амброзия в придачу.

Помнится, одна из рецензий на "Захудалый род" называлась "Не стоит театр без праведника". Точное было название, потому что женовачи пришли в театральный мир не только с отчетливой, не каботинской, не легковесно развлекательной художественной позицией (уже одно то, что они вообще пришли с позицией, достойно внимания). Они своим лесковским спектаклем твердо и убежденно заявляли какие-то праведнические материи. И даже сама аскеза их сценического существования наводила на мысль, что здесь не столько играют, сколько уверенно проповедуют разумное, доброе и вечное. Большой талант Женовача-режиссера, несомненная одаренность его питомцев плюс их отменная выучка избавили тогда это проповедническое начало от нудной "правильности", от той "святости", что с искусством театра вообще несовместима. Ирония, легкое игровое дыхание - фирменные знаки режиссуры Женовача - воплотились и в "Захудалом роде", притом перешли по наследству к молодым, не нарастившим еще телесной толщины и зычного "актерского" голоса его воспитанникам. Все это вместе с серьезностью темы разговора работало на обезоруживающее обаяние нового театра.

Собственно, то же самое продолжается в "Битве жизни". То, да не совсем.

Тут артисты читают повесть по ролям, весь спектакль держа в руках экземпляры с текстом. Можно сказать, что они играют тех, кто взялся в наши дни читать по ролям рождественскую повесть Диккенса. Те, кого они играют, похоже, непрофессиональные актеры, потому что читают текст, спотыкаясь, без выраженных интонационных модуляций. Скорее, это похоже на читку на школьном уроке литературы. Мысль прозрачна и верна: невыносимо длинные, подробные тексты обстоятельного англичанина редкая птица нынче осилит до третьей страницы. А чувства-то какие, какие манеры их выражать - с ума сойдешь! Вот женовачи и мнутся, и посмеиваются, и отвлекаются на собственные взаимоотношения, и появляются невпопад или с опозданием. А затеют танцы, так вместо положенного контрданса, сперва потрясутся, как на домашней вечеринке, и только потом освоят положенный по сюжету рисунок. Впрочем, к середине второго акта они почти бросают эту манеру читать и начинают немного жить в предлагаемых обстоятельствах. Впрочем, и в самой "читке" есть моменты, на которые падает театральный акцент, и тогда монотонность повествования прерывается хоть какой-то эмоциональной вспышкой.

Что это, как не ирония в адрес взаимоотношений нашего современника с классической литературой? Не насмешливое извинение перед публикой за то, что предложили ей такие развесистые романтические периоды? Не легкая издевка над самими собой, артистами 2008 года, не умеющими играть лордов и эсквайеров, сэров и миссис. Все так, но тут-то и начинаются главные вопросы.

Для того чтобы долго, и ни разу не сфальшивив, играть неумелых чтецов по ролям, нужны немалое актерское мастерство и немалый талант. Так почему бы не рискнуть и не направить их на собственно игру, на превращение в чудных диккенсовских персонажей! Неужто просто игра так скомпрометировала себя в большинстве театров, что даже от самой попытки надо гордо отворачиваться? К примеру, у Марии Шашловой, примы "Захудалого рода", косноязычие чтицы получаются просто виртуозно. Впрочем, и у парочки адвокатов (Григорий Служитель и Сергей Аброскин)... Да, у всех без исключения это получается! Это я назвала Шашлову примой исключительно потому, что она играет в "Захудалом роде" главную роль. А вообще-то более антипремьерного театра, чем Студия театрального искусства, трудно сыскать. Тут так: или все - премьеры, или - да здравствует ансамбль, или - стройный хор солистов.

Да, читка местами прерывается, но все маленькие кульминации, театральные отбивки чтения сделаны столь акварельно и деликатно, что им не под силу преодолеть общей монотонности. Так бывает, когда слушаешь вкрадчивую речь очень интеллигентного человека - поначалу тебя пленяет отсутствие напора и грубого тона, но затем, увы, начинает клонить в сон.

А между тем все это могло бы превратиться в расчудесное театральное повествование. Ведь именно Диккенс славен не только многословием, но и убийственными живописными характеристиками своих персонажей. У него полным-полно не только румяных и бледных барышень или энергичных молодых людей, но и разного рода чудаков, как бы теперь сказали, фриков, нелепых, страшноватых созданий. Именно на контрасте невероятных фактур и нежного внутреннего содержания строятся у Диккенса многие интриги и тайны, из него вырастает особая человечность его сочинений. К примеру, та самая служанка Клеменси, которая досталась в спектакле Марии Шашловой, у автора - жутко нелепое, кособокое, нескоординированное создание. И тот факт, что в такой оболочке слуга Бритен разглядел недюжинные душевные качества и женился на этой Клеменси, и народили они детишек, говорит о возможности счастья гораздо больше, чем прекраснодушные дефиниции.

Но, в конечном счете, именно им, дефинициям, в спектакле и было отдано предпочтение. Они, получается, выше игры, как чеховский Петя Трофимов полагал, что он выше любви. Нас пригласили в старый английский дом, с дивным вкусом воссозданный художником Александром Боровским. Ведь что такое чисто английское уютное чтение в вечную непогоду? Это камин с горящими поленьями, глубокое кресло, лампа с абажуром, добротные деревянные часы, свечи в старых канделябрах, плед... Все это и было, и молодые ребята в тщательно продуманных мизансценах честно прочли нам историю о прекрасных свойствах человеческих сердец. Получилось изящно, но, несмотря на горящий камин, холодно и стерильно. Будто на полную катушку играть чудаков, мечтателей или притворных мизантропов нынче уже неприлично.

Новая газета, 2 июня 2008 года

Елена Дьякова

Теорема Диккенса

Труппа Сергея Женовача доказывала ее в новом доме

«Битва жизни» Диккенса - первая премьера труппы Сергея Женовача «в своих стенах». «Студия театрального искусства» живет теперь на Таганке. Старый корпус красного кирпича - та самая золотоканительная мануфактура, на доходы от которой внук фабриканта основал Художественный театр. Здание и названо «Фабрика Станиславского».

Европейский манер передавать старые фабричные корпуса галереям и театрам неожиданно соединился с духом «хорошего купеческого дома». Охра и багрянец стен отчищены, оттенены черными переплетами окон, блеском натертых полов, «модерном третьей гильдии» ухоженных диванчиков в фойе.

«Таганская Малая Голландия» Женовача взывает к бодрому, разумному, деятельному бытию, в котором чистота стекол и душ - долг человека. И зритель знает: эти стены - тоже «пролог у вешалки» к системе ценностей театра. А Диккенс здесь - чуть не программный автор.

Но «Битва жизни» - не лучший его текст. Как в Москве-2008 сказать со сцены: «Любовь сестринская очищает сердце и уподобляет ангелам возвышенную душу!»? Как передать сюжет: младшая сестра уступает жениха старшей - менее красивой, с детства отягощенной заботами о доме?

Как убедить нас в главном тезисе мистера Д.: ангелы часто носят клетчатые чепцы или сюртуки, скрипят конторским пером или звенят ключами от погреба? (Любая его книга - доказательство этой теоремы.)

Ну, нам ее доказывать трудно-с… Женовач выбрал довольно странный прием: Диккенса студийцы сыграли в поддавки со зрителем.

В руках у всех белые тетрадки ролей. Нарочито неживыми голосами молодые актеры читают неживые викторианские сантименты. Знак игры и иронии? Да. Но хорошая шутка не тянется полтора часа…

Да и Диккенс сглажен. Вот служанка Клеменси Ньюком в книге: фрик, нелепая кукла на пружинках, с карманами, полными папильоток, гвоздей и бараньих косточек. А при этом «ангел в чепце».

Такой микст и вправду трудно сыграть. Зато ежели удастся, победа над холодным и суетным сердцем публики окажется очень убедительной. (Ведь, подобно старому цинику-юристу в этой повести у Диккенса, мы «поддаемся убеждению». Хотим, чтоб нас убедили! Затем и к «женовачам» в театр идем.) Но в спектакле планка задачи снижена. Одаренной Марии Шашловой дозволено играть Ньюком барышней, приятной во всех отношениях. И важнейший для Диккенса персонаж расплывается в милоте.

…Второй акт сильнее первого. «Старый кирпич» фабрики Станиславского кое-где оказывается имитацией, частью декораций Александра Боровского. Горит огонь в камине - а стены викторианского дома «уехали» в кулисы. Актеры откладывают тетради и работают всерьез. К финалу они все же передают залу мессидж мистера Д.: «Люди и теперь, сами того не ведая, принимают у себя ангелов, как и в старину… Какой серьезной кажется жизнь, в которой каждый человек наделен крепко укоренившейся в нем любовью».

Обычно наш театр не ищет к этим истинам легких путей. Или не ищет их вовсе. Так что тут «женовачи» своеобразны до дерзости.

Заданная тема «Чарльз Диккенс: «Рождественская история» настолько обширна и увлекательна, что придется заглянуть во все ее аспекты. Но для начала надо отметить, что под этим названием в 2009 году талантливейшим режиссером Робертом Земекисом был снят необыкновенно красивый трехмерного формата диснеевский мультфильм. Чем же привлек режиссера Чарльз Диккенс? «Рождественская история» - это, прежде всего, великолепная анимированная сказка, снятая по произведению великого подлинное ее название «Рождественская песнь в прозе: святочный рассказ с привидениями».

Странные видения

Повесть была написана в 1843 году, чуть позже она стала одним из самых популярных рассказов о Рождестве, которые когда-либо написал Чарльз Диккенс. Рождественская история, приключившаяся с главным героем, просто поражает и заставляет каждого из нас задуматься над своим поведением и поступками.

Однако надо отметить одну очень удивительную вещь об авторе этого произведения, который иногда во время работы мог самопроизвольно впадать в некий транс, и в эти минуты он был подвержен разным видениям, поэтому испытывал частое состояние дежа-вю. Была и еще одна странность у писателя, о которой упоминает главный редактор издательства «Фортнайтли Ревью». Оказывается, писатель, прежде чем написать что-либо на бумаге, сначала слышал голоса своих персонажей, которые приходили к нему и разговаривали с ним. Об этом, во всяком случае, рассказал ему сам Чарльз Диккенс. Рождественская история, наверняка, тоже была нашептана ему на ухо ее главным героем - стариком Скруджем.

Никак нельзя не отметить захватывающие сказочные наклонности английского писателя, его мудрость и проникновенность в душу каждого читателя от мала до велика.

«Рождественская история»: книга, Чарльз Диккенс

Кстати, он родился 1812 года в Лэндпорте (Великобритания). Семья была многодетной, отец за долги сидел в тюрьме, а сам Чарльз работал на фабрике, которая производила ваксу, потом он выучил стенографию и стал свободным репортером, а дальше литература стала его главным делом. На этом поприще он очень быстро достиг зенита славы и был ее баловнем. При жизни он стал обеспеченным человеком, судьба не скупилась ему на дары.

9 июня 1870 года в возрасте 58 лет он скончался от инсульта. После смерти его слава затмила славу Байрона, а имя было поставлено рядом с Шекспиром. Диккенс стал настоящим культом для английской литературы. При всех его жизненных неурядицах и своеобразном мученичестве он приобрел широкую известность по всему миру, и прежде всего, как веселый писатель старой и доброй Англии. Его произведения почти всегда имели добрый финал, так как он не любил бередить сердца ранимых читателей.

Чарльз Диккенс «Рождественская история»: краткое содержание

Дряхлый и мрачный старик Эбинейзер Скрудж был очень жадным. Других интересов, кроме накопления, у него не было. И вот уже скоро наступит Рождество, но никакой радости Эбинейзер по этому поводу не испытывает, поэтому отклоняет приглашение своего племянника прийти к нему в гости и отпраздновать любимый праздник вместе с его семьей. Старик считает, что и в праздники, в первую очередь, надо стремиться получить выгоду, а не веселиться. Пожертвования бедным детям он тоже никогда не давал.

Сочельник

В вечерний сочельник он, скрипя сердцем, отпускает с работы своего клерка, закрывает контору и неторопливо идет домой. Но вдруг перед ним появляется привидение Джейкоба Марли - его покойного компаньона, который семь лет назад умер именно перед Рождеством. Дух Марли измучен, он жалуется Скруджу и говорит, что наказан за то, что при жизни не старался делать добро и помогать людям. И теперь Марли не хочет, чтобы та же участь постигла и его напарника. Поэтому он предупреждает, что ночью, в течение трех дней после полуночи, к Скруджу будут являться три духа, которые помогут ему изменить его никчемную и бесполезную жизнь. После этого привидение прощается и исчезает.

Испытания

Надо сказать, что и мультфильм Чарльза Диккенса «Рождественская история» очень тесно идет рядом с подлинным сюжетом его книги и смотрится, что называется, на одном дыхании.

Итак, в полночь к Скруджу является первый Святочный Дух из прошлых детских лет. И они оправляются в путешествие туда, где он родился и вырос, где прошла его юность и отрочество, где он был весел и счастлив и мог разделить свое хорошее настроение с близкими ему людьми. Потом он видит себя уже повзрослевшим и влюбленным, но алчность и жадность уже тогда начали в нем проявляться, и поэтому его любимая девушка была вынуждена с ним расстаться и построить семейное счастье с другим. Скрудж в эти минуты смягчился, растрогался и больше не захотел смотреть в прошлое. Он просит духов прекратить эти неприятные видения. Дух исчезает, а Скрудж засыпает.

Путешествие по времени

Во вторую ночь к нему является второй Святочный Дух, который уносит его в нынешнее время, и Скрудж видит, как город готовится к празднику. А потом Дух приводит его в дом клерка Боба Крэтчита, пусть он беден и у него много детей, но в доме мирно, и все веселятся. За столом вся его семья, и первый тост Боб поднял за своего хозяина Скруджа, но жена отметила, что этот старик слишком гадкий и бесчувственный скряга. В это время Дух предупреждает Скруджа, что, если тот не откорректирует свое поведение в будущем, то сыну Боба Тиму грозит смерть, так как мальчик сильно болен. Потом вместе с Духом они отправились к племяннику, который единственный в этом городе не питает ненависти к злому дяде. Время быстро пролетело, и Скрудж опять вернулся в свою кровать.

Смерть

На третью ночь Дух пришел показать старику будущие святки, однако тот не видит себя ни на бирже, ни в других местах и невольно начинает слышать, что люди на улице говорят о смерти какого-то несносного ворчливого и скупого старика. И вдруг Скрудж увидел покойника, но не узнал его лица, и вскоре понял, что это он, и следующего Рождества для него не будет.

Дух исчезает, и Скрудж опять оказывается у себя дома. Утром он решает изменить себя в лучшую сторону, он стал радоваться как ребенок и вспомнил про завтрашнее Рождество. Он посылает самого дорого гуся к Бобу и его семье, жертвует деньги благотворительной организации и отправляется отмечать праздник к милому племяннику, который был искренне рад этому событию.

На следующий день Рождества Скрудж поднимает жалованье Бобу, а для сына его - Тима - он становится вторым отцом и помогает ему справиться со смертельной болезнью. Вот так злой, ворчливый и скупой Эбинейзер Скрудж стал самым добрым и щедрым в городе человеком, которого зауважал и полюбил весь город. Он сумел изменить свою судьбу и судьбу людей, которые его окружали в лучшую сторону.

Мультфильм

И теперь, если говорить о теме «Чарльз Диккенс: «Рождественская история»: обзор, отзывы и впечатления», здесь, скорее всего, речь может идти о мультфильме, который непременно заслуживает особенного внимания, ведь он потрясающий, семейный и поучительный. Отзывы о нем зрители оставили самые лучшие.

Режиссер картины, Роберт Земекис, - просто гений по спецэффектам, он использовал инновационную технологию «цифрового захвата», это обозначает, что на актерах были установлены специальные датчики, которые дают уникальные технические возможности: с точностью повторяют мимику и движения, поэтому персонажи выглядят очень реалистично. 3D-эффект и первоклассная картинка просто поражают воображение. И если вы его еще не видели, обязательно посмотрите, не пожалеете!

Давным-давно, все равно когда, в доблестной Англии, все равно где, разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в долгий летний день, когда, волнуясь, зеленели немало полевых цветов, созданных Всемогущей Десницей, чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день, как их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли. Немало насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным листьям и травам, были запятнаны в тот день кровью умирающих людей и, уползая в испуге, оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в воздух кровь на краях своих крылышек. Вода в реке стала красной. Истоптанная почва превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих ног и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.

Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле, когда, взойдя над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от венчавших его деревьев, она поднялась на небо и взглянула на равнину, усеянную людьми, которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх, а некогда, прижавшись к материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в сладком сне! Не дай нам бог узнать те тайны, которые услышал зловонный ветер, проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той ночью царили смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз глядели на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех четырех стран света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.

А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в мелочах, ибо Природа, которая выше дурных человеческих страстей, скоро вновь обрела утраченную безмятежность и улыбалась преступному полю битвы, как она улыбалась ему, когда оно было еще невинным. Жаворонки пели над ним в высоте; ласточки носились взад и вперед, камнем падали вниз, скользили по воздуху; тени летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по лесу и брюквенному полю, но крышам и колокольне городка, утонувшего в садах, и уплывали в яркую даль, на грань земли и неба, где гасли алые закаты. На полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его убирали в житницы; река, некогда багровая от крови, теперь вертела колесо водяной мельницы; пахари, посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались своей работой; овцы и волы паслись на пастбище; мальчишки кричали и перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из деревенских труб; воскресные колокола мирно позванивали; старики жили и умирали; робкие полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли в положенные для них сроки; и все это – на страшном, обагренном кровью поле битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.

Но вначале среди растущей пшеницы кое-где виднелись густо-зеленые пятна, и люди смотрели на них с ужасом. Год за годом появлялись они на тех же местах, и было известно, что на этих плодородных участках множество людей и коней, погребенных вместе, лежат в удобренной их телами земле. Фермеры, пахавшие эти места, отшатывались при виде кишевших там огромных червей, а снопы, сжатые здесь, много лет называли «снопами битвы» и складывали отдельно, и никто не запомнит, чтобы хоть один такой «сноп битвы» положили вместе с последними собранными с полей снопами и принесли на «Праздник урожая». Долго еще из каждой проведенной здесь борозды появлялись на свет божий осколки оружия. Долго еще стояли на поле битвы израненные деревья; долго валялись на местах ожесточенных схваток обломки срубленных изгородей и разрушенных стен; а на вытоптанных участках не росло ни травинки. Долго еще ни одна деревенская девушка не решалась приколоть к волосам или корсажу цветок с этого поля смерти, – даже самый красивый, – и спустя многие годы люди все еще верили, что ягоды, растущие там, оставляют неестественно темные пятна на срывающей их руке.

И все же годы, хоть и скользили они один за другим так же легко, как летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы давнего побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем, пока не стали они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у камелька, но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько лет росли нетронутыми, теперь были разбиты сады, выстроены дома, и дети играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно пошли на дрова, что пылали и трещали в каминах, и наконец сгорели. Темно-зеленые пятна в хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под ними в земле. Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски заржавленного металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда-то эти обломки, и нашедшие их недоумевали и спорили об этом между собой. Старый, помятый панцирь и шлем уже так давно висели в церкви над выбеленной аркой, что дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в вышине, вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли ожить на мгновение – каждый в прежнем своем облике и каждый на том месте, где застигла его безвременная смерть, то сотни страшных изувеченных воинов заглянули бы в окна и двери домов; возникли бы у очага мирных жилищ; наполнили бы, как зерном, амбары и житницы; встали бы между младенцем в колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы вокруг мельничных колес, вторглись бы в плодовый сад, завалили бы весь луг и залегли бы грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где тысячи и тысячи людей пали в великом сражении.

Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет за сто до нашего времени, рос небольшой плодовый садик, примыкавший к старому каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, – садик, где в одно ясное осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с дружкой на траве, а несколько деревенских женщин, стоя на приставных лестницах, собирали яблоки с яблонь, порой отрываясь от работы, чтобы полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое зрелище: погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные, танцующие радостно и беззаботно.

Я думаю, – и, надеюсь, вы согласитесь со мной, – что, если б никто не старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с нами было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было смотреть на этих танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок на лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам, но танцевали они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны), и так же невозможно было не восхищаться ими, как им – не танцевать. И как они танцевали!

Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не так, как окончившие курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль, но и не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и не в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в испанском стиле, – хоть сами того не ведали, – а это, как мне говорили, свободный и радостный стиль, и его прелесть – в том, стук маленьких кастаньет придает ему характер обаятельной и вольной импровизации. Легко кружась друг за дружкой, девушки танцевали то под деревьями сада, то опускаясь в рощицу, то возвращаясь на прежнее место, казалось, что их воздушный танец разливается по солнечному простору, словно круги, расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и развевающиеся юбки, упругая трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем возне, яркая листва, и пятнистые тени от нее на мягкой юной земле, ароматный ветер, веющий над полями и охотно вращающий крылья отдаленной ветряной мельницы, – словом, все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в мире, – все, казалось, танцевало.