Интервью с александром архангельским. Победа и разочарование

Александр БОБРОВ

ЛИБЕРАЛ-ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬ

И вид у него - не ангельский,
И суть его… как укор:
В сети наберёшь «Архангельский» -
Вываливается собор.

Девятая заповедь: Не произноси ложного свидетельства

на ближнего твоего.
По Синодальному переводу Библии

В четверг накануне Благовещенья в «Поединке» у Владимира Соловьёва неизменный ведущий программы «Тем временем», член совета по культуре при президенте России критик Александр Архангельский хоть и продемонстрировал на камеру свой нательный крест, всё-таки нарушил девятую заповедь, которая переводится в обиходе проще: не лги! Богословы трактуют её так: когда человек говорит неправду по незнанию (например, что Земля квадратная) - это является заблуждением, а не ложью. Если же человек сознательно искажает факты или мнения - он хочет нечестно изменить мнение своих ближних по тому или иному вопросу. В любом случае такое сознательное искажение может быть охарактеризовано как грех. Архангельский ещё недавно утверждал: « Литература содержит в себе нечто важное и выходящее за рамки собственно литературы. В глуповатой формуле Евтушенко «поэт в России больше, чем поэт» поэт не причём, и Россия не причем. А в жизни - причём (ничего не понятно! - А.Б .). Культура вообще больше, чем культура. Если она равна самой себе, то она не нужна». Но тут в студии решил вдруг ломать из себя индивидуалиста - носителя чистой культуры. Что дважды лживо и смешно: он ведь телевизионщик, то есть боец идеологического (или безыдейного) коллективного фронта за деньги!

Кстати, слабость команды Проханова заключалась в том, что она плохо подготовилась к дискуссии, ограничивалась чистой публицистикой и обличением либеральной интеллигенции вообще. Только певец Скляр вспомнил высказывание Архангельского о Ходорковском десятилетней давности. А где свежий анализ программ Архангельского: какие он темы поднимает, как их освещает, какие постоянные гости из либеральной тусовки и НИУ ВШЭ особо близки его сердцу, что за книги и спектакли он пропагандирует? Меня, например, умилила театральный критик Марина Давыдова, которая принялась вещать о растущей агрессивности зрителей: во Франции, мол, человек идёт в театр с готовностью принять любую трактовку, а у нас зритель имеет твёрдые представления о традиции, не разделяет новаторства, не принимает экспериментов, протестует!

- И как же бороться с этой агрессивностью? - вкрадчиво спрашивает ведущий.

- Проблему агрессивности должно решить государство!

Опа! И либерал Архангельский не иронизирует над этим парадоксальным бредом: государство через министерство культуры валит деньги разрушителям традиций - богомоловым-серебряниковым, те корёжат классику, а государство их ещё и должно оберегать от агрессивности возмущённых зрителей. Хорошо устроились! Музыкантша - член команды Архангельского, которая из имперского поэта Пушкина лепила оппозиционера в духе местечкового Быкова, заявила, что Сокуров ни копейки не брал у государства. У меня челюсть отвисла, а Архангельский и ухом не повёл. Он разве не знает того, что двурушничество обласканного всеми грантами и премиями Сокурова возмутило многих режиссёров? Так, Юрий Кара - уроженец Донбасса, прямо сказал по ТВ: «Лично получил 11 млн. евро на «Фауста», и нет бы своим ребятам отдать - потратил их в Германии. Там и живёт. И этот его взгляд из Германии нам не подходит, потому что для него это шоу, которое он смотрит по телевизору, а мы здесь живём и видим, что произошло на Украине, где вывели молодых людей, неопытных, тем более школьников, и заставили их там выступать».

Кстати, сам Архангельский и на этой программе в жертвах Донбасса обвинил Россию: «Не надо было начинать войну в другой стране! А потом будут, конечно, жертвы среди мирного населения». Типичная позиция Киева!

Впрочем, не буду вдаваться в идеологические дебри программы, которую Архангельский по голосованию зрителей начисто проиграл Александру Проханову, не стану даже останавливаться на тезисе потрясённого третейского судьи - Олега Морозова: «Поглядите, какой ряд своих единомышленников и столпов выстраивает Архангельский: «Ходорковский, Сокуров, Романова, Улицкая. А почему, не Гергиев, например? Потому что в Пальмире концерт дал - уже не свой?».

Остановлюсь на конкретных лживых высказываниях либерала-гуманиста. Он буквально выкрикнул в студии: «Людмила Улицкая не говорит про русский народ НИ-ЧЕ-ГО!». Александр, ты пятнадцать лет ведёшь программу, подбираешь гостей-писателей и филологов. Я не верю, что тебе не известна, например, знаменитая фраза, которую Улицкая произнесла 18 января 2016 года в Сахаровском центре во время презентации своей книги «Словарь перемен» - сборнике материалов интернета и прессы, касающихся российско-украинских отношений. Злорадное заявление Улицкой попало на видеозапись и вызвало бурю возмущения: «Я уже не раз это говорила, нам очень повезло, потому что Альберту Швейцеру пришлось покупать билет, бросить Баха и ехать лечить грязных, диких, больных дикарей. Нам никуда не надо ехать - достаточно выйти из подъезда и вот мы уже в Африке». Именно так писательница поделилась своими взглядами на соотечественников, добавив, что Россия нуждается в сочувствии. Улицкая имела в виду Альберта Швейцера - немецкого философа и органиста, лауреата Нобелевской премии мира 1952 года, который в 20-х годах прошлого века решил бросить всё и добровольно переехать в Африку, чтобы заниматься восстановлением разорённых больниц. Врач и гуманист Альберт Швейцер, упомянутый Улицкой, возможно, немало возмутился бы таким сравнением. И неужели в России с тех пор ничего не изменилось?

Ты тоже считаешь своих телезрителей дикарями?

Второй вопрос работнику телеканала «Культура»: неужели ты не слышал, не читал про скандал накануне открытия театрального сезона в московском центре «Вишневый сад». О нём писала и «Культура», и «Литературная газета»: актёр Александр Борисов отказался играть в спектакле, поставленном по пьесе Людмилой Улицкой «Русское варенье». Поводом послужили её негативные высказывания о политике нашей страны. Он печатно заявил: «Когда я вернулся из Новороссии, мне попалось на глаза её интервью, всё наполненное неприкрытой воинствующей русофобией. Оно было напечатано в одном из западных изданий. Я прочитал, и у меня был шок - что себе позволяет говорить о нашей Родине эта писательница. В нашем театре я был занят в постановке её пьесы «Русское варенье», крошечная роль. Я попросил, чтобы меня вывели из этого спектакля. Объяснил, почему. В пьесе тоже всё наполнено фразами типа: «Русский человек любит притворяться полным дураком, будучи при этом полным идиотом» - ну что это?». Что? - русофобия, конечно, неприкрытая, а если Архангельский не читает вышеназванных газет - полный непрофессионализм, если читает и лжёт - грех.

И наконец, о герое либеральной тусовки - режиссёре Сокурове. Александр стал снова выгораживать тёзку (тоже, конечно, члена совета по культуре при президенте России!), что, дескать, тот слёзно просит помиловать молодого режиссёра. Соловьёв уточнил: «Именно как режиссёра?» - «Да как талантливого режиссёра». «А если бы он был пекарем?» - возмутился ведущий. Справедливо, конечно, взорвался, но если бы Архангельский читал интервью кумира (например, в популярной немецкой газете Die Welt), то знал бы позицию защитника террориста: «…Во-первых, мы защищаем не кинематографиста Сенцова, а молодого человека, который совершал политические действия. Как режиссёр он ещё не состоялся. Сейчас его имя в политическом смысле много выше, чем его профессиональные и прочие умения. Мы прекрасно понимаем, что это абсолютно политическая коллизия и проблема одного звонка». Вот как у них всё просто и «демократично»: одного звонка достаточно. Когда нужно «своим», то и телефонное право годится, и неравенство перед законом.

Меня же больше всего угнетала мысль: почему на канале «Культура» пятнадцать лет ведёт единственную мировоззренческую программу, где говорится о литературе и философии, человек с кособокой, крайне либеральной позицией? Где другая - патриотическая и не лживая - точка зрения? Где другие ведущие, которых требует время и ведущаяся против России информационная война? Поразительно замшелая и антигосударственная политика канала…

Если в 80-е молодой человек шёл в Церковь, он был, скорее всего, интеллигентом. Если сейчас его ровесник говорит о Церкви с брезгливостью, порицает духовенство за отсталость и сотрудничество с властью - он наверняка интеллигент. В чём причина перемены? Об этом - наш разговор с публицистом и телеведущим Александром Архангельским.

В одном из выступлений Вы говорили, что когда приглашаете на свою передачу священнослужителей, всегда имеете в виду: аудитория программы «Тем временем» - интеллигенция - Церкви, как правило, не доверяет. С чем это связано?

Я начну чуть-чуть издалека. Когда я учился - а это было с 1979 по 1984 год - ситуация в той среде, к которой я принадлежал, была противоположной. Интеллигенция шла стройными рядами внутрь церковной ограды. Большинство искало там веры, а кто-то - и освобождения от удушающей атмосферы Системы, которая человека не считала за человека. Люди искали не только божественного, но и человеческого. Любой человек хоть сколько-либо думающий решал для себя эту проблему в Церкви или за её пределами.

- Именно в Православной Церкви?

Да. Те, кто шёл в иудаизм, шёл туда, уже внутренне разрывая с Россией, пытаясь через кружки изучения иврита найти дорогу в Израиль. Среди людей гуманитарного склада такие тоже были; я с ними не был знаком, но воздействие, которое они оказали, огромно. Это, например, Борис Берман - человек, который писал о Толстом, будучи правоверным иудеем. С мусульманами я не соприкасался - наверное, там было примерно то же самое. Многие шли через европеизированные восточные культы.

Что такое Церковь, которую я помню в своей юности? Это Церковь неграмотных бабушек и более чем образованных интеллигентов - и они как-то внутри Церкви уживались. Первые там жизнь прожили, а вторые туда пришли и нашли там вторую Родину (а может быть, и первую). Среднего слоя - грубо говоря, обывателя, мещанина - в Церкви почти не было.

Когда рухнула прежняя жизнь, огромное количество людей пошло в Церковь уже не за поиском истины, не за поиском внутренней свободы, а просто от страха. Исчезли все прежние реалии, которые их, в отличие от интеллигентов, устраивали. Большинство, пока платили деньги, было довольно, а потом они перепугались, потому что всё, что казалось им привычным, исчезло. Я не судья и не говорю, что это плохо: каждый идёт своим путём, и, в конце концов, почему бы человеку от страха не прийти в Церковь, а там уже найти не только страх, но и свободу, и радость?

И вот в Церкви в 90-е годы появился средний слой, которого не было в 70-е-80-е. Этот слой принёс с собой ужас своего социального существования: прежнее кончилось, новое не началось, как жить? Затем оказалось, что священников катастрофически не хватает, и часто стали ставить кого угодно; набрали новоначальных священников, которые зачастую действовали со всей яростью новообращённых. Кроме того, поменялась атмосфера: она стала более запуганной. Я понимаю, что в Церкви главное не атмосфера, но и это тоже важно, особенно для людей, которые не проросли вглубь.

Кроме этого, Церкви вернули многие здания в таком состоянии, что очень многие вменяемые священники оказались просто прорабами: им стало не до тонких душевных материй, с которыми интеллигенты в Церковь пришли. Интеллигент - это же существо изломанное, тонкое. Там, где тонко, там и рвётся, и нужно, чтобы без конца кто-то разорванное связывал. У тётки всё просто: тётка записочку написала, перечисляя, в чём нагрешила, батюшка записочку разорвал, тётка довольна - она прожила свою религиозную жизнь. У интеллигентов так не получается: им надо, чтобы всё объяснили, чтобы вошли в их проблемы. А батюшке не до того: у него разом появилась огромная паства. Когда говоришь - это смешно, но ведь других интеллигентов у нас нет. И получилось, что часть вновь пришедших интеллигентов ощутила, что в Церкви им не очень уютно, другая часть ощутила, что у них тут не получается реализоваться, а третьи по интеллигентской привычке стали обращать внимание на внешнее и увидели, что Церковь всё больше срастается не с обществом, а с государством. А интеллигент всегда меньше верит государству, такая у него планида. Ему это совсем не нравилось, и он опять стал в оппозицию к государству, а заодно и к Церкви, которую он воспринимает как часть государственной машины.

Это если говорить о том, чего не сделали для интеллигентов. Но понятно, что и сами интеллигенты в этом повинны: легко было приходить в храм в 70-е-80-е, в этом не было смирения. Можно было прийти в Церковь и подпитывать тем самым свою гордыню, главное интеллигентское чувство - ты не такой, как все. А здесь ты приходишь в Церковь и оказываешься «как все» - интеллигент впадает в уныние. Он перестал ощущать Церковь как место, куда ты ушёл от внешнего мира, где ты ему противостоишь. Нарастало раздражение на глупости, которые стали преподноситься под видом церковной истины и с экрана, и из газет. В общем, получилось то, что получилось.

Сегодня я вижу новое поколение умных ребят, для которых Церковь ничто - не враг, но и не друг. Боюсь сказать, но скажу: пусть лучше Церковь будет врагом, чем никем. Конечно, можно искать, кто виноват, но этот вопрос волнует меня в последнюю очередь: церковная иерархия, священники, сами интеллигенты, новопришедшие обыватели - какая разница? Главное, что есть проблема. Значит, надо заново выстраивать связи, заново находить язык общения. А кто виноват, когда-нибудь разберутся.

- Проблема не только в нынешнем времени: она тянется с XIX века, если не раньше. Интеллигенция либеральных, западнических взглядов давно относится к Церкви с большим недоверием. Как лично Вы решали эту проблему, и как она видится в приложении к Вашим знакомым?

Хорошего решения не вижу, потому что всегда помимо мистических переживаний церковная жизнь - это ещё и встреча с общиной. А если ты белая ворона, то ты рано или поздно, хочешь этого или нет, будешь от общины уходить. А это уже какая-то недоцерковность.

С моей точки зрения, виноваты обе стороны: не только либеральная часть интеллигенции со скепсисом относилась к Церкви, но и Церковь к такой интеллигенции относится с неприязнью, иногда правильно, а иногда по упрямству: «Нам так привычнее, мы патриархальны».

Я в Евангелии никакого патриархального идеала не вижу, так же как и не вижу антипатриархального идеала. Значит, я исхожу из того, что это отнесено в наше ведение: в этом нет ни праведности, ни греха. Можно быть патриархальным, можно быть модернизационным. Главное - помнить, что впереди Христос. Нельзя быть последовательным консерватором или последовательным либералом и не прийти в противоречие с верой во Христа. Христос выше патриархальности и модернизации. В какой-то момент мы должны сделать шаг в том направлении, где нет деления на модернизационное и патриархальное, а есть Нечто Иное.

Людям с либеральными взглядами тяжелее найти путь в Церковь: можно ведь обладать патриархальными взглядами, признавать Церковь, но в ней не нуждаться. Атрибуты - да: храмы красивые, наши предки туда ходили - но когда это твоя внутренняя связь с этим миром, можно на эти вопросы и не отвечать. Либералу же проще уйти, и он идёт туда, где свои. А свои - так исторически сложилось - как правило, люди неверующие. Они более рациональны, более прагматичны, но зато они часто совестливее. Их моральные взгляды не имеют такой духовной подоплёки, которая необходима верующему человеку, зато это ясная мораль, ясный выбор, отсутствует склонность к компромиссам.

Всякий человек, будь он либерал или антилиберал, заслуживает снисхождения и сочувствия к его слабостям, в том числе слабостям социальным и идеологическим. Если взять Церковь как сообщество - не как Тело Христово, а как сообщество людей - то если бы она была более терпима и снисходительна, было бы гораздо лучше и для либералов, и для самой Церкви.

Лично для себя я эту проблему до конца не решил. Я не могу себя назвать хорошим православным христианином не только в порядке самобичевания, но и по существу. Я надеюсь только на то, что это решение во мне постепенно созреет - сам я сформулировать его не в состоянии.

- На Ваш взгляд, сейчас в Церкви значительно меньше интеллигенции, чем могло бы прийти?

Да. Хотя я знаю прекрасно, что во многих приходах по-прежнему консервативная часть интеллигенции составляет ядро общины. Интеллигент делает свой выбор с трудом, мучается, уходит от окончательного ответа, но уж если он сделал выбор, то на нём и стоит. А обыватель часто приходит и уходит. Мы видим, что произошёл отток: людей в храмах стало меньше, чем во второй половине 90-х. И кто ушёл? Тот самый обыватель, который пришёл раньше. Я им не судья: ни интеллигентов не хочу судить, ни обывателей.

Продолжение следует...

В эфире «Эхо Москвы» Александр Архангельский – журналист.

Эфир ведет Лев Гулько.

Л. ГУЛЬКО: Добрый вечер. Александр Архангельский – журналист газеты «Известия» здесь с нами. Добрый вечер, Александр.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Добрый вечер.

Л. ГУЛЬКО: Давайте начнем, может быть, с совсем горячих новостей – с гражданского конгресса.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Давайте. Что мы с ним начнем.

Л. ГУЛЬКО: Не успев собраться, там уже все ушли в разные стороны. Собирались-то для объединения.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Вообще, во всем мире правые, с одной стороны, либералы, не скажу, что с другой, но рядышком с правыми, либералы договариваются всегда хуже между собою, чем левые и номенклатура.

Л. ГУЛЬКО: А что, амбиций больше, или что?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Либералы по определению должны быть очень либеральными, поэтому они должны каждый за себя. Причем в России не худшая ситуация. Как известно, кто-то из израильских руководителей сказал, по-моему, Горбачеву, что у вас, конечно, плюрализм мнений, а у меня минимум 3 млн. президентов, потому что каждый за себя. Но одно дело – нормальное поведение либерала и/или умеренно правого, добрая европейская, американская, мировая, вообще-то говоря, традиция. И другое дело – поведение наших конкретных лидеров, лидеров оппозиции в конкретных исторических обстоятельствах. Я в данном случае слышал то, что говорил Белых, он, может быть, говорил грубо, но я во многом согласен. Ни Кремль, ни Путин, какие-то другие еще фамилии называл, а сами демократы себе худшие враги.

Л. ГУЛЬКО: Что и показывает гражданский форум.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Что и показывает гражданский форум.

Л. ГУЛЬКО: Как-то грустно.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Меня навело вообще на некоторую тревогу заявление Сатарова, что если бы не объединитесь, мы сами пойдем, это означает, что еще одна партия появится. И этих партий слишком много, а ситуация не такая, чтобы разъединяться. Мне-то казалось, что вообще другой путь сейчас должен быть. Все умеренные, то есть, не радикальные, не нацеленные на бунт и кровь политические силы, не входящие во властную коалицию, должны временно между собой объединиться не для того, чтобы бороться с «Единой Россией», это отдельный политический вопрос.

Л. ГУЛЬКО: А «Единая Россия» вообще отдельно стоит?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да, это отдельный проект. Про него тоже можно поговорить, но в данном случае это отдельный. А для того, чтобы возобновить политический процесс в России. Потому что, повторю, любой нормальный политический процесс в любом нормальном обществе держится на нескольких китах. Там обязательно должны быть правые, там должны быть обязательно левые, там обязательно должен быть центр, там должны быть умеренные националисты, то есть, те, кто ставит интересы своего государства выше, чем интересы всех остальных государств, но не призывает к насилию над людьми другой крови или с другими паспортами. То есть, грубо говоря, от Ле Пена до французских социалистов и даже коммунистов, все политические силы должны быть во Франции. В России, соответственно, должны быть коммунисты, должны быть либералы, и так далее. И это нормально, если они сплотятся не для того, чтобы совместно бороться за власть, а для того, чтобы совместно запустить заново остановленный политический процесс. Но мы этого не видим. Мы видим, как дробятся все больше и больше внутри себя, расползаются. И более того, я боюсь, что кончится тем, что не Кремль будет сметать их с политической площадки, а избиратель, которому они надоедят. Вопрос в том, предложит ли кто-нибудь этому избирателю других лидеров со схожей политической программой или не успеют. Тогда не на кого будет обижаться.

Л. ГУЛЬКО: А кто должен предложить избирателю других лидеров. Вот 2007 год, 2008 год скоро. Кто? Вот Михаил Касьянов появился. Другой лидер.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да, Михаил Касьянов появился. Пока у него достаточно низкий рейтинг. И те скандалы, которые ему устраивают «Наши», вот только что устроили в Курске, пока работают на Касьянова. Я бы сказал, что Хинштейн работает на Касьянова до известной степени. Во-первых, он не дает ему расслабиться и не дает струсить. Потому что, как только Касьянов испугается и попытается отползти в сторону, так он вспомнит, что за ним есть еще уголовные дела. И трусить не приходится. А приходится бороться как следует. А «Наши», устраивая мордобой со всякого рода, высвечивают Касьянова, обращают на него внимание, возвращают к нему утраченный интерес общества. То, что президент, скорее всего, если не произойдет ничего вероятного, будет либо прежний, либо новый, но из той же команды, у меня никаких сомнений нет. Борьба сейчас идет не за президентское кресло, борьба идет за будущий вектор развития, и наличие или отсутствие здоровой политической конкурентной жизни в стране. Борьба идет за второе место. Но идет борьба в личном качестве. На партийном рынке, с моей точки зрения, сейчас чем больше разъединяются либералы, правые и прочие, тем сильнее и увереннее будет себя чувствовать нелюбимая ими «Единая Россия». Тогда на кого обижаться?

Л. ГУЛЬКО: Еще одна тема, о которой мы немножко успеем поговорить до перерыва, это российско-украинские отношения.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Недобрые.

Л. ГУЛЬКО: Которые сегодня вышли на пековый план. Украина говорит, мы американцев пустим на наши бывшие совместные ЛРС, им все покажем, расскажем, а еще откажемся обслуживать ракеты СС-20. Вы если бы нам газ, если бы труба пошла не так, а вот так, тогда бы мы еще поговорили. Тупик какой-то. Хотя сами чиновники говорят, что все идет на должном уровне, никаких проблем нет.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Политический тупик, потому что тому же Ющенко нужно что-то предъявлять своим избирателям. А тем, кто отвечает здесь за политику, нужно что-то предъявлять своим. И никто не будет, по крайней мере, на словах – точно – уступать. За кулисами – я не знаю, я туда не допущен. Наверняка за кулисами о многом договариваются, о чем нам не сообщают, но внешне будут «на кулачки». Вообще говоря, это неправильно. Потому что страны с сырьевой экономикой, а, судя по всему, Россия будет в ближайшее десятилетие страной с сырьевой экономикой, прежде всего, они должны выстраивать мягко-доброжелательные, но при этом непреклонные отношения с соседями. Это искусство особое. То есть с соседями надо не враждовать, но при этом ничего не уступать. У нас получается, либо все уступать, либо только враждовать, а так, чтобы в серединочке – не получается.

Л. ГУЛЬКО: Уходим на перерыв. Через несколько минут ждите снова в эфире.

НОВОСТИ

Л. ГУЛЬКО: Посмотрим пейджер. Наталья пишет: «Г-н Архангельский, вы так рассуждаете о политическом процессе в России, будто это костюмчик, сшитый на заказ: тут должны быть кармашки, там – пуговички. Между тем, повсюду партии вырастают снизу, заслужив себе престиж защиты избирателей личной репутацией лидеров».

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да, я согласен. Но у нас политическая система похожа на фигуру без штанов, но в шляпе. Партии у нас растут сверху. И все, и оппозиционные тоже, к сожалению. Снизу пока плохо получается.

Л. ГУЛЬКО: Штаны-то вырастут когда-нибудь при таком росте сверху?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Штаны никогда не вырастут. Штаны надо все равно шить на заказ.

Л. ГУЛЬКО: То есть, если не шить, то без штанов всегда будем?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Без штанов.

Л. ГУЛЬКО: «Г-н Архангельский, что означает, «борьба идет за второе место»? Борьба – это оппозиция или?.. Светлана Ивановна»

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Нет, я имел в виду, что на ближайших президентских выборах почти невероятно, чтобы кто-то всерьез конкурировал с кандидатом от партии власти, боролся реально за первое место. Речь идет о том, кто выйдет на второе место, кто от имени оппозиции сможет выставлять некоторые условия действующей власти. Вот о чем речь.

Л. ГУЛЬКО: Сергей Сергеевич Шарафутдинов: «Здоров. А вы всерьез убеждены, что Хинштейн по отношению к Касьянову выполняет роль пикадора?»

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Нет, не всерьез, я шутил. Но вообще говоря, объективно, в итоге, работает, в конечном счете, на нас, тех, кто за Касьянова был бы готов проголосовать, и на самого Касьянова, отрезая ему путь к отступлению.

Л. ГУЛЬКО: А тем временем Шредер…

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: …уже отрезал себе.

Л. ГУЛЬКО: Уже отрезал себе. Деньги назначили, сейчас все это озвучили, мы знаем, сколько он будет получать. Вообще, интересная ситуация. Ваше мнение по этому поводу?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Ситуация интересная. Я краснею, поскольку в журнале «Профиль» я написал в свое время, когда стало известно, что Шредер вроде бы становится советником крупного швейцарского издателя, вот какие, дескать, политики в Германии, выйдя из лидеров в отставку, уходят не в главу Газпрома, о чем ходил слухи с самого начала, а в советники крупных издателей, вот бы нам таких политиков. Выясняется, им бы таких, как у нас. На самом деле, я думаю, что дело здесь не только в деньгах конкретно Шредеру за то, что он стал продвигать определенного рода проекты, хотя отмыться ему от этого будет сложновато до конца жизни.

Л. ГУЛЬКО: А надо ли, такие деньги получая?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Бывают и большие деньги, мало ли.

Л. ГУЛЬКО: В общем, да.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Короче говоря, дело-то в другом. Есть давний немецкий проект. Он публично не формулировался, но просачивались сквозь переговоры эти планы и перспективы. Чтобы Россия и Германия в известном смысле объединили свои экономики. Россия – свой сырьевой ресурс, Германия – свой технологический ресурс. И тогда возникает связка, которая делает обе страны абсолютно неуязвимыми и выводит их в особый конкурентный уровень. Никто к ним не сможет тогда приблизиться. Это опасно. Я здесь абсолютно согласен, например, с Валерием Фадеевым, главным редактором журнала «Эксперт», который делал доклад в Красноярске перед съездом «Единой России». Поскольку он теперь у нас в общественной палате, не имеет права заниматься политической деятельностью, он аккуратно за день до съезда «Единой России» такой доклад сделал в преддверии съезда, как в советские времена - «в преддверии съезда». Он там правильно говорит, что это очень опасный путь. Потому что выгоду основную получает тот, кто перерабатывает, кто обеспечивает высокий технологический уровень, а не тот, кто поставляет основное сырье. То есть, если этот проект осуществиться, Германия выиграет гораздо больше, чем Россия. Но я думаю, что это шаг, назначение Шредера – к такому проекту. С другой стороны, а какой еще путь выхода на глобальный рынок? Как вывести Газпром на глобальный рынок, если не встраивать, ставить лидеров других экономик и других политик? Если действительно стоит задача сделать Газпром крупнейшей компаний мира, а об этом все чаще за кулисами говорят, то тогда какой еще путь?

Л. ГУЛЬКО: То есть, в целом, это со знаком «плюс» событие?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Нет, не знаю, надо смотреть. Это будущее с непредсказуемым результатом. Шаг сделан в этом направлении, очевидно. Как отреагирует мировая экономика, проиграем мы или выиграем, я не знаю.

Л. ГУЛЬКО: Пока реагирует негативно, немецкий мир, во всяком случае.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Люди с совестью. А надо, люди с аналитическим умом чтобы.

Л. ГУЛЬКО: Еще одно сегодняшнее событие, и мы приступим к звонкам. Наш президент сегодня заявил, что Россия является опорой исламского мира. В связи с этим вопрос на пейджер от Владимира из Чикаго: «г-н Архангельский, в связи с ситуацией, сложившейся в мире вокруг Ирана, ядерная программа, агрессивное заявление президента Ирана в отношении Израиля и так далее, поставка Россией Ирану ракетно-зенитных комплексов и других вооружений – является, - выделено, - преступлением или трагической ошибкой? Поскольку мы основа исламского мира, то мы вполне можем поставить и ракетные комплексы.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Я боюсь этого. Знаете, в чем все дело. Одно дело, что президент говорит в Грозном на заседании парламента, и наверное, любой другой президент на его месте, в любой другой стране мира, имея такую проблемную территорию, как нынешняя Чечня, сказал бы примерно то же самое. Вопрос в реальной политике. Мы действительно будем опираться на исламский мир? Мы действительно позволим в ответ исламскому миру опираться на нас? Мы будем обеспечивать интересы исламского мира в его вражде с Израилем, с Америкой, или не будем? Я бы хотел получить ответы на эти вопросы. Если это просто риторика, грубо говоря, мы будем поддерживать ислам в его культурных начинаниях во всем мире.

Л. ГУЛЬКО: Снимем кресты с гербов, например.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Не дождетесь. Вот это вопрос не ко мне, это вопрос к г-ну Джемалю.

Л. ГУЛЬКО: Не только к нему.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Не только. Это понятно, что сейчас мы уже впали в такую паранойю политкорректности. Мы не дошли до нормальной политической корректности, а сразу впали в паранойю.

Л. ГУЛЬКО: Американцы тоже впали. Джордж Буш называет рождественские праздники зимними.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Мы это уже проходили с вами. Помните, в советские времена зимними праздниками назывались не только новогодние, но и рождественские. И католическое 25 декабря так стыдливо – ну, зимние праздники, и 7 января – зимние праздники. А кекс назывался у нас весенним. А потом майским пасхальный кулич, который все-таки в советских магазинах продавали. Много чего мы проходили. И Америка повторяет эту идиотическую ошибку.

Л. ГУЛЬКО: Красный крест теперь ромбом стал.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Ну да. Это уже не Америка, это мир, но неважно. Да, ромб. Отсюда много можно продолжений вывести. У нас теперь будут ромбовые походы вместо крестовых походов.

Л. ГУЛЬКО: Не креститься, а ромбиться. Или ромбоваться.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да. Правда, язык – вещь довольно опасная и тонкая. Я помню, как давным-давно, еще в глубокой юности, случайно попав на радио Израиля, который вообще глушили со страшной силой, вдруг был ясный голос диктора. И диктор сказал: «молодые израильские солдаты прошли боевое крещение».

Л. ГУЛЬКО: Он сам испугался?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: И тут его начали опять глушение.

Л. ГУЛЬКО: Несколько минут мы посвятим телефонным звонкам. Добрый вечер.

ЭДУАРД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ: Я хочу напомнить Александру наш предыдущий разговор, я достаточно эмоционально в прошлый раз говорил, потому что сам был участником событий. И поэтому, может быть, несколько несдержанно себя вел. Но все-таки есть вещи, которые нельзя назвать бредом, потому что есть то, что уже опубликовано, это материалы комиссии, которая рассматривала импичмент Ельцину, и кроме этого еще были другие решения. Но я сейчас не об этом.

Л. ГУЛЬКО: Простите, давайте вопрос.

ЭДУАРД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ: У меня вообще-то два вопроса.

Л. ГУЛЬКО: Времени немного.

ЭДУАРД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ: Первый – это о том, что составляет основу либерально-демократических ценностей, которые сам Архангельский проповедует.

Л. ГУЛЬКО: И второй вопрос.

ЭДУАРД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ: Нет, подождите. Потому что основывать просто так, это глупо.

Л. ГУЛЬКО: Нет, у нас времени очень немного.

ЭДУАРД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ: Нет, давайте просто объясню ситуацию.

Л. ГУЛЬКО: Не могу вам этого позволить, потому что времени нет. Говорите второй вопрос, и все.

ЭДУАРД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ: Нет…

Л. ГУЛЬКО: Тогда отвечаем на первый.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Любой либерал признает правило: «на «нет» и суда нет». Я думаю, что есть либерализм, есть правое движение, есть либеральный консерватизм. Это не одно и то же. Абсолютный и последовательный либерализм предполагает, что человек один на один находится со своей исторической судьбой, и никто – ни нация, ни государство его не прикрывает, но и за это не требует с него никакого отчета. В этом смысле либеральной по своему политическому устройству страной является Америка. Где есть первая поправка к конституции, которая обеспечивает право свободы слова любому, сколь ни будь разрушительным это право не было. Американская модель взаимодействия, например, государства и культуры исключает государства в делах культуры. Но американская политическая модель в ответ на это обеспечивает систему законов, которая бизнесу вкладываться, например, в ту же культуру. И запрещает государству помогать тем, кто использует свободу слова во вред. Хотя самого запрета на использование свободы слова во вред Америке быть не может. А в Европе может быть. Там нет абсолютно либеральных моделей управления практически нигде. Там есть более государственнические и т.д. Есть правые, это иная система ценностей: это ценности патриотизма, ценности традиций. И есть либерально-консервативные: есть традиция политическая, которая сочетает ценности свободы, ценности индивидуализма, ценности личной ответственности за свою судьбу с ценностями культурной преемственности, с ценностями исторической преемственности, с ценностями исторической памяти. Мне это ближе всего. Я считаю, что у России есть свои традиции. Я считаю, что Россия не коллективистская страна, что бы она о себе ни говорила. Россия более индивидуалистская страна, чем она сама о себе думает. Это наш ежедневный опыт показывает. С другой стороны, конечно, Россия страна более почвенная, чем многие другие страны, и ничего плохого в этом нет. Есть системы торможения и системы ускорения. В России они сбалансированы, их нужно уметь использовать.

Л. ГУЛЬКО: И это самое главное, что сейчас нам надо.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да.

Л. ГУЛЬКО: Вернемся через несколько минут.

НОВОСТИ

Л. ГУЛЬКО: Сейчас возьмем трубочку. Еще об одном, может быть, стоит упомянуть в связи с политкорректностью, либерализмом, демократией, о том, что сейчас творится в Австралии. Казалось бы, страна на краю земли, что им там не живется. И там вам пожалуйста.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Во-первых, на краю земли, мы просто не знаем, что там происходит, поэтому мы не следим за процессами, которые там разворачиваются, когда там что-то неприятное случается, весь мир начинает показывает Австралию, и выясняется, что в Австралии не только кенгуру, но и погромщики. Ужасно, действительно. Потому что, если этот островок стабильности превратится в островок нестабильности, то это пример всему остальному миру. Если спокойствия нет нигде, то чего будет спокойствие у нас, зачем нам его охранять?

Л. ГУЛЬКО: Давайте поговорим по телефону.

ЛЮДМИЛА, МОСКВА: Добрый вечер. Александр, как вы относитесь к тому, что Грызлова снимают с должности спикера и назначают главным «ЕРом», сокращенно «единороссом»? То ли для строительства их партии, то ли для подготовки к преемству?

Л. ГУЛЬКО: Понятно. Только это пока еще не подтвердилось.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Я к этому никак не отношусь, поскольку…

Л. ГУЛЬКО: …"я не снимал».

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да, не я назначал, более того, факты не подтверждаются. По крайней мере, перед началом передачи шли заявления о том, что эта версия запущена секретариатом Глазьева в Думе. Но опять же, я не проверял, никаких данных не имею. Будет событие – будем обсуждать.

СЛУШАТЕЛЬ: Я бы хотел Архангельскому передать привет, он делает хорошие комментарии. Я бы просто посоветовал бы, я из Эстонии звоню, из Тарту, сделать хороший репортаж из Эстонии. Не так, как говорят в России, так что нам здесь слушать тошно. Г-н Марков из института международных отношений, не знаю, откуда он взялся, большой политолог, объявил так, что в Эстонии русские живут хуже, чем негры при Ку-клукс-клане.

Л. ГУЛЬКО: А как живут?

СЛУШАТЕЛЬ: Во всяком случае, сейчас идет кампания по возвращению русских в Россию. Никто не хочет возвращаться. Даже старые пенсионеры и то говорят, мы лучше здесь доживем, чем идти в небытие, тем более, что гражданство не дают.

Л. ГУЛЬКО: Спасибо. Дело в том, что недавно были принятые некоторые послабления по принятию гражданства.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Все-таки главное напряжение было в Латвии, хотя и оттуда не очень много кто уезжал. Что касается Эстонии и Тарту, в частности, вот в моей программе «Тем временем» на канале «Культура», которую я веду, был сюжет о русской кафедре Тартуского университета, основанного Лотманом. И тут, мне кажется, как раз сфера применения деятельного патриотизма невероятно велика. Эта кафедра легендарная, эта кафедра, которой мы можем гордиться, потому что Лотман – это национальное достояние российской и эстонской науки. Так давайте поможем этой кафедре спокойно существовать. А то просто вслух говорят сотрудники этой кафедры, что ректор на нас посматривает чуть косо, потому что германистам Германия помогает, англистам Англия помогает, а русистам Россия не помогает. Вот давайте вместо того, чтобы говорить про то, как русским в Эстонии плохо, давайте предложим нашему бизнесу вложиться в легендарную русскую кафедру русской филологии в Тартуском университете.

Л. ГУЛЬКО: Может быть, еще и в русскоязычную диаспору в Эстонию, почему бы нет?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Там уже есть бизнес, пусть вкладывается. Но вот конкретно культурный институт, роскошный, легендарный, классический. Дерпт. История, понятно: Воейкова, Жуковский и так далее. Роскошный пример будет настоящего деятельного патриотизма.

Л. ГУЛЬКО: Еще одно мнение.

ВЛАДИСЛАВ, САРАТОВ: А долго ли будут наши либералы восхищаться и превозносить как пример оранжевую так называемую революцию, я бы назвал, оранжевый шабаш, который был на Украине? Неужели не понимают, что Ющенко, этот второй Петлюра, политический труп, и ждет его такая же судьба как Петлюру. Спасибо.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Я никогда не восхищался оранжевой революцией. Так же, как не пугал ею. Мне очень нравится оценка знаете кого, Владимира Владимировича Путина, который сказал в ответ на выступление одного политолога российского на встрече с президентом, политолог говорил как раз в том духе, в каком говорил наш слушатель, он ответил так. Что вообще-то говоря, такого рода перевороты действуют не там, где действуют разрушительные силы, а там, где власть сгнила, и где кланы потеряли доверие народа. Мне очень кажется верной оценка.

Л. ГУЛЬКО: Вас сейчас объявят пропутинским.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да пожалуйста. Мне все равно.

Л. ГУЛЬКО: Тогда еще один звонок.

КОНСТАНТИН, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ: Хотел задать вопрос, коль скоро вы филолог и журналист. Конечно, выглядит немножко бредово, стереть разницу между словом «русский» и «российский». Это, конечно, декретом не делается, я понимаю, традиции, то-се. Но мне кажется, это туповатая американская политикорректность помогла бы избежать многих у нас кровавых даже, может быть, в будущем столкновений, мне кажется.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: А кто предлагает стереть различия?

Л. ГУЛЬКО: Наш с вами слушатель и зритель говорил, если бы стерли разницу, русский и татарин, русский и еврей, русский и армянин.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Исторически невозможно.

Л. ГУЛЬКО: Так же, как американский.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: С момент возникновения Российской империи два понятия были разделены. Государственная нация, нация историческая, то, что мы называем общенациональным единством, это российская этническая общность, это русское. Конечно, русские являются ядром общероссийской нации, просто хотя бы в силу своей численности. Но это понятие не тождественное. А зачем нам упрощать мир? Мир очень интересен тем, что он очень разнообразный. И в чем больших качествах мы выступаем, тем интересней. Мы можем быть русскими, или кто-то татарином, армянином, евреем, кем угодно, и в целом еще и россиянином. Очень хорошо, мы раскрываем в себе разные возможности.

Л. ГУЛЬКО: По-моему, это то же самое, что предлагает наш слушатель, только по-другому называется.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Замечательно. Гражданская нация. А помимо этого этническая принадлежность – очень важная краска.

Л. ГУЛЬКО: Давайте еще один звонок на сегодня, и все, наверное.

ЕФИМ, ИЗРАИЛЬ: У меня вопрос такой. Он несколько минут назад довольно подробно комментировал выступление Путина в Чечне. Хотелось бы знать его мнение. Имеет ли право президент столь неопределенно, я бы сказал, даже игриво, высказываться по столь существенному сейчас вопросу?

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Игривости я там не заметил. Игриво, конечно, не имеет права выступать ни по одному вопросу. Только во взаимоотношениях с собачкой Кони. Во всех остальных вопросах президент обязан выступать серьезно, даже мрачновато серьезно, скучновато серьезно. Такая у него работа. Но повторяю, не знаю, может быть, я не в теме, но ничего игривого в его заявлениях я не заметил. Другое дело, что есть политическая риторика. Но на нее он имеет право, даже иногда имеет право ее использовать. Общие слова, уходя от конкретики, когда конкретика может нанести вред.

Л. ГУЛЬКО: То есть, относиться к этим словам надо как к общим словам, как к игре.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Не как к игре, а как к некоему политическому ритуалу. А смотреть на действия, оценивать действия.

Л. ГУЛЬКО: Ну да, если бы президент Путин выступал в Израиле, он бы что-нибудь другое сказал.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Да.

Л. ГУЛЬКО: А в Эстонии сказал бы третье. А в Грузии – четвертое.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: А посмотрим, что он делает по отношению к Эстонии, к Израилю, и, прежде всего, к России.

Л. ГУЛЬКО: Спасибо огромное. Это был Александр Архангельский. Это было его особое мнение. До встречи с Александром Архангельским через неделю.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Всего доброго.

Михаил Эдельштейн: Александр Николаевич, в прошлом году РЖ опубликовал результаты опроса, в ходе которого литераторов просили назвать семь ведущих, по их мнению, критиков. И тогда Сергей Костырко написал: «Жалею, что не могу включить в список Александра Архангельского, одного из лучших критиков 90-х, как ушедшего ныне в журналистику». А вы, проработав пять лет в «Известиях», в настоящее время являясь заместителем главного редактора газеты, выпустив сборник политических статей, - вы сами сегодня ощущаете себя действующим критиком?
Александр Архангельский: В свое время Владимир Путин пошутил, что нет бывших чекистов, есть действующий резерв. Так вот я в действующем литературном резерве. Литературной критикой я продолжаю заниматься, правда в газетном формате, потому что невозможно совмещать работу в газете и работу на журналы. Примерно раз в две недели я пишу портрет одного из активно действующих русских писателей и рецензию на какую-то новую книгу. К моему большому сожалению, чаще не получается просто физически. Была бы возможность - писал бы чаще.
Конечно, эти тексты не оказывают того воздействия на литературный процесс, которое должна оказывать литературная критика, потому что влиять можно либо регулярно, либо никак. Но тем не менее я принимаю некоторое участие в создании своего рода «рамочного соглашения» о том, что мы считаем современной литературой, кого мы называем актуальными писателями, где проходит линия разрыва между читательским интересом, экспертной оценкой и устройством нашего книжного рынка.
М.Э.: Когда вы говорите, что практически не влияете сейчас на литературный процесс, что вы имеете в виду? Газетный критик вообще не в силах на него воздействовать или же все дело в регулярности, а не в месте публикации?
А.А.: Воздействие зависит а) от регулярности и б) от темперамента. Несомненно, Андрей Немзер влияет на литературный процесс, хотя бы тем, что профессиональная среда постоянно получает от него пищу для обсуждения.
И это общий закон. Медийный мир устроен таким образом, что вы должны постоянно включать лампочку и приучать своего читателя, что у него при включении лампочки течет слюнка. Если лампочка то включается, то не включается, рано или поздно начинается сбой в рефлексе, слюнка перестает течь, и рефлекс распадается.
М.Э.: На одном из круглых столов вы говорили: «Как критик, работающий в газете, где литература никогда не была и никогда не будет основным предметом разговора, я поставлен в жесткие рамки и длину своего поводка очень хорошо ощущаю». Скажите, а есть возможность в ежедневной газете чаще писать о литературе?
А.А.: Российская ежедневная политическая газета - это либо 24 полосы, как в «Коммерсанте», либо 12-16 полос, как в «Известиях». Если у вас 12 полос, то вы будете писать о литературе один-два раза в неделю, потому что газета - это посредник между потребностями массового сознания и интересами разных сообществ, в том числе и культурного сообщества. Если массовое сознание ориентировано на кино, то вы вынуждены с этим считаться, и все крупные кинопремьеры вы можете освещать, а все интересные новые книги - нет.
Но есть и другая тенденция. Когда я пришел в «Известия», газета выходила на 8 полосах пять раз в неделю одним выпуском. Сейчас она выходит шесть раз в неделю и на 12-16 полосах. И это только начало процесса, мы обречены наращивать объем, обречены двигаться в сторону газеты западного типа с ее несколькими тетрадками. Когда газета будет выходить на 24 полосах, там ежедневно будет уже не одна страница культуры, а две. Несомненно, чем тверже будет российский медиарынок, тем больше газеты будут писать про литературу - и не потому, что менеджеры этого вдруг захотят, а потому, что им придется заполнять объем.
Другой вопрос, как добиться, чтобы литература заняла достойное место на культурных полосах газет. И тут одной менеджерской воли мало, нужно, чтобы литература для начала сама вернула себе ощущение собственной значимости. Мы можем сколько угодно говорить, что при советской власти происходила подмена тезиса, что литература выполняла не свойственные ей функции, воздействуя на жизнь в качестве политического инструмента или религиозного дискурса и т.д. и т.п. Но факт остается фактом: литература так или иначе влияла на жизненное пространство. Потом мы объяснили себе, что литература - это просто интеллектуальное развлечение, набор знаков, не имеющих объективного значения. Но раз так, то литература обречена проигрывать более качественным развлечениям, например, кино.
Если мы найдем ответ на ключевой вопрос - почему наш современник, страшно занятый на работе, решающий миллион вопросов, которые ему прежде решать не приходилось, все-таки должен читать, как это связано с его жизнью, с его будущим, с будущим его детей - тогда мы сами не заметим, как литература раздвинет рамки, отведенные ей прессой, и вторгнется в медиапространство, независимо от того, какой объем ей будут выделять менеджеры. Беда в том, что сегодня мало кто занят поиском ответа на этот вопрос. Наоборот, все чаще люди вменяемые, образованные и, соответственно, понимающие, что они делают, говорят, что литература - это сфера, где допустимо все, потому что она ни на что не влияет.
Объясню на конкретном примере - судьба романа Александра Проханова «Господин Гексоген». Людей, которые считают, что Проханов выражает некое очень важное общественное содержание и сообщает правду, я могу понять, пусть даже я считаю их позицию дуростью и невежеством. Но гораздо чаще литературные критики, например, Лев Данилкин, очень талантливый, умный и образованный человек, просто играют в эту игрушку, не понимая, что можно заиграться, и даже не подозревая об этом. Более того, они уверены, что заиграться нельзя, потому что литература для них, как для кучера Селифана, - это только буковки, из которых складываются слова. Так вот не только буковки. Литература содержит в себе нечто важное и выходящее за рамки собственно литературы. В глуповатой формуле Евтушенко «поэт в России больше, чем поэт» поэт ни при чем и Россия ни при чем. А в жизни - при чем. Культура вообще больше, чем культура. Если она равна самой себе, то она не нужна.
Ребята, заиграться - можно. Потому что история не кончилась. Нас ждут очень серьезные испытания, от экономических кризисов до распада территорий и многофигурных локальных войн, нам угрожает более чем серьезный и более чем сильный враг. Назовите его исламским фундаментализмом, назовите его внеидеологическим террором, назовите его хоть горшком. Главное, что его невозможно технологически уничтожить, потому что его мир подобен Интернету, у него нет центра. Сладкая беспочвенная стабильность, внутри которой, как внутри кокона, было тепло и беззаботно всю вторую половину 90-х, неизбежно кончится. Мы либо заново научимся идти до конца, отстаивая свои идеи, принципы и ценности, либо сдадимся на милость более сильному победителю. Сильному - потому что убежденному. Либо ты убежденный, либо ты побежденный. Тот, кто тасует литературные знаки, как карты, внушая менее образованным, менее самостоятельным и менее дальнозорким современникам мысль о необязательности каких бы то ни было принципов, соучаствует в нашем будущем поражении.
М.Э.: А почему упомянутый вами персонаж, «наш современник, страшно занятый на работе», должен читать книги? Какие аргументы можно привести, дабы ему это объяснить?
А.А.: Объяснить ему, почему нужно читать современную литературу в том виде, в каком она существует, я не сумею. В будущем, я надеюсь, это будет сделать легче, потому что сейчас идет некий процесс накопления сил для предстоящего рывка. Хотя и сегодня, конечно, есть отдельные замечательные писатели. Но у каждого из них - своя личная стратегия; мощно воздействовать на окружающее пространство способен лишь процесс в целом, когда возникает очень важная иллюзия, будто без прочтения этой вот конкретной книжки ты что-то важное, что-то существенное упустишь. Как это было до начала 90-х, как это происходит сплошь и рядом на Западе. Ну, вот общеизвестный пример - Гюнтер Грасс с его последним пускай слабоватым, но энергичным и актуальным романом; 10 тысяч рецензий за год, полмиллиона продаж в первый сезон - это о чем-нибудь да говорит. Пустое развлечение можно выгодно продать, но обсуждать всерьез не заставишь ни за какие деньги, никаким пиаром.
Повторяю, литература как развлечение сегодня проигрывает другим видам развлечений. Да, можно попытаться внушить - именно внушить, мы живем в медийном мире, и никуда от этого не деться - потенциальному читателю мысль, что литература - это лучший отдых, нежели кино, театр, ресторан или рок-фестиваль, хотя бы потому, что когда ты читаешь книгу, ничто вокруг не взрывается.
Но намного важнее объяснить человеку, что книги способны поговорить с ним о том, о чем с ним не поговорит никто другой, способны помочь понять какие-то вещи, которые не открываются ни в карьере, ни в семье. Только книга может позволить человеку почувствовать скрытые от него бытийные уровни. И человеку нужно читать, потому что иначе он останется вне этого слоя и лишится колоссального пласта собственной жизни.
М.Э.: Но для вас такая литература - это перспектива? Сейчас процесса, организованного подобным образом, вы не видите?
А.А.: Я не вижу, чтоб литература как целое сама это осознавала. Есть отдельные писатели, которые это понимают и героически продолжают свою работу, на самом деле жертвенную, потому что только процесс, как мощная волна, может вынести писателя навстречу читателю. А если ты не играешь по правилам нынешней игры, то все равно останешься среди маргиналов, даже если твое самосознание вовсе не маргинальное.
Я могу привести множество примеров, от Тимура Кибирова до Андрея Дмитриева, от Алексея Слаповского до Льва Рубинштейна, от Андрея Геласимова до Дмитрия Пригова в лучших вещах. Мы видим ряд самых разных писателей, разных по уровню, стилистически различных, у которых это понимание так или иначе присутствует. Но процесс как таковой этого не осознает - ни книжный рынок, ни издатели, ни писатели в массе своей.
М.Э.: А два ваших амплуа - критик и публицист - как-то соприкасаются, влияют друг на друга?
А.А.: Как две стороны одного «я», не более того. Каждый новый вид деятельности для человека, которому интересно жить, - а мне интересно жить - это еще одна возможность самореализации.
М.Э.: С тех пор как вы стали активно действующим публицистом, ваш взгляд на литературу не изменился, не стал нацелен на поиск в литературе каких-то социальных, злободневных примет?
А.А.: Нет, скорее наоборот. Я не обязан нервно реагировать на каждую актуальную новинку. И нахожу новые уровни актуальности - в том числе и в старых книжках. Я с большим удовольствием перечитал только что «Волшебную гору» Томаса Манна и должен сказать, что эта книга во мне самом объяснила мне больше, чем любая самая актуальная литература. Литература, слава богу, говорит не о политических контекстах, а о вещах более сложных и глубоких. Политика - вещь тоже очень важная, но все же более мелкая и преходящая. Всему есть свое место, для всего есть свой уровень. Ведь мое сознание вполне застойное, то есть иерархическое. Я по-прежнему наивно полагаю, что и ценности имеют свою иерархию, и виды деятельности имеют свою иерархию. Для меня нет выбора между одним и другим, это просто разные уровни, которые дополняют друг друга.
М.Э.: Такой наивный «сослагательный» вопрос: представим себе роман, по идеологии сходный с прохановским, но реально наполненный энергетикой, роман, в котором на самом деле присутствует все то, что в «Господине Гексогене» находили Данилкин, Ольшанский и другие - как бы вы откликнулись на такое произведение?
А.А.: Мне кажется, что энергетика в «Господине Гексогене» и так есть. Роман Проханова, конечно, содержательно пустой, но определенная энергия, как это часто бывает с графоманскими сочинениями, в нем присутствует. Другое дело, что Проханов просто очень плохо пишет. Если бы там были живая страсть и боль, а не только мстительная игра - я вас уверяю, этот роман был бы по-другому написан.
Если у вас есть некий посыл, который вы пытаетесь облечь в случайную форму, то форма сопротивляется, мешает вам. Вы начинаете гнаться за формой, она ведет вас за собой, диктует некоторые перемены в содержании и в конце концов заставляет пересмотреть - сознательно, бессознательно, это не имеет никакого значения - тот содержательный посыл, который у вас был в начале. А какие имена исторических персонажей при этом возникают и в каком контексте, Ельцин там отрицательный, а Путин положительный, или наоборот - это совершенно неважно. Хрестоматийный пример здесь - Лев Толстой, который замышлял Кутузова скорее как отрицательного персонажа. Но содержание и форма вели его за собой, и в итоге мы имеем «Войну и мир». А у Проханова это конструкт, жесткий, заданный, пусть и не лишенный некоторой энергетики.
М.Э.: Ваш переход в газету из толстых журналов - это была только внешняя необходимость или и внутренняя потребность тоже?
А.А.: В 1998 году я вернулся из Женевы, у меня закончился контракт. И нужно было решать: либо пытаться устроиться на Западе, но уже с концами, либо оставаться здесь и зарабатывать деньги. Я остался здесь и зарабатываю деньги тем способом, который мне наименее противен. Кроме того, мне всегда хотелось воздействовать на окружающую жизнь в той мере, в какой я могу, теми средствами, которыми я располагаю. Газета, а сейчас и телевидение, дают мне такую возможность. И на самом деле эти медийные средства гораздо более эффективны в нашей стране, нежели собственно политические.
М.Э.: На уже упомянутом круглом столе в «Дружбе народов» вы говорили, что толстые журналы в качестве поставщиков оперативных жанров умерли, а вот поэзия и проза как продукт более долговечный лучше выдерживают неторопливый цикл журнального производства. Такой подход противоречит традиционной точке зрения и практике большинства читателей журналов, которые читают в первую очередь или даже исключительно вторую их половину, критику и публицистику. Сегодня, по прошествии нескольких лет, вы продолжаете так считать?
А.А.: Да, я и сейчас думаю так же. Мне по-прежнему кажется, что первая половина толстых журналов интереснее второй. Оперативный отклик на вышедшую книгу я прочту в газете и в Интернете. Глубокое размышление о том, как устроена система культуры, я получу из академических штудий, которые с большим удовольствием продолжаю читать, когда есть время. Зачем мне нужна запоздалая, длинная рецензия на книгу, которую я прочел сравнительно давно и контекст вокруг которой уже создан?
С публицистикой та же история. Людей, которые реально воздействуют на сегодняшнюю жизнь, толстые журналы не признают. Они приглашают тех, кто пользовался влиянием на рубеже 80-90-х годов. Я не видел в «толстяках» ни одного интервью с мыслящими людьми из бизнеса: ни с Кахой Бендукидзе, ни с Сергеем Недорослевым, ни с Дмитрием Сухиненко, ни с Александром Мамутом, ни с Михаилом Ходорковским. Вот, например, Леонид Невзлин стал не так давно ректором РГГУ. Значит, у него были какие-то размышления на сей счет, своя точка зрения на образование, на культуру? Почему мы через толстые журналы об этом не узнавали? Это как раз могла бы быть функция толстых журналов - привлечь людей, принимающих активные решения, к размышлениям более глубоким и менее оперативным. Не привлекли. И здесь проиграли. И подобных возможностей было множество, но для этого надо было разворачиваться лицом к современности, чего «толстяки» так и не сделали.
М.Э.: А с чем тогда связано предпочтение, которое читатели журналов отдают критике и публицистике перед прозой и поэзией?
А.А.: Наверное, по-прежнему существуют мощные ожидания, не до конца растраченный интеллектуальный аванс. Тем, кто делает толстые журналы, не худо бы посмотреть, что в них можно изменить. Если есть отложенный спрос, то надо думать над тем, как резко осовременить все эти формы, как поменять авторскую номенклатуру, как привлечь серьезных людей, пускай противоречивых, пускай не всегда нам приятных, на эти страницы. В данном случае я говорю не столько даже о критике, сколько о публицистике - с критикой все немного по-другому.
М.Э.: Вы неоднократно постулировали, что ваш взгляд на литературные и политические события - это взгляд человека религиозного. Сказывается ли такая позиция на вашем эстетическом подходе, на вкусовых предпочтениях?
А.А.: До обсуждения идеологии я чаще всего не дохожу. Если книга написана плохо, то мне просто не хочется обсуждать ее содержание. Ведь в этом случае я говорю уже не о книге, а о бессмертной душе автора, но если мне писатель неинтересен, зачем я буду залезать в такие глубины? Другое дело, когда книга написана сильно, ярко, энергично, когда она в качестве эстетического факта признана мной и пропущена через себя. В этом случае я начинаю задавать вопросы следующего порядка, вопросы мировоззренческие.
М.Э.: А на этом мировоззренческом уровне ваша религиозность как-то влияет на выбор авторов, которых вы как критик рекомендуете читателю? Были такие случаи?
А.А.: Таких случаев не было, как-то обходилось. Я никогда не нападал на писателей по религиозным соображениям, так же, как, надеюсь, и не хвалил какие-то книги из-за их «правильного» содержания. Хотя недавно я прочитал книгу молодого писателя Вячеслава Дегтева. Если бы я писал о ней, то, наверное, попытался бы предостеречь читателя, потому что автор - очень способный человек, пропагандирующий страшноватую языческую идеологию, непосредственно связанную с национал-антихристианскими мотивами в современной культуре.
М.Э.: Если суммировать ваши оценки конкретных писателей, то становится очевидно, что ваш «рекомендательный список» очень близок к «списку» Андрея Немзера. Это простое совпадение или же за этим стоит общность эстетических подходов?
А.А.: Мне приятно это слышать, потому что Андрей - очень хороший читатель. На самом деле совпадение происходит не всегда, хотя многие имена в наших «списках» действительно пересекаются. Дело в том, что и Немзер и я пришли в критику из филологии. И каким бы каждый из нас ни был филологом, хорошим или плохим, но все-таки какое-то представление об истории русской литературы у нас есть. Я думаю, что этот филологический багаж и предопределяет близость критериев оценки.
М.Э.: Один частный случай вашего совпадения с Немзером, правда, не в положительной оценке, а в отрицательной, - это роман Михаила Шишкина «Взятие Измаила», и даже не сам роман, а присуждение ему букеровской премии. В отзыве на это событие Архип Ангелевич писал: «Эмигрантское сознание, пронизывающее его объемистую прозу, - чуть закомплексованное, библиотечное, медлительное, многоязыкое, - видимо, оказалось по сердцу членам... жюри... Понять их можно; соответствующие настроения в интеллигентской среде вновь возникли - и не без основания. Нужно ли только сдаваться на милость исторического процесса?». Но, возможно, члены жюри полагали, что они награждают текст, а не отразившиеся в нем общественные настроения. Не подменяем ли мы при таком подходе историческим процессом процесс литературный?
А.А.: Текст - это не рубашка, его нельзя отделить от настроения. Мне кажется, что текст - это и есть воплощенное настроение, в том числе и общественное.
Что же касается Шишкина, то он писатель. Нравится он мне, не нравится, - он живой писатель. Он не просто конструирует свои книги из обломков чужих, у него есть тигель, в котором эти обломки переплавляются во что-то свое. Он - писатель. Хорошо. Договорились. Но вот мы проскочили эстетический уровень, дошли до разговора о вещах метафизических, начинаем обсуждать по существу. В книге пульсирует некоторая энергия, оформленная несравнимо более «эстетично», нежели у Проханова. Можно задавать вопросы следующего уровня. Что это за энергия, какова ее природа, как она воздействует на окружающий мир? Когда мы поддерживаем или не поддерживаем этот текст - что за этим решением стоит? Потому что одно дело, когда мы как читатели берем и читаем, и совсем другое, когда мы как члены жюри эту книгу рекомендуем.
У меня нет вопросов к тому, что Шишкин попал в 2000 году в шестерку, он и должен был там оказаться по раскладу того года. Но когда «Взятие Измаила» объявляется победителем, то это сознательное политическое решение. Мы включаем прожектор, мы направляем его луч в эту точку и говорим: «Вот здесь центр, все остальное периферия». Мне кажется, это была ошибка.
М.Э.: То есть вы считаете, что, награждая роман, рассказ, повесть, жюри рекомендует не только эстетическое качество текста, но и определенные настроения, рупором которых это произведение является?
А.А.: Да, я считаю, что таким образом актуализируется его идеология.
М.Э.: И последний, традиционный для нашей рубрики вопрос. С какой традицией в русской литературной критике вы ощущаете близость? С какой линией себя соотносите?
А.А.: Едва ли я соотношу себя с какой-то традицией. Я очень люблю те небольшие критические фрагменты, которые остались от Пушкина. Мне нравится Аполлон Григорьев. Выдающимся литературным критиком я считаю князя Вяземского. Замечательным читателем был Ходасевич, наверное, лучшим русским читателем в 20 веке. Меньше других мне близок Белинский, у которого, на мой вкус, слишком много пафоса, слишком много желчи и слишком мало хладнокровия.
P.S.
Формально Александр Архангельский ушел в публицистику в конце 1990-х гг. Однако социальная заряженность его текстов всегда была настолько очевидна, что язык не поворачивается говорить о неожиданности этого перехода из «толстожурнальной» среды в газетную, от литературной критики - к политическим штудиям. Да и жалеть тут, пожалуй что, не о чем - хороший критик превратился в отличного публициста, и «Политкоррекция» - одна из самых интересных книг подобного рода, появившихся за последнее время.
За несколько лет своей газетной работы Архангельский допустил, пожалуй, только один по-настоящему крупный политический и этический просчет - речь идет о серии его статей, посвященных событиям вокруг НТВ-ТВ-6-ТВС. Но эта история вообще развела многих, и самые разумные вещи почему-то приходилось слышать от людей малосимпатичных и внутренне далеких, а те, чьим мнением всегда интересовался и кому привык доверять, говорили бог весть что. Впрочем, среди этих последних Архангельский был далеко не из худших.
Но мы сейчас не о публицистике, а о критике. Перейдя с журнальных страниц на газетные полосы, Архангельский не стал «бывшим пуделем» (шутка, нравящаяся мне больше той, путинской, которую приводит в интервью сам Архангельский, - как и вообще пудели не в пример симпатичнее чекистов). Собственно, он и начинал свою «известинскую» карьеру как ответственный за литературу - Константин Кедров (к слову, длительное пребывание этого персонажа в роли литобозревателя солидной общенациональной газеты - одна из самых ярких иллюстраций отношения медиаменеджеров 90-х к литературе и ее месту в прессе) к тому времени перешел в «Новые известия», и вакансия пустовала.
Появление Архангельского в «Известиях» счастливо совпало с эпохальным переломом в сознании редакторов и владельцев крупнейших газет. Наличие в штате критика с именем стало почитаться престижным и само собой разумеющимся. В ответ критики тоже начали поворачиваться лицом к газете и ее читателю, поторапливая отстающих, - сам Архангельский года два назад даже написал на эту тему нечто вроде манифеста, где упрекал своих коллег в пренебрежении интересами потребителя искусства, занятии самообслуживанием, отсутствии самоощущения наемных работников и стремлении «удовлетворить свою склонность к словоговорению за счет подписчика».
В связи с появлением новой для постсоветской литературной критики фигуры критика-газетчика возникла и проблема выработки нового языка, пригодного для разговора с читателем-неспециалистом. Надо было найти манеру, которая позволяла бы сохранять филологический уровень, не отпугивая того самого потенциального потребителя искусства. Этот процесс продолжается до сих пор, и разные критики дают разные ответы на поставленный вопрос, так что будущие историки литературы всласть полакомятся газетами рубежа тысячелетий.
Но случай Архангельского особенно интересен тем, что последние годы он может определять политику газеты уже как один из ее руководителей - с 2001 года он занимает пост заместителя главного редактора «Известий». И хотя сам Архангельский неоднократно подчеркивал ограниченные возможности менеджеров по влиянию на структуру издания, подчеркивая ее зависимость от читательских потребностей, все же изменения в подходе «Известий» к литературе налицо.
Самым ярким свидетельством этого стала, конечно, возникшая полгода назад авторская рубрика Архангельского, в которой читатель может познакомиться с портретами современных писателей и поэтов. Впервые литературный материал появляется в политической газете без всякой специальной привязки к тому или иному информационному поводу. Собственно, информационным поводом здесь становится сам факт существования писателя, его актуальность, его функционирование в литературном процессе.
Интересно, что в материалах рубрики довольно быстро проявилась еще одна важная тенденция сегодняшней газетной критики - резкое повышение удельного веса в ней пиар-составляющей. И если открывающая цикл статья о Пригове достаточно близка к традиционному «анализу творческого пути», то заметку про Слаповского, например, хоть сейчас помещай на заднюю обложку любой книжки бывшего саратовца - рекламный текст да и только (и это не потому, что мне первый симпатичнее второго; люблю - точнее, не люблю - я обоих авторов одинаково, ну, или почти одинаково, так что сужу со всей доступной мне объективностью)...
А теперь о том, что, собственно, и объединяет Архангельского-публициста и Архангельского-критика, о тех базовых принципах, которые различимы в его текстах практически всегда, о чем бы он ни писал. Позиция Архангельского - это позиция либерала-моралиста. Или моралиста-либерала - когда как (интересно, что крупнейшего своего потенциального соратника в современной литературе, Умберто Эко, Архангельский попросту не заметил, обругав автора откровенно моралистического «Маятника Фуко» «элитарным массовиком-затейником», а его сочинения - «прихотливым опытом изысканного напускания туману в колбочки сиюминутной бессмыслицы»). Две половинки этого определения иногда мирно сосуществуют, а иногда принимаются конфликтовать. Зачастую моралистическая составляющая берет верх, и тогда возникает необъяснимо серьезная интонация при разговоре о «Тату» или наезды на милейшую Масяню. Иногда бывает и того хуже: то выяснится, что должность генерального прокурора обязывает «блюсти супружескую верность», то про «За стеклом» такое будет наговорено, что за идеологов и впрямь не самого симпатичного проекта немедленно захочется доброе слово замолвить.
И если уж заканчивать с политикой и публицистикой (собственный социальный темперамент тоже не спрячешь), то, мне кажется, проблема здесь в самих христианских либералах или, если угодно, либерал-консерваторах. Они должны осознать, что сражаться с террористами-фундаменталистами придется именно за этот мир, с его «Тату», «Застекольем», «Нашествием» и множеством прочей более или менее симпатичной (а порой так и вовсе отвратительной) ерунды. И рок-фестиваль навсегда стал более значимым информационным поводом, чем Туринская плащаница. И гей-парады год от года будут собирать все больше участников. И наркотики в обозримом будущем легализуют повсеместно, и в России в том числе, о проституции уж и не говорю. И выбирать - и, более того, любить - надо именно такую Европу, потому что другой у нас попросту нет.
Но обратно к литературе. Позиция Архангельского-критика - позиция между. Между несомненным читательским чутьем и - не скажу неверным, но сомнительным в нюансах общетеоретическим посылом. Цель искусства видится Архангельскому в формировании определенных «культурных, цивилизационных установок» и «пропаганде ценностей, способных связать нашу культурную традицию с реалиями наступающей эпохи». Культура для него - «тигель, в котором переплавляются ключевые идеи, которые окрашивают настоящее и формируют будущее». Но если мы примем эти определения, то неизбежно придем к той же «духовке», от которой сам Архангельский и отталкивается. И вдобавок приведем пополнение в ряды младоэстетов, поклонников Проханова-Сорокина-Лимонова, потому что их позиция является в значительной степени результатом аллергии на формулу «Поэт в России больше, чем поэт» и на все ее модификации, как бы далеко от инварианта они ни отходили.
Прошу понять меня правильно: литература, конечно, не просто буковки на бумаге, и культура всегда больше, чем культура. Вот только перевод этих безусловно верных идей в практическую плоскость, например, на язык литературных премий, эти самые идеи безнадежно профанирует и дискредитирует. Потому что в результате такой операции метафизика и политика каким-то загадочным образом оказываются синонимами.
Нет уж, пусть выращиванием «новой русской идеологии» Александр Привалов с Андреем Колесниковым занимаются. Литература же, воля ваша, движется по другому маршруту - «отсюда и в вечность», как неуклюже перевели у нас некогда название знаменитого военного романа Джеймса Джонса (на самом деле «From here to eternity» - это, конечно, «Ныне и присно»). Она работает по-другому и влияет по-другому. Да, настоящее искусство тем и отличается от имитации, что делает человека и мир рельефнее. Но деталей этого процесса мы не знаем. Знаем только, что происходит это лишь тогда, когда художник не пытается сеять разумное, доброе, вечное. А как только литература начинает следовать каким-то установкам, пытается, сколь угодно опосредованным образом, что-то «формировать» и «пропагандировать» - она кончается именно как литература. О чем, собственно, сам Архангельский и говорит в интервью, сравнивая «Войну и мир» и прохановскую графоманию. Другое дело, что человек волен различать в искусстве эти самые «установки» и «ценности». Но это уже зависит от субъекта, а не от объекта.
Грань между литературой как метафизическим свидетельством и литературой как объективацией общественных настроений, как видим, для самого критика оказывается не вполне четкой и вполне проницаемой. Соблазн же, который таит в себе прочтение художественного текста как социального, совершенно очевиден - такой подход позволяет уравнять мастеровитую поделку с подлинным шедевром, «Бригаду» с «Крестным отцом» и «Однажды в Америке», или всерьез рассуждать о «многослойном и трагическом балабановском «Брате»».
Плоха ли историческая концепция, предложенная Михаилом Шишкиным во «Взятии Измаила»? Пожалуй что плоха, самое слабое место в романе, на мой вкус. Потому ли она плоха, что не соответствует нашим представлениям об исторической реальности или, скажем, эмиграцию оправдывает? Нет, конечно, она неудачна, поскольку не вписывается в романное целое эстетически и измельчает его содержательно. Мы-то думали, это о судьбе человека в мире, а это вдруг оказалось о российской истории. Подмена масштаба, вот в чем беда.
То же и с Вячеславом Дегтевым. Плох-то он плох, да только не из-за языческого содержания, а по куда более уважительной причине - из-за элементарной патологической бездарности. Впрочем, об этом персонаже я только что писал, и повторяться ни к чему.
Так что заиграться могут не только те «ребята», о которых говорит Архангельский. Заигрываются и их оппоненты, пытаясь выпрямить те пути, на которых литература взаимодействует с жизнью. Конечно, заигрыш заигрышу рознь, ну так и противники, объективно рассуждая, в слишком неравных интеллектуальных категориях, чтобы судить их по одним и тем же законам.

Кандидат филологических наук, профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ. В прошлом - автор и ведущий телевизионных программ «Против течения», «Хронограф». С 2002 года - автор и ведущий программы «Тем временем». Соучредитель Академии русской современной словесности. Автор научных и научно-популярных книг «Стихотворная повесть А. С. Пушкина „Медный Всадник“» (1990), «Беседы о русской литературе. Конец ХVIII - первая половина XIX века» (1998), «Герои Пушкина. Очерки литературной характерологии» (1999), сборников литературно-критических («У парадного подъезда», 1991), публицистических статей. Автор книг прозы «1962. Послание к Тимофею» (последнее издание - 2008), «Цена отсечения» (2008), «Музей революции» (2012) и др. Книга «Александр I» выдержала несколько изданий в России, переведена на французский и китайский языки. Автор школьных учебников, методических пособий, хрестоматий по литературе. Автор фильмов «Фабрика памяти: библиотеки мира», «Отдел», «Жара», «Интеллигент. Виссарион Белинский», «Изгнанник. Александр Герцен» и др.

Не тот герой нашего времени

Как Лермонтов, написав роман в двух частях, обманул Николая I и других читателей

Возвращение философии

Кто, как и почему в сталинское время стал заниматься философией - спустя четверть века после того, как ее традиции были уничтожены

Дворец под колпаком

Как выпускники философского факультета МГУ создали территорию свободы в журнале - рупоре коммунистических партий в начале 1960-х годов

Невероятный институт

Как в советском академическом институте читали передовые буржуазные газеты, изучали театр, движение хиппи и современную западную философию

Удавка сжимается

Как советские танки, вошедшие в Прагу в 1968 году, положили конец существовавшим прежде возможностям заниматься гуманитарной наукой

Перед шлагбаумом

Что сделали философы для школьников, слепоглухонемых людей, для литературы, кинематографа и для изменения мира

Победа и разочарование

Что подарили миру советские философы: осознание невозможности изменить действительность или возрожденный язык философствования?

Заболоцкий. «Прохожий»

Как поэт растянул мгновение, преодолел смерть и написал самыми простыми словами загадочное стихотворение

Трифонов. «Дом на набережной»

Как Трифонов переступил через совесть, затем беспощадно осудил себя, а заодно осмыслил механизмы политического террора