В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.
Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, – весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галерее показывать ниспосланный ему богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы.
Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы – всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, – словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров. Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым – наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил таких косынок. Размотавши косынку, господин велел подать себе обед. Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор – о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник». Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним. Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, – словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии – повальных горячек, убийственных какие-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство. В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба. Это, по-моему, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего? После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа. Отдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям». Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: «И вот заведение». Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику». Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою. Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Попльвин, Кору – девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось. День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.
Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову был ни толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю. Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками… жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников. В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы. Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство», что очень им понравилось. Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам. Вот все, что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке. Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой. Таким образом одевшись, покатился он в собственном экипаже по бесконечно широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших океан. Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали – словом, всё как нужно. Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что бог послал в губернский город. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, – волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь – и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти все знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», – человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, – которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же познакомился он с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который с первого раза ему наступил на ногу, сказавши: «Прошу прощения». Тут же ему всунули карту на вист, которую он принял с таким же вежливым поклоном. Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному. Хотя почтмейстер был очень речист, но и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время игры. Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А председатель приговаривал: «А я его по усам! А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух! пичура!» и даже просто: «пичук!» – названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе. По окончании игры спорили, как водится, довольно громко. Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку» и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха. Внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было упомянуто выше. Он тотчас же осведомился о них, отозвавши тут же несколько в сторону председателя и почтмейстера. Несколько вопросов, им сделанных, показали в госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. В немного времени он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти. Он очень долго жал ему руку и просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. На что Чичиков с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал, что он не только с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», – шаркнувши ногою, обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на Руси начинают выводиться богатыри.
На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить «ты». С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы заснуть. Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, – он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре – и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор – что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты – что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер – что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера – что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!»– и толкнула его ногою.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.
В ворота гостиницы губернского города nn въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.
Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ниспосланный ему Богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы.
Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы – всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, – словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусства, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров. Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым – наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил таких косынок. Размотавши косынку, господин велел подать себе обед. Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор – о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник». Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним. Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, – словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии – повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство. В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба. Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего? После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа. Отдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям». Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Дома были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: «И вот заведение». Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику». Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою. Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору – девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось. День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.
В советское время школьникам разъясняли, что основной пафос «Мертвых душ» - это обличение крепостного права и бездушного чиновничества. Проще говоря, едкая социальная сатира. Сейчас же, как считает доктор филологических наук Владимир Воропаев, делают упор на другое: на морализаторство Гоголя (все эти «Коробочка как образ тупости», «Плюшкин как образ жадности»), на художественные особенности гоголевского текста. Но вот о том, что в «Мертвых душах» было важнее всего самому Гоголю, почти не говорят.
- Владимир Алексеевич, чего же именно сегодня не замечают в «Мертвых душах?
Если сейчас спросить не только у девятиклассников, но даже у учителей, то мало кто ответит, почему поэма так называется, в каком смысле эти мертвые души - мертвые. Между тем у Гоголя есть ясный, четкий ответ: и в самой поэме, и в предсмертных записях. Накануне кончины, обращаясь к соотечественникам, он убеждал: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом…» То есть души потому и мертвые, что живут без Бога. И этого, самого главного, школьникам чаще всего не объясняют.
- А вот вопрос, который появляется у всех школьников: почему «Мертвые души» названо поэмой? Ведь это же проза!
Такой вопрос возникает не только у нынешних школьников - он возникал и у современников Гоголя. Слово «поэма» применительно к прозаическому произведению их сильно смущало. Говорили о том, что Гоголь назвал так свою книгу в шутку. Он же шутник, комик, ему «по статусу» положено шутить. С этим мнением категорически был не согласен . В 1842 году, в первой своей статье о «Мертвых душах» он писал: «Нет, не в шутку назвал свой роман поэмой Гоголь. И не комическую поэму он разумел под этим. И грустно думать, что этот высокий лирический пафос, эти поющие, гремящие дифирамбы блаженствующего в себе национального самосознания (то есть лирические отступления - прим. В. Воропаева ) будут далеко не для всех доступны. Высокая вдохновенная поэма пойдет для большинства за преуморительную шутку».
Если рассматривать «Мертвые души» с позиций современного литературоведения, то, конечно, их можно считать романом - признаки романа там есть. Тем не менее, произведение это столь поэтическое, что определение «поэма» выглядит вполне естественным. Да, это не такая поэзия, к какой мы привыкли, не силлабо-тонический стих, где есть рифма и размер - но по образности, по концентрированности мыслей и чувств это именно что поэзия, сложно и тонко организованная. Обратите внимание, что все лирические отступления находятся строго на своих местах, ни одно из них нельзя сократить или передвинуть без ущерба для общего впечатления от текста.
Сложность еще и в том, что мы до сих пор не знаем, что такое поэма. Все попытки единого статического определения не удаются. Слишком неоднозначное явление. И пушкинский «Медный всадник» - поэма, и некрасовское «Кому на Руси жить хорошо», и «Василий Теркин» Твардовского. Кстати, Иван Тургенев утверждал, что для таких людей, как Гоголь, эстетические законы не писаны и в том, что он свои «Мертвые души» назвал поэмой, а не романом, - лежит глубокий смысл. «Мертвые души» действительно поэма - пожалуй, эпическая…
Обложку к первому изданию «Мертвых душ» Гоголь рисовал сам: домики с колодезным журавлем, бутылки с рюмками, танцующие фигурки, греческие и египетские маски, лиры, сапоги, бочки, лапти, поднос с рыбой, множество черепов в изящных завитках, а венчала всю эту причудливую картину стремительно несущаяся тройка. В названии бросалось в глаза слово «ПОЭМА», крупными белыми буквами на черном фоне. Рисунок был важен для автора, так как повторился и во втором прижизненном издании книги 1846 года.
Колодезный журавель, греческие маски, человеческие лица, несущаяся тройка - и крупным шрифтом написано слово «поэма», крупнее, чем название. Отсюда мы видим, что для Гоголя это было важно, и такое жанровое определение было связано с общим замыслом, со вторым и третьим томами, которые обещаны читателю в последней, 11-й главе первого тома.
Но вот что интересно. Белинский, в 1842 году безусловно считавший «Мертвые души» поэмой, вскоре изменил свое мнение. После выхода второго издания, в 1846 году, он написал другую статью, в которой продолжает хвалить книгу, но его тональность уже меняется. Теперь он видит в ней «важные и неважные недостатки», и к числу важных недостатков относит как раз те самые лирические отступления, которыми четыре года назад так восхищался. Теперь это уже не «гремящие, поющие дифирамбы», а «лирико-мистические выходки», которые он советует читателям пропускать. В чем же дело? А дело в том, что к этому времени у Белинского произошла полемика с Константином Аксаковым, который сравнивал Гоголя с Гомером, а «Мертвые души» с «Одиссеей». Вот такие сравнения Белинскому категорически не понравились, и чтобы не было соблазна называть «Мертвые души» «Одиссеей», он стал утверждать, что это всего лишь роман, а ни в коем случае не поэма.
- А кто был прав в этой полемике? Может, «Мертвые души» и впрямь русская «Одиссея»?
Гоголя сравнивали с Гомером многие современники, не только Аксаков. Какая-то доля правды здесь есть. Действительно, Гоголь знал поэмы Гомера: «Илиаду» в переводе Николая Гнедича, а об «Одиссее», переводимой Жуковским (вышла в свет в 1849 году), написал статью, помещенную в книге «Выбранные места из переписки с друзьями».
Вне всякого сомнения, Гоголь ориентировался на Гомера. «Мертвые души» - это такой же эпический взгляд на мир, как и у него. Да, какие-то параллели проводить можно. Тем не менее, цели, задачи и художественные миры там совершенно разные.
Вообще, и современники, и потомки много с чем сравнивали поэму Гоголя. Например, с легкой руки князя Петра Вяземского пошло сравнение с «Божественной комедией» Данте. Мол, и там, и там трехчастная структура. У Данте - «Ад», «Чистилище» и «Рай», и у Гоголя заявлены три тома. Но более ничего общего у «Мертвых душ» с «Божественной комедией» нет. Ни по содержанию, ни по литературному методу.
Воскреснут - если захотят
- Какую задачу ставил себе Гоголь, приступая к написанию «Мертвых душ»?
Сразу надо сказать, что «Мертвые души» - это центральное произведение Гоголя, в создании которого он видел смысл своей жизни. Он был убежден, что Господь для того и дал ему писательский дар, чтобы создать «Мертвые души». Известный мемуарист Павел Анненков говорил, что «Мертвые души» «…стали для Гоголя той подвижнической кельей, в которой он бился и страдал до тех пор, пока не вынесли его бездыханным из нее».
Как понимаете, чтобы обличить недостатки самодержавия, можно было бы обойтись и без «подвижнической кельи», и ехать молиться в Иерусалим было бы необязательно (а он, работая над вторым томом, совершил туда паломническую поездку в 1848 году, что, кстати, по тем временам было трудным и опасным путешествием). Естественно, цели и задачи были совершенно другие.
Еще только начиная работу над поэмой, Гоголь пишет : «Начал писать “Мертвые души”. Мне хочется в этом романе показать хотя бы с одного боку всю Русь». То есть уже в самом начале он ставит грандиозную задачу. А далее замысел разрастался, и он уже пишет: «Огромно, велико мое творение, и не скоро конец ему». Изобразить всю Русь он намеревался уже не с одного боку, а целиком. Причем «изобразить» - означает не просто яркими красками показать какие-то внешние черты, а ответить на глубочайшие вопросы: в чем суть русского характера, в чем смысл существования русского народа, то есть каков Божий Промысл о русском народе, и какие язвы мешают русскому народу реализовать Божий Промысл, и как эти язвы можно залечить?
Он сам говорил, что хотел в поэме показать русскому человеку себя самого, все достоинства и все недостатки, чтобы путь ко Христу был ясен для каждого.
Сохранилось свидетельство Александра Матвеевича Бухарева, в монашестве архимандрита Феодора, человека очень сложной судьбы. Он был знаком с Гоголем, когда еще преподавал в академии Троице-Сергиевой Лавры, устраивал встречи Гоголя со своими студентами, а в 1848 году написал книгу «Три письма к Гоголю». И там есть такое примечание: «Я спросил у Гоголя, чем закончатся “Мертвые души”. Он как бы затруднился ответить на это. Но я спросил только: “Мне хочется знать, оживет ли как следует Чичиков?” И Гоголь ответил: “Да, это непременно будет” и что этому будет способствовать его встреча с царем». «А другие герои? Воскреснут ли они?» – спросил отец Феодор. Гоголь ответил с улыбкой: «Если захотят».
Но вот что важно: помимо индивидуального пути каждого человека ко Христу, индивидуальной борьбы со своими грехами речь, по мысли Гоголя, может идти и о всем народе. Не только отдельные Чичиковы, Маниловы, Собакевичи и Плюшкины могут покаяться и духовно возродиться - но это может и весь русский народ. Пути к такому возрождению Гоголь и собирался показать во втором и третьем томах «Мертвых душ».
А почему, кстати, речь именно о русском народе? Многие считают, что в героях «Мертвых душ» показаны общечеловеческие качества, безотносительно, так сказать, обстоятельств места и времени…
Разумеется, такой подход справедлив. Действительно, не только русским людям, а и любым другим присущи те положительные и отрицательные качества, что мы находим у героев Гоголя. Тем не менее, если мы ограничимся только такой констатацией, это будет слишком поверхностный взгляд. Гоголь смотрел глубже, его интересовали не просто общечеловеческие нравственные и духовные проблемы, а то, как они проявляются в жизни именно русского народа, какую имеют специфику. В тексте это очень заметно.
Известно, что среди современников Гоголя был такой Иван Михайлович Снегирев, виднейший фольклорист, он издал в четырех томах сборник русских пословиц. Так вот, Гоголь при написании «Мертвых душ» пользовался этим изданием, из этих русских пословиц он лепил своих героев. Тот же Манилов - воплощение пословицы «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан», Собакевич весь вырос из пословицы «Неладно скроен, да крепко сшит», в этом вся его суть. И даже эпизодические герои, вроде сапожника Максима Телятникова (всего лишь строчка в списке купленных Чичиковым у Собакевича крестьян): «Что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо».
Среди русских пословиц есть и такая: «Русский человек задним умом крепок». Обычно ее понимают в том смысле, что спохватывается он, русский человек, слишком поздно, когда ничего уже нельзя исправить. Но Гоголь, вслед за Снегиревым, понимал смысл этой пословицы иначе: что, наоборот, русский человек, совершив ошибку, может исправиться, что «задний» ум - это покаянный ум, это способность осмыслить ситуацию в глобальном масштабе, а не исходя из сиюминутных настроений.
И в таком толковании этой пословицы - ключ для понимания идеи «Мертвых душ». Гоголь с этим свойством русского ума связывал будущее величие и мессианскую роль России в мире. Он исходил из того, что русский национальный характер еще только формируется, еще не закоснел - и потому имеет шанс, ужаснувшись своим грехам, покаяться, измениться.
Когда «Мертвые души» рассматривают с православных позиций, то часто делают упор на том, как мастерски Гоголь анатомирует человеческие грехи. Действительно ли это главное?
Это действительно крайне важно. Ведь общечеловеческие грехи, показанные в «Мертвых душах», очень узнаваемы. И это поняли даже первые читатели «Мертвых душ», причем не только единомышленники Гоголя, но и такие люди, как Белинский и Герцен. Они утверждали, что черты героев Гоголя есть в каждом из нас. Гоголь, кстати, утверждал, что его герои «списаны с людей совсем не мелких». Есть версия, что прообразом Собакевича стал Погодин, прообразом Манилова - Жуковский, Коробочки - Языков, а Плюшкина - не кто иной, как Пушкин! Версия оригинальная, может быть, спорная, но небезосновательная.
Тем не менее, нельзя сводить весь духовный смысл «Мертвых душ» к изображению грехов. Да, это основа, но, говоря медицинским языком, это только анамнез, то есть описание симптомов болезни. А после анамнеза следует диагноз. Диагноз же, который поставил своим героям Гоголь, таков: безбожие. Именно безбожие превращает их личностные черты - порой сами по себе вполне нейтральные - в нечто чудовищное. Собакевич плох не тем, что груб и недалек, а тем, что смотрит на жизнь абсолютно материалистически, для него не существует ничего такого, что нельзя потрогать и съесть. Манилов плох не тем, что обладает развитым воображением, а тем, что без веры в Бога работа его воображения оказывается абсолютно бесплодной. Плюшкин плох не тем, что бережлив, а тем, что ни на минуту не задумывается о Боге и о заповедях Божиих, и потому его бережливость превращается в безумие.
Но мало поставить диагноз - нужно еще и назначить лечение. Понятна его общая схема - обратиться ко Христу. Но как, как это сделать героям, в их конкретных обстоятельствах? Вот это-то самое сложное, и на это в тексте Гоголя есть только намеки. У нас, увы, нет второго тома - есть лишь пять уцелевших черновых глав, и совсем нет третьего. Ясно одно, Чичиков задуман как герой, которому предстоит нравственное перерождение. Мы можем делать лишь догадки, каким образом это должно было произойти. По всей видимости, Гоголь хотел провести своего героя через горнило испытаний и страданий, благодаря чему тот должен был осознать неверность своего жизненного пути. Гоголь говорил отцу Феодору (Бухареву): «Первым вздохом Чичикова к истинной, прочной жизни должна была закончиться поэма».
Как Вам кажется, насколько вообще реально было осуществить такой замысел? По плечу ли была не только Гоголю, но вообще кому-либо подобная задача?
Замысел Гоголя - показать и отдельному человеку, и всему русскому народу путь ко Христу - был столь же великим, сколь и несбыточным. Потому что задача эта выходит за рамки художественного творчества, за рамки литературы. Кроме того, Гоголь очень ясно осознавал, что для решения этой задачи недостаточно одного лишь художественного таланта. Чтобы показывать людям путь ко Христу, нужно самому идти этим путем, и даже не просто идти, а достичь высот духовной жизни. Гоголь же был очень строг и критичен к себе, не считал себя праведником и подвижником, и потому постоянно сомневался, способен ли он, находясь на нижних, как ему казалось, ступенях духовного развития, создавать героев, чей уровень гораздо выше. Эти сомнения сильно тормозили его работу над вторым томом. Хотя, не будь этих сомнений, Гоголь не был бы самим собой. Они неотделимы от его гениальности.
Но в последние годы жизни Гоголь написал все же книгу, где высказал все свои мысли о пути спасения. Это не сюжетная проза, но это художественная книга - по своему построению, по языку, по поэтике. Я имею в виду «Размышления о Божественной Литургии». Писатель русского зарубежья Борис Зайцев писал, что в этой своей книге Гоголь «как музыкант в конце своей жизни перешел от сочинения светских произведений к сочинению произведений духовных». Книга эта обращена к молодежи, к людям, почти ничего не знающим о православной вере. Гоголь хотел продавать ее без указания авторства, по самой минимальной цене. И это действительно одно из лучших сочинений русской духовной прозы. К сожалению, малоизвестное массовому читателю. В советское время причина была очевидна, в постсоветское - «Размышления о Божественной Литургии» неоднократно издавались, но все-таки как-то затерялись на фоне огромного потока литературы. Не только светский, но и не всякий церковный читатель знает о ее существовании.
Рукописи не горят?
Известно, что Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ». Зачем он это сделал? И что именно он сжег? Что об этом думают современные исследователи?
Сразу скажу: никакой единой позиции ученых по этому вопросу не существует. С середины XIX века и по сей день ведутся споры, выдвигаются разные гипотезы. Но, прежде чем говорить о гипотезах, давайте посмотрим на факты, на то, что твердо установлено и сомнений не вызывает.
Во-первых, мы говорим именно о втором сожжении второго тома, случившемся в феврале 1852 года. А было и первое сожжение, в 1845 году. О причинах его сам Гоголь писал в письме, которое позже включил в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями»: «Появление второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы, скорее, вред, нежели пользу. <…> Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, когда даже вовсе не стоит говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого».
Что именно было тогда сожжено? Известно, что когда в январе 1851 года Гоголя спросили, скоро ли выйдет окончание «Мертвых душ», он ответил: «Я думаю, через год». Его собеседница удивилась: разве рукопись не была сожжена в 1845? «Ведь это только начало было!» - ответил Гоголь.
Во-вторых, совершенно точно известно (по свидетельству Семена, слуги Гоголя), что в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года Гоголь сжег часть своих бумаг.
В-третьих, до нас дошли черновики пяти глав из второго тома «Мертвых душ» - четыре первые главы и глава, которая, судя по всему, должна была стать одной из последних.
Это факты. А все остальное - это версии, основанные на устных и письменных свидетельствах близких к Гоголю людей, на логических предположениях, догадках.
- Какие же существуют версии?
Во-первых, что Гоголь сжег готовый, набело переписанный текст второго тома. Причину этого видят либо в том, что Гоголь был той ночью в состоянии аффекта и не отдавал себе отчета в своих действиях, либо - была в советское время и такая экзотическая версия! - что он сжег второй том, испугавшись преследования жандармов, ибо, под влиянием знаменитого письма Белинского, пересмотрел свои реакционные взгляды и написал нечто прогрессивно-революционное.
Версии эти, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики. Начнем с того, что если бы беловик второго тома действительно существовал, то именно этот беловик Гоголь и показал бы своему духовнику протоиерею Матфею Константиновскому. Между тем отец Матфей, отвечая после смерти Гоголя на настойчивые расспросы, неизменно подчеркивал, что получил на прочтение несколько тетрадей с набросками. Крайне сомнительна и версия аффекта: по свидетельству его слуги Семена, Гоголь вытаскивал из портфеля бумаги и отбирал, что сжечь, а что оставить. Когда видел, что они плохо горят в печи, то ворошил их кочергой. Вряд ли это сочетается с состоянием аффекта. Ну а уж насчет страха перед жандармами за революционное содержание - это просто смешно. Гоголь множеству людей читал вслух главы из второго тома, эти люди оставили свои воспоминания, и ни о какой перемене гоголевских взглядов никто и словом не заикнулся.
Вторая версия - беловика не было, но все запланированные главы были написаны, и именно этот черновой полный вариант Гоголь и сжег. Версия имеет право на существование, но тут возникает вопрос: как же так получилось, что Гоголь никому не читал эти недостающие главы? Известно по воспоминаниям современников, что всего он читал разным людям семь глав. Из которых до нас дошло пять, да и то в неоконченном виде. Зная характер Гоголя, зная, как важен был ему читательский отклик, странно предположить, что часть уже написанных глав он скрывал от всех своих друзей, в том числе и от духовника.
И, наконец, третья версия, представляющаяся мне наиболее достоверной: никакого полного варианта второго тома, ни чернового, ни тем более белового вообще не было. Гоголь сжег те главы, которые читал близким людям, но которыми остался неудовлетворен. Также он, вероятно, сжег какие-то наброски, какие-то письма - словом, всё, что категорически не хотел оставлять потомкам. Между прочим, свое не отправленное письмо Белинскому он, хоть и разорвал, но не сжег. А те дошедшие до нас пять глав - они именно из того портфеля, откуда Гоголь в ночь на 12 февраля вынимал бумаги, предназначенные к сожжению. Как видите, эти главы он не посчитал нужным сжигать.
Кстати, уже само по себе наличие оставшихся глав косвенно говорит о том, что никакого беловика не было. Потому что если бы Гоголь - неважно даже, из каких соображений! - решил полностью уничтожить свой 17-летний труд, то сжег бы всё. И беловик, и все черновики. Но бо льшая часть черновиков осталась!
В 2009 году пресса писала о сенсационной находке: якобы американский миллионер российского происхождения Тимур Абдуллаев приобрел на аукционе рукопись, которая представляет собой полную версию второго тома «Мертвых душ». Потом ажиотаж схлынул. Что там на самом деле было? Фальшивка?
Нет, это не фальшивка, однако вовсе не полный текст второго тома, а переписанные разными почерками пять сохранившихся глав. Эти главы впервые были опубликованы в 1855 году, но еще раньше друг и душеприказчик Гоголя Степан Петрович Шевырев, занимавшийся разбором его рукописей, позволял почитателям Гоголя снимать копии с еще не обнародованных сочинений, оставшихся после его смерти. Так возникли многочисленные списки уцелевших глав второго тома. Характерно, что все эти списки хоть немножко, да отличаются друг от друга, потому что переписчики допускали ошибки, а порой и намеренно делали какие-то правки.
Можно ли на основании сохранившихся глав второго тома и различных свидетельств современников реконструировать содержание и посыл второго тома «Мертвых душ»?
Традиционно считается, будто Гоголь сжег главы второго тома оттого, что был не удовлетворен их художественным качеством. На мой взгляд, это мнение ошибочно. Во-первых, нельзя об уровне текста судить по черновикам. Мы же Пушкина, к примеру, не по черновикам оцениваем. Во-вторых, многие, кому Гоголь читал главы второго тома «Мертвых душ», отмечали очень высокий художественный уровень. Скажем, Сергей Аксаков был поражен услышанным, он говорил: «Я понял, что Гоголь справился с той громадной задачей, которую он перед собой поставил». Если мало свидетельства Аксакова - вот свидетельство, так сказать, из другого лагеря. Николай Гаврилович Чернышевский, прочитав в 1855 году опубликованные главы второго тома, говорил, что речь генерал-губернатора в пятой главе - это лучшее из всего, что написал Гоголь. Так что с литературным качеством там все было в порядке.
Но, замечу, что если первый том - это поэма (о чем мы уже говорили), то второй (по крайней мере, в черновом варианте) ближе к классическому русскому роману второй половины XIX века, и герои его - по сути, прообразы более поздних героев русской литературы. Например, Костанжогло, этот положительный рационалист - будущий Штольц, Тентетников - будущий Обломов.
Когда Гоголя спрашивали, чем герои второго тома будут отличаться от героев первого, он отвечал - они будут значительнее. То есть глубже в плане психологическом. Все-таки герои первого тома немножко схематичны, иллюстративны, а здесь Гоголь от иллюстративности отходит.
Например, когда Чичиков сидит в тюрьме и к нему приходит откупщик Муразов, влиятельный, могущественный в губернском масштабе человек, Чичиков бросается к нему с мольбой о помощи: спасите, все забрали у меня, и шкатулочку, и деньги, и документы! А Муразов ему говорит: «Эх, Павел Иванович, Павел Иванович, как вас имущество закабалило! Подумайте о душе!» И Чичиков отвечает гениально: «Подумаю и о душе, но спасите!» То есть он уже вроде готов измениться, готов покаяться - но все-таки остается самим собой. Примерно о том же тонком духовном моменте писал в своей блаженный : о том, как в юности молил Господа спасти его… но не сегодня, а завтра (то есть чтобы еще немножечко погрешить).
- А что известно о замысле третьего тома?
О нем у Гоголя есть упоминание в «Выбранных местах из переписки с друзьями», где он пишет: «О, что скажет мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома!» По некоторым реконструкциям, Плюшкин, самый последний в галерее помещиков, у которого душа уже практически полностью омертвела, должен был духовно возродиться и отправиться в странствия, собирать деньги на храм, и дойти до Сибири, где встретиться с Чичиковым. А Чичиков оказался бы в Сибири по делу, связанному с политическим заговором (тут, конечно, аллюзия на дело петрашевцев в 1849 году). То есть речь о том, что любой человек имеет реальный шанс покаяться, пока жив. Надо только захотеть.
Между прочим, есть в бумагах Гоголя набросок, который чаще всего относят ко второму тому, но мне и моему ученику, а ныне коллеге, доктору филологических наук Игорю Виноградову кажется, что это набросок к окончанию третьего тома. «Зачем же ты не вспомнил обо Мне, что Я у тебя есть? Что у тебя не только земной помещик, но есть и небесный Помещик!» То есть это слова Бога, и тут мы имеем дело с традиционным риторическим приемом христианской словесности - когда священник на проповеди или духовный писатель в своих сочинениях говорит от лица Бога.
Ключ от тайны
- Как восприняли современники Гоголя первый том «Мертвых душ»? Была ли критика?
Вообще полемика вокруг «Мертвых душ» была бурная, спорили и о художественном методе (например, считать ли поэму русской «Одиссеей»), и о смысле. Были люди, которые обвинили Гоголя в очернительстве русской жизни. Например, писатель и журналист Николай Полевой (1796–1846), издатель журналов «Московский телеграф» и «Русский вестник». Также упрекал Гоголя в карикатурном изображении России писатель и редактор Осип Сенковский (1800–1858), основатель первого массового толстого литературного журнала «Библиотека для чтения». У Сенковского, кстати, были и эстетические претензии к языку поэмы, простонародные выражения представлялись ему чем-то грязным, сальным, «не для дам».
То есть люди это были, скажем так, не маргинальные. Они считали, что Гоголь поступил не патриотично, что истинный патриот не должен выносить на всеобщее обозрение язвы своей страны.
Гоголь же по поводу негодующих патриотов язвительно замечал, что «сидят все по углам, а как выйдет книга, где показываются недостатки наши, они выбегают из углов». А еще он писал: «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывается, есть предмет “Мертвых душ”. Это пока еще тайна, которая должна раскрыться в последующих томах. Повторяю вам, что это тайна, и ключ от нее в душе одного только автора».
- В чем для нас, людей XXI века, может быть урок «Мертвых душ»? Не устарели ли они в контексте современной жизни, современных проблем?
Как может устареть книга, говорящая об устройстве человеческой души? В 11-й главе первого тома автор обращается к читателям: «А кто из вас, полный христианского смирения, не устремит на себя взгляд и не скажет: нет ли во мне частички Чичикова?» Чем мы в этом отношении отличаемся от первых читателей «Мертвых душ»? Нам свойственны те же самые грехи, слабости, страсти, что и их героям. И возможность духовного возрождения нам точно так же открыта, как и им. И призыв Гоголя в предсмертной записке: «Будьте не мертвыми, но живыми душами» адресован и людям 1852 года, и людям 2017-го, и людям 2817-го.
И это можно сказать не только о людях. Так ли уж сильно изменился за без малого двести лет характер нашего народа, его менталитет? Разве не видим мы в жизни героев «Мертвых душ» примет нашей сегодняшней жизни? Разве не стоит перед нами та же задача, которую ставил себе Гоголь: понять назначение России в мире, то есть Промысл Божий о ней, и понять, что сделать, чтобы этому Промыслу соответствовать?
Тургенев писал после смерти Гоголя Полине Виардо: «Для нас он был не просто писатель. Он открыл нам нас самих». И это верно для любого времени. В каком бы году читатель ни открывал книги, подобные «Мертвым душам», они становятся для него зеркалом, позволяющим увидеть себя настоящего.
/ / «Мертвые души» в поэме Гоголя «Мертвые души»
Бессмертная поэма Гоголя « » открывает перед нами не только быт и нравы российского общества середины 19 века, но и показывает человеческие пороки, которые были присуще ему. Центральное место в своем произведении автор уделяет человеку нового образца – предпринимателю Чичикову Павлу Ивановичу.
Главного героя природа наделила недюжими умственными способностями. В его голове зародилась и нашла свое развитие гениальная афера. Найдя не точности в тогдашнем законодательстве, решает оформить банковский кредит, а в залог оставить крестьянские души. Только на самом деле эти крестьяне были уже давно мертвы, но на бумаге числились еще живыми и здоровыми. Для осуществления своей идеи Чичиков отправляется в город NN, где у местных помещиков за гроши скупает мертвые крестьянские души.
Главному герою удается расположить к себе всех чиновников и помещиков города NN. О Чичикове начинают говорить, как о деловом и порядочном человеке. Каждый чиновник и помещик пытается пригласить Павла Ивановича к себе в гости, и он с радостью соглашается.
Перед нами открывается целая плеяда помещиков, которые сами по себе являются сильными и яркими личностями, но которые закрылись в своем собственном мире.
К примеру, помещик был достаточно умным и образованным человеком. В обществе он слыл эстетом. Но реализовать себя он так и не смог. Манилов стал заложником своих мечтаний и воздушных замков. Он не был приучен к физическому труду, все его планы остались только планами, а на мир он смотрел «сквозь розовые очки».
В противовес Манилову Гоголь показывает нам помещика Собакевича. Он был человеком физического труда. Своей цели добивался силой и смекалкой. Собакевичу были чужды мечтания. Единственное, что его интересовало – материальный достаток. пытается даже за мертвые души своих крестьян выторговать максимальную цену.
Следующей мы знакомимся с помещицей Коробочкой, к которой Чичиков попадает случайно. символизирует застой и ограниченность. Это подтверждается часами в ее доме, которые давно уже остановились. Целью ее жизни стала продажа пеньки и пуха.
Помещик Ноздрев стал воплощением широкой русской души. Азарт и авантюризм стали основными принципами жизни Ноздрева. Для него не существовало ни обычаев, ни законов. Он жил по зову своего сердца.
Последним помещиком, с которым нас знакомит Гоголь, стал . Автор отзывается о нем, как о «прорехе на теле человечества». Свою жизнь Плюшкин свел к бездумному накопительству. Даже обладая огромным состоянием, он голодал и морил голодом своих крестьян.
Характерным является то, что ко всем этим «разным» людям Чичиков сумел найти подход и получить желаемое. С одними он мягкий и воспитанный, с другими - твердый и грубый, с третьими - хитрый и расчетливый. Все эти качества, смекалка и сообразительность, упорство заставляют нас восхищаться главным героем поэмы «Мертвые души».
Для понимания внутреннего мира Чичикова, обращается к детству главного героя и к тем условиям, в которых рос маленький Павлуша. Единственным детским воспоминание Чичикова стали наставления отца о необходимости «беречь копейку». И поэтому, всю свою жизнь главный герой посвятил исполнению завета отца.
В «Мертвых душам» мы можем увидеть многие человеческие пороки, которые отражены в образах героев произведения. Гоголь с тревогой и переживанием относился к такому положению дел и надеялся, что когда-то придет время и «мертвые души» нашего общества возродятся.
Произведение Н. В. Гоголь «Мёртвые души» было написано во второй половине 19 века. В данной статье вы сможете прочитать первый том поэмы «Мертвые души», который состоит из 11 глав.
Герои произведения
Павел Иванович Чичиков — главный герой, ездит по России, чтобы отыскать мёртвые души, умеет найти подход к любому человеку.
Манилов — немолодой помещик. Живет вместе с детьми и женой.
Коробочка — женщина в возрасте, вдова. Живет в небольшой деревне, продает на рынке разные продукты и меха.
Ноздрёв — помещик, который часто играет в карты и рассказывает различные небылицы и истории.
Плюшкин — странный человек, который живет один.
Собакевич — помещик, везде пытается найти для себя большую выгоду.
Селифан — кучер и слуга Чичикова. Любитель выпить лишний раз.
Содержание поэмы «Мертвые души» по главам кратко
Глава 1
Чичиков вместе со слугами приезжает в город. Мужчина вселился в обычную гостиницу. Во время обеда главный герой расспрашивает трактирщика про все, что происходит в городе, так он получает полезную информацию про влиятельных чиновников и известных помещиков. На приеме у губернатора Чичиков лично знакомится с большинством помещиков. Землевладельцы Собакевич и Манилов говорят, что хотели бы, чтобы герой навестил их. Так на протяжении нескольких дней Чичиков приезжает к вице-губернатору, прокурору и откупщику. Город начинает положительно относиться к главному герою.
Глава 2
Спустя неделю главный герой отправляется к Манилову в деревню Маниловка. Чичиков прости Манилова, чтобы он продал ему мертвые души — умерших крестьян, которые записаны на бумаге. Наивный и сговорчивый Манилов бесплатно отдает герою мертвые души.
Глава 3
Чичиков после этого отправляется к Собакевичу, но теряет дорогу. Он идет ночевать к помещице Коробочке. После сна, уже утром Чичиков разговаривает со старухой и уговаривает её продать свои мертвые души.
Глава 4
Чичиков решает заехать в трактир на своем пути. Он встречает помещика Ноздрева. Картежник был слишком открытым и дружелюбным, но его игры часто заканчивались драками. Главный герой захотел купить у него мертвые души, но Ноздрев сказал, что может сыграть на души в шашки. Данный поединок чуть не закончился дракой, поэтому Чичиков решил удалиться. Павел Иванович долго думал, что зря доверился Ноздреву.
Глава 5
Главный герой приезжает к Собакевичу. Тот был достаточно крупным человеком, он согласился продать Чичикову мертвые души и даже набил им цену. Мужчины решили оформить сделку через некоторое время в городе.
Глава 6
Чичиков приезжает в деревню Плюшкина. Поместье было очень жалким на вид, а сам магнат был слишком скупым. Плюшкин продал мертвые души Чичикову с радостью и посчитал главного героя глупцом.
Глава 7
Утром Чичиков отправляется в палату, чтобы оформить документы на крестьян. По дороге он встречает Манилова. В палате они встречают Собакевича, председатель палаты помогает главному герою быстро оформить документы. После сделки они все вместе отправляются к почтмейстеру, чтобы отметить данное событие.
Глава 8
Новость о покупках Павла Ивановича разнеслась по всему городу. Все считали, что он очень богатый человек, но даже не представляли, какие души он покупает на самом деле. На балу Ноздрев решает выдать Чичикова и прокричал о его секрете.
Глава 9
В город приезжает помещица Коробочка и подтверждает покупку мертвых душ главного героя. По городу распространяются слухи о том, что Чичиков желает похитить губернаторскую дочь.
Глава 10
Чиновники собираются вместе и выдвигают различные подозрения о том, кем является Чичиков. Почтмейстер выдвигает свою версию, что главный герой является Копейкиным из собственной повести «Повесть о капитане Копейкине». Внезапно из-за чрезмерного стресса умирает прокурор. Чичиков сам болеет уже три дня простудой, он приезжает к губернатору, но его даже не пускают в дом. Ноздрев рассказывает главному герою о слухах, которые ходят по городу, поэтому Чичиков решает утром уехать из города.
- Также читайте —
