Игорь Моисеев - великий педагог - хореограф, изменивший представления об искусстве хореографии, сделавший танец из народа мировым культурным наследием.
Биография И.Моисеева
Родился 8 января в 1906 году, в Киеве, в семье адвоката и модистки. Братьев и сестёр не было. В детстве, недолго, жил во Франции.
В возрасте 4-5 лет испытал трудную жизнь в парижском пансионе. Подростком, занимаясь балетом у В. Масоловой, влюбился в народное искусство, которое стало делом всей его жизни. Именно этот педагог разглядела танцевальный дар юноши и убедила его учиться в Хореографическом техникуме, куда он успешно поступил.
Создал:
- народную хореографию для сцены;
- профессиональный ансамбль народного танца;
- сам в прошлом танцовщик, всю жизнь посвятил развитию и обогащению фольклорного искусства.
Творчество
- 1927 г. - работал над постановкой «Футболиста» - советского балета
- 1930 - в возрасте 24 года - балетмейстер, увлекаясь идеей придумывания танцев
- 1936-37 гг. - готовил спортивные коллективы для участия в парадах перед трибунами Кремля
- 1940 - поставил театрализованную легенду о буддийском празднике «Цам»
- 1965 - Ленинская премия и присвоение коллективу академического звания
- 1966 - основал Хореографический концертный ансамбль в Москве.
По поручению Правительства готовил торжественные концерты в честь выдающихся событий в стране. Являлся членом жюри на Международных конкурсах и фестивалях.
И. Моисеев имеет уникальное количество разных наград, званий, титулов. Являлся почётным членом разных государственных комиссий и коллегий. Про него написаны статьи, книги, проведены научные исследования. Он сам является автором трудов по искусству танца. Огромное значение творческой деятельности И. А. Моисеева бесценно. Все, созданные им танцевальные шедевры, являются образцами и понятны любому зрителю.
Ансамбль танца Игоря Моисеева
1937-й - год рождения первого на всю страну профессионального ансамбля народных танцев, бессменным руководителем которого и постановщиком 65 лет был Моисеев. Задорные пляски и импровизация артистов театра оживили строгий сценический танец. После успеха в Кремле в 1938 г. начались беспрерывные гастроли по стране.
С 1945 года танцоры Игоря Александровича - первые артисты, представившие СССР в зарубежных странах. Ансамбль побывал с концертами больше, чем в 60. Они первыми и единственными из исполнителей народных танцев выступили в Гранд - Опере Парижа и в Милане в Ла Скала.
Народные танцы Игоря Моисеева
В начале репертуар коллектива состоял из танцевального фольклора Советского Союза. С 1953 года добавились танцы многих других стран. В постановках присутствуют оригинальные акробатические элементы, поставленные Моисеевым. Сейчас в архиве труппы насчитывается больше 350 уникальных танцев, объединённые в программы. Игорь Моисеев первый хореограф, сплотивший с помощью танца разных людей всего мира.
Балет
Во время занятий Игоря балетом Моисеевы жили трудно, из-за частых болезней ему приходилось пропускать много занятий. Закончив учёбу в 18 летнем возрасте, был принят на работу в Большой театр. В этом же году, с группой молодых танцовщиков, был уволен, защищая творчество современного балетмейстера Голейзовского, но быстро восстановлен. После этого случая, Моисееву на протяжении 1 года не давали никаких ролей. Продолжая занятия классом, он изучал искусство по книгам. С 1931 г. стал солистом труппы. В 1939 году ушёл из балета, полностью посвятив себя работе с ансамблем.
Личная жизнь, дети и жены
Первый гражданский брак был с примой - балериной Н. Б. Подгорецкой, заслуженной артисткой РСФСР, которая помогала создавать ансамбль. Со второй женой, Т. А. Зейферт (1916 г. р.), танцовщицей, народной артисткой, лауреатом премии СССР, они родили дочь Ольгу, ставшую впоследствии солисткой ансамбля отца и получившей звание Заслуженной артистки.
Продолжено дело Игоря Александровича его внуком Владимиром, солистом балета, Заслуженным артистом РФ. Став балетмейстером, создал Русский национальный балетный театр. Дети Владимира - Игорь и Ева.
В третий раз, в 1974 г., женился на Моисеевой (Чагадаевой) И. А., моложе его на 19 лет, ставшей солисткой ансамбля в 1941 г. Заслужив звание Заслуженной, стала лауреатом Гос. Премии и педагогом - репетитором в ансамбле мужа. После его кончины возглавила творческую коллегию руководства ансамблем, названным именем Моисеева.
- Первую зарплату потратил на покупку чайника для семьи;
- 18-кратко отказывался вступить в ряды КПСС;
- увлекался филателией и фарфоровыми зверушками;
- 1971 г., Париж, премьера "Половецких плясок" была отмечена изданием специальной медали;
- любил читать Библию;
- питал слабость к лошадям и собакам;
- в спорте уважал легкую атлетику и художественную гимнастику.
В Москве скончался выдающийся балетмейстер, народный артист СССР Игорь Моисеев. Об этом РБК сообщил представитель Государственного академического ансамбля народного танца.
Игорю Моисееву был 101 год. Гражданская панихида и прощание с артистом пройдут в Концертном зале имени П.И.Чайковского.
Вклад Игоря Моисеева в мировую культуру высоко отмечен как в нашей стране, так и во всем мире. Балетмейстер удостоен орденов в 13 странах. Также Игорь Моисеев был обладателем многих престижных мировых наград. В частности, он был удостоен американского "Оскара" в области танца и премии за значительный вклад в развитие культурных отношений между США и Россией.
Отец - Моисеев Александр Михайлович. Мать - Грэн Анна Александровна. Супруга - Моисеева (Чагодаева) Ирина Алексеевна. Дочь - Моисеева Ольга Игоревна (1943 г. рожд.).
«Мой отец был юристом. Он принадлежал к обедневшему дворянскому роду, а юридическое поприще, можно сказать, досталось ему по наследству от дедушки, который был мировым судьей. Великолепно владея французским языком, отец часто бывал в Париже, где чувствовал себя в своей стихии. Там он встретил и свою будущую жену, мою мать. Она, полуфранцуженка, полурумынка, по профессии была модисткой. Вскоре после знакомства мои родители уехали в Россию: у отца была адвокатская практика в Киеве.
В политическом отношении отцу были близки идеи анархизма. Он придерживался принципа, что всякая власть есть насилие. Поэтому и в правоведении у него часто возникали конфликтные ситуации. В царское время из-за своих крамольных высказываний он просидел под следствием довольно долгое время. В тюрьму он попал вскоре после моего рождения. Когда это случилось, мать увезла меня в Париж и оставила в пансионе. А сама вернулась в Россию хлопотать за отца.
Жизнь в пансионе оказалась очень трудной. Воспитывались там дети шести-семи лет, я был младше их на два года. Поэтому дети меня всегда обижали. А наши наставники предъявляли ко мне те же требования, что и к остальным. Я даже сидел один в темном карцере. Отцу удалось оправдаться: как юрист он смог грамотно себя защитить, и его отпустили. С его освобождением закончились и мои мучения в пансионе - мать тут же забрала меня, и мы уехали в Россию…»
Александр Михайлович Моисеев очень повлиял на развитие сына. От него Игорь получил в наследство увлечение восточной культурой, историей. Но творческими способностями - к рисованию и музыке - был скорее обязан матери. В детстве у него был неплохой голос. Но в юношеские годы голос сломался и Игорь Александрович остался непевучим.
Отец очень боялся дурного влияния улицы и старался пристроить 14-летнего Игоря к какому-либо делу. Однажды он узнал от кого-то, что недалеко от дома есть балетная студия, куда как раз в это время проводился набор. Он предложил сыну поступить в эту студию, полагая, что, кем бы он ни был в дальнейшем, ему пригодятся осанка, манера держаться, изящество поведения - качества, которые дает танец. Так Игорь Моисеев попал в студию бывшей балерины Большого театра Веры Ильиничны Масоловой.
Обучение в студии было платным: десять рублей и два полена дров в месяц. Через два-три месяца Вера Ильинична взяла меня за руку и привела в Хореографический техникум Большого театра. Нас принял директор техникума, которому она, к моему удивлению, сказала: "Этот мальчик должен учиться у вас". Помню, директор ответил, что мне нужно будет выдержать экзамен. На это моя учительница без тени сомнения заметила: "Он его выдержит".
В итоге экзаменов приняли только троих, в том числе и Игоря Моисеева. Он попал в класс главного балетмейстера Большого театра Александра Александровича Горского. Домашние тогда решили, что это лишь временное занятие, и позже собирались отдать сына в иное, более серьезное учебное заведение. Тогда никто не мог предположить, что с танцем он свяжет всю жизнь...
Семья Моисеевых жила тогда бедно. Отец, завершивший юридическую карьеру, занимался не слишком прибыльным занятием - преподаванием французского языка. Мать постоянно что-то перешивала из старого, бралась за любую работу. На почве истощения Игорь Моисеев стал часто болеть. Почти год он не танцевал. Его хотели выпустить из школы на год раньше срока: артистов, и в особенности солистов балета, в Большом театре не хватало, поскольку после революции многие уехали за границу. Однако из-за болезни Игорь Александрович вышел в артисты в положенный срок. В год выпуска ему исполнилось 18 лет.
«Любой артист, кончавший школу Большого театра, автоматически попадал в кордебалет на саму низшую ставку. Когда меня приняли в театр, она составляла 20 рублей. Но вещи тогда стоили очень дешево. В день первой зарплаты я купил в магазине "Мюр и Мерелиз", напротив Большого театра, чайник. Наш чайник тек, и для того, чтобы вскипятить воду, мы каждый раз замазывали его оконной замазкой. Когда я принес чайник, дома было ликование! Моя мать хвасталась соседям: вот чайник, который куплен на деньги Игоря».
В 1924 году в театр пришел известный балетмейстер Касьян Голейзовский. Он готовил к постановке "Легенду об Иосифе Прекрасном" на музыку С. Василенко и балет "Теолинда" на музыку Шуберта. В театре его встретили неприязненно. Приверженцы классики не хотели мириться с тем, что в стенах храма классического искусства появился ниспровергатель исконных традиций. Многие ведущие артисты, чтобы не портить отношения с дирекцией, отказывались участвовать в его балетах, поэтому в спектаклях была занята только молодежь.
Роль Иосифа репетировал Василий Ефремов, Моисеев же поначалу участвовал в массовке. Но как-то заметил, что Голейзовский присматривается к нему более внимательно, а потом, уже в ходе репетиций, назначил его исполнителем главной роли во втором составе. После первых двух спектаклей из-за болезни Ефимова Игорь Моисеев стал вести этот балет. Исполнял он и главную партию - разбойника Рауля - в балете "Теодолинда".
После смерти А.А. Горского руководителем балета собирались назначить Василия Дмитриевича Тихомирова. Для всех было очевидно, что при нем Голейзовскому в театре не выжить. Молодые солисты балета так увлеклась работой с этим талантливым мастером, что не могли оставаться безучастными к происходящему. Они написали письмо на имя директора театра, в котором просили не назначать Тихомирова, а дать Гозейзовскому возможность работать с ним на равных правах. Результатом письма стал приказ об отчислении из труппы ряда молодых артистов, в том числе и Моисеева.
Мы были уволены, не прослужив в театре и года. Как быть, куда податься? Кто-то посоветовал обратиться к Луначарскому, который был тогда наркомом просвещения. Мы разыскали номер телефона и позвонили. Когда мы представились и сказали, что хотели бы встретиться с Анатолием Васильевичем по срочному делу, секретарь попросил нас подождать, а, вернувшись к телефону, ответил, что Анатолий Васильевич может нас принять через пятнадцать минут. В ту же секунду мы отправились к Луначарскому. Он отнесся к нам очень доброжелательно.
Ну, расскажите, молодые люди, что привело вас ко мне? За что вы боретесь, против чего протестуете?
Все как-то запнулись, и слово перешло ко мне. Я взволнованно рассказал, почему мы полюбили Голейзовского (Луначарскому Голейзовский тоже очень нравился). Во время моей речи он одобрительно и сочувственно кивал головой, а когда я закончил, спросил:
И за это вас выгнали из театра?
Да, за то, что мы написали такое письмо.
С вами неправильно поступили. Завтра приходите в театр, вы будете восстановлены.
Авторитет Луначарского помог, и нас приняли обратно. Но, как и следовало ожидать, к мнению нашему прислушиваться не стали, и, придя в театр, мы узнали, что Тихомиров все-таки назначен руководителем балета. До истории с письмом он ко мне относился замечательно и поэтому страшно обиделся, узнав, что я оказался в группе, боровшейся, как он считал, против него. Его не интересовали детали, и он категорически отказался занимать меня в репертуаре.
«Мой творческий простой длился более года. Даже коробка с гримом, которую выдают артисту в начале сезона, оказалась у меня нераспечатанной. Для молодого артиста, уже ставшего солистом театра, положение было невыносимым. Я ежедневно приходил в театр, выполнял со всеми класс и после этого оказывался свободным. Наверное, у другого опустились бы руки. Но я продолжал заниматься в классе, а в свободное время читал книги по искусству. Потребность в этом возникла у меня после общения с Луначарским».
Опала завершилась во многом неожиданно для Игоря Моисеева. Прима-балерина Большого театра Екатерина Гельцер осталась без партнера: ее партнер Иван Смольцов надорвал себе спину. (Гельцер была уже в возрасте и имела довольно плотное телосложение, поэтому поднимать ее становилось затруднительно.) Нужно было срочно искать замену. Ее выбор пал на Игоря Моисеева, и Тихомирову пришлось "амнистировать" опального артиста.
История с отлучением от сцены изменила сознание Игоря Моисеева. Раньше ему казалось, что весь мир заключен в танце, но теперь ему хотелось проявить себя не только как танцовщика. В 1926 году в качестве балетмейстера в студии известного театрального режиссера Рубена Николаевича Симонова он успешно поставил комедию "Красавица с острова Лю-Лю" С. Заяицкого. Его работы на драматической сцене в сотрудничестве с вахтанговцами стали событиями театральной Москвы, и год спустя ему предложили принять участие в постановке балета "Футболист" В. Оранского на сцене Большого театра.
«В 1927 году в Большом театре поставили балет "Красный мак" на музыку Рейнгольда Глиэра. Шел он с огромным успехом; зрителей поражало, что всего через десять лет после революции на сцене бывшего императорского театра действовали их современники. Успех "Красного мака" подвигнул Большой театр продолжить советскую тему в балете. Был написан сценарий "Футболист", где главными героями выступали Футболист и Метельщица, а противостояли им Нэпман и Нэпманша. Тема современная, но сюжет строился очень нелепо. Ставили балет Леонид Жуков и Лев Лащилин. Но насколько удачно шла работа над "Красным маком", настолько тяжело она складывалась над "Футболистом".
В Большом театре существовал тогда художественный совет из рабочих заводов, фабрик, общественных деятелей. Любой спектакль в театре должен был получить его одобрение. Трижды собирался совет на генеральную репетицию "Футболиста" и не принимал балета.
Однажды, проходя во время репетиции под сценой, я столкнулся с маленьким человечком, который к моему удивлению, спросил меня:
- А что вы здесь делаете?
Я ответил, что работаю в балете.
- Как же, вы ведь режиссер студии Симонова?!
- Нет, я артист балета. Но когда-то помогал Симонову в постановке его спектакля.
Человек понял, что я его не узнал, и представился. Он оказался заведующим литературной частью Большого театра Гусманом. Именно ему принадлежала идея постановки "Футболиста". Он предложил мне переделать сцену футбола в первом акте. Я пробовал отказаться, вспоминая свои прошлые неприятности, но Гусман настоял. Я понял: от того, будет ли в конце концов ободрен этот спектакль, зависит участь и самого Гусмана.
Мне предстояло войти в чужую, почти готовую работу. В процессе репетиций пришлось перекроить весь сценарий. Мое вмешательство задевало и музыку. Композитор Виктор Оранский поначалу воспринял мои предложения в штыки. Но результат моего вторжения в музыкальную ткань превзошел все ожидания.
У нас возник интерес друг к другу. Оранского поразило, что в двадцать четыре года я уже переделываю балеты в Большом театре. Я же вскоре почувствовал, что его влияние не проходит для меня даром. Мы стали встречаться чуть ли не каждый день. Я переделал, насколько это было возможно, второй акт и сцену футбола в первом, а третий акт, полностью дивертисментный, оставил без изменений. В результате балет продержался в афише два с половиной года.
Гусман был в восторге от того, что балет пошел, и меня назначили балетмейстером Большого театра. Это, конечно, уникальный случай в балетмейстерской практике: обычно у нас балетмейстерами становятся танцовщики, завершившие свою исполнительскую карьеру. Я считаю, что такой подход абсолютно ошибочен, ведь у молодости есть то, чего не приобретешь никаким опытом: горение новыми идеями и силы для их воплощения».
Столь удачно начавшаяся карьера балетмейстера тогда не получила продолжения: новый директор театра Елена Константиновна Малиновская была глубоко возмущена тем, что 24-летнего мальчишку сделали балетмейстером, и хотя с должности она его не сняла, ставить ничего не давала. Моисеев работал только как артист.
В Большом Театре Игорь Моисеев мог бы стать одним из ведущих солистов балета, но его все больше привлекала идея сочинять танцы самому. В 1930 году, оставаясь артистом балета, он становится постановщиком танцевальных сюит в опере "Кармен", а вскоре на сцене Большого Театра появляются его яркие, оригинальные балеты "Саламбо" по сюжету Г. Флобера (1932) и "Три толстяка" по сказке Ю. Олеши (1935). Последний имел большой успех и продержался в репертуаре Большого театра несколько сезонов. Позднее он был снят с репертуара, но по распоряжению правительства его вновь вернули на афишу. Правда, к тому времени Игорь Моисеев уже покинул театр, и спектакль шел крайне редко, пока вовсе ни сошел со сцены.
«Правительство давно предъявляло претензии к Большому театру. Сталин очень хотел, чтобы возникла советская опера. Но всякие попытки создать на сцене Большого театра оканчивались неудачей. После очередного провала взбешенный Сталин приказал назначить на должность художественного руководителя вместо Малиновской Самуила Самосуда, успешно работавшего в Ленинградском Малом оперном театре. С ним приехало много балетмейстеров: Федор Лопухов, Петр Гусев, Александр Чекрыгин, Ростислав Захаров, ставший главным балетмейстером. Моисеев оказался единственным балетмейстером-неленинградцем.
Захаров отнесся ко мне крайне неприязненного, видя во мне конкурента, и применял любые методы, чтобы выжить меня из театра. Начал он с ударов по моей жене, балерине Подгорецкой, которая, после приезда Семеновой, стала второй балериной Большого театра. Захаров отстранил ее от всех спектаклей, глумился на репетициях. Я при всех назвал его подлецом, и это дало ему основание преследовать меня открыто. Меня предупредили, чтобы я даже не надеялся что-то поставить. Но только актерское поприще меня больше не устраивало.
У меня были тысячи замыслов, однако на все мои предложения Самосуд отвечал отказом. Если я предлагал ставить классику, он говорил: "Как вам не стыдно, вы - молодой человек, вам надо думать над советской темой, а вы приходите ко мне с Шекспиром ((я хотел ставить "Сон в летнюю ночь"). Кому это сейчас нужно?" Если приходил с советской темой, в ответ слышал: "Вы что, хотите, чтобы я шею свернул на советской теме? На ней же все горят".
Я стал мучительно думать: "Куда деваться, что делать?" В драматических театрах балеты не ставят. Мюзик-холлов никаких не было. Мне помог Его Величество случай…»
Тогда новый глава Комитета по делам искусств Платон Михайлович Керженцев заинтересовался Большим театром и попросил, чтобы кто-нибудь из театральной молодежи сделал доклад о проблемах и перспективах балета. Выбор пал на 30-летнего Игоря Моисеева. Моисеев с увлеченностью говорил Керженцеву о том, что волновало молодых артистов, что корифеи театра слепо придерживаются традиций, вместо того чтобы их развивать, наконец, о том, что хочет ставить спектакли, которые выражали бы проблемы сегодняшнего дня, но не знает - как осуществить свои замыслы. Ведь Большой театр был для него недоступен.
Керженцев взялся помочь, но положение Захарова в театре было настолько прочным, что и он ничего не смог сделать. Однако, узнав о пристрастии Моисеева к народному творчеству, посоветовал написать на имя Молотова письмо с предложением о создании ансамбля народного танца, обещая со своей стороны поддержку.
«Молотов поставил на моем письме резолюцию: "Предложение хорошее. Поручить автору его реализовать". Еще не зная своих организаторских способностей, я побоялся уйти из Большого театра. Первые шаги в создании ансамбля - набор труппы, формирование репертуара, определение творческой линии будущего коллектива - я делал, оставаясь в штате Большого. А уволился из театра я только в тридцать девятом году.
Сегодня, с высоты прожитых лет, о Большом театре я мог бы сказать словами Пьера Корнеля на смерть кардинала Ришелье: "Он слишком много сделал мне хорошего, чтобы я мог сказать о нем плохо, и слишком много сделала мне плохого, чтобы я мог сказать о нем хорошо...»
Интерес Игоря Моисеева к народному творчеству сформировался еще в начале 1930-х годов, когда он пешком и верхом объездил весь Памир, Белоруссию, Украину, Кавказ, собирая образы танцевального фольклора. Его интерес не остался незамеченным - в 1936 году он был назначен заведующим хореографической частью только что созданного Театра народного творчества и вскоре осуществил постановку I Всесоюзного фестиваля народного танца. Успех этих начинаний и подготовил почву для создания первого в стране профессионального ансамбля народного танца. Первая репетиция дебютной программы ансамбля ("Танцы народов СССР") состоялась 10 февраля 1937 года. С тех пор на протяжении 65 лет Игорь Александрович является бессменным художественным руководителем Государственного академического ансамбля народного танца.
Балет "Саламбо", 1932 год
В жизни Игоря Александровича Моисеева есть еще одна яркая и удивительная страница, и не рассказать о ней было бы по крайне мере неправильным. Однако для этого необходимо вернуться в биографическом повествовании на несколько лет назад.
Во время его опалы в Большом театре Моисеев, постоянно ощущая творческий голод, с жадностью хватался за любую работу. Однажды его удивило и озадачило совершенно неожиданное предложение. В 1936 году спортсмены из Малаховского физкультурного техникума имени Антипова попросили поставить им выступление для физкультурного парада на Красной площади.
На выступление "малаховцам" выделили всего пятнадцать минут, в то время как институты физкультуры выступали по часу. Малаховцы очень расстроились, что им дали так мало времени. Моисеев же решил обернуть непродолжительность выступления в свою пользу и конкурировать с институтами прежде всего за счет динамики. Поставленное им выступление длилось всего семь минут.
В темпе стометровки участники парад выбегали на площадь, за считанные секунды выстраивались и в том же темпе делали упражнения. Выступление имело колоссальный успех, и техникум даже наградили. Для Моисеева же этот успех вылился в многолетнюю работу на физкультурно-парадном поприще во время своих летних отпусков.
Продолжение следует...ИГОРЬ МОИСЕЕВ: ШТРИХИ БИОГРАФИИ
Игорь Александрович Моисеев – человек миф. Он является символом Русской культуры, и прежде всего «советской»,как раз потому, что превосходил ее пластикой выживания в предлагаемых исторических обстоятельствах.
Сын дворянина, адвоката-анархиста, попадавшего под суд и при царском режиме, и при советском, и французской модистки полурумынского происхождения, Игорь научился говорить по-французски раньше, чем по-русски.
От отца, окончившего философский факультет в Гейдельберге, унаследовал интерес к восточным учениям, к теософии, к истории искусства. У него еще до войны была первая категория по шахматам (это примерно соответствует нынешнему мастеру). В 18 лет был зачислен в балет Большого театра, был партнером великой и тогда уже немолодой Екатерины Гельцер. В юности участвовал в знаменитых "четвергах" у Луначарского, где общался с Мейерхольдом, Таировым, Маяковским, Анри Барбюсом.
С 20 лет занимался режиссурой у Рубена Симонова, в 24 года стал балетмейстером Большого театра, оставаясь танцовщиком, поставил "Трех толстяков".
В 1930 году Игорь Моисеев впервые столкнулся
в Таджикистане с уникальным своеобразием народного танца. После разгрома в
Большом оперы Шостаковича и балета "Светлый путь" энергичный Игорь
Александрович раз и навсегда находит свою творческую нишу в области народного
танца. Он создает ансамбль, которому в следующем, 2007 году исполнится 70 лет.
А в 1943 году получил разрешение организовать школу народного танца, где
готовятся будущие солисты ансамбля. Феноменальное долголетие творца и его
произведения.
Ансамбль народного танца Игоря Моисеева стал визитной карточкой СССР, экспортным вариантом интернационализма в искусстве - "интернациональным по форме и советским по содержанию". Его "Танцы народов мира" идеально накладываются на географическую карту, там нет белых пятен – в отсутствие у народа культуры танца его заменяет имитация религиозного культа, как в случае "Бурятской сюиты ЦАМ".
Для самого же И. Моисеева народный танец становится путем поиска постклассических форм в хореографии. А заодно – причастности к высшим эшелонам власти, начавшейся еще со времен постановки физкультурных парадов на Красной площади общества "Динамо", находящегося в введении товарища Берии. Как в стране должен быть только один бог и царь, - так и в области народного танца, где мы оказались благодаря Игорю Моисееву впереди планеты всей.
Выездная история ансамбля Моисеева в условиях "железного занавеса" - это поистине золотая страница повседневной советской культуры. Три четверти года артисты проводили на гастролях, как правило, за рубежом, зарабатывая для страны валюту и благоприятный пропагандистский имидж. Поэтому каждый артист и каждая артистка должны были быть просвечены насквозь на много колен вдоль и поперек, чтобы исключить побег из лагеря счастья, чтобы ни один беглец типа Нуриева и Барышникова не затесался в их ряды. К тому же моисеевцы были дежурным блюдом на всех кремлевских приемах, начиная с 1938 года, что тоже налагало определенные требования госбезопасности.
О многом Игорь Александрович Моисеев рассказал в своей книге "Я вспоминаю... Гастроль длиною в жизнь", которая вышла во второй половине 90-х годов. Для будущих этнографов советской жизни это незаменимый источник информации. Внимательный, остроумный, энергичный и толковый организатор и творец, прекрасно понимающий правила выживания при советском и последующих режимах.
О классическом танце
«Классический танец был рожден для выражения надземности, бесплотности духа. Его создатели стремились передать чувства, уносящие нас в мир мечты, фантазии, сказки. Однако постепенно этот язык стал настолько привычным, что из возвышенного превратился в будничный и утратил свой смысл. Реальность и условность оказались выкрашенными в одну краску, что привело к чудовищному оскудению танцевального языка. Из балетов выпали национальные танцы.»
О народном танце
«Что такое народный танец? Это пластический портрет народа. Немая поэзия, зримая песня, таящая в себе часть народной души. Я не вижу более праздничного, жизнелюбивого вида искусства, чем народный танец. Он румянит щеки, зажигает кровь мышечной радостью. У народного танца нет служебного хореографа, он рождается из окружающей среды.
Когда во Франции при Франциске I был изобретен чулок, народный танец немедленно отреагировал на это новшество. Юбки очень быстро укоротились, а вслед за этим в корне изменились танцы. Существовали знахарские танцы, изгонявшие злых духов и имевшие функции врачевания. Именно такую функцию выполняла тарантелла. Сам танец получил название от тарантула, яд от укуса которого можно было изгнать только вместе с потом, для чего больным и надо было кружиться в бешеной пляске. Древний Египет знал астральные танцы: танец отражал эволюции, которые проделывали звезды и планеты на небе. Мы не коллекционеры танца и не накалываем их, как бабочек, на булавку. Мы подходим к народному танцу как к материалу для творчества, не скрывая своего авторства.»
О политике и погоде
«Размышления о политике убедили меня в том, что простые люди бессильны что-либо изменить. Я вспоминаю слова Сенеки: "Принимай с достоинством неизбежное» – и стараюсь относиться к политике и политикам, как к плохой погоде, ища и находя удовлетворение в работе.»
О партии и Боге
«За время моего руководства ансамблем меня 18 раз вызывали к себе партийные чиновники и, стуча кулаком по столу, требовали вступить в КПСС. Их аргумент всегда был одним и тем же: «Беспартийный не имеет права руководить коллективом». На что я всякий раз невозмутимо возражал: «А создавать ансамбль я имел право?» На этот счет им, видимо, не поступало никаких распоряжений. Наконец кому-то из них пришло в голову поинтересоваться: «А почему вы не хотите вступить в партию?» «Потому что я верю в Бога и не хочу, чтобы вы меня за это прорабатывали на своих собраниях.» Они от меня отстали.
Справедливости ради надо сказать, что так легко выйти из этой ситуации мне удалось благодаря тому, что ансамбль любили руководители этой самой партии. Единственное, за что я благодарен советской власти, – что никто и никогда не вмешивался в мою работу. К тому же, как ни странно, творчество мое всегда было партийным. В том смысле, что мои поиски в народном танце, в выражении народного характера через пластику оказались созвучны идеям, провозглашенным партийными вождями. Ведь по сути ничего дурного они не говорили.
О гастролях в Америке
«Рецензенты после премьеры затеяли по поводу нас спор. Некоторые из них писали: "Они были вынуждены так хорошо танцевать, потому что если бы они танцевали плохо, то по возвращении в Россию их бы сослали в соляные копи". Или: "Эти артисты, несомненно, работники КГБ, натренированные для того, чтобы иметь такой успех". Им отвечали: "Если чекисты так танцуют, то как же должны танцевать настоящие артисты?!"
После спектакля в Нью-Йорке хорошо одетая, красивая женщина средних лет попросила разрешения поцеловать мою руку. Я ответил: "Пожалуйста", – а получив поцелуй, спросил у женщины ее имя. Она ответила: "Мое имя Марлен Дитрих".
О еврействе Моисеева
«Мою фамилию часто принимают за еврейскую, на самом же деле такие фамилии, как Моисеев, Абрамов, чисто русские. Когда мы приехали в Биробиджан, на перроне нас встречала толпа людей с огромным плакатом: "Да здравствует наш Моисеев!" Биробиджанцы решили, что приехал знаменитый ансамбль во главе с евреем Моисеевым. Ко мне прибежал мой зам по хозяйству Михаил Евсеевич Волынский и с восторгом сообщил:
– Игорь Александрович! Они хотят сделать для нас большой банкет!
– Ну, банкет так банкет. Я очень рад.
С этим Волынский исчез и, как я потом узнал, разговорился с людьми, накрывавшими столы.
– Наверное, вы думаете, что Моисеев еврей? Он совершенно не еврей. Он русский.
Те вдруг всполошились:
– Как русский?! А мы думали, что еврей...
– Нет, он русский, но он ничего... очень рад, - попытался успокоить их Михаил Евсеевич, видимо, сообразив, что зря затеял этот разговор.
Но устроители не только не успокоились его заверениями, но, напротив, стали собирать со столов продукты и складывать их в корзины.
Волынский вернулся как в воду опущенный.
– Вы знаете, они не хотят давать банкет.
– А почему?
– Они узнали, что вы не еврей.
– Да? А кто же им сказал?
– Я сказал.
– Зачем же вы говорили... Ну, побыл бы немножко евреем. Хорошо бы покушали.
Так банкет не состоялся, потому что Моисеев не еврей.
О кремлевских банкетах
«На приемах все вели себя чрезвычайно натянуто. За каждым столом сидели два чекиста. Приглашенных рассаживали на строго определенных местах. Двигаться от президиума можно было как угодно, но малейшее движение в сторону президиума мгновенно пресекалось.
На кремлевских банкетах мимоходом решались проблемы, казавшиеся делом многих лет. Как-то за несколько месяцев до войны в Кремле проходил очередной банкет. Сидя за столом, я почувствовал, что кто-то положил мне на плечо руку. Все замерли.
– Ну, как дела?
За моей спиной стоял Сталин. По молодости или по незнанию я не испытал в тот момент страха, но трепет, конечно, почувствовал.
– Плохо, Иосиф Виссарионович, дела.
– А почему плохо?
– Нет помещения. Например, "Подмосковную лирику" я ставил на лестничной площадке. (Сталин очень любил этот номер).
Сталин нахмурился, сделал жест рукой – и как из-под земли перед ним вырос Щербаков, бывший тогда первым секретарем МК партии. Сталин, указывая на меня, сказал ему:
– У них нет помещения. Надо найти. Завтра доложишь.
Повернулся и ушел.
На следующий день Щербаков вызвал меня к себе. Подвел к карте Москвы, которая висела у него за спиной, и предложил: "Выбирайте". Так незадолго до войны мы въехали в помещение Концертного зала имени П. И. Чайковского, в котором работаем и по сей день.»
"Человек мира"
Игорю Моисееву - 100 лет
"Балет
Моисеева" на всех языках произносится одинаково. Словно волшебная формула,
открывающая целый мир. Объединившая чувством радостного изумления зрителей всех
континентов. Праздник, чудо, фейерверк – синонимам формулы нет конца.
Цена этой радости
узнавания-подвижнический труд не одного поколения моисеевцев. В сущности,
ансамбль давно заслужил название Театра народного танца, пока незакрепленное в
афишах. Но путь от танцевальных миниатюр до хореографических спектаклей
убеждает в жизнеспособности моисеевской идеи театра танца
.
Рассказ об ансамбле без Моисеева
невозможен. Для артистов он - пример служения любимому делу, мудрого приятия
нелегких побед и неизбежных потерь. Для него коллектив - жизнь, гордость и
слава. Осуществленная мечта и постоянная забота.
К 1937 году Моисеев окончательно влюблен
в народное творчество. Пешком и верхом освоив Памир, Кавказ, Урал, Моисеев убедился:
фольклору необходима новая, сценическая жизнь, по законам и требованиям театра.
Убеждения подкрепляла практика – работа в Театре народного творчества,
постановка 1 Всесоюзного фестиваля народного танца.
Требовалась мобильная труппа, способная театральными средствами передать природу фольклора. И судьба распорядилась счастливо: 10 февраля 1937 года состоялась первая репетиция первого в стране профессионального ансамбля народного танца. Но что за страсти кипели вокруг моисеевского начинания! Особенно кричали "теоретики", требуя этнографичности фольклора, этакого музея танца. Моисеев же отстаивал принцип театрального действия, действия в танце, открывающего необозримые перспективы.
Мечтатель? Просто он смотрел из будущего.
И невозмутимо обходя невежд, доверял единомышленникам. Своим танцорам. Хотя
трудностей и тут было предостаточно. Одни пришли едва ли не с деревенской
околицы, другие - с балетных подмостков. Предстояло переплавить лихую народную
выходку и сухость академизма в единую танцевальную манеру. Ныне знаменитый
моисеевский стиль. Тогда же не было ни опыта, ни знания, ни традиций – все
создавали впервые.
И аргументы в защиту моисеевской идеи Театра танца ансамбль "вытанцовывал" в упорном труде. Тем энтузиастам и смельчакам, что радостно и без оглядки устремились за ним в неизвестность, Моисеев благодарен и по сей день.
Вслед за первой программой
"Танцы народов СССР"
(1937-1938) ансамбль примерялся уже к сюжетным балетам с
реальными персонажами. Их воплощение отодвинула война. Но не зачеркнула:
невероятными усилиями ансамбль сохранил труппу, совершенствовал
профессионализм, продолжал освоение фольклора для новых постановок.
Из гастролей по Монголии (1943) ансамбль привез "Цам "- народную сказку, превращенную в настоящий театральный спектакль. Но это будет в мирной жизни, а тогда исполнительский состав подбирался порой по умению держаться в седле до "сцены" тряслись верхом по горным тропам...
А еще моисеевцы гордились "своим" танком, собранным на их более чем скромные средства. И ансамбль выстоял: давали в день по три концерта на сценах из составленных вместе грузовиков, палубах боевых кораблей, лесных полянах. Тогда в ансамбле укрепилось правило: не драматизировать неурядицы, а тут же обыгрывать их – озорно, хлестко, иронично.
Как заготовки будущих образов. Из таких заготовок и путевых заметок выстраивались целые картины. В сюите "День на корабле" (1943-1944) моисеевцы с юмором и блеском рассказали в танце о военном быте моряков- краснофлотцев.
Самый ценный трофей войны
"Партизаны
"
(1950). Поразительно точный по форме, до предела насыщенный эмоциями, номер
стал пластической поэмой в честь миллионов рядовых Войны – открытых, улыбчивых,
бесстрашных. Гордость ансамбля, он неизменно включен в гастрольные программы.
Для танцоров "Партизаны" нелегкое испытание на артистизм,
виртуозность, характерность.
После войны народы Европы
с энтузиазмом восстанавливали жизнь, быт, искусство.
К Моисееву за советом обратились руководители народных ансамблей. Помощь оказалась взаимной: начинающие балетмейстеры получили необходимые консультации, ансамбль – материал для новых экспериментов. Программа "Танцы славянских народов" (1945) развернула целые сюиты танцев народов Восточной Европы: болгарских, польских, румынских и венгерских. (Поразительная подробность: Моисеев сам не видел югославских танцев и национальную лексику искал в орнаментах, песнях, сказках. На родине танца сюиту приняли на "ура".)
Вслед за Европой ансамбль вторгается в
Азию. Программа
"Мир
и дружба"
(1953)
включала корейские, монгольские, китайские танцы. И снова удача – на гастролях
в Китае (1954) публика с изумлением обнаружила, что русские точнее и
выразительнее исполняют старинный танец с лентами. Свой вариант моисеевцы
"подарили" китайским танцорам.
К этому времени выровнялся исполнительский состав труппы, репертуар насчитывал десятки танцев, картин, сюит. В 1955 году ансамблю предстоял новый качественный скачок... на парижскую сцену. Танцоры ехать побаивались – парижская публика определила судьбу не одной антрепризы. Моисеев же предполагал удачу.
И оказался прав: под грохот аплодисментов во Дворце Шайо в прах рассыпался пресловутый железный занавес. Париж снова узнал блеск и очарование русского искусства. За моисеевцами потянулся шлейф восторженных эпитетов. Вот лишь одно резюме: "Если концерты моисеевского балета не заставили вас неистовствовать, топать ногами от удовольствия, значит вы не совсем нормальны".
А вскоре оценки парижан разделили тысячи зрителей на другом конце Земли: тоже первыми, и тоже с триумфом моисеевцы выступали в Нью-Йорке. Гастроли по США (1958) открыли новую эру в общении России и Америки - конец холодной войне, да здравствует дружба, искусство, любовь! Знаменитый Сол Юрок дал ансамблю "зеленую улицу". Гастроли стали традицией, а моисеевским подаркам американцы радовались как дети. Концерты непременно заканчивала американская кадриль "Сквер данс" - и тут уже танцевали не - только на сцене, но и в партере, на галерке, в оркестровой яме.
Гастроли - жизнь ансамбля. Коллектив побывал на всех континентах, по воде, земле и воздуху не один раз "прогулялся" до Луны и обратно, рецензии составили целые тома. Но главное – с зарубежными гастролями новая эра началась и для ансамбля. Танцевальный фольклор теперь осваивали не понаслышке, а в живом, непосредственном общении. Расширялся репертуар – и усложнялись художественные задачи.
Удачи и находки танцевальных сюит
напрямую вели к настоящему театральному действу, в котором танец и музыка,
режиссура и драматургия, костюмы, свет одинаково важны и подчинены исполнителю.
Для новых экспериментов хореографу требовались не просто профессионалы, но
актеры-танцовщики, с ходу развивающие стремительную мысль хореографа.
Усложнялись его требования - совершенствовалась школа.
Моисеевская школа танца. Ее с блеском представил ансамбль в программе "Дорога к танцу" (1965). В "Класс-концерте" изобретательно выявлен процесс сочинительства: на глазах у зрителя лихо и мастерски танцоры составляли из отдельных элементов реплики, фразы, диалоги. "Класс-концерт" демонстрировал не только "сиюминутное чудо" рождения танца, но и выучку, слаженность, единство стиля труппы. А Моисеев – и свое отношение к артистам: он ими гордится, ценит и бесконечно много требует. Чуть меньше, чем с себя.
За "Дорогу к танцу" Моисеев удостоен Ленинской премии, коллектив – звания первого в стране академического ансамбля народного танца. Вновь обозначилась необходимость качественного скачка. Освоен целый океан фольклора, опробованы десятки жанров и малых форм. И Моисееву не терпелось доказать, что ансамблю по силам большой хореографический спектакль.
Великий спорщик, Моисеев задумал "Половецкие пляски" в полемике с Михаилом Фокиным, бунтарем и врагом всякой догмы, почитаемым учителем, но художником ушедшей эпохи. Мало "брать па из музыки" (как работал с партитурой Фокин), Моисееву нужна историческая достоверность быта, нравов, характеров. Из нее родились убедительной силы и яркости сюжет, нюансы пластики, рисунки танцев. Ликование оркестровой меди, неожиданные эффекты и трюки дополнили картину дикой стихии – ансамбль дерзко и вдохновенно преодолел еще одну ступень к театру танца. В честь премьеры моисеевских "Половецких плясок" в Париже в 1971 году выбита специальная памятная медаль... Моисеев отозвался просто: "Я этой работой горжусь".
С тех пор минуло четверть века, появились
новые спектакли и сюиты, которыми по праву может гордиться Моисеев. Одна из них
"Сюита греческих танцев"
(1991). Идея и ее постановка обсуждалась с Микисом
Теодоракисом. Он бережно аранжировал популярную мелодию, Моисеев чутко уловил и
развил композиторскую мысль в масштабной пластической фреске.
И вместе с танцовщиками обогатил ее оттенками национальных характеров. Сюита греческих танцев - одна из сотен сцен, картин, сюит ансамбля. Они объединены в циклы "Картинки прошлого" , "Советские картинки" , "По странам мира" . Лучшие номера циклов вошли в программу "В гостях и дома. По гастрольным маршрутам" (1983). Идея программы – показать путь от миниатюр до балета.
"Ночь на лысой горе
" поставлена на музы-М. П. Мусоргского, по мотивам из
произведений Н.В. Гоголя. Ансамбль и раньше обращался к симфонической музыке
("Арагонская хота" М. И. Глинки, "Скоморохи" Н. А.
Римского-Кор-сакова и др.), литературе ("Испанская баллада" П. де
Луна поставлена по сюжету П. Мериме). Однако впервые ансамбль заявил о
спектакле в двух частях-актах, с либретто и персонажами, режиссерской
партитурой и симфонической музыкой, театральными выразительными средствами.
В
"Народных
сценах"
в пестрый венок танцев остроумно вплетены розыгрыши, шутки, перебранки –
все, чем богата ярмарочная площадь где-нибудь на Полтавщине. Конечно, из
детских путешествий в окрестностях Диканьки Моисеев привел на сцену эти живые
сочные типажи. И тут же абсолютно гоголевские мистификации. Всамделишные
"...черти с собачьими мордами на немецких ножках" начисто сметают со
сцены девчат и парубков. В "Шабаше" задействованы самые невероятные
эффекты: стробоскоп, ударная установка, маски, ходули, ролики. А танец – от
классики до брейка. Виртуозные реплики рождались весело, играючи, а пантомима
мизансцен – из безудержной импровизации Моисеева и танцовщиков.
Однако успех спектакля, с
которым ансамбль проехал едва ли не полмира, для коллектива уже удачное вчера.
У Моисеева снова идет прикидка исполнителей, идей, сюжетов к новым балетам. И к
неосуществленным, не отпускающим душу замыслам. Сюита еврейских танцев
"Семейные
радости"
впервые показана в 1994 году на фестивале в честь 70-летия творческой
деятельности Игоря Моисеева. А задумывалась... еще в 1939 году для инсценировки
в ансамбле "Фрейлехса", свадебного обряда, Моисеев приглашал Михоэлса
и Зускина.
Тогда постановка не состоялась, но замысел не тускнел, напротив, обрастал новыми деталями и подробностями. И вот через десятки лет закулисной подготовки свадебные персонажи пробились-таки на сцену. То ли прямиком из неунывающей Касриловки Шолом-Алейхема, то ли с Витебских окраин Шагала. По ходу действия, суетясь и толкаясь, они успевают поссориться и помириться, поторговаться и уступить, всплакнуть и посмеяться друг над другом. Живописные коллизии счастливо разрешаются свадебным пиром.
Но это вовсе не конец, потому что финальное неистовство эмоций и темпов танцоры бисируют с еще большим напором и азартом. Только Моисееву дано сравнить сегодняшних танцоров с первыми, с теми, кто начинал. Неизмеримо выросла исполнительская культура, техническая оснащенность труппы. Нынешним моисеевцам под силу все стили и жанры танца, завтрашние их обязательно превзойдут. Неизменным останется главное: живая душа, задор и характерность народного танца.
В январе 2001 года ансамбль дал
торжественный концерт в честь 95-летия создателя и бессменного руководителя
Государственного академического ансамбля народного танца, а по сути, театра
танца, Игоря Моисеева. Концерт состоялся в Большом театре, из которого Моисеев
шагнул в мир и умножил славу русского искусства танца. 10 февраля 2002 года
коллектив отпраздновал свое 65-летие праздничным концертом, который был
составлен из различных номеров, показывающих творческий путь пройденный
ансамблем за 65 лет.
Но праздники создаются им на лестницах, в
раздевалках cнова повторяют, уточняют движения танцоры ансамбля. Азартнее,
легче всех Моисеев – его показы уникальны и легендарны. И правда, в его
мастерстве нет усилий – есть вдохновенное чувство полета. Великий фантазер,
Игорь Моисеев смотрит из будущего.
Моисеев Игорь Александрович - величайший хореограф ХХ века, изменивший ход развития мирового хореографического искусства, сделавший народный танец достоянием мировой культуры.
Игорь Моисеев - организатор, бессменный художественный руководитель и постановщик танцев Государственного академического ансамбля народного танца. Игорь Моисеев является создателем нового жанра сценического искусства - народно-сценической хореографии, новой модели профессионального коллектива - ансамбля народного танца, нового художественного метода сценической интерпретации фольклора, цель которого - развивать и обогащать фольклор с помощью профессионального искусства.
Жизнь и судьба Игоря Моисеева - исключительный пример беззаветного служения любимому делу. Уже в юности Игорь Моисеев был очарован народным искусством, с тех пор все его помыслы и устремления подчинены единственной цели - сохранить, развить, обогатить фольклор профессиональными знаниями и сделать достоянием мировой культуры.
Создав первый в мире профессиональный ансамбль народного танца, Игорь Моисеев превратил его в уникальный Театр народного танца, где непосредственный задор фольклора, с его неожиданной и всегда желанной импровизацией, легко и естественно вдохнул жизнь в строгие формы сценического танца.
Сегодня в репертуаре Театра народного танца Игоря Моисеева сотни произведений, щедро наполненных сочными образами, яркими характерами, живописными красками, подсказанными самой жизнью.
Это чудо, которому вот уже семь десятилетий рукоплещет мир, не могло бы родиться, не владей Игорь Моисеев всеми тонкостями национального танца, всеми методам и приемами профессионального хореографического, драматического и музыкального искусства, которые легли в основу его уникального художественного метода сценической интерпретации фольклора.
Игорь Моисеев первым в истории хореографии ХХ века сделал народный танец явлением, объединяющим народы всех стран, независимо от вероисповедания и политических режимов. Где бы ни выступал коллектив, созданная Моисеевым гибкая, мобильная модель ансамбля народного танца пропагандирует танцевальный фольклор мира и обогащая его приемами профессионального искусства, продолжает жизнь в строгих формах сценического искусства.
Грандиозное значение творчества Игоря Моисеева оценить невозможно - его танцы вошли в историю живописной энциклопедией народной жизни, живой летописью, сохранив аромат времени. Социальные коллизии, национальные характеры, судьбы целых народов - творчеству Игоря Моисеева подвластно все.
Облеченные в стройные сценические формы, уникальные по благородству линий и ясности выражения художественной идеи, произведения Игоря Моисеева являются классикой хореографии, понятной зрителям всего мира. Они всегда современны, наполнены сочными народными характерами, проникнуты любовью, радостью, юмором, самой жизнью - всем, что всегда будет дорого каждому человеку.
Великий патриот своей страны, Игорь Моисеев признан человеком мира, посланником добра и справедливости. Страстный энтузиаст и бескорыстный даритель, Моисеев щедро делится с миллионами людей талан- том, знаниями, любовью к танцу. Чуждый пафоса, бес- конечно одаренный творец, всю жизнь он исповедует великий душевный принцип - отдавать, не задумываясь о благодарности. Благородство и гуманизм миро- вой культурной миссии Игоря Моисеева бесценны и беспримерны.
Игорь Моисеев родился 21 января 1906 года в Киеве в семье мелкопоместного дворянина Александра Михайловича Моисеева и модистки Анны Александровны Грэн.
Детство провел в Париже, Полтаве, в 1920 году в Москве брал частные уроки классического танца у балерины Большого театра Мосоловой В.И., затем поступил на вечернее отделение Хореографического техникума при Большом театре, который закончил в 1924 году по классу Горского А.А. и в том же году зачислен в труппу Большого театра.
В 1924-1939 годы Игорь Моисеев - солист балета Государственного Академического Большого театра.
В ГАБТ Игорь Моисеев исполнял партии:
Иосиф - "Иосиф Прекрасный", постановка К.Голейзовского на музыку С.Василенко;
Рауль - "Теолинда", постановка К.Голейзовского на музыку Ф. Шуберта;
Раб - "Корсар", постановка А.Горского на музыку французких композиторов;
Мато - "Саламбо", постановка А.Горского на музыку А.Арендса;
Футболист - "Футболист", постановка Л.Лащилина и И.Моисеева на муз.В. Оранского.
Игорь Моисеев поставил на сцене ГАБТ балеты:
"Футболист" на муз. В. Оранского (1930) (совместно с Л. Жуковым и Л. Лащилиным);
"Тщетная предосторожность" (1930) (совместно с А. Мессерером на сцене Экспериментального театра при ГАБТ);
"Саламбо" на музыку А. Арендса (1932);
"Три толстяка" на музыку В. Оранского (1935);
"Спартак" на музыку А. Хачатуряна (1958).
Также Игорь Моисеев поставил танцы в операх:
"Загмуг" (1930);
"Турандот" (1931);
"Демон" (1932);
"Любовь к трем апельсинам" (1933);
"Кармен" (1933).
В Большом театре карьера Игоря Моисеева не имеет равных: он стал балетмейстером в 24 года («Футболист» на музыку В. Оранского (совместно с Л. Жуковым и Л. Лащилиным, 1930) – случай беспрецедентный в истории Большого театра.
В 1930-е годы Моисеев ставит физкультурные парады на Красной площади, спектакли в Армянской студии Рубена Симонова, дает уроки дуэльного кодекса в МХТ, преподает в московском хореографическом училище, заведует секцией хореографии в Театре народного творчества (1936).
Игорь Моисеев - организатор первого в мире профессионального ансамбля народного танца (10 февраля 1937 года), первой в мире профессиональной школы-студии при ансамбле (сентябрь 1943).
В 1966 году Игорь Моисеев организует Государственный хореографический концертный ансамбль "Молодой балет". За уникальный вклад в развитие мировой культуры Игорь Моисеев награжден орденами, медалями и почетными званиями десятков стран.
Игорь Моисеев - профессор, лауреат международных премий в области хореографии, почетный член нескольких академий, автор статей по хореографии, автобиографической книги "Я вспоминаю…Гастроль длиною в жизнь".
 |
 |
|
 |
 |
 |
 |
 |
И́горь Алекса́ндрович Моисе́ев (21 января - 2 ноября ) - советский артист балета , хореограф и педагог народно-сценического танца , солист (с 1931) и балетмейстер (с 1930) Большого театра , основатель первого в СССР профессионального ансамбля народного танца () и первой школы народного танца (), организатор ансамбля «Молодой балет» ( , ныне - Театр классического балета Н. Касаткиной и В. Василёва).
Биография
Родился 21 января (8 января) 1906 года в Киеве .
Отец - Моисеев Александр Михайлович, адвокат, дворянин. Мать - Грэн Анна Александровна, француженка, модистка. Единственный сын в семье. В детстве несколько лет жил во Франции. Свободно говорил по-французски.
Учился в Москве в частной балетной студии (1920), в Хореографическом техникуме , который окончил в 1924 году (педагоги И. В. Смольцов и А. А. Горский). После окончания техникума был принят в труппу Большого театра , где работал до 1939 года. В 1931 году стал солистом. Уже в 1930 году начал работать балетмейстером . Был постановщиком ряда физкультурных парадов на Красной площади. В 1933 году закончил Университет искусств.
В 1936 году заведовал хореографической частью Театра народного творчества.
В 1937 году, заручившись поддержкой председателя Совета народных комиссаров В. М. Молотова , создал первый в стране профессиональный ансамбль народного танца (Ансамбль народного танца СССР). Первая репетиция нового ансамбля состоялась 10 февраля 1937 года.
В 1938 году создал первую в стране профессиональную школу народного танца (хореографическая Школа-студия при Государственном академическом ансамбле народного танца), а в 1966 году - организовал хореографический концертный ансамбль «Молодой балет» (ныне Государственный театр балета под руководством Н. Д. Касаткиной и В. Ю. Василёва), которым руководил до 1970 года .
Ставил торжественные концерты и культурные программы, посвященные выдающимся событиям общественной жизни страны. Возглавлял жюри телевизионного фольклорного фестиваля «Радуга», был постоянным членом жюри многих Международных конкурсов и фестивалей народного танца, участвовал в работе Комитета защиты мира .
Моисеев вспоминал, что от него 18 раз требовали вступить в КПСС . Но он неизменно отказывался по принципиальным соображениям.
- А почему вы не хотите вступить в партию? - Потому что я верю в Бога и не хочу, чтобы вы меня за это прорабатывали на своих собраниях.
Член коллегии Большого театра (с 1985), член президиума Российской Академии искусств (с 1996), член комиссии при Президенте РФ по Государственным премиям РФ в области литературы и искусства, член Совета деятелей культуры, науки и образования при МИД России .
Умер 2 ноября 2007 года в Москве от осложнений гипертонической болезни и ишемической болезни сердца . Похоронен 7 ноября 2007 на Новодевичьем кладбище (участок № 5).
Семья
Был женат трижды:
- на Peoples.ru
Отрывок, характеризующий Моисеев, Игорь Александрович
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
