Этот дикий на сегодняшний взгляд вопрос недаром волновал знаменитого литературного персонажа, а вместе с ним изрядную часть интеллигентной публики на исходе бодрого, рационального и самоуверенного девятнадцатого столетия. Ведь тупой, занудный рационализм вкупе с непробиваемой самоуверенностью, как хорошо известно врачам-психиатрам, служит верным признаком душевной болезни. И наоборот, разумному человеку, сегодня, как и в далеком прошлом, свойственно скептическое отношение к своим способностям. «Я знаю лишь то, что ничего не знаю », – говорит Сократ, а преп. Иоанн Лествичник рекомендует «посмеиваться над собственной премудростью ».

Сегодня, почти полтора века спустя, разсуждения Раскольникова в самом деле звучат стопроцетнтным бредом: «Я просто-запросто намекнул, что "необыкновенный" человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия…» Очевидно, однако, что современники воспринимали его по-другому: иначе автор «Преступления и наказания» на заслужил бы своей славы. И спор Порфирия Петровича с Раскольниковым в контексте романа выглядит скорее не как разговор здорового с умалишенным, а как диспут на равных. Достоевский вынужден даже вернуться к этому спору и привлечь к нему других участников, другие художественные средства: «Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею... – Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула руками Соня».

Неудивительно, что Раскольникову нечего ей ответить. Безумие девятнадцатого века, словно в хрестоматийной истории болезни, развивалось от симптома к симптому при всеобщем благосклонном попустительстве, пока не вылилось в яростный взрыв в двадцатом. И лишь сегодня, несколько присмирев от крови, пролитой в поисках и утверждении «прав человека», люди понемногу стали приходить в себя, разбираться в том наследии, которое оставили им «прогрессисты», «либералы» и «просветители»…

Под «правами человека» понимают по меньшей мере два различных направления этической, юридической и политической мысли. Первое направление формулирует главным образом отрицательные тезисы: свобода от принуждения или преследования того или иного рода, невмешательство государства в те или иные сферы человеческой жизни. Второе выдвигает положительные требования, как, например, право на труд, на социальное обезпечение, на образование, медицинское обслуживание и пр., декларируя, напротив, активное государственное участие в повседневной жизни людей. Иногда их называют первым и вторым поколением прав человека. Первое, соответственно более раннее, базируется на политической философии индивидуализма ХVII – XVIII веков; второе – на более поздних социалистических теориях.

На первый взгляд права человека в такой формулировке, будь то первого или второго поколения, выглядят вполне разумно и привлекательно: с кровавыми фантазиями раскольниковых у них как будто нет решительно ничего общего. Но это только на первый взгляд. Еще Американская Декларация независимости была основана на положении, мягко говоря, весьма сомнительном с точки зрения здравого смысла и христианского мировоззрения: «Мы считаем самоочевидным, что все люди созданы равными и в равной мере наделены Создателем неотъемлемыми правами… » Не слишком ли много берет на себя человек, объявляя Создателя своим контрагентом в юридической процедуре? А если все же такое случилось бы, то по какой причине Создатель, наделивший свое создание некими правами, не может с той же легкостью отъять их?...

Однако основателей Американской Республики, при всем нашем к ним критическом отношении, нельзя всё же обвинять в идиотизме. Они исходили из популярной некогда концепции так называемого «естественного права», распространившейся на Западе вместе со средневековой схоластикой и впоследствии дискредитированной, как в практической жизни, так и в теории. Условие равенства людей недаром легло в ооснову Декларации Независимости, а несколькими годами позже, наряду с довольно конкретной свободой и вполне фантастическим братством, оказалось в числе базовых принципов Французской Революции. Однако скажите, часто ли вам приходилось видеть, помимо однояйцовых близнецов, двух равных людей??

Вас, конечно, поспешат убедить, что речь идет лишь о равенстве людей перед законом , в противоположность, дескать, старинным феодальным порядкам, когда за одно и то же нарушение с аристократа приходилось столько-то, а с простолюдина столько-то. Но не спешите поддаваться на убеждения. Лучше обратите внимание на явный порочный круг: «права человека» формулируются на основе того самого равенства людей, которое затем выводится из них как юридическая норма…

Так или иначе, ко времени Раскольникова права человека привлекают устойчивый интерес, причем привлекательность их, разумеется, стоит в обратной пропорции к достижимости. В особенности это касается прав второго поколения. А поскольку равенство людей – фактическое, а не юриди­ческое – давно оказалось самоочевидным вздором, естественно возникает мысль о дифференциации: разным человекам, так сказать, разные права.

Так что не стоит удивляться, что долгая сага о правах человека сегодня, в ХХI столетии, вывела нас по диалектической кривой к третьему поколению этих самых прав – к «групповым правам» всевозможных меньшинств, национальных, сексуальных и прочих. В СССР времен застоя практиковались ограничения и предпочтения некоторым нациям при приеме на работу, в вузы и т.д., и все скрежетали зубами по поводу такой несправедливости, с тоской и надеждой глядя в сторону прогрессивного Запада. Но на прогрессивном Западе, особенно в американской колыбели демократии, те же самые (и гораздо худшие) ограничения и предпочтения давно не вызывают почти никаких эмоций. Помню, в 85-м году, когда в США мне все было внове, я стал слушать радиопередачу Брюса Уильямса – консультации в открытом эфире по трудовым и коммерческим делам – и в студию позвонил некий незадачливый бизнесмен англосаксонского происхождения с жалобой на городскую управу, где он никак не мог получить контракт. Бизнесмен спрашивал, не нужно ли ему в этой связи сменить фамилию на Гонзалес или Суарес… Воистину, анекдоты не знают границ.

Так что же права человека? Как говорят дети: «хорошие» они или «плохие»? Ведут ли они к благополучию и справедливости, или же к злоупотреблениям, к топору и динамиту? За ответом можно обратиться к другому русскому автору, герой которого участвовал в дискуссии об «уважении к мужику»:

…Есть мужик и мужик –

Если он не пропьет урожаю,

Я тогда мужика уважаю!

Так же в точности следует ответить и нам: есть права и права. Если они действуют в качестве рабочего инструмента общественных и экономических отношений, если – как отмечает Маргарет Тэтчер в своей новой книге – не пытаться развивать их в вакууме, в отрыве от живой традиции данного общества, и подрывать тем самым национальные интересы и суверенитет страны, – тогда мы уважаем эти права, охраняем и заботимся о них.

Но такие права не нужны нашим «правозащитникам». Их уместно уподобить бородачу с автоматом, который вышел из лесу невстречу перепуганной старушке:

– Бабка, где немцы?

– Немцы?? Немцев, касатик, уже двадцать лет как прогнали.

– Да ну? А я-то всё поезда под откос пускаю...

Бородач, по крайней мере, сумел переосмыслить свою миссию. Куда там «правозащитникам»! При этом, несмотря на все свое безумие, они вполне разумно ведут свою борьбу на внутреннем фронте: «человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... » Иначе говоря, у раскольниковых прошлого и настоящего право работает как ингибитор совести. А может быть и как убийца.

Если «права человека» становятся наднациональной силой, неким идолом или демиургом, который бросает вызов Творцу и заменяет собою трезвый христианский взгляд на человека и общество – тогда простите, таким правам у нас нет места. И не будет.

Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на то что сам носил столько собственного ужаса и страдания в душе. Но, выстрадав столько утром, он точно рад был случаю переменить свои впечатления, становившиеся невыносимыми, не говоря уже о том, насколько личного и сердечного заключалось в стремлении его заступиться за Соню. Кроме того, у него было в виду и страшно тревожило его, особенно минутами, предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками. И потому, когда он воскликнул, выходя от Катерины Ивановны: «Ну, что вы скажете теперь, Софья Семеновна?», то, очевидно, находился еще в каком-то внешне возбужденном состоянии бодрости, вызова и недавней победы над Лужиным. Но странно случилось с ним. Когда он дошел до квартиры Капернаумова, то почувствовал в себе внезапное обессиление и страх. В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно. Он еще не знал, почему невозможно; он только почувствовал это, и это мучительное сознание своего бессилия перед необходимостию почти придавило его. Чтоб уже не рассуждать и не мучиться, он быстро отворил дверь и с порога посмотрел на Соню. Она сидела, облокотясь на столик и закрыв лицо руками, но, увидев Раскольникова, поскорей встала и пошла к нему навстречу, точно ждала его.

Что бы со мной без вас-то было! - быстро проговорила она, сойдясь с ним среди комнаты. Очевидно, ей только это и хотелось поскорей сказать ему. Затем и ждала.

Раскольников прошел к столу и сел на стул, с которого она только что встала. Она стала перед ним в двух шагах, точь-в-точь как вчера.

Что, Соня? - сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, - ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки». Поняли вы давеча это?

Страдание выразилось в лице ее.

Только не говорите со мной как вчера! - прервала она его. - Пожалуйста, уж не начинайте. И так мучений довольно…

Она поскорей улыбнулась, испугавшись, что, может быть, ему не понравится упрек.

Я сглупа-то оттудова ушла. Что там теперь? Сейчас было хотела идти, да все думала, что вот… вы зайдете.

Он рассказал ей, что Амалия Ивановна гонит их с квартиры и что Катерина Ивановна побежала куда-то «правды искать».

Ах, боже мой! - вскинулась Соня, - пойдемте поскорее…

И она схватила свою мантильку.

Вечно одно и то же! - вскричал раздражительно Раскольников. - У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной.

А… Катерина Ивановна?

А Катерина Ивановна, уж, конечно, вас не минует, зайдет к вам сама, коли уж выбежала из дому, - брюзгливо прибавил он. - Коли вас не застанет, ведь вы же останетесь виноваты…

Соня в мучительной нерешимости присела на стул. Раскольников молчал, глядя в землю и что-то обдумывая.

Положим, Лужин теперь не захотел, - начал он, не взглядывая на Соню. - Ну а если б он захотел или какнибудь в расчеты входило, ведь он бы упрятал вас в острог-то, не случись тут меня да Лебезятникова! А?

А ведь я и действительно мог не случиться! А Лебезятников, тот уже совсем случайно подвернулся.

Соня молчала.

Ну а если б в острог, что тогда? Помните, что я вчера говорил?

Она опять не ответила. Тот переждал.

А я думал, вы опять закричите: «Ах, не говорите, перестаньте!» - засмеялся Раскольников, но как-то с натугой. - Что ж, опять молчание? - переспросил он через минуту. - Ведь надо же о чем-нибудь разговаривать? Вот мне именно интересно было бы узнать, как бы вы разрешили теперь один «вопрос», - как говорит Лебезятников. (Он как будто начинал путаться.) Нет, в самом деле, я серьезно. Представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения Лужина заранее, знала бы (то есть наверно), что через них погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети; вы тоже, впридачу (так как вы себя ни за что считаете, так впридачу). Полечка также… потому ей та же дорога. Ну-с; так вот: если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне? То как бы вы решили: кому из них умереть? Я вас спрашиваю.

Соня с беспокойством на него посмотрела: ей что-то особенное послышалось в этой нетвердой и к чему-то издалека подходящей речи.

Я уже предчувствовала, что вы что-нибудь такое спросите, - сказала она, пытливо смотря на него.

Хорошо, пусть; но, однако, как же бы решить-то?

Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? - с отвращением сказала Соня.

Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы и этого решить не осмелились?

Да ведь я божьего промысла знать не могу… И к чему вы спрашиваете, чего нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как может случиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?

Уж как божий промысл замешается, так уж тут ничего не поделаешь, - угрюмо проворчал Раскольников.

Говорите лучше прямо, чего вам надобно! - вскричала с страданием Соня, - вы опять на что-то наводите… Неужели вы только затем, чтобы мучить, пришли!

Она не выдержала и вдруг горько заплакала. В мрачной тоске смотрел он на нее. Прошло минут пять.

А ведь ты права, Соня, - тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. - Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина и промысл для себя говорил… Я это прощения просил, Соня… Он хотел было улыбнуться, но что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке. Он склонил голову и закрыл руками лицо.

И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута прошла.

Опять он закрыл руками лицо и склонил вниз голову. Вдруг он побледнел, встал со стула, посмотрел на Соню и, ничего не выговорив, пересел на ее постель.

Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более».

Что с вами? - спросила Соня, ужасно оробевшая.

Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони.

Что с вами? - повторила она, слегка от него отстраняясь.

Ничего, Соня. Не пугайся… Вздор! Право, если рассудить, - вздор, - бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. - Зачем только тебя-то я пришел мучить? - прибавил он вдруг, смотря на нее. - Право. Зачем? Я все задаю себе этот вопрос, Соня…

Он, может быть, и задавал себе этот вопрос четверть часа назад, но теперь проговорил в полном бессилии, едва себя сознавая и ощущая беспрерывную дрожь во всем своем теле.

Ох, как вы мучаетесь! - с страданием произнесла она, вглядываясь в него.

Все вздор!.. Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся, как-то бледно и бессильно, секунды на две), - помнишь ты, что я вчера хотел тебе сказать?

Соня беспокойно ждала.

Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобой навсегда, но что если приду сегодня, то скажу тебе… кто убил Лизавету.

Она вдруг задрожала всем телом.

Ну так вот, я и пришел сказать.

Так вы это в самом деле вчера… - с трудом прошептала она, - почему ж вы знаете? - быстро спросила она, как будто вдруг опомнившись.

Соня начала дышать с трудом. Лицо становилось все бледнее и бледнее.

Она помолчала с минуту.

Нашли, что ли, его? - робко спросила она.

Нет, не нашли.

Так как же вы про это знаете? - опять чуть слышно спросила она, и опять почти после минутного молчания.

Он обернулся к ней и пристально-пристально посмотрел на нее.

Угадай, - проговорил он с прежнею искривленною и бессильною улыбкой.

Точно конвульсии пробежали по всему ее телу.

Да вы… меня… что же вы меня так… пугаете? - проговорила она, улыбаясь как ребенок.

Стало быть, я с ним приятель большой… коли знаю, - продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже был не в силах отвести глаз, - он Лизавету эту… убить не хотел… Он ее… убил нечаянно… Он старуху убить хотел… когда она была одна… и пришел… А тут вошла Лизавета… Он тут… и ее убил.

Прошла еще ужасная минута. Оба все глядели друг на друга.

Так не можешь угадать-то? - спросил он вдруг, с тем ощущением, как бы бросался вниз с колокольни.

Н-нет, - чуть слышно прошептала Соня.

Погляди-ка хорошенько.

И как только он сказал это, опять одно прежнее, знакомое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг, в ее лице, как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней: так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему: точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, и почти даже с тою же детскою улыбкой.

Угадала? - прошептал он наконец.

Господи! - вырвался ужасный вопль из груди ее. Бессильно упала она на постель, лицом в подушки. Но через мгновение быстро приподнялась, быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, тонкими своими пальцами, стала опять неподвижно, точно приклеившись, смотреть в его лицо. Этим последним, отчаянным взглядом она хотела высмотреть и уловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было; сомнения не оставалось никакого; все было так! Даже потом, впоследствии, когда она припоминала эту минуту, ей становилось и странно, и чудно: почему именно она так сразу увидела тогда, что нет уже никаких сомнений? Ведь не могла же она сказать, например, что она что-нибудь в этом роде предчувствовала? А между тем, теперь, только что он сказал ей это, ей вдруг показалось, что действительно она как будто это самое и предчувствовала.

Полно, Соня, довольно! Не мучь меня! - страдальчески попросил он.

Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так.

Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего перед ним на колени.

Что вы, что вы это над собой сделали! - отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.

Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее:

Странная какая ты, Соня, - обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь.

Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! - воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике.

Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах.

Так не оставишь меня, Соня? - говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее.

Нет, нет; никогда и нигде! - вскрикнула Соня, - за тобой пойду, всюду пойду! О господи!.. Ох, я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не знала! Зачем ты прежде не приходил? О господи!

Вот и пришел.

Теперь-то! О, что теперь делать!.. Вместе, вместе! - повторяла она как бы в забытьи и вновь обнимала его, - в каторгу с тобой вместе пойду! - Его как бы вдруг передернуло, прежняя, ненавистная и почти надменная улыбка выдавилась на губах его.

Я, Соня, еще в каторгу-то, может, и не хочу идти, - сказал он.

Соня быстро на него посмотрела.

После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»

Да что это! Да где это я стою! - проговорила она в глубоком недоумении, как будто еще не придя в себя, - да как вы, вы, такой… могли на это решиться?.. Да что это!

Ну да, чтобы ограбить. Перестань, Соня! - как-то устало и даже как бы с досадой ответил он.

Соня стояла как бы ошеломленная, но вдруг вскричала:

Ты был голоден! ты… чтобы матери помочь? Да?

Нет, Соня, нет, - бормотал он, отвернувшись и свесив голову, - не был я так голоден… я действительно хотел помочь матери, но… и это не совсем верно… не мучь меня, Соня!

Соня всплеснула руками.

Да неужель, неужель это все взаправду! Господи, да какая ж это правда! Кто же этому может поверить?.. И как же, как же вы сами последнее отдаете, а убили, чтоб ограбить! А!.. - вскрикнула она вдруг, - те деньги, что Катерине Ивановне отдали… те деньги… Господи, да неужели ж и те деньги…

Нет, Соня, - торопливо прервал он, - эти деньги были не те, успокойся! Эти деньги мне мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в тот же день, как и отдал… Разумихин видел… он же и получал за меня… эти деньги мои, мои собственные, настоящие мои.

Соня слушала его в недоумении и из всех сил старалась что-то сообразить.

А те деньги… я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, - прибавил он тихо и как бы в раздумье, - я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый… полный, тугой такой кошелек… да я не посмотрел в него; не успел, должно быть… Ну а вещи, какие-то все запонки да цепочки, - я все эти вещи и кошелек на чужом одном дворе, на В-м проспекте под камень схоронил, на другое же утро… Все там и теперь лежит…

Соня из всех сил слушала.

Ну, так зачем же… как же вы сказали: чтоб ограбить, а сами ничего не взяли? - быстро спросила она, хватаясь за соломинку.

Не знаю… я еще не решил - возьму или не возьму эти деньги, - промолвил он, опять как бы в раздумье, и вдруг, опомнившись, быстро и коротко усмехнулся. - Эх, какую я глупость сейчас сморозил, а?

У Сони промелькнула было мысль: «Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут не понимала!

Знаешь, Соня, - сказал он вдруг с каким-то вдохновением, - знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, - продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, - то я бы теперь… счастлив был! Знай ты это!

И что тебе, что тебе в том, - вскричал он через мгновение с каким-то даже отчаянием, - ну что тебе в том, если б я и сознался сейчас, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мною? Ах, Соня, для того ли я пришел к тебе теперь!

Соня опять хотела было что-то сказать, но промолчала.

Потому я и звал с собою тебя вчера, что одна ты у меня и осталась.

Куда звал? - робко спросила Соня.

Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, - усмехнулся он едко, - мы люди розные… И знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не понимал куда. За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?

Она стиснула ему руку.

И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! - в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, - вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, - ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?

Да разве ты тоже не мучаешься? - вскричала Соня.

Опять то же чувство волной хлынуло в его душу и опять на миг размягчило ее.

Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и… подлец! Но… пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…

Он остановился и задумался.

Э-эх, люди мы розные! - вскричал он опять, - не пара. И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!

Нет, нет, это хорошо, что пришел! - восклицала Соня, - это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше!

Он с болью посмотрел на нее.

А что и в самом деле! - сказал он, как бы надумавшись, - ведь это ж так и было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Ну, понятно теперь?

Н-нет, - наивно и робко прошептала Соня, - только… говори, говори! Я пойму, я про себя все пойму! - упрашивала она его. - Поймешь? Ну, хорошо, посмотрим!

Он замолчал и долго обдумывал.

Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и… и грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально… и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я… вышел из задумчивости… задушил… по примеру авторитета… И это точь-в-точь так и было! Тебе смешно? Да, Соня, тут всего смешнее то, что, может, именно оно так и было…

Соне вовсе не было смешно.

Вы лучше говорите мне прямо… без примеров, - еще робче и чуть слышно попросила она.

Он поворотился к ней, грустно посмотрел на нее и взял ее за руки.

Ты опять права, Соня. Это все ведь вздор, почти одна болтовня! Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями жалованья… (Он говорил как будто заученное.) А к тому времени мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а сестра… ну, с сестрой могло бы еще и хуже случиться!.. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвертываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить - жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить? Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, - и сделать все это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать… Ну… ну, вот и все… Ну, разумеется, что я убил старуху, - это я худо сделал… ну, и довольно!

В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой.

Ох, это не то, не то, - в тоске восклицала Соня, - и разве можно так… нет, это не так, не так!

Сама видишь, что не так!.. А я ведь искренно рассказал, правду!

Да какая ж это правда! О господи!

Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.

Это человек-то вошь!

Да ведь и я знаю, что не вошь, - ответил он, странно смотря на нее. - А впрочем, я вру, Соня, - прибавил он, - давно уже вру… Это все не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни с кем не говорил, Соня… Голова у меня теперь очень болит.

Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но… «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии.

Нет, Соня, это не то! - начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, - это не то! А лучше… предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну… и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть все зараз! Про сумасшествие-то говорили и прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, все лежал. Принесет Настасья - поем, не принесет - так и день пройдет; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И все думал… И все такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне мерещиться, что… Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда все себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет… Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон… Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!

Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом.

Я догадался тогда, Соня, - продолжал он восторженно, - что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я… я захотел осмелиться и убил… я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!

О, молчите, молчите! - вскрикнула Соня, всплеснув руками. - От бога вы отошли, и бог вас поразил, дьяволу предал!..

Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?

Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!

Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! - повторил он мрачно и настойчиво. - Я все знаю. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте… Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? - то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? - то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет… Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? - так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон… Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и их всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Я это все теперь знаю… Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…

Убивать? Убивать-то право имеете? - всплеснула руками Соня.

Э-эх, Соня! - вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. - Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай, когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!

И убили! Убили!

Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, - вскричал он вдруг в судорожной тоске, - оставь меня!

Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.

Экое страдание! - вырвался мучительный вопль у Сони.

Ну, что теперь делать, говори! - спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.

Что делать! - воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. - Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? - спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.

Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.

Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? - спросил он мрачно.

Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

Нет! Не пойду я к ним, Соня.

А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? - восклицала Соня. - Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! - вскрикнула она, - ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!

Не будь ребенком, Соня, - тихо проговорил он. - В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это один только призрак… Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? - прибавил он с едкою усмешкой. - Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду. Не будь ребенком, Соня…

Замучаешься, замучаешься, - повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему руки.

Я, может, на себя еще наклепал, - мрачно заметил он, как бы в задумчивости, - может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить… Я еще поборюсь.

Надменная усмешка выдавливалась на губах его.

Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!..

Привыкну… - проговорил он угрюмо и вдумчиво. - Слушай, - начал он через минуту, - полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят…

Ах, - вскрикнула Соня испуганно.

Ну что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился… Но в острог меня посадят наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно даже, может, еще и посадят сегодня… Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят… потому нет у них ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно… Я только, чтобы ты знала… С сестрой и матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать… Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена… стало быть, и мать… Ну, вот и все. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?

О, буду! Буду!

Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.

Соня, - сказал он, - уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть.

Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут.

Есть на тебе крест? - вдруг неожиданно спросила она, точно вдруг вспомнила.

Он сначала не понял вопроса.

Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми… ведь мой! Ведь мой! - упрашивала она. - Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!..

Дай! - сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить. Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку.

Не теперь, Соня. Лучше потом, - прибавил он, чтоб ее успокоить.

Да, да, лучше, лучше, - подхватила она с увлечением, - как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем.

В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.

Софья Семеновна, можно к вам? - послышался чей-то очень знакомый вежливый голос.

Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия господина Лебезятникова заглянула в комнату.

» Тварь дрожащая

© С.В. Копонев

«Тварь ли я дрожащая, или право имею?»

Записки не политика, а психолога про корни бездуховности и вырождения, наркомании и СПИДа в современной России.

В интегральной медицине есть такой закон: каждая болезнь является отражением вашего характера и, если у вас геморрой, то характер у вас геморройный. Этот принцип работает на всех уровнях. Например: каждый народ заслуживает своего правителя; внешняя и внутренняя политика является продолжением нравственного развития самих политиков и народа, их избравших. «Хотели как лучше, а получилось как всегда», помните, да иначе и не может быть.

Кто сегодня только не говорит о наркомании. В средствах массовой информации муссируются факты и ужасающая статистика потребления нашей молодежью наркотиков. Выходят статьи с разоблачениями, что страну специально подсаживают на иглу, что страна, в которой одна пятая часть молодежи - наркоманы, не имеет будущего. Там и сям всплывают факты, что главный террористический акт действия чеченских и афганских боевиков это распространение наркотиков на территории России, что этот теракт имеет плановый характер и порой завезенный героин специально заражен гепатитом и СПИДом. Открылись масса реабилитационных центров с предложениями на лечение один лучше другого. Самое интересное в этих клиниках для наркоманов то, что люди, ни разу не пробовавшие наркотик и, по сути, не зная, что это такое, пытаются лечить этот недуг. Это напоминает анекдот, как глухой пытается объяснить слепому, что такое цветы, а слепой глухому, что такое музыка.

Нет бы государству, как после гражданской для беспризорников, открывать реабилитационные центры по аналогии с «Республикой Шкид», (такие давно имеются за рубежом), где бы бывшие наркоманы и под присмотром психологов поднимали бы вновь поступивших. Но нет, ведь для этого же необходима гражданская зрелость и воля наших политиков. К тому же нужно общественное некоммерческое движение наркоманов и особенно их родителей, то есть, опять же необходима какая-то гражданская сознательность или, лучше сказать, зрелость политиков и самих родителей, чего у нас нет. На самом же деле происходит то, что родители наркоманов любыми способами и при наличии любой мало-мальски правдивой рекламы отдают своих чад за бешеные деньги в реабилитационные центры, где, как правило, не лечат наркоманов от наркотика, но довольно успешно лечат родителей от денег. Государство же как и в случаи со всякими финансовыми пирамидами просто стоит в стороне и позволяет обирать население дальше.

Есть такая поговорка - «яблоко от яблони...», и есть такой прикол - «знаете, кто у поросенка родители?..» - догадываетесь - свинья. Так и в этом случае, в основе такого поступка родителей по спихиванию своего ребенка в любой разрекламированный центр, на самом деле лежит желание убрать подальше «с глаз долой» негативный образ собственной совести, своего фиаско и делегирования ответственности в очередной раз на какого-то дядю.

Итак, с одной стороны наше государство было уже предрасположено к этому заболеванию, с другой стороны, мы оказались не готовы к этой войне ни организационно, ни психологически, что тоже является симптомом заболевания самой страны. По-другому говоря, было бы странным, если бы зараза наркомании прошла нашу страну стороной. Чуда не случилось. Действительно, как может быть готова к этому страна, которая лишена какого-либо стержня, которая на протяжении своей истории неоднократно меняла свое историческое лицо, то скатываясь в азиатчину, то насильно, за уши затаскиваемая в Европу. Сплошной волюнтаризм, как говорится, вперемешку с катаклизмами. Эдакий полигон для исторических экспериментов и игры богов. Корни наркомании, однако, надо искать в нашем безбожии, а откуда взяться духовности? Как коллапсировало государство, так и религия России тоже неоднократно менялась. Из страны языческой в христианскую, и обратно; и вновь недавно навесила кресты. Как нелепо и в то же время символично соседствуют на Красной площади кресты, звезды и языческие погребения. Обхохочешься, если бы не было так грустно за свою страну. Из динамиков радио и телевидения только и слышно - не забывайте свою историю, а результат обратный - забываем и выводы делаем противоположные правильным. После революции 17-го вместо того, чтобы сохранить и использовать по назначению интеллигенцию, дворянство и зажиточное крестьянство, их искоренили в пыль, и прозябали на задворках планеты, буксуя в никуда 70 лет. За годы советской власти, истребив самое продуктивное и ответственное население страны, мы почти век растили инфантильное население, напрочь лишенное чувства ответственности за свои поступки. Вечные взрослые дети. Государство как бы было нашим родителем. Мы полностью возложили на него всю ответственность, а оно контролировало нас и вело по жизни в светлое будущее. И так из детского сада в школу, потом в институт, далее мы становились молодыми специалистами до глубокой старости, от соски до горлышка бутылки, что-нибудь да и посасывали. Сплошная безответственность, инфантильность, секса и того не было, зато была повальная мастурбация на западный образ жизни, особенно в застойное время. Домастурбировали до перестройки, и тут оказалось, что сексуальные отношения, прежде всего, предполагают большую ответственность между людьми и, если хотите, какую-то нравственную зрелость, т.е. ответственность за самих себя. А кто нас этому учил, если мы до седых висков жили при мамках да бабках.

А вот наша общественная зрелость. Сказано в библии «не по словам, а по поступкам суди человека». Пришла перестройка, и надо бы разрушить неработавшую систему до основанья, а затем...... Мы же ничего не разрушили и никого не тронули. Обанкротившихся деятелей пожалели, позволили им сменить маски и полностью разграбить страну, продолжая, таким образом, доблестно буксовать дальше. Скажете вы, а свобода слова? Да, свобода слова, какая-никакая появилась, но при современных пиаровских технологиях эта свобода в руках тех, кто за эти технологии платит. P.R. - это формирование сознания людей, это власть. Тут стоит в очередной раз задуматься над философским вопросом, что первичнее - сознание или материя. Деньги через P.R. формируют сознание, значит, первична материя. А если сознание народа определяет сознание им выбранного правительства и ход собственной истории, - то идея.

К сожалению, перестройка не привела к смене менталитета чиновников, красных директоров, руководителей милиции и военных. Перестройка снесла только вывески и не затронула сущностную сторону демократических перемен, а именно: сознания людей власть и средств предержащих. Как говорил Достоевский, настоящая революция - это прежде всего революция в сознании индивидуумов, из которых состоит данное общество. Если революция зиждется только на материальных предпосылках (грабь награбленное), то это не революция, а завистливый бунт или заговор. Тем не менее, переворот 17-го года коренным образом изменил ментальность народа, потому что напрочь была снесена правящая и думающая верхушка народа. То есть, верно, что говорили в последствии белоэмигранты, что большевистская Россия -это уже не та Россия, а нечто иное. Наша перестройка же напротив ничего не поменяла, кроме очередного раздела собственности, более того, она просто закрепила за власть предержащими эту собственность. То есть, мы опять наступаем на прежние грабли, только с другой стороны. Нам бы в 17-ом году устроить перестройку, не меняя коренным образом менталитета, а в наше время нам просто необходимо коренное преобразование, революция в сознание гомо советикуса. Соответственно, исходя из выше сказанного по аналогии с родителями наркоманов, им бы в раннем возрасте своим детям больше уделять внимания и любви, и параллельно по мере взросления и на этом фоне любви постепенно нагружать их ответственностью и обязанностями внутри семьи. Ну, а когда случилась беда наркомании, родительская любовь неуместна, и здесь необходимы кардинальные меры в отношении перестройки личности наркомана. Чувство же совести и родительской вины за своих детей в это время излишни, потому что через эти чувства родители становятся легкой жертвой своих лжецов детей, милиции, да и докторов тоже.

Возвращаясь к нашей стране России, мы ее, казалось бы, граждане думали, что достаточно поменять строй и все будет как там, как у людей. Ан нет, как оказалось, демократическая свобода это больше понятие нравственное, чем экономическое, и предполагает, прежде всего, ответственность каждого гражданина за свою страну. Как говорится, в жизни нет законов, она свободна, но отягощена ответственностью. Знаете, почему у нас одна часть населения открыто ворует, а другая видит это и молчит? Очень просто: вторая половина ждет своего момента, чтобы тоже что-то своровать. Круговая порука в грабеже. Дай украсть ближнему своему, в следующий раз он даст украсть тебе. Такое впечатление, что люди в этой стране на время, так сказать по вахтовому методу, прилетают, чтобы сорвать куш и потом уж расслабиться и пожить в собственное удовольствие, но уже в другой стране. Получается, мы все не граждане, а вахтовики. У вахтовиков нет понятия дома, они временно на этой территории и главная их цель подзаработать любым путем, а там хоть тундра не расти. И опять же корень такого отношения к своей стране - в нашем безбожии. Мы же воинственные атеисты, мы покоряем, насилуем природу, и так как души наши смертны, мы не верим в божественную справедливость, так что ж нам еще делать, как не жить на полную катушку, пока живы, пока молоды и о какой нравственности может идти речь. Никакого нравственного корня, да и откуда ему взяться.

Реально демократическая реформа в России под собой должна нести ряд сильных мер по покаянию общества в целом, православной церкви в виде примирения с русской православной церковью в изгнании, запрета на профессии бывшей партэлиты и номенклатуре, верхушки учителей, военным и милиции. Вспомните большевистскую «революцию» и ту революционную перестройку, и такие крайние методы как репрессии и расстрелы. Я ни в коем случае не призываю именно к этому, но признайтесь, что Россия изменилась тогда в 17-ом кардинально. Знаете, почему мы никак не искореним дедовщину в армии? А потому, что существует непрерывная линия передачи от одного призыва к другому, но офицеры прежние, и по-другому они управлять не могут, ничего не поменялось, и линия преемственности не нарушена. Невозможно на молочной культуре кефира создать полноценный йогурт, закваска не та, необходимо сменить закваску, а это предполагает кардинальные меры. Почему у нас буксуют демократические перемены, да потому, что кроме вывесок ничего не изменилось. У власти прежние политические банкроты, но если они раньше чего-то боялись, и страх был их религией, то теперь они уже ничего не боятся и разворовывают страну без зазрения совести, и делают ее банкротом, но теперь экономически. Вы когда-нибудь задумывались, что самая важная часть в покаянии - это возврат долгов, в нашем случае демократические преобразования должны были происходить на фоне восстановления исторической справедливости. Все фабрики и заводы, вся уцелевшая недвижимость, некогда экспроприированная у знати и промышленников, должна была быть возвращена наследникам бывших хозяев. Так поступили все восточноевропейские страны, Чехия, Польша, Эстония и другие, и там реформы не буксуют, мировое сообщество поняло, что это надолго и что этому обществу можно верить, так как оно на деле осознало ошибки и покаялось. Потекли инвестиции, им простили старые долги. Я удивляюсь, как могли западные банки вообще давать нам кредиты, не увидев этих знаковых перемен. Зато когда дело дошло до раскулачивания современных олигархов мы все за, а какое моральное право мы имеем это делать, если не вернули прежнее награбленное старым хозяевам.

Таким образом, обязательным условием исторического продвижения вперед является политическая зрелость так называемого электората и выбранного ими правителей, его признание того, что мы 70 лет буксовали на месте и даже деградировали, его покаяние. Далее следовало бы ввести, казалось бы, жестокие, но необходимые меры по запрету на профессии и по возврату собственности, по восстановлению исторической справедливости. Но мы получили, что получили. Бывший коммунист стал президентом, номенклатура преобразилась в олигархов, уголовники и милиция занялась рэкетом и уничтожением друг друга, нищему офицерству удобней не напрягаясь полагаться на дедовщину. В силу разграбления и хаоса, (читай перераспределению национального продукта и собственности), государству не по силам удерживать порядок даже на прежнем социалистическом уровне, да и зачем, лучше создать видимость служения отечеству. Создается впечатление, что стать государственным человеком, на самом деле, это не служить честью и правдой своей стране, а быть ближе к кормушке по распределению материальных благ, то есть опять же быть вахтовиками. Я сгоряча, конечно, огульно обвиняю всех в нечестности, тем не менее, конечно понимаю, что существуют честные офицеры, милиционеры, священники и даже бюрократы. Но тенденция показывает, что если они бывают таковыми, то очень не надолго, да и вообще в таком окружении быть честным невыгодно, неблагодарно, да и опасно очень.

А теперь вспомните, какие у нас тюрьмы и какой в них порядок. Догадались, наши тюрьмы - это наша страна в миниатюре, только в более наглядном виде. Есть пахан, есть шестерки-приспешники, есть отморозки, которые не выполняют воровских законов и которых пытаются «мочить в сортире», а большинство является быдлом, мужиками, и это на фоне пиджаков от Версачи, галстуков, демократических лозунгов и легитимности власти. Кстати, о какой легитимности власти можно говорить, когда кроме показухи по захоронению останков царской семьи и князя Кирилла Романова ничего не было сделано по возврату потомков дома Романовых на родину, и возврату им их собственности. И где Нюрнбергский процесс над коммунистами и другими потомками матроса Железняка, разогнавшего Российскую думу в 17-ом году. Поймите, что действительно существует белая кость и голубая кровь дворян. Этим просто называется воспитание, состояние сознания любой аристократии, любой страны. Дворяне собою всегда несли историческую память своей страны, ее преемственность, если хотите, ответственность. Со времен Петра первого, русское дворянство впитало в себя рыцарские нравы и законы чести Прибалтийских немцев, которые при Елизовете и Екатерине составляли до 60% русского офицерства. И во время Гражданской войны белые офицеры отказались получать награды в братоубийственной войне. Поймите, кухаркины дети не могут управлять государством, у них нет для этого ни этики, ни навыков. Вернее, конечно же, они могут, но как, - мы это видим до сих пор.

И так кидаясь из крайности в крайность, мы никак не можем в своей стране наработать средний класс, хотя бы не белую кость, а белых воротничков; наработать образованных и воспитанных в духе профессионализма и патриотизма людей. Все время потрясения, революции и перестройки. В конце концов, нам нужно определиться - колумбийский капитализм у нас или воровские законы; христианская мы страна или языческая; Азия мы или Европа, а не стоять все последнее время на измене, как проститутка, которая ждет, кто больше заплатит. По сути, в последнее время мы только что и делаем, как стараемся продать себя подороже тем, кто больше заплатит. То бежим в Америку, поимев нас, американцы отвернулись, так как заметили с утра пропажу денег из своего кармана, по которому не было договоренности. Тогда мы обиделись на них и побежали в Европу, но в силу того, что Европа уже поимела половину женской половины нашего отечества, она особо и не рвется поиметь нашу страну целиком. Складывается такое впечатление, что вся внешняя политика России заключается в одном - кому бы повыгоднее отдаться, да еще нефть слава Богу в цене. В связи с этим наша «дальновидная» политика легко просчитывается западными политиками, и именно из-за этого как раз нас и боятся, потому что знают, чего от нас ожидать. А что ожидать заметно из тенденций, а именно: когда нас поимеют все и когда упадет цена на нефть, нам ничего не останется, как стать хамами и обидеться, и начать открыто угрожать всему миру ядерными боеголовками. Дайте деньги, а то мы вам... Вот мы и получаем Чечню, но в мировом масштабе. Сопоставьте заложников, выкупы, бюджетные разворованные деньги, все будет тем же самым, но в роли мировой Чечни выступать будет Россия. Причем российский народ, естественно в лице своего правительства, как бы обидевшись на все эти демократические обещания, с полной уверенностью будет думать, что их Америка, Европа обманула, кинула, и будет кричать, что Запад просто нам должен «в натуре по жизни». Так как предполагается что эта статья о наркомании и СПИДу, из выше сказанного можно предположить, что наркомания и СПИД у нас тоже примет какое-то извращенное состояние. Проблемой наркомании у нас будут заниматься только для политического продвижения к власти, то есть к кормушке; а наркоманы и, особенно СПИДовские наркоманы с досады, что предоставлены самим себе и лишенные изначально какой-либо духовности, выйдут на ночные улицы, чтобы искусать другую половину населения, заразив их тем самым СПИДом. Вот почему мы являемся головной болью для самих себя и особенно мирового сообщества. Мы-то сами заслужили для себя свое настоящее, а вот для них вообще было бы хорошо, если бы этой одной шестой части света не существовало. Меньше было бы хлопот.

Из выше сказанного можно предположить политику Запада по отношению России и для России, а именно: постепенное преобразование федеративного устройства в конфедеративное. Затем отделение окраин от центра. Концентрацию ядерного вооружения в компактном месте с последующим подкупом политического руководства этого места или его локального уничтожения точечным ядерным ударом.

Ну вот, скажете вы, охаял. Так каждый может, а вот «мурку слабо», где же все-таки выход, что, так сказать, опять делать. Как стары эти вопросы, и как опять нам не наступить на те же грабли, но с другой стороны. Ну, так вот, я думаю, что в мире космических полетов и виртуальной реальности эти грабли на самом деле не существуют. И старая философия о прибавочной стоимости и накоплении капитала не работает, как раньше. Если предположить, что политика это психология народа, то получается, что выход не в философии и национальной идее, а в психологии. Догмы и концепции столетней давности наоборот уводят прочь от реальности. В силу недоразвитости коллективного сознания нашего общества такие же недоразвитые и наши коллективные лозунги. Все лозунги концептуальны, а концепции - это игра ума, а ум ограничен своим воспитанием, а воспитание у нас сами поняли какое, т.е. никакое. Ум наш, как продажная девка, им легко управлять и манипулировать, что и делают с нами, и через нас самих же, на протяжении всей истории. В силу, в большинстве своем, недоразвитости нашего сознания, мы как ежики в тумане не можем видеть картину в полном ее аспекте, нами легко управлять и через легализованный наркотик - телевидение вешать друг другу лапшу на уши. Самым лучшим бы выходом из создавшейся ситуации, было бы как в добрые старые времена, пригласить на княженье в Россию варягов со стороны, новых Рюриковичей. И хорошо бы из той же Швеции, где социализм давно построен. Но это мало вероятно, и потому для тех, кто брезгует современной российской политикой, как психолог, я предлагаю индивидуальное спасение через духовные практики по расширению своего индивидуального сознания. Так постепенно сложится прослойка людей, которыми невозможно манипулировать, сложится по настоящему гражданское общество. Шаг за шагом, с божьей помощью и притягиваясь друг к другу, может быть произойдет онтологическая - сущностная мутация сознания остального населения, произойдет нейросоматическая революция, по сравнению с которой французская и научно-техническая революция являлось лишь предтечей.

Итак, предлагаю новый манифест - необходима революция сознания каждого индивидуума в отдельности. А на первых порах тестом для определения правильности своего поступка может служить размышление: если какое-то действие объединяет (интегрирует), то оно от бога; если разъединяет - то от лукавого. Не путайте с лозунгом - «мы дружим против кого-то». Лозунг «пролетариат всех стран объединяйтесь» тут не уместен, т.к. пролетариат объединялся против не пролетариата. Итак, предлагаю новый лозунг: «Да здравствует креативное мышление и духовные практики по расширению индивидуального сознания».

Для проверки вашего сегодняшнего состояния сознания даю тест на креативность: *

Действительно ли эта статья написана большим патриотом России или нет? *

И как должен решить каждый человек в этой стране, кто же он «тварь дрожащая, или право имеет».

© С.В. Копонев , 2001 г.
© Публикуется с любезного разрешения автора

Я себя убил, а не старушонку...

Ф. М. Достоевский

Ф. М. Достоевский - величайший русский писатель, непревзойденный художник-реалист, анатом человечес­кой души, страстный поборник идей гуманизма и спра­ведливости. Его романы отличаются пристальным инте­ресом к интеллектуальной жизни героев, раскрытием сложного и противоречивого сознания человека.

Основные произведения Достоевского появились в пе­чати в последней трети XIX века, когда обозначился кризис старых морально-этических принципов, когда стал оче­видным разрыв между стремительно изменяющейся жиз­нью и традиционными нормами жизни. Именно в после­дней трети XIX века в обществе заговорили о «переоценке всех ценностей», об изменении норм традиционной христианской морали и нравственности. А в начале двад­цатого века это стало практически основным вопросом в среде творческой интеллигенции. Достоевский одним из первых увидел опасность грядущей переоценки и сопут­ствующего ей «расчеловечивания человека». Он первым показал ту «бесовщину», которая изначально крылась в подобных попытках. Именно этому посвящены все его основные произведения и, конечно же, один из централь­ных романов - «Преступление и наказание».

Раскольников - духовный и композиционный центр романа. Внешнее действие лишь обнаруживает его внут­реннюю борьбу. Он должен пройти через мучительнее раздвоение, чтобы понять себя и нравственный закон, нерасторжимо связанный с человеческой сущностью. Ге­рой разгадывает загадку собственной личности и вместе с тем загадку человеческой природы.

Родион Романович Раскольников - главный герой ро­мана - в недалеком прошлом студент, оставивший уни­верситет по идейным соображениям. Несмотря на при­влекательную внешность, «он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу». Раскольников живет в крайней нищете, снимая в одном из петербургс­ких домов каморку, похожую на гроб. Однако он мало уделяет внимания обстоятельствам жизни, так как увле­чен собственной теорией и поиском доказательств ее спра­ведливости.

Разочаровавшись в общественных способах изменения окружающей жизни, он решает, что воздействие на жизнь возможно при помощи насилия, а для этого человек, воз­намерившийся сделать что-то для общего блага, не дол­жен быть связан никакими нормами и запретами. Пыта­ясь помогать обездоленным, Родион приходит к осозна­нию собственного бессилия перед лицом мирового зла. В отчаянии он решается «преступить* нравственный закон - убить из любви к человечеству, совершить зло ради добра.

Раскольников ищет могущества не из тщеславия, а чтобы помочь людям, погибающим в нищете и беспра­вии. Однако рядом с этой идеей существует другая - «наполеоновская», которая постепенно выходит на пер­вый план, оттесняя первую. Раскольников делит челове­чество на «...два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово». Второй разряд, меньшинство, рожден вла­ствовать и повелевать, первый - «жить в послушании и быть послушными».

Главным для него становятся свобода и власть, которую он может употреблять, как ему заблагорассудится -на добро или на зло. Он признается Соне, что убил, по­тому что хотел узнать: «имею ли я право власть иметь?» Он хочет понять: «вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли переступить или не смогу? Тварь ли я дрожа­щая или право имею?» Это самопроверка сильной лично­сти, пробующей свою силу. Обе идеи владеют душой ге­роя, раскрывают его сознание.

Отъединившись от всех и замкнувшись в своем углу, Раскольников вынашивает мысль об убийстве. Окружаю­щий мир и люди перестают быть для него подлинной реальностью. Однако «безобразная мечта», которую он лелеял в течение месяца, вызывает у него отвращение. Раскольников не верит в то, что может совершить убий­ство, и презирает себя за отвлеченность и неспособность к практическому действию. Он идет к старухе-процент­щице для пробы - место осмотреть и примериться. Он думает о насилии, а душа его корчится под бременем мирового страдания, протестуя против жестокости.

Несостоятельность теории Раскольникова начинает обнаруживаться уже во время совершения преступления. Жизнь не может уместиться в логическую схему, и хоро­шо рассчитанный сценарий Раскольникова нарушается: в самый неподходящий момент появляется Лизавета, и ему приходится убить ее (а также, вероятно, ее еще не родившегося ребенка).

После убийства старухи и ее сестры Лизаветы Рас­кольников переживает глубочайшее душевное потрясе­ние. Преступление ставит его «по ту сторону добра и зла», отделяет его от человечества, окружает ледяной пустыней. Мрачное «ощущение мучительного, бесконеч­ного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказа­лись в душе его». У Раскольникова горячка, он близок к помешательству и даже хочет покончить с собой. Ро­дион пытается молиться, и сам над собой смеется. Смех сменяется отчаянием. Достоевский акцентирует мотив отчужденности героя от людей: они кажутся ему гадкими и вызывают «...бесконечное, почти физическое от­вращение». Даже с самыми близкими он не может гово­рить, чувствуя непреодолимую границу, «лежащую» между ними.

Путь преступления для Раскольникова (а по Достоев­скому, ни для кого из людей) неприемлем (недаром До­стоевский сравнивает преступление Раскольникова со смертью, а дальнейшее его воскресение происходит име­нем Христа). То человеческое, что было в Раскольникове (содержал почти год на свои средства больного товари­ща-студента, спас из огня двоих детей, помогал, отдавая последние деньги на похороны, вдове Мармеладова), спо­собствует скорейшему воскрешению героя (слова Порфирия Петровича о том, что Раскольников «недолго себя морочил»). Воскрешает Родиона к новой жизни Соня Мар­меладова. Теории Раскольникова противопоставляется христианская идея искупления своих и чужих грехов стра­даниями (образы Сони, Дуни, Миколки). Именно когда для Раскольникова открывается мир христианских ду­ховных ценностей (через любовь к Соне), он окончательно воскресает к жизни.

Устав от «теории» и «диалектики», Раскольников на­чинает осознавать ценность обычной жизни: «Как бы ни жить - только жить! Экая правда! Господи, какая прав­да! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подле­цом называет». Он, желавший жить «необыкновенным человеком», достойным подлинной жизни, готов смирить­ся с простым и примитивным существованием. Его гор­дость сокрушена: нет, он не Наполеон, с которым посто­янно соотносит себя, он всего лишь «эстетическая вошь». У него вместо Тулона и Египта - «тощенькая гаденькая регистраторша», однако ему и того достаточно, чтобы впасть в отчаяние. Раскольников сокрушается, что ведь должен был заранее знать про себя, про свою слабость, прежде чем идти «кровавиться». Он не в силах нести тяжесть преступления и признается в нем Сонечке. По­том идет в участок и признается.

Своим преступлением Раскольников вычеркнул само­го себя из разряда людей, стал отверженным, изгоем. «Я не старуху убил, я себя убил», - признается он Соне Мармеладовой. Эта оторванность от людей мешает Раскольникову жить.

Идея героя о праве сильного на преступление оказа­лась абсурдной. Жизнь победила теорию. Недаром Гете говорил в Фаусте: «Теория, мой друг, сера. Но вечно зелено дерево жизни».

По Достоевскому, никакая высокая цель не может оп­равдать негодных средств, ведущих к ее достижению. Индивидуалистический бунт против порядков окружаю­щей жизни обречен на поражение. Только сострадание, христианское сочувствие и единение с другими людьми могут сделать жизнь лучше и счастливее.

Тварь я дрожащая или право имею?

Убийство человека, недостойного жизни, может считаться плохим поступком? Или его "недостойность" всё-таки служит достаточным оправданием для убийства? Можно ли вообще говорить о возможности оправдать убийство? И есть ли люди, недостойные жить?

Бог ли, судьба ли даёт человеку жизнь... если человек есть, значит, так надо. Если бы он был лишним, ни для чего не нужным, он бы просто не появлялся на свет. Ничто в мире не случайно, и все, что случается, достойно того, чтобы случиться.

Нет поступков правильных и неправильных, есть только то, что мы сделали и последствия этого. Никогда невозможно предугадать к чему приведут те или иные действия, даже самые бытовые. Наша улыбка сейчас может спасти жизнь кому-то на другом конце света, а может убить. Все, что мы делаем не есть нужное или нет, оно просто есть, и оно творит историю.

Но этим нельзя оправдывать все свои действия: какое бы там провидение не существовало, есть законы и правила, которые регулируют нашу жизнь и не дают нам быть дикарями. Если все начнут убивать друг друга, считая своих жертв "недостойными", человечество вымрет. Раскольников подразумевает, что такого не случится, т. к не все на это способны: есть люди "обыкновенные", а есть "необыкновенные".

"Обыкновенными" людьми он называет людей, не способных выйти за рамки существующих правил, совершить злодеяние и/или перешагнуть через него. Т. е либо совестливых и принципиальных, либо трусливых. Он считает, историю человечества двигают "необыкновенные" люди – люди, имеющие право по локоть утонуть в крови и не смущаться этим, если действуют они во "всеобщее благо". И человечество все им прощает, причисляя некоторых даже к лику святых.

Возьмём в пример Гитлера. Он убивал в сражениях, а это войны, а не "личное" убийство ради собственных целей. На войне цель – победить противника и принести победу государству. Не будь их, история бы тоже шла, просто совершенно другим путем. Войны являются стимулом развиваться быстрее других государств, чтобы победить. Но не люди, которые этими битвами руководят и вырезают полмира. Т. е у войны есть причины, которые накапливаются, и итогом становится столкновение враждующих, это заставляет развиваться. Конкуренция. А не люди. Гитлер не способствовал новым технологиям. Не будь его, человечество бы не замерло на той стадии развития и не вымерло бы. Они только кардинально что-то меняли как в плохую сторону, так и ускоряя какие-либо общественные процессы.

Двигателями человечества являются Умы. Те, кто создал палку-копалку, понял, как зажигать огонь, придумал электричество, лекарство от чумы, открыл законы физики, сделал чипы, телефоны, нашёл стойкие к кислотам металлы и т. д. Вот без них бы человечество осталось на стадии первобытных людей. А не тираны. Тираны – это люди, оставившие след в истории, но не двигающие её. Точнее, просто те, кто историю удлинял, а не поднимал на новый уровень человечество.

Раскольников не говорит, что все "необыкновенные" обязательно должны бесчинствовать. Но они обязаны разрешить своей совести перешагнуть через совершенное злодеяние, если оно идет во имя исполнения его идеи. Т. е если бы Ньютону для публикации своих открытий пришлось убить, он был обязан бы это сделать.

Но если бы он не смог в силу своего характера, воспитания, принципов и т. д совершить убийство, он стал бы "обыкновенным"? По мнению главного героя романа Достоевского – да. Но ведь именно он есть тот, который двинул человечество далеко вперед. И его сила была в уме, а не в беспринципности и мысли, что его открытия выше человеческой жизни.

Раскольников говорит, что все "необыкновенные" способны на преступление. Франц Кафка при жизни смог опубликовать всего несколько коротких рассказов, составивших очень малую долю его работ, и его творчество привлекало мало внимания до тех пор, пока посмертно не были изданы его романы. Т. е он не продвигал свои идеи ценою жизней других людей или прочих злодеяний, не был способен на преступления и не совершал их. Если брать современников Достоевского, то примером может служить Мендель, который обнаружил основные принципы наследственности в результате экспериментов, опубликовал часть работы в журнале, но был не понят. Чрезвычайную важность его открытия поняли только в начале ХХ века. И хотя Мендель мог пойти на преступления, чтобы мир узнал о его открытиях, он этого не сделал. Теория Раскольникова не подтверждается историческими примерами.

Убийство человека не может считаться плохим поступком. Деление поступков на "плохие" и "хорошие" человек придумал сам, чтобы выжить. Коль все будут делать "плохое" это самое "выжить" вряд ли осуществится, поэтому происходит такое поощрение "хороших" действий. Есть последствия, которые случатся, если вы убьете человека, и вы не сможете с этим ничего сделать, потому что существование этих последствий бережет общество от распада и подкреплены силами, гораздо высшими, чем наши.

Комплекс Бога... не нам решать кто люди, достойные, а кто нет. "Недостойных" вообще не существуют, так как все люди вносят свою лепту в историю человечества.

Оправдать можно абсолютно все. Человек, по сути своей, не виноват ни в чем. Все его поступки обусловлены внешними факторами, за которые он не ответственен и за которые его винить нельзя. Любой человеческий поступок – это следствие ряда причин: воспитания, которое дают ему другие люди, химических процессов у него в организме, нехватки каких-либо витаминов из-за экологической обстановке в городе. Уже не тайна и не гипотеза, что все наши чувства – это гормоны и химические реакции. От достатка эндорфинов мы счастливы, от тироксина – раздражительны, окситоцина – привязчивы и дружелюбны.

А гормоны приходят к нам с едой, фазами сна и т. д. Человек может убить, потому что будет злым из-за недостатка эндорфинов, потому что он не спал четыре ночи подряд, потому что его вызывали в ночную смену на работу, потому что другой человек сломал ногу из-за попадания в аварию, потому что водитель машины не заметил его, так как его ослепило солнце. Выходит, что человек убил, потому что светит солнце. Все эта цепочка приводилась для того, чтобы сказать: оправдать можно все.

Опять же, нельзя руководствоваться этим и чинить безумства. Во главу угла снова встают последствия, мы в силах контролировать свои гормоны и порывы в большинстве случаев. Есть ситуации срывов, когда никакие доводы разума и все пункты последствий не доходят до мозга, потому что заправляют в такие моменты всем эмоции. Но в случаях, основанных не на всплеске эмоций, а на их стабильности, все должны помнить о последствиях своего выбора.

Итак. Нет плохих поступков, недостойных жить людей и действий, которые невозможно оправдать. Так же, как и нет "обыкновенных" и "необыкновенных" людей, а если и есть, то не в смысле, который вкладывал в эти понятия Раскольников. Убийцы не тянут человечество наверх и должны подчиняться всем тем же законам, которым подчиняются другие.

Кто же Раскольников?

Раскольников – это человек, осознавший свою ничтожность перед существующей паутиной законов, правил, традиций, шаблонов действий, устанавливающих наше поведение в тех или иных ситуациях. Человек, осознавший и не пожелавший смириться, а посему, придумавший теорию о "необыкновеных" людях и захотевший доказать – прежде всего самому себе – что он не "вошь". Понимать свое полнейшее бессилие тяжело, и характер Родиона с этим не справился. "Необыкновеные" люди, по его мнению, – люди, которые выше этой системы. И он хотел быть именно таким. Только выбрав не тот путь, он совершил убийство человека.

Систему придумал человек, а потому, сам человек и вправе её поменять. Пусть она уже укоренившаяся с годами, своими корнями отходящая ещё во времена первых Романовых, пустившая их (корни) глубоко в сознание каждого ныне живущего, она может измениться, потому что мы ее авторы, и мы – это люди, которые её поддерживают и дают ей "воду" для процветания. И система – это не чистейшее зло и причина всех проблем. Это стержень общества, то, что не даёт ему развалиться, людям стать дикарями и начать бесчинства в открытую. Есть гордыня Раскольникова, которая заставляла желать его свободы и неподчинения общим правилам. И все. Нет достойных и недостойных, "обычных" и "необычных". Только человечество и его действия, которые когда-нибудь в конечном итоге приведут куда-то. А куда, никому неизвестно. А посему, дочитавшие эту нудную и весьма субъективную речь, читатели, призываю вас к тому, чтобы жить и не пилить себя из-за неправильных действий. Никто не скажет, что было бы, поступи вы по-другому, никто не скажет, к чему приведут эти действия: существует легенда, что "все, что ни происходит, происходит к лучшему". Верьте этому и думайте, что делайте.. но не особо: думать – это вредно и утомительно:)

Текст большой поэтому он разбит на страницы.